Не твоя уже я стала,
Не твоя на век мой свет:
Вся надежда вдруг пропала,
И отрады больше нет.Должность мне определяет,
Чтоб престать тебя любить,
Серце должность преступает:
Не могу тебя забыть.Зря отчаянну и страстну,
Страждущу в мученьях злых,
Укрепи меня нещастну,
Удались от глаз моихъ! Ах, чево, чево желаю
Я любезной от тебя!
Прочь тебя я отсылаю,
Ныне вечно от себя!
Брат был игрок; нельзя сестрице не крушиться,
И льзя ли унимать его ей укрепиться,
Когда он день и ночь без милости мотал?
Уж пол-имения ты, братец, проиграл,
Журила игрока сестра и вопрошала:
«Дождусь ли, чтоб тебе игра противна стала?»
Брат ей ответствовал: «Как станешь отставать,
Сестрица, от любви, закаюся играть,
И в постоянстве жить потом мы будем оба».
Сестра ему на то: «Мотать тебе до гроба!»
Увидевши быка лягушка на лугу,
Сказала, так толста сама я быть могу,
И чтоб товарищам в сем виде показаться,
Влюбяся в толщину вдруг стала раздуваться,
И спрашивает их надувшися она,
Подобна ли ее быковой толщина.
Ответствовали ей товарищи, ни мало.
Ответствие ей то весьма досадно стало,
Вздувалася еще услыша те слова,
Конечно быть толста хотела такова.
До самых тех она пор дуться научалась,
Покаместь треснула, и спесь ее скончалась.
Цидулка к детям покойного профессора КрашенинниковаНесчастного отца несчастнейшие дети,
Которыми злой рок потщился овладети!
Когда б ваш был отец приказный человек,
Так не были бы вы несчастливы вовек,
По гербу вы бы рцы с большим писали крюком,
В котором состоят подьячески умы,
Не стали бы носить вы нищенской сумы,
И статься бы могло, что б ездили вы цуком,
Потом бы стали вы большие господа;
Однако бы блюли подьячески порядки
И без стыда
Со всех бы брали взятки,
А нам бы сделали пуд тысячу вреда.
Герой от кореня преславна,
Надутый спесью паче мер,
От витязей влек род издавна,
Которых воспевал Гомер:
Герой узрел вола к досаде
Велика жирна толста в стаде:
И тако рыцарь говорил:
О жители, во грязном море!.
Как лапы я в воле багрил,
Сие увидите вы вскоре.——Но прежде буду раздуваться, ,
И буду так велик как он:
Повсюду станет раздаваться,
Сей глас: лягушка стала слон.
Вздувается; но тело мало, .
Ни чудь еще быком не стало;
Говядины нет вида тут:
Все силы собирает душка;
Но множа сей претяжкий труд,
О боги! треснула лягушка.
Когда-то убрался в павлинья Коршун перья
И признан ото всех без лицемерья,
Что он Павлин.
Крестьянин стал великий господин
И озирается гораздо строго,
Как будто важности в мозгу его премного.
Павлин мой чванится, и думает Павлин,
Что эдакий великий господин
На свете он один.
И туловище всё всё гордостью жеребо,
Не только хвост его; и смотрит только в небо.
В чести мужик гордится завсегда,
И ежели его с боярами сверстают,
Так он без гордости не взглянет никогда;
С чинами дурости душ подлых возрастают.
Рассмотрен наконец богатый господин,
Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.
Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,
Павлинья перья — взятки.
О приятное приятство!
Ти даюсь сама я в власть,
Всё в тебе я зрю изрядство,
Тщусь сама ся дать, ах! в страсть.
Я таилася не ложно,
Но, однак, открылась ти.
Весь мой дух за невозможно
Ставит пламени уйти.О, восхить его, восхити
Больш еще, любви божок.
Станем друг друга любити,
О мой слатенький дружок!
Прочь от мя ушла свобода,
Мой сбег с ней прочь, о! и нрав.
Прочь, любовная невзгода,
О любезный, будь мой здрав.Как синицы-птички нежно
Между любятся собой,
Их любовь как с счастьем смежно
В драгости живет самой;
В летах так с тобой мы красных,
И седин мы до своих,
И в сединах желтоясных,
В мыслях станем жить одних.Мне зело ты преприятен
И зело, ах! мя зажег.
Твой ли жар уж весь понятен,
В том ти сердце вот в залог.
Ты ж не страждь уж больш так ныне,
Утирая милу бровь,
Будь всегда всё в благостыне,
Бречь, о, станем, ах, любовь!
Сокрылись те часы, как ты меня искала,
И вся моя тобой утеха отнята.
Я вижу, что ты мне неверна ныне стала,
Против меня совсем ты стала уж не та.Мой стон и грусти люты
Вообрази себе
И вспомни те минуты,
Как был я мил тебе.Взгляни на те места, где ты со мной видалась,
Все нежности они на память приведут.
Где радости мои? Где страсть твоя девалась?
Прошли и ввек ко мне обратно не придут.Настала жизнь другая;
Но ждал ли я такой?
Пропала жизнь драгая,
Надежда и покой.Несчастен стал я тем, что я с тобой спознался,
Началом было то, что муки я терплю,
Несчастнее еще, что я тобой прельщался,
Несчастнее всего, что я тебя люблю.Сама воспламенила
Мою ты хладну кровь.
За что ж ты пременила
В недружество любовь? Но в пенях пользы нет, что я, лишась свободы,
И радостей лишен, едину страсть храня.
На что изобличать — бессильны все доводы,
Коль более уже не любишь ты меня.Уж ты и то забыла,
Мои в плен мысли взяв,
Как ты меня любила,
И время тех забав.
Кто как притворствовать ни станет,
Всевидца не обманет.
На русску стать я Федра преврачу,
И Русским образцом я Басню сплесть хочу.
Большую вор купил себе свечу,
Чтоб было красть ему средь ночи в церкви видно:
Зажег пред образом, и молится безстыдно.
Сперьва украв
Часовник,
И став
Церковник,
Умильно чтет молитву он сию:
Услыши Господи молитву ты мою.
Пред коим Образом свеча ево згарает,
Пред коим молится, сей образ обдирает,
И сколько мог по том бездельник сеи украсть,
И кражи той в мешок покласть,
С тем он пошел домой: без страха стать ложится.
Жене божится,
Что Бог ему то дал,
Благословя ево ловитву,
За умиленную молитву.
Бездельникъ! дело то Диявол созидал,
Который таковым злодеям помогает,
Как Божья благодать от смертных убегает.
Долголь мне тобою в лютой грусти рваться,
Иль премены вечно не видать,
Для товоль мне случай дал с тобой спознаться,
Что бы непрестанно воздыхать;
Для чего я твоим взором веселился,
И за что твой взор мя обманул,
Для чего ты пламень в сердце мне вселился,
Коль ея ты сердца не тронул.Ты живешь в покое, мною он не зрится,
Помню о тебе я завсегда,
Помню и страдаю, ум тобою тмится;
Ты о мне не помнишь никогда,
Пременить печально мной терпимо время,
Только ты одна имеешь власть,
Ах сними драгая с сердца тяжко бремя,
Отврати несносную напасть.Разныя мученья, что тобой мне стали,
Ты единым словом заплатишь,
И единым словом все мои печали,
В несказанну радость превратишь;
Естьлижь я отчаюсь устремляти стану,
Все свои я мысли в тот же путь,
Изцели драгая изцели мне рану,
Изцели тобой пронзенну грудь.
Позволь, великий Бахус, нынь
Направити гремящу лиру
И во священном мне восторге
Тебе воспеть похвальну песнь! Внемли, вселенная, мой глас,
Леса, дубровы, горы, реки,
Луга, и степь, я тучны нивы,
И ты, пространный океан! Тобой стал новый я Орфей!
Сбегайтеся на глас мой, звери,
Слетайтеся ко гласу, птицы,
Сплывайтесь, рыбы, к верху вод! Крепчайших вин горю в жару,
Во исступлении пылаю:
В лучах мой ум блистает солнца,
Усугубляя силу их.Прекрасное светило дня
От огненныя колесницы
В Рифейски горы мещет искры,
И растопляется металл.Трепещет яростный Плутон,
Главу во мраке сокрывает:
Из ада серебро лиется,
И золото оттоль течет.Уже стал таять вечный лед,
Судам дорогу отверзая:
На севере я вижу полдень,
У Колы — Флору на лугах.Богини, кою Актеон
Узрел, несчастливый, нагую,
Любезный брат! о сын Латоны!
Любовник Дафны! жги эфир! А ты, о Семелеин сын,
Помчи меня к Каспийску морю!
Я Волгу обращу к вершине
И, утомленный, лягу спать!
Шли два прохожия: нашел один топор,
И на пути они имея разговор,
Вступили ь спор:
Другой сказал: так мы нашли находку:
А тот ответствовал: заткни себе ты глотку;
Находка не твоя,
Не мы нашли, нашол то я;
Так стала быть находка та моя.
Пришли в деревню: где топор вы братцы взяли,
Спросили их:
Нам надобен топор, и для ради самих.
Связали,
Как воров,
С дубьем бегут, со всех дворов,
И все кричат: топор деревни етой,
Таков и едаков приметой.
По всей о топоре деревне шумъ;
Крестьяня завсегда в таких случаях дружны.
Хозяин топора в то время всем был кум,
Все стали кумовья, и куму все услужны,
А бабы все кумы.
Прохожий, кто топор один себе наследил,
Не во единственном числе уже забредил,
И говорил: погибли братец мы:
А тот ему на то: заткни себе ты глотку;
Не я нашол находку:
И слов, и так и сяк, мой друг, не изгибай.
Один нашол топор, один и погибай.
Стражду влюбившись, красота твоя
Мое сердцо верно
Мучит безмерно;
Вся распалилась, вся душа моя,
Ты приятней всех моим глазам,
Ты лиш едина вспламенить могла
Твердо сердце, кое ты зажгла,
Лиш увидел, в тот же час влюбился,
Вечно с вольностью своей простился,
И искал тебя по всем местам.Стали знакомы все твои следы,
Что в тебе ни было
Все мне стало мило,
Как я искал за щастие беды,
Мнил, что твою склонность получил,
Знать в злополучный час в первой вздохнул,
Твой приятный взгляд мя обманул,
Для того лишь любовь умножала,
Чтобы силу красоты узнала,
Как ты можеть привлечи любить.Слышь мою речь, ты где теперь ни есть,
Я напоминаю,
Что тобой страдаю,
Слыши, есть ли внемлешь, правда то не лесть,
Я тобой единой скорбь терплю.
Нет на свете ктобы мной владель,
И кого бы я любить хотел,
Я не буду пленен век иною,
Сжалься, сжалься за любовь со мною,
Молви мне, и я тебя люблю.
Был некто средних лет,
Ни внук, ни дед,
Ни хрычь, и ни детина;
Однако был уж седъ;
Но прежних волосов еще был виден цветъ;
Осталася на нем их цела половина.
Любиться он еще умел,
И две любовницы имел,
Одну седую:
Не такову как он, седую впрям:
Другую молодую.
Какая бы годна была и молодцам.
Одна ево дарила,
Другая тщилась обирать,
И каждая ево боялась потерять.
Известно какова в любви и в деньгах сила.
Старуха думала: любовник мой не стар,
А я уж стала стара;
Так я ему не пара:
Покинет он меня! какой мне то ударъ!
Другая думала: любовник мой уж стар.
А я еще не стара:
Так я ему не пара:
Узнает лесть мою и мой притворный жаръ!
Чтоб им не оборваться
В такой глубокой ровъ;
И етой и другой хотелось с ним сравняться,
Хоть цветом волосов.
И волосы примета,
Что их не сходны лета.
Хрычовка утолить сомненье и тоску,
Щипала у нево седых по волоску.
А та седыя оставляла:
По волоску она вон русыя щипала.
Ни в старой вшел он век, ни в лета молодых,
Не стало волосов, ни русых ни седых.
Прекрасная весна на паство возвратилась,
И слышится опять свирелей нежный глас,
Но часть моя еще и больше огорчилас.
О радости мои, со всемь лишен я васъ!
Когда я был в разлуке,
Я день и ноч воздыхалъ;
Теперь я в пущей муке,
Тебя увидя стал.На сей реки брегах ты клятвой утверждала,
Что будешь мне верна, доколе станешь жить:
Сим прежде течь струям обратно предвещала
Ахъ! Нежели меня возможешь ты забыть;
Но клятвы все попранны;
Неверность ты нашла,
Взгляни в луга пространны;
Вода идет как шла.Куда ни поглядиш, всем будешь обличенна;
Колико ты винна в любви передо мной:
Там страсть твоя ко мне быть стала откровенна,
Там часто средь утех видался я с тобой:
Там ты со мной разсталась:
В твоих мерк свет глазах.
Как ты со мной прощалась,
В каких была слезахъ! Когда разлуки дни к нам стали приближаться,
Наполнил все места я жалобой своей:
Не знал тогда, куды от грусти мне деваться
Свидетель ты сама была тоски своей.
Как я тебя лишался,
И зрел в последний раз,
Мне мнилось разлучался,
Я с жизнью в оный час.За толь мне от тебя такое воздаянье,
И для радиль тово я в страсть тобой влеченъ?
К тому ли в век любви имель я обещанье,
Чтоб больше распалясь тобой я был забвенъ?
Я был любим сердечно:
Тебе ли чуж мой взорь!
Стыдись реки сей вечно,
Дерев, долин и гор.
Любовник ластяся к возлюбленной своей,
Осмелился открыть свою горячность ей,
Она ему на то скззала без обману:
Я для ради тебя, что хочеш делать стану,
Единому тому не можно только быть,
Чтоб стала я тебя когда-нибудь любить.
Попросиш денег ты и часто слово в слово
Услышиш ты ответ:
К услугам серце все твоим мое готово,
А денег нет.
Я к етому скажу, что некогда случилось,
И что не выдумка да в действе приключилось,
Французы с Немцами дралися, а за что?
Ответствую на то:
Не знаю.
За что кто бил ково.^
И сами может быть не ведали тово,
Не о притчине я войны воспоминаю.
Воинско серце разжено,
И так положено,
Чтоб ие было пардону:
По християнскому ль то зделано закону,
На ето я скажу:
Не знаю,
И так же предложу:
Не о законе я теперь воспоминаю.
Французы, одержав победу на конец,
Так режут Немцов как овец:
Божественный устав безмерно почитали,
И видно, что они писание читали:
Француз Немчина повалил,
И хочет показать отвагу,
На грудь ему поставил шпагу.
Немчин ево молил,
Чтоб он ему живот оставил.
Француз не преступая правил,
Ответствовал ему:
Тебе я другу моему
Служить во всем готов неложно:
А етова никак исполнить не возможно.
Ах будет ли бедам конець, в которых должно мучиться
Престаньте мысли сердце рвать,
Судьба, ах дай сон вечно спать,
В лесу одной в страданьях жить, разсудит всяк что скучится;
Один лиш слышан голос твой.
И тот клянут судьбы гнев злой.
Куды как зло разить любовь,
Изсохла с жару в жилах кровь,
Вздыханья духу нет,
В глазах весь меркнет свет.
Не трудноб было то терпеть, драгой лишь толькоб был в глазах,
Хоть труден был к свиданью час,
Довольно и один в день разь.
Но вдруг удар разлуки злой, оставил вечно быть в слезах,
Без помощи в слезах рыдать,
Пришло, пришло знать век страдать,
Когда прости пришло сказать,
То стало сердце замирать,
Что нет надежды зреть,
Тут пуще стало тлеть.Разлука та утеху злым, а мне сугубу скорбь дала;
Окончь судьба продел тот злой,
Прерви наполнен век бедой,
Спасенью уж надежды нет, я сколько раз и смерть звала,
Коль должно так весь век изжить,
Престану больше слезы лить,
Тончай, тончай злой жизни нить;
Ты злость потщись в конец згубить,
Драгова когда нет,
Вон дух, немил стал свет.
Довольно ль на тоску, о время, ты взирало!
И где ты столько мук и грустей собирало!
Судьба за что ты мне даешь такую часть!
Куда ни обращусь, везде, везде напасть.
Бывал ли кто когда в такой несносной муке,
И столько беспокойств имел ли кто в разлуке?
О случай! О судьба! Возможно ли снести!
Разстаться с тем кто мил и не сказать прости!
Утехи! Радости! В которыхь дни летали,
Где делись вы теперь? И что вы ныне стали?
О градъ! В котором я благополучен был,
Места! Которыя я прежде толь любил,
Вы-ка.жетесь теперь мне пусты и не милы;
Не имут больше в вас приятны рощи силы,
Долины, и река текуща возле гор,
Привлечь мои глаза и усладить мой взор.
Какь слышу что струи журчат и воды льются,
Тогда мне новыя смятения даются:
Во изумлении услыша водный шумъ;
Любезну привожу неволею на ум,
С которою при сих водах знакомство стало,
Где сердце до небес в весельи возлетало.
Где многажды мой жар был ею утушен,
И плачу что уже драгих тех дней лишен.
На что ни погляжу, я всем воспоминаю,
Что уж любезной неть: а вспомня застонаю:
Я инде сь нею был или ее видал,
Или, не зря ее дух мыслью услаждал:
В который день не зрел, вчерашним услаждался,
И радостей своихь на завтра дожидался.
И так в моем уме то время вобразил,
Что ею всю мою я память заразил:
И нет убежища во всем пространном граде,
В несносной горести, к малейшей мне отраде.
Брюхато брюхо, — льзя ль по-русски то сказать?
Так брюхо не брюхато,
А чрево не чревато,
Таких не можно слов между собой связать.
У Коршуна брюшко иль стельно, иль жеребо,
От гордости сей зверь взирает только в небо.
Он стал Павлин. Не скажут ли мне то,
Что Коршун ведь не зверь, но птица?
Не бесконечна ли сей критики граница?
Что
Худого в том, коль я сказал «жеребо»?
Для рифмы положил я слово то, для «небо».
А, это приискав, и несколько был рад.
Остался в точности, как должно быти, склад.
То шутки, каковы рондо, сонет, баллад…
От этого писцы нередко отбегают,
Однако то они когда пренебрегают.
«Жеребо» положил не ради ль рифмы я?
Но сим испорчена ль хоть мало мысль моя?
Напрасно, кажется, за то меня ругают,
Что я неслыханну тут рифму положил,
Я критики за то себе не заслужил.
«Жеребо» слово я ошибкой не считаю,
А вместо басни той сию теперь сплетаю.
Был Коршун горд,
Как черт,
Да только он смотрел не в ад, но в небо,
А черти смотрят в ад.
(Не мните критикой мне сею дати мат.
Не зрю ошибки я, что я сказал «жеребо».
Но к притче приступлю.) Стал Коршун быть Павлин,
В его он перьях был великий господин.
Но птицы прочие безумца ощипали,
Так брюхо гордое и горды мысли пали.
Кто хочет, может он писателя винить,
Однако должно ли писателя бранить,
А это слышали мои исправно уши.
Но кто переведет на свете подлы души!
Осел, одетый в кожу львову,
Надев обнову,
Гордиться стал
И, будто Геркулес, под оною блистал.
Да как сокровищи такие собирают?
Мне сказано: и львы, как кошки, умирают
И кожи с них сдирают.
Когда преставится свирепый лев,
Не страшен левий зев
И гнев;
А против смерти нет на свете обороны.
Лишь только не такой по смерти львам обряд:
Нас черви, как умрем, ядят,
А львов ядят вороны.
Каков стал горд Осел, на что о том болтать?
Легохонько то можно испытать,
Когда мы взглянем
На мужика
И почитати станем
Мы в нем откупщика,
Который продавал подовые на рынке
Или у кабака,
И после в скрынке
Богатства у него великая река,
Или, ясняй сказать, и Волга и Ока,
Который всем теснят бока
И плавает, как муха в крынке,
В пространном море молока;
Или когда в чести увидишь дурака,
Или в чину урода
Из сама подла рода,
Которого пахать произвела природа.
Ворчал,
Мичал,
Рычал,
Кричал,
На всех сердился, —
Великий Александр толико не гордился.
Таков стал наш Осел.
Казалося ему, что он судьею сел.
Пошли поклоны, лести
И об Осле везде похвальны вести:
Разнесся страх,
И всё перед Ослом земной лишь только прах,
Недели в две поклоны
Перед Ослом
Не стали тысячи, да стали миллионы
Числом,
А всё издалека поклоны те творятся;
Прогневавшие льва не скоро помирятся;
Так долг твердит уму:
Не подходи к нему.
Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,
Однако вить и он такая же скотина;
Так можно подойти и милости искать;
А я-то ведаю, как надобно ласкать».
Пришла и милости просила,
До самых до небес тварь подлу возносила,
Но вдруг увидела, все лести те пропев,
Что-то Осел, не лев.
Лисица зароптала,
Что, вместо льва, Осла всем сердцем почитала.
Пойте, птички, вы свободу,
Пойте красную погоду;
Но когда бы в рощах сих,
Ах, несносных мук моих
Вы хоть соту часть имели,
Больше б вы не пели.Мчит весна назад прежни красоты,
Луг позеленел, сыплются цветы.
Легки ветры возлетают,
Розы плен свой покидают,
Тают снеги на горах,
Реки во своих брегах,
Веселясь, струями плещут.
Всё пременно. Только мне
В сей печальной стороне
Солнечны лучи не блещут.О потоки, кои зрели радости мои,
Рощи и пещеры, холмы, все места сии!
Вы-то видели тогда, как я веселился,
Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.
Вы-то знаете одни,
Сносно ль без Кларисы ныне
Пребывать мне в сей пустыне
И иметь такие дни.Земледелец в жаркий полдень отдыхает
И в тени любезну сладко вспоминает,
В день трудится над сохой,
Ввечеру пойдет домой
И в одре своей любезной
Засыпает по трудах;
Ах! а мне в сей жизни слезной
Не видать в своих руках
Дорогой Кларисы боле,
Только тень ея здесь в поле.Древеса, я в первый раз
Жар любви познал при вас;
Вы мне кажетеся сиры,
К вам уж сладкие зефиры
С смехами не прилетят,
Грации в листах оплетенных,
Глаз лишася драгоценных,
Завсегда о них грустят.Ах, зачем вы приходили,
Дни драгие, ах, зачем!
Лучше б вы мне не манили
Счастием в жилище сем.
За немногие минуты
Дни оставши стали люты,
И куда я ни пойду, —
Ни в приятнейшей погоде,
Ни в пастушьем короводе
Я утехи не найду.Где ты, вольность золотая,
Как Кларисы я не знал,
А когда вздыхати стал,
Где ты, где ты, жизнь драгая! Не смотрю я на девиц,
Не ловлю уже силками
Я, прикармливая, птиц,
Не гоняюсь за зверями
И не ужу рыб; грущу,
Ни на час не испущу,
Больше в сих местах незримой,
Из ума моей любимой.
Солдат, которому в войне отшибли ноги,
Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.
А служки были строги
Для бедного сего.
Не мог там пищею несчастливый ласкаться
И жизни был не рад,
Оставил монастырь безногий сей солдат.
Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.
Я дело самое преважное имел,
Желая, чтоб никто тогда не зашумел,
Весь мозг, колико я его имею в теле,
Был в этом деле,
И голова была пуста.
Солдат, ползя с пустым лукошком,
Ворчал перед окошком:
«Дай милостыньку кто мне, для ради Христа,
Подайте ради бога;
Я целый день не ел, и наступает ночь».
Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,
Куда лежит тебе дорога:
Давно тебе пора, безногий, умирать,
Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».
Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,
Перед купеческой ворчал солдат женою.
Я выглянул в окно,
Мне стало то смешно,
За что я сперва злился,
И на безногого я, смотря, веселился:
Идти ко всенощной была тогда пора;
Купецкая жена была уже стара
И очень богомольна;
Была вдова и деньгами довольна:
Она с покойником в подрядах клад нашла;
Молиться пеша шла;
Но не от бедности; да что колико можно,
Жила она набожно:
Все дни ей пятница была и середа,
И мяса в десять лет не ела никогда,
Дни с три уже она не напивалась водки,
А сверх того всегда
Перебирала четки.
Солдат и ей о пище докучал,
И то ж ворчал.
Защекотило ей его ворчанье в ухе,
И жалок был солдат набожной сей старухе,
Прося, чтоб бедному полушку подала.
Заплакала вдова и в церковь побрела.
Работник целый день копал из ряды
На огороде гряды
И, встретившись несчастному сему,
Что выработал он, все отдал то ему.
С ползущим воином работник сей свидетель,
В каком презрении прямая добродетель.
Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!
Во истине перо омочено мое.
Никто ничем того, конечно, не докажет.
Привычка вас в игре толико вознесла,
Наука никогда привычкой не росла.
И кто-то скажет:
Удобно подражать без смысла естеству?
А смыслом мы одним подобны божеству.
И чем его в нас боле,
Тем больше можем мы не покоряться воле,
Без воспитанья в нас
Творящей всякий час
Негодный беспорядок.
И часто человек без воспитанья гадок.
А вы
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть,
Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!
И прилепившимся к геройским драмам слезным,
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося,
Со Иппокреною их действие лилося,
Как Рубановская в пристойной страсти ей,
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей,
Ко смерти став готовой,
В минуты лютого часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя, век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
Скажите им,
С почтением моим,
И дщерям Талии и дщерям Мельпомены,
Что если б из земных восстал от гроба недр
И расточенные свои он собрал члены,
Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,
Воздел бы на небо свои тогда он руки,
Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,
Возвысил бы герой со радостию глас:
«В России Геликон, на севере Парнас».
С какой бы радостью, подобну райску крину,
Среди дворянских дочерей
Не в образе царей,
Но в виде матерей
Он зрел Екатерину!
Она садила сей полезный вертоград,
Коликих вами ждет с Россиею сей град
И счастья и отрад!
Предвозвещания о вас мне слышны громки,
От вас науке ждем и вкусу мы наград
И просвещенных чад.
Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.
Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!
Несчастливее всех людей на свете я!
Я счастья пышного сыскать себе не льстился
И от рождения о нем не суетился;
Спокойствием души одним себе ласкал:
Не злата, не сребра, но муз одних искал.
Без провождения я к музам пробивался
И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.
Преодолел я труд, увидел Геликон;
Как рай, моим очам вообразился он.
Эдемским звал его я светлым вертоградом,
А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом;
Ты мука фурий мне, не муз ты мне игра.
О бедоносная, противная гора,
Подпора моея немилосердой части,
Источник и вина всея моей напасти,
Плачевный вид очам и сердцу моему,
Нанесший горести бесчисленны ему!
Несчастен был тот день, несчастнейша минута,
Когда по строгости и гневу рока люта,
Польстив утехою и славою себе,
Ногою в первый раз коснулся я тебе.
Крылатый мне там конь был несколько упорен,
Но после стал Пегас обуздан и покорен.
Эрата перва мне воспламенила кровь,
Я пел заразы глаз и нежную любовь;
Прелестны взоры мне сей пламень умножали,
Мой взор ко взорам сим, стихи ко мне бежали.
Стал пети я потом потоки, берега,
Стада и пастухов, и чистые луга.
Ко Мельпомене я впоследок обратился
И, взяв у ней кинжал, к теятру я пустился.
И, музу лучшую, к несчастью, полюбя,
Я сей, увы! я сей кинжал вонжу в себя,
И окончаю жизнь я прежнею забавой,
Довольствуясь одной предбудущею славой,
Которой слышати не буду никогда.
Прожив на свете век, я сетую всегда,
Когда лишился я прекрасной Мельпомены
И стихотворства стал искати перемены,
Де-Лафонтен, Эсоп в уме мне были вид.
Простите вы, Расин, Софокл и Еврипид;
Пускай, Расин, твоя Монима жалко стонет,
Уж нежная любовь ея меня не тронет.
Орестова сестра пусть варвара клянет,
Движения, Софокл, во мне нимало нет.
С супругом, плача, пусть прощается Альцеста,
Не сыщешь, Еврипид, в моем ты сердце места,
Аристофан и Плавт, Терентий, Молиер,
Любимцы Талии и комиков пример,
Едва увидели меня в парнасском цвете,
Но всё уж для меня кончается на свете.
Не буду драм писать, не буду притчей плесть,
И на Парнасе мне противно всё, что есть.
Не буду я писать! Но — о несчастна доля!
Во предприятии моя ли этом воля?
Против хотения мя музы привлекут,
И мне решение другое изрекут.
Хочу оставить муз и с музами прощаюсь,
Прощуся с музами и к музам возвращаюсь:
Любовницею так любовник раздражен,
Который многи дни был ею заражен,
Который покидать навек ее печется
И в самый оный час всем сердцем к ней влечется.
Превредоносна мне, о музы, ваша власть!
О бесполезная и пагубная страсть,
Которая стихи писать меня учила!
Спокойство от меня ты вечно отлучила,
Но пусть мои стихи презренье мне несут,
И музы кровь мою, как фурии, сосут,
Пускай похвалятся надуты оды громки,
А мне хвалу сплетет Европа и потомки.
Взаимственно любовь пастушка ощущала,
И некогда она любовнику вещала:
Любезный мой Астратъ! Парѳении ты милъ;
Однако моея ты мысли не затьмиль:
Владеешь мною ты, владею я тобою;
Однако я при том владею и собою;
Так дерзкой девушки во мне не находи,
И впредки в сумерки ко мне не приходи:
О том Парѳения Астрата ныне просит:
Во время темноты и волк овец уносит:
Уединение и мрак и тишина,
И девке рытвина иль паче глубина,
И быстро озеро шумяще в бурю злобно,
Отколе иногда и выплыть не удобно.
Нещастна лодка та, которая плывет,
Куда ее мчить ветр, куда не путь зовет.
Нещастна птичка та, котора попадает,
Где горестно ея свобода пропадает,
И помня завсегда минувшия часы,
И чувствует уже весенния красы,
Когда она была одним покрыта небом,
И не томимая она питалась хлебом.
Поборствуй сам мне дни невинности хранить;
Дни страшно мне сии во винны пременить.
Вчера с тобой я быв едва едва здержалась
От винности моей, и столько испужалась,
Что весь мой духь тогда от страха трепетал,
Когда ты дерзостно играя щекотал.
Не делай етова, коль любишь ты, напредки!
Не прилетит назад чиж вылетев из клетки,
Не разорвет силка хот крыльями он бей,
Попавший во силки свободный воробей:
Не войдут во ведро пролиты с земи воды,
Ни сорванны плоды жиреть во огороды.
Доколе я еще могу себя беречь,
Я сердца своево не дам Астрату сжечь;
Но сердце пусть мое хотя и пламенится;
Во пепель никогда онп не пременится.
Мне должно отвращат колико льзя удар,
И искрам не дават произвести пожар:
А естьли я тобой излишно разгорюся:
Из непорочныя к безстыдну претворюся.
Не приходи ко мне ты ночи в темноту:
Котору любишь ты, взирай в день на ту:
А естьли ты себя не можешь премогати;
Я буду от тебя дрожаща убегати.
Не стану в сумерки к Парѳении ходить,
И буду инде я беседу находит.
Как солнце отошел отселе погрузится,
Я к Лаѵре в те часы — — — Моя сим грудь разится;
Так лутче у меня по прежнему бывай;
Да только ты себя в жару не забывай.
Ни разу более себя не позабуду,
И Лаѵру шекотии едину только буду.
Так лутче ты меня, не Лаѵру щекоти;
Да только более чево не захоти!
А более хотет от Лаѵры только стану.
Так я тобой, Астрать, былинкою увяну.
И истощу себя весной как тает снег,
И потону в тоске какь половоднью брег.
Когда Парѳения толико ты хлопочешь;
Прости — — — Ин делай ты со мною что ты хочешь.
Филиса полюбив Альцина паче меры;
Но в перьвый раз она став узницей Венеры,
Стыдясь того, что час пришел любить начать,
Старалася в любви таиться и молчать.
Влюбившийся в нее пастух стонал всеместно…
Филисино лицо став быть ему прелестно,
Гонялося за ним повсюду день и ночь.
Он способа не знал, чтоб чем себе помочь.
Хотя и тщился он, не мог пресечь желанья,
А склонность получить не видел упованья.
Когда препровождал минуты во трудах:
Садил ли что тогда, иль сеял на грядахь,
Иль стриг своих овец, иль стадо гнал к потоку,
Повсюду чувствуя на сердце скорбь жестоку:
Не к трудолюбию он мысли прилагал:
Весь ум ево тогда в любви изнемогаль.
Как он во празности препровождаль минуты,
Тогда они ему и паче были люты;
Воображающу отсутетвенны красы,
Годами длилися в тоске ему часы.
Дни ясны без нея текли пред ним ночами:
Когда пастух имел Филису пред очами;
Он в сердце чувствовал еще жесточе сшрасть,
Не наедался он, не напивался в сласть.
И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвортой хладный ток лияся орошал:
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
А нимфы внемля их близь рощи пребывали.
Сатиры из лесов с верьхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взорь.
По многих их играх сокрылось солнце в воды.
И темнота внесла с собой покой природы.
Идут ко шалашам оттоле пастухи:
Препровождают их цветущия духи,
С благоуханием и древ тут дух мешая,
И сладостью весны пасущих утешая.
Один пастух идет влюбяся с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нея имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук любви, котора кровь сосет:
И порученный сей подарок с нежным взглядом
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвився с любезной перед сим,
За то что медлила поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился:
И что любовной стон в веселье претворился,
Ликует прежнюю возобновив прнязнь,
И поцелуями, в отмщенье делал казнь.
Альцин, един Альцип идет ко стаду смутенъ;
Мучитель жар любви Альципу всеминутен.
Отстал от пастухов нещастный ото всех:
Как сонный в луг идет единый без утех.
Еще не вышел он из рощи совершенно,
Он Видит пред собой, кем сердце сокрушенно.
Она шла медленно, чтоб он ее догналъ;
Хотя пастух ея намеренья не знал.
Одна в умах их мысль, страсть равна их тревожит,
Уединение в обеих пламя множит.
Я мнила, говорит, тревожася ему,
Что уж пришел давно ты к стаду своему,
И что от всех лиш я отстала здесь едина.
Он ей ответствовал: моя цела скотина.
Наестся в целости и без меня она;
Она с рук на руки Менальку отдана.
Мой скот теперь уже в покое пребывает,
На мягкой он траве лежа не унывает:
Лиш я спокойствия нигде не нахожу,
Любя тебя из мук на муки отхожу.
Она не мыслила Альцина ненавидеть;
И говорит ему: хочу тебя я видеть:
Мне скот твой будет мил как собственный мой скот:
Как станешь ты гонять овец на токи вод,
Я буду при тебе и тамо не отступно:
И станем о стадах своих печися купно:
Не буду без тебя Альцин ни есть ни пить,
Не стану и под тень дерев одна ходить:
Цветов не буду рвать руками я своими,
Брать стану от тебя, и украшаться ими.
Не съем сама, сыскав я перваго плода,
И буду приносить тебе его всегда.
Петь песни стану те которы ты мне сложишь.
Тебе свои дам петь, коль их не уничтожить.
Лиш только целовать себя тебе пречу;
Сей поступи стыжусь, любиться не хочу.
Пастух ответствовал, я в том не малодушен.
И буду дарагой пастушке я послушен.
Не стану я тебя упорной называть:
От ныне буду я Клеону целовать:
Она упорности своей не повторила,
И закрасневшися Альцину говорила
Пришло теперь сказать приветны речи вновь,
Целуй меня, вдаюсь со всем тебе в любовь:
Как я была строга, прошли минуты оны:
Лиш только никогда не поцелуй Клеоны!
Спокойте грудь мою часы сей темной ночи,
Не лейте больше слез мои печальны очи:
Отдвигни грусти прочь, уйми мой тяжкий стон,
Отрада страждущих о ты дражайший сонъ!
Безмерна страсть моя, тоска моя безмерна;
Ково я толь люблю, та стала мне неверна.
От Дористеи ли льзя было ждать измен,
Вещал так некогда на ложе Осяген:
Всяк ею день тоска моя усугублялась,
Когда со пастухом другим она слюблялась:
И ввергла на конец во ров меня она,
Унывна кажется мне вся сия страна:
Стеня мне кажется струи в потоки плещут,
И солнечны лучи темняе ныне блещут:
Не весело поют и птички в сих кустах:
Пременно стало все в плачевных сих местах:
Свою алькмена здесь являя гнусну службу,
Старалась утвердить в любви порочной дружбу,
Ты щастлив Тимократъ… Ты щастливъ; будь любим.
Владей во щастии сокровищем моим.
Какое зрелище теперь воображаю!
Я сам себя, я сам сей мыслью поражаю:
Во сердце трепет, шум во тяжкой голове;
Любезну мыслью зрю на мягкой с ним траве.
С чужих пришед лугов пастушку он целует:
Она ево как он со нежностью милуеть:
И все приятности имел которы я,
Являет уж не мне любовница моя:
Не мой уже восторг в восторг ее приводит,
И сладости уже с другим она находить:
Уже со гряд моих не я снимаю плод,
И с нив моих не я сожну в сей тучныи годъ;
Ево, саженна мной клубника насышает,
Ево, а не меня пастушка восхищает,
Не возвратятся дни протедшия весны:
Прошла ея любовь: проходят тако сны.
Прошли минуты те, мы в кои целовались,
А с ними и мои утехи миновались.
Скошенная трава уже не возрастет,
Увянувший цветок во век не расцветет.
О Дористея! Ты мя крепко поражаешь,
Твердив: ты горлице в любови подражаешь;
Но горлица в любви любовнику не льстит,
И от нево она с другимь не отлетить:
Не будет никогда другова лобызати:
А ты уж не меня стремишься осязати,
Забывь, колико мне пастушка ты мила,
То помня чья теперь, не помня чья была;
Довольствуйся своей довольствуйся Исменой.
И се увидел он любезну со Алькменой,
И с Тимократом тут: увидел, онемел:
Не громь ли надо мной, он мыслит, возгремел:
И жив ли я еще! Я жив и ето вижу!
Я паче смерти жизнь такую ненавижу.
Не мучься, ведай ты, что етот Тимократ,
Пастушке сей жених, а Дористее брат.
Я их сосватала, а он боясь отказа,
Чтобь не было о немь к стыду ево расказа,
Что он пришед на наш прекрасный етот дол,
Сорвати розу мня лиш руку укололь:
Таился и тебя ко ревности подвигнул,
Доколе своево желанья не достигнул.
Меня в полуночи луч солнца осиял,
Отхлынуль от меня меня топивший вал,
Болото вязкое в минуту осушилось,
И сердче горестей в минуту всех лишилось.
Беседовав пастух и проводив гостей,
Остался в шалаше с возлюбленной своей:
А он горячности пастушки возбуждает:
Пастушка пастуха взаимно услаждает.
Взаимственно в любви прекрасная Еглея,
Ко Мерису давно на пастве нежно тлея,
Старалася сей жар из сердца истребить
Усиливаяся противясь не любить.
И как она ему холодности являла,
Над страстью во уме победу прославляла,
Хотя и никогда не отлучалась страсть,
Над етой девушкой имея полну власть.
Приятности очей, как можно, удаляет,
Не рядится, ни что красы не умаляеть:
Ни песен голосом сирены не поет,
Ни граций в коровод ко пляске не зоветъ;
Ни что прелестною ей быти не мешало,
И все ея красу лишь только возвышало.
Малейшсй склонности пастух не испросил:
И жалобу свою в тоске произносил:
Куда ни возведу свои печальны взоры,
И рощи и луга, леса, и дол и горы,
Везде жестокости Еглеины твердитъ;
Везде спокойствие и жизнь мою вредять.
Что должно забывать, я то воспоминаю:
Вздыхаю на лугу, в дуброве я стонаю,
Не вижу никогда такова я часа,
В которой бы меня не мучила краса,
Пронзившая меня прелестными очами,
Как солнце с небеси воздушный край лучами.
О ней лиш думаю: и мысли нет иной,
И зрак ея всегда на памяти со мной.
Пустели б без нея луга сии, мне мнится;
Еглея лиш в уме, Еглея мне и снится.
Я цель нещастию и року я игра.
О сновидение мной зримое вчера!
О сон, приятныий сон, прошедшия мне нощи!
Мечтание сие вверяю вам я рощи,
Я кое-отущал благотвореньем сна:
В потоке чистых вод здесь мылася она.
Нагое видел я ея прекрасно тело,
Доволя зренье тем, чево оно хотело:
И как на мягкия реки сея брега,
Ступила в муравы из вод ея нога.
Узрев меня уже Еглея не пужалась:
Хотя стыдилася, однако не чужалась.
Любовью жаркою пастушкин дух пылал:
А я имел то все чево ни пожелал:
И только лишь мое желанье увенчалось,
Утехи радости и все с мечтой скончалось.
Со сладостию чувств сокрылись красоты,
А я во пропасти низвергся с высоты.
Так Флору гонит прочь Еол глаза нащуря,
И пременяется с приятством сельским буря:
Так спящий жаждущий питье богов пиет.
Тогда когда пред ним болотной капли нет.
Еглея день от дня в суровстве умягчилась,
И Мериса уже в последок не дичилась.
Одолеваться ей не стало больше сил,
И чувствует она, колико он ей мил.
Надежда пастуху отраду обещает,
А он возлюбленной сии слова вещает:
Доколе зверствует твой мне как волчий взгляд.
Поспеет ли когда мной жданный виноградъ?
За то ль свирепа ты, что грудь моя покорна?
За то ли что люблю, толико ты упорна?
Когда на стеблии цветочки заблестят,
Трудолюбивыя и пчолы к ним летят:
Стремится и олень к источнику пролиту,
Железная игла стремится ко магниту,
Струи играючи на низ и ко брегам,
А овцы ко густой долине по лугам.
Не все ль то, что чему маня к себе ласкает,
Естественно к себе те виды привлекаетъ?
Но что ни говорю, в любови, я стеня,
Все слабо, ежели не любить ты меня.
Ты зришь мою любовь: а зря ее хахочешь.
Чево же от меня, чево ты Мерис, хочешь?
На етот твой вопрос, Еглея, я молчу;
Ты ето ведаешь, сама чево хочу.
Терпенью моему не стало больше мочи.
Пастушка жалится и потупляет очи.
Довольно что пронзил мою ты Мерись грудь:
Не требуй от меня еще чево нибудь,
И во желании старайся быть умерень,
Или клянися мне, что вечно будеть верен.
Клянется он, и ей касаяся горит.
Еглея ни чево уже не говоритъ;
Уже пастушкина упорства не осталось,
И исполняется, что в ночь ему мечталось.
Одно ли дурно то на свете, что грешно?
И то нехорошо, что глупостью смешно.
Пиит, который нас стихом не утешает, —
Презренный человек, хотя не согрешает,
Но кто от скорби сей нас может исцелить,
Коль нас бесчестие стремится веселить?
Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды
И не ломали бы языка переводы.
Невеже никогда нельзя переводить:
Кто хочет поплясать, сперва учись ходить.
Всему положены и счет, и вес, и мера,
Сапожник кажется поменее Гомера;
Сапожник учится, как делать сапоги,
Пирожник учится, как делать пироги;
А повар иногда, коль стряпать он умеет,
Доходу более профессора имеет;
В поэзии ль одной уставы таковы,
Что к ним не надобно ученой головы?
В других познаниях текли бы мысли дружно,
А во поэзии еще и сердце нужно.
В иной науке вкус не стоит ничего,
А во поэзии не можно без него.
Не все к науке сей рожденны человеки:
Расин и Молиер во все ль бывают веки?
Кинольт, Руссо, Вольтер, Депро, Де-Лафонтен —
Плоды ль во естестве обычны всех времен?
И, сколько вестно нам, с начала сама света,
Четыре раза шли драги к Парнасу лета:
Тогда, когда Софокл и Еврипид возник,
Как римский стал Гомер с Овидием велик,
Как после тяжкого поэзии ущерба
Европа слышала и Тасса и Мальгерба,
Как жил Депро и, жив, он бредни осуждал
И против совести Кинольта охуждал.
Не можно превзойти великого пиита,
Но тщетность никогда величием не сыта.
Лукан Виргилия превесити хотел,
Сенека до небес с Икаром возлетел,
«Евгении» ли льзя превесить «Мизантропа»,
И с «Ипермнестрою» сравнительна ль «Меропа»?
Со Мельпоменою вкус Талию сопряг,
Но стал он Талии и Мельпомене враг;
Нельзя ни сей, ни той театром обладати,
Коль должно хохотать и тотчас зарыдати.
Хвалителю сего скажу я: «Это ложь!»
Расинов говорит, француз, совместник то ж:
«Двум разным музам быть нельзя в одном совете».
И говорит Вольтер ко мне в своем ответе:
«Когда трагедии составить силы нет,
А к Талии речей творец не приберет,
Тогда с трагедией комедию мешают
И новостью людей безумно утешают.
И, драматический составя род таков,
Лишенны лошадей, впрягают лошаков».
И сам я игрище всегда возненавижу,
Но я в трагедии комедии не вижу.
Умолкни тот певец, кому несвойствен лад,
Покинь перо, когда его невкусен склад,
И званья малого не преходи границы.
Виргилий должен петь в дни сей императрицы,
Гораций возгласит великие дела:
Екатерина век преславный нам дала.
Восторга нашего пределов мы не знаем:
Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем.
Под Бендером огнем покрылся горизонт,
Колеблется земля и стонет Геллеспонт,
Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет,
Там море корабли турецки в воздух мещет,
И кажется с брегов: морски валы горят,
А россы бездну вод во пламень претворят.
Российско воинство везде там ужас сеет,
Там знамя росское, там флаг российский веет.
Подсолнечныя взор империя влечет.
Нева со славою троякою течет, —
На ней прославлен Петр, на ней Екатерина,
На ней достойного она взрастила сына.
Переменится Кремль во новый нам Сион,
И сердцем северна зрим будет Рима он:
И Тверь, и Искорест, я многи грады новы
Ко украшению России уж готовы;
Дом сирых, где река Москва струи лиет,
В веселии своем на небо вопиет:
Сим бедным сиротам была бы смерть судьбиной,
Коль не был бы живот им дан Екатериной.
А ты, Петрополь, стал совсем уж новый град —
Где зрели тину мы, там ныне зрим Евфрат.
Брег невский, каменем твердейшим украшенный
И наводнением уже не устрашенный,
Величье новое показывает нам;
Величье вижу я по всем твоим странам,
Великолепные зрю домы я повсюду,
И вскоре я, каков ты прежде был, забуду.
В десятилетнее ты время превращен,
К Эдему новый путь по югу намощен.
Иду между древес прекрасною долиной
Во украшенный дом самой Екатериной,
Который в месте том взвела Елисавет.
А кто ко храму здесь Исакия идет,
Храм для рождения узрит Петрова пышный:
Изобразится им сей день, повсюду слышный.
Узрит он зрак Петра, где был сожженный храм;
Сей зрак поставила Екатерина там.
Петрополь, возгласи с великой частью света:
Да здравствует она, владея, многи лета.
БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬПредвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.
С высокая горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался.
По белым он пескам и камышкам бежал.
Брега потоков сих кустарник украшал.
Милиза некогда с Кларисой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей. —
Он стал свидетелем всей радости моей.
В нем часто Палемон скотину напояет
И мниму в нем красу Милизину вспевает.
Здесь часто сетует он, в сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня.
Здесь именем моим всё место полно стало,
И эхо здесь его стократно повторяло,
О, если б ведала ты, как я весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила,
Селинте Палемон меня предпочитает,
Знак склонности ея к себе уничтожает.
Мне кажется, душа его ко мне верна.
И ежели то так — так, знать, я недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но знать, что он в водах еще не так хорош».
Клариса ничего на то не отвечала,
Несмысленна была, любви еще не знала.
Милиза говорит: «Под этою горой
Незапно в первый раз он свиделся со мной.
Он, сшед с верхов ея с своим блеящим стадом,
Удержан был в долу понравившимся взглядом,
Где внятно слушала свирелку я его,
Не слыша никогда про пастуха сего,
Когда я, сидючи в приятной сей долине,
Взирала на места, лежащи в сей пустыне,
И, величая жизнь пастушью во уме,
Дивилась красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум еще мне не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот.
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я влиянный в жилах пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви;
Но склонности своей поднесь не открываю
И только ныне тем себя увеселяю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы с ним в любви открылась я давно,
Да только приступить к открытию стыжуся,
А паче от него измены я боюся.
Я тщуся, чтоб пастух любил меня такой,
Который б не на час — на целый век был мой.
Кто ж подлинно меня, Клариса, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Всем сердцем покорен став зраку моему,
Но, может быть, склонясь, прискучуся ему.
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут, —
Так часто пастухи сердца пастушек рвут».
— «Богине паств, тебе, Милиза, я клянуся,
Что я по смерть свою к тебе не пременюся», —
Пастух, перед нее представши, говорил.
Колико он тогда пастушку удивил!
Ей мнилося, что куст в него преобратился,
Иль он из облака перед нее свалился.
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Был всех свидетелем ея любовных слов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы долины наводненной
И к жительницам рощ, к прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ея зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосом, вздыхаючи, вещала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Ступайте за леса, бежа жилищ своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня летаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь.
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи,
Чтоб я осмелилась то молвить, что мне должно:
Открывшися, уже таиться невозможно!»
Скончалась на брегах сих горесть пастуха,
Любезная его престала быть лиха.
Стократно тут они друг другу присягают
И поцелуями те клятвы утверждают.
Клариса, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но, чтоб зреть любовничьи утехи,
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных видит взоров!
Какую слышит тьму приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра — всё тут их веселит,
Всё тут, что мило им, и свет от них забыт.
Несмысленна, их зря, Клариса изумелась,
Ожглась, их видючи, и кровь ея затлелась.
Отходит скот пасти, но тех часов уж нет,
Как кровь была хладна: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь, пастушке уж не спится,
Затворит лишь глаза — ей то же всё и снится,
Лишается совсем робяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Кларису заражает,
Клариса дней чрез пять Милизе подражает.
Заира и Фатима.Фатима.Не ожидала я, чтоб здешня града стены,
Во мнениях твоих соделали премены.
Какая лестна мысль, какой щастливой рок,
Дав радости тебе, пресекли слезный токъ?
Спокойствии души твое приятство множат,
Печали красоты твоей уж не тревожат.
Не обращаеш ты к драгим местам очей,
В которы проводить сулил Француз нас сей.
Ты мне не говориш о той стране прекрасной,
Где чищенный народ красавицам подвласной,
Твоих достойну глаз, приносит жертву им,
Где равны, не рабы, жены мужьям своим,
Воздержны не боясь, свободны не бесчинно,
Не страхом, честностью ведут свой век безвинно.
Иль ты не чувствуеш в неволе больше мукъ?
Или Султанов дом, тьму строгостей и скук,
Со именем рабы, ты ныне возлюбила,
И Сенским берегам Солиму предпочтила? Заира.Могуль того желать, чево не знаю я.
На Иордановых водах вся часть моя.
От самых лет младых в сем доме заключенна,
Уединение терпеть я приученна.
Живущей мне в плену, в Султановой стране,
Остаток всей земли и в мысль не входит мне,
Моя надежда быть подвластной Оросману:
Я знаю лиш ево, и света знать не стану:
Все протчее мне сон.Фатима.Так ты могла забыть,
Что слово дал Француз, нам узы разрешить,
Великодушием и дружбой укрепленный,
И в смельстве похвалой от нас превознесенный.
Какую славу он в сражениях имел,
Как, к бедству нам, Дамаск оружием гремелъ?
И побежденному Султан ему дивился:
Пустил ево. Не мнит чтоб он не возвратился.
Он выкуп принесет за нас страны тоя;
Не тщетно ждем мы с ним свободы своея.
Иль думаеш что нам надежда только льстила? Заира.Посул ево великъ; но не велика сила.
Уж два года прошло, а он не возвращен:
Невольник вольностью своею был прельщен.
Хотя свобода быть казалась нам готова:
Но мнится по всему, что он не здержит слова.
Он десять пленников хотел освободить,
Иль сам себя опять в неволю возвратить,
Такой я ревности дивилася не мало,
Престанем ждать ево.Фатима.А естьли бы так стало?
Ну ежели когда он клятву сохранитъ;
Хотела ли бы ты… Заира.Не то уж предлежит,
Все пременилось… Фатима.Мне мысль твоя не внятна.Заира.Знай ты, что вся моя судьбина днесь превратна,
Хоть тайна скрыта быть Султанова должна;
Но серце я тебе открыть принуждена.
Три месяца как ты с плененными другими,
Не видима была глазами здесь моими:
В то время рок судил пресечь мои беды,
И сильной отвратить рукой их и следы.
Сей гордый Оросманъ….Фатима.Изрядно? Заира.Он войною
Разил насъ… ныне онъ… Фатима, страстен мною….
Ты закраснелася… не думай ты тово,
Чтоб снить я к подлости хотела для нево,
Прегордой нежности монаршей подчиненна,
Старялась быть в число наложниц я вмещенна:
Чтоб я в опасности и в поношенье шла,
И в кратком щастии напасти я нашла.
Та спесь которая жен честь остерегает,
Из серца моево, тверда, не убегает.
Не мысли чтобы я склонилася к тому:
Скоряе узы, казнь, и смерть восприиму.
Внемли ты, и дивись моей, Фатима, части:
Чистейшу жертву он моей приносит страсти.
Меж многих видов жен ни чей ему не мил.
Он взор свой на меня едину устремид.
Брак все их промыслы лукавыя смешаетъ;
Любовь, мне сердце дав, на трон мя возвышает.Фатима.За добродетели свои и красоты,
Я знаю то сама… достойна ты.
Благополучие пребудь весь век с тобою.
Я сс радостью хочу твоею быть рабою.Заира.Я тщуся равенством тебя увеселять,
Чтоб щастие свое с тобою разделять.Фатима.Лиш браку б небеса сему соизволяли!
И естьли б радости, которыя настали,
Которы иногда имеют звук пустой,
Во внутренной твоей оставили покой!
Не возмущаешся ль, и в сладкой ты надежде,
Что християнкою была Заира прежде?
Не отпускала мать Климену прочь от стада,
Климена животу была тогда не рада:
Пусти меня, пусти, она просила мать,
На половину дня по рощам погулять.
Лиш выпросилася, к любезному послала,
И чтоб увиделся он с нею приказала,
В дуброве за рекой, где с нею он бывал,
И много от нея приятства получал,
В приятном месте том, где ею стал он пленен,
И где ей клялся быть до смерти не пременен,
В том месте где ее он часто обнимал,
И где он в первый раз ее поцаловал.
Пошел: душа ево давно того желала.
Какая мысль ево к Климене провождала!
Играло все тогда в Дамоновых глазах,
Прекрасняй и цветы казались на лугах,
Журчащия струи быстряе протекали,
В свирели пастухи согласняе играли:
Казалася сочняй и зеленяй трава,
Прямяе древеса и мягче мурава:
Здесь слышит пастуха клянущаго измену,
Там жестокость, там гнев, а он свою Климену,
Всегда в своих стихах без жалобы поеть,
А жалуясь вину на злой случай кладет,
Хотя когда часы ему и докучаютъ;
Климена невинна: случаи разлучают:
И мысли, что ея прекрасняй в свете нет,
Любви ево мнит он, завидует весь свет,
И помнит веселясь, чьем серцем он владееть.
Что надобно другим, то он уже имеет.
Пришел на место то, и ждет своей драгой.
Приди под тень древес, в березник сей густой,
Вздыхая говорит, и будто как не верит,
И правда кажется в любови лицемерит.
Однако чувствует с надеждою тоску,
Гуляя по лужкам в любезном сем леску.
О тропки, говорить, которы мне толь милы,
Вы будите всегда от ныне мне, постылы.
Когда не буду зреть в сей день любезной в вась!
Ему за целый век казался етот час.
Сучок ли оторветь ветр или ветку тронет,
Иль к брегу камушек в речныхь струях потонет,
Или послышится чево хотя и неть,
Ему казалося, что-то она идет,
Сто раз к ея пути очами обращался,
И с нетерпениемь Климены дожидался.
В последок утомлен сошел к водам на брег,
И ждучи в муравах спокоить дух свой лег.
Заснул, но всякую минуту просыпался;
И в сладком сне ему приход ея казался.
Вдруг слышит легкий шум: обрадовавшись мнит,
Конечно то она уже теперь шумит.
Взглянуль, она в глазахъ; какая радость стала!
Душа Дамонова, душа вострепетала;
Однако он свое присутствие таить,
И притворяется тут лежа будто спит.
Любовница, ево по роще возглашает,
И с гневом от любви досадуя пеняет:
Безумна я коль так, что я сюда пришла;
Но вдруг на мураве лежащаго нашла,
Толкаеть, встань Дамон, проснись мой свет проснися,
Климена пред тобой, проснись и не крутися:
И стала спящаго приседши цаловать;
Чтож чувствоваль Дамонъ? Он может то сказать.
Она притворный сон от глаз ево отгнала,
И с мягких сих мурав с возлюбленным востала,
А он ея обнявь, что долго не видал,
Какую вел с ней речь от радости не знал,
В любовничих устах бывает речь смешенна,
Но лутче всех витийствь хотя не украшенна.
Пошел Дамон гулять с возлюбленной своей,
И цаловался он на всякой тропке с ней.
Она по днях, что с ним так долго не видалась,
От алча зреть ево жесточе разгаралась,
И что толь много дней часа сего ждала,
Во изступлении прерадостном была.
Толь сладкихь никогда словь нимфы не слыхали.
Которы в сих местахь прекрасныхь обитали
И Ехо знающе любови пастухов,
Не повторяло тут толь нежныхь прежде слов.
Как птички на кустах любовь свою вспевали,
Любовникам к любви желанья придавали.
Как в сих местах зефирь вокруг цветовь летал,
И в тернии свою прекрасну обнимал,
Которая к нему листки свои склоняла,
И колебаяся ветр мягкий цаловала,
Любовник действию Зефира подражал,
Как розу сей, он так Климену обнимал:
И долго тут побывь, как время пробежало,
Жалели, что еще часов им было мало.
Красавицы своей отстав пастух, в разлуке,
Лил слезы и стеня во всехь местахь был в скуке
Везде ее искал, ни где не находил,
И некогда в тоске без пользы говорил:
О рощи! О луга! О холмики высоки!
Долины красных местъ! И быстрыя потоки!
Жилище прежнее возлюбленной моей!
Места где много раз бывал я купно с ней!
Где кроется теперь прекрасная, скажите,
И чем нибудь ее обратно привлеките!
Ольстите дух ея, ольстите милый взор,
Умножь журчание вода бегуща с гор,
Младыя древеса вы отрасли пускайте,
Душистыя цветы долины покрывайте,
Земли сладчайшия плоды произрости!
Или ничто ее не может привести?
Приди назад приди, драгая! возвратися,
Хоть на не многи дни со стадом отпросиса!
Не сказывай, что я в печали здесь живу;
Скажи что здешний луг сочняй дает траву,
Скажи, что здесь струи свежяе протекают,
И волки никогда овец не похищают.
Мы будемь весело здесь время провождать,
Ты станеш песни петь, а я в свирель играть
Ты песни, кои нам обеим очень внятны,
Я знаю, что они еще тебе приятны;
В них тебе мое вздыхание являл,
И нежную любовь стократно возглашал:
Услышиш множество ты песен, вновь, разлучных,
Которы я слагаль во времена дней скучных,
В которыя тебя я больше не видал,
И плачучи по всемь тебя местам искал,
Где часто мы часы с тобой препровождали,
Когда с забавою минуты пролетали.
Пещры, тень древес, в печяльной сей стране,
И тропки, где бывал с тобою, милы мне.
О время! О часы! Куда от грусти деться?
Приди дражайшая, и дай мне наглядеться!
Мне день, кратчайший день, стал ныне скучный год:
Не можно обрести таких холодных вод,
Которы б жаркий дух хоть мало охладили,
Ни трав, которы бы от раны излечили.
Твоя любезна тень ни на единый час,
Не можеш отступить от омраченных глаз.
Когда краснеются в дали высоки горы,
Востокомь в небеса прекрасныя Авроры,
И златозарный к нам приходит паки день,
Снимая с небеси густу нощную тень,
День в пасство, я в тоску, все утро воздыхаю
И в жалостну свирель, не помню, что играю.
Наступит полдень жарк, последует трудам
Отдохновенный час пасущим и стадам,
Пастушки, пастухи, покоятся прохладно
А я смущаяся крушуся безотрадно.
Садится дневное светило за леса,
Или уже луна восходить в небеса,
Товарищи мои любовниц любызают,
И сгнав своих овец в покое пребываютъ;
А я или грущу вздыхание губя,
Иль просыпаюся зря в тонкомь сне тебя,
А пробудившися тебя не обретаю
И лишь едину тень руками я хватаю.
Драгая, иль тебе меня уже не жаль?
Коль жаль, приди ко мне, скончай мою печаль!
Колико б щастья мне ты Дорись приключила!
Какия б слезы ты из глазь моихь пустила!
Те слезы, что из глазь в последния текуть,
И по лицу ключем сладчайших водь бегуть.
Как птицам радостна весна, и всей природе,
И нимфам красный день по дождевой погоде,
Так весел был бы мне желаемый сей час,
В который б я тебя увидель в перьвый раз.
Не знаеш Дорис ты, колико вздохов трачу
И что я по тебе бесперестанно плачу.
О ветры! Что могли на небеса вознесть
К Венере тающей печальную ту вест,
Что на земли ея сокровище дражайше,
Адонис, с кем она во время пресладчайше
Имела множество утех средь темныхь рощь,
Незапным бедствием, познал противну нощь!
Когда вы станете то место прелетати
Где Дорис без меня сужденна обитати;
Остановитеся, вдыхните в уши ей,
Хоть часть к известию сея тоски моей:
Скажите, что по ней и дух и сердце стонет.
Мой свет: когда тебе власы ветр легкий тронеть,
А ты почувствуеш смятение в себе,
Так знай, что вестник то, что плачу по тебе.
Когда ты чувствуеш еще любовны раны,
Употреби, что есть, прошение, обманы,
Чтоб, только лиш могло меня с тобой свести;
Уже не стало сил мне грусти сей нести.
И ежели узрят мои тебя овечки
Опять на берегу любезныя той речки,
Где я дражайшая с тобою часто быль,
И где при вечере любовь тебе открыл,
Я мню, что и они узря тебя взыграють,
Мне кажется тебя все вещи зреть желают,
И естьли я тебя к себе не праздно жду,
Скончай мой свет, скончай скоряй мою беду!..
Близ паства у лугов и рощ гора лежала,
Под коей быстрых вод, шумя, река бежала,
Пустыня вся была видна из высоты.
Стремились веселить различны красоты.
Во изумлении в луга и к рощам зряща
Печальна Атиса, на сей горе сидяща.
Ничто увеселить его не возмогло;
Прельстившее лицо нещадно кровь зажгло.
Тогда в природе был час тихия погоды:
Он, стоня, говорит: «О вы, покойны воды!
Хотя к тебе, река, бывает ветер лих,
Однако и тебе есть некогда отдых,
А я, кого люблю, нещадно мучим ею,
Ни на единый час отдыха не имею.
Волнение твое царь ветров укротил,
Мучителей твоих в пещеры возвратил,
А люту страсть мою ничто не укрощает,
И укротить ее ничто не обещает».
Альфиза посреди стенания сего
Уединение разрушила его.
«Я слышу, — говорит ему, — пастух, ты стонешь,
Во тщетной ты любви к Калисте, Атис, тонешь;
Каких ты от нее надеешься утех,
Приемлющей твое стенание во смех?
Ты знаешь то: она тобою лишь играет
И что твою свирель и песни презирает,
Цветы в твоих грядах — простая ей трава,
И песен жалостных пронзающи слова,
Когда ты свой поешь неугасимый пламень,
Во сердце к ней летят, как стрелы в твердый камень.
Покинь суровую, ищи другой любви
И злое утоли терзание крови!
Пускай Калиста всех приятнее красою,
Но, зная, что тебя, как смерть, косит косою,
Отстань и позабудь ты розин дух и вид:
Всё то тебе тогда гвоздичка заменит!
Ты всё пригожство то, которо зришь несчастно,
Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,
И, вспомянув тогда пастушки сей красы,
Потужишь, потеряв ты вздохи и часы;
Нашед любовницу с пригожством ей подобным,
Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным».
На увещение то Атис говорит:
«Ничто сей склонности моей не претворит.
Ты, эхо, таинства пастушьи извещаешь!
Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь
И видишь пастухов, пасущих здесь стада!
Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда!
Еще не упадет со хладного снег неба
И земледелец с нив еще не снимет хлеба,
Как с сей прекрасною пустыней я прощусь
И жизнию своей уж больше не польщусь.
Низвергнусь с сей горы, мне море даст могилу,
И тамо потоплю и страсть и жизнь унылу;
И если смерть моя ей жалость приключит,
Пастушка жалости пастушек научит,
А если жизнь моя ко смеху ей увянет,
Так мой досады сей дух чувствовать не станет».
— «Ты хочешь, — говорит пастушка, — век пресечь?
Отчаянная мысль, отчаянная речь
Цветущей младости нимало не обычны.
Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,
А ты довольствуйся утехой живота,
Хоть будет у тебя любовница не та,
Такую ж от другой имети станешь радость,
Найдешь веселости, доколе длится младость,
Или вздыхай вокруг Калистиных овец
И помори свою скотину наконец.
Когда сия гора сойдет в морску пучину,
Калиста сократит теперешну кручину,
Но если бы в тебе имела я успех,
Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех:
Я стадо бы свое в лугах с твоим водила,
По рощам бы с тобой по всякий день ходила,
Калисте бы ты был участником всего,
А шед одна, пошла б я с спросу твоего,
Без воли бы твоей не сделала ступени
И клала б на свои я Атиса колени.
Ты, тщетною себе надеждою маня,
Что я ни говорю, не слушаешь меня.
От тех часов, как ты в несчастну страсть давался,
Ах, Атис, Атис, где рассудок твой девался?»
Ей Атис говорит: «Я всё о ней рачил,
Я б сердце красоте теперь твоей вручил,
Но сердце у меня Калистой взято вечно,
И буду ею рван по смерть бесчеловечно.
Любви достойна ты, но мне моя душа
Любить тебя претит, хоть ты и хороша.
Ты песни голосом приятнейшим выводишь
И гласы соловьев сих рощей превосходишь.
На теле видится твоем лилеин вид,
В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит.
Зефиры во власы твои пристрастно дуют,
Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.
Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,
Когда ты где сидишь в день ясный над водой.
Не превзошла тебя красой и та богиня,
Которой с паством здесь подвластна вся пустыня;
А кем я мучуся и, мучася, горю,
О той красавице тебе не говорю,
Вещая жалобы пустыне бесполезно
И разрываяся ее красою слезно.
Ты волосом темна, Калиста им руса,
Но то ко прелести равно, коль есть краса».
Альципа искусить Калиста научила,
А, в верности нашед, себя ему вручила.