Мне боги праведные дали,
Сойдя с лазоревых высот,
И утомительные дали,
И мед укрепный дольных сот.
Когда в полях томленье спело,
На нивах жизни всхожий злак,
Мне песню медленную спело
Молчанье, сеющее мак.
Когда в цветы впивались жала
Премудрых медотворных пчел,
Серпом горящим солнце жало
Созревшие колосья зол.
Когда же солнце засыпало
На ложе облачных углей,
Меня молчанье засыпало
Цветами росными полей,
И вкруг меня ограды стали,
Прозрачней чистого стекла,
Но тверже закаленной стали,
И только ночь сквозь них текла,
Пьяна медлительными снами,
Колыша ароматный чад.
И ночь, и я, и вместе с нами
Томились рои вешних чад.
Луна осенняя над желтыми листами
Уже готовящих свой зимний сон дерев
Похожа на ночной чуть слышимый напев,
В котором прошлых дней мы прежние, мы сами.
Мы были цельными, мы стали голосами,
Расцветами цвели и стали ждущий сев.
Тоскуем о любви, к земле отяготев,
Поющую Луну мы слушаем глазами.
Среброчеканная безмолвствует река.
Восторги летних дней как будто истощили
Теченье этих вод в играньи влажной пыли.
И стынет, присмирев, безгласная тоска.
Себя не утолив от бывших изобилий,
Следим мы, как скользят мгновения в века.
Жизнь бывает жестока,
Как любая война:
Стала ты одинока —
Ни вдова, ни жена.
Это горько, я знаю —
Сразу пусто вокруг,
Это страшно, родная, —
Небо рушится вдруг.
Всё черно, всё угрюмо…
Но реви не реви,
Что тут можно придумать,
Если нету любви?
Может стать на колени?
Обварить кипятком?
Настрочить заявленье
В профсоюз и партком?
Ну, допустим, допустим,
Что ему пригрозят,
И, напуганный, пусть он
Возвратится назад.
Жалкий, встанет у двери,
Оглядится с тоской.
Обоймёт, лицемеря, —
Для чего он такой?
Полумуж, полупленник…
Тут реви не реви…
Нет грустней преступленья,
Чем любовь без любви!
Протянулись дни мои,
Без любви, без сил, без жалобы…
Если б плакать — слез не стало бы.
Протянулись дни мои.
Оглушенный тишиной,
Слышу лет мышей летучих,
Слышу шелест лап паучьих
За моей спиной.
О, какая злая боль
Замолчать меня заставила.
Долго мука сердце плавила.
И какая злая боль!
На распутьях, в кабаках
Утолял я голод волчий,
И застыла горечь желчи
На моих губах.
Я тобой смирен, молчу.
Дни мои текут без жалобы.
Если б плакать — сил не стало бы…
Я тобой смирен. Молчу.
Все мы куклы, Сергей Владимирович,
В нашей крохотной суете,
Но кому-то дано лидировать,
А кому-то плеститсь в хвосте.И когда нам порой клинически
Изменяют чутье и такт,
Вы подергайте нас за ниточку,
Если делаем что не так.Как Вы властвуете шикарно!
Нас — до черта. А Вы — один.
Вы единственный папа Карло
Над мильенами Буратин.Если вдруг Вам от наших штучек
Станет грустно и тяжело,
Если вдруг Вам вконец наскучит
Ваше трудное ремеслоИли если Вам станет тошно
От кучумов и держиморд,
Вы отдайте нас всех лоточнику
И закройте мир на ремонт! Но покамест Вам аплодируют
Хоть один-два-три пацана, -
Вы держитесь, Сергей Владимирович,
Потому что без Вас — хана!..
Уже голодище
берет в костяные путы.
Уже
и на сытых
наступают посты.
Уже
под вывесками «Milch und Butter»выхващиваются хвосты.
Уже на Kurfürstendamm’е* ночью
перешептываются выжиги:
«Слыхали?!
Засада у Рабиновича…
Отобрали «шведки*» и «рыжики*».Уже
воскресли бывшие бурши*.Показывают
буржуйный норов.
Уже
разговаривают
языком пушекНоске*и Людендорф*.Уже
заборы
стали ломаться.
Рвет
бумажки
ветра дых.
Сжимая кулак,
у коммунистических прокламаций
толпы
голодных и худых.
Уже
валюта стала Луна-парком*—не догонишь
и четырежды скор —
так
летит,
летит
германская марка
с долларных
американских гор.
Уже чехардят* Штреземаны и Куны.
И сытый,
и тот, кто голодом глодан,
знают —
это
пришли кануны
нашего
семнадцатого года.
1923 г.
Лет бы сбросить мне, ребята,
Шестьдесят,
Я бы тоже стал вожатым
Октябрят.Это дело интересней
Всяких дел.
На досуге я бы песни
С ними пел.Мёл бы с ними коридоры,
Школьный зал
И паркет, как полотёры,
Натирал.С октябрятами ходил бы
Я в поход.
Вместе с ними я водил бы
Хоровод.Каждый день читал им книжки
И журнал,
А подчас и в кошки-мышки
Поиграл.Я бы песни и заметки
В меру сил
Для весёлой стенгазетки
Сочинил.А когда порою вешней
Ждут скворцов,
Мы бы строили скворешни
Для птенцов.Но боюсь, что трудно сбросить
Столько лет,
Смыть с волос густую проседь
Средства нет.Я пишу стихи ребятам,
Но навряд
Суждено мне стать вожатым
Октябрят!
Клав искать себе стал места,
Где б посвататься ему;
Полюбилася невеста,
Клаву другу моему.
Что мне медлить, мнит он, доле,
Ты румяна и бела,
Зубы красят то и боле,
Ты мне девушка мила.
Полюбился он прекрасной,
Как она ему равно.
День прошел в сей жизни страсной,
Мыслят, брака ждут давно.
Рад окончил он страданье,
Нежна серца своево:
Получил свое желанье;
Девка вышла за нево.
Утром видеть дарагую,
Прибегает к красоте,
Но пред зеркалом другую,
Обретает в простоте.
Белизны не видно тела,
На щеках стал бледной цвет;
Вся краса с лица слетела,
А во рту ни зуба нет.
Клав женился не в издевку;
Но кричал беги к себе;
Я прекрасную взял девку,
И женат не на тебе.
Однажды в октябрьском тумане
Я брел, вспоминая напев.
(О, миг непродажных лобзаний!
О, ласки некупленных дев!)
И вот — в непроглядном тумане
Возник позабытый напев.
И стала мне молодость сниться,
И ты, как живая, и ты…
И стал я мечтой уноситься
От ветра, дождя, темноты…
(Так ранняя молодость снится.
А ты-то, вернешься ли ты?)
Вдруг вижу — из ночи туманной,
Шатаясь, подходит ко мне
Стареющий юноша (странно,
Не снился ли мне он во сне?),
Выходит из ночи туманной
И прямо подходит ко мне.
И шепчет: «Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться
И женщин чужих целовать…»
И стало мне странным казаться,
Что я его встречу опять…
Вдруг — от улыбнулся нахально,
И нет близ меня никого…
Знаком этот образ печальный,
И где-то я видел его…
Быть может, себя самого
Я встретил на глади зеркальной?
Когда-то убрался в павлинья Коршун перья
И признан ото всех без лицемерья,
Что он Павлин.
Крестьянин стал великий господин
И озирается гораздо строго,
Как будто важности в мозгу его премного.
Павлин мой чванится, и думает Павлин,
Что эдакий великий господин
На свете он один.
И туловище всё всё гордостью жеребо,
Не только хвост его; и смотрит только в небо.
В чести мужик гордится завсегда,
И ежели его с боярами сверстают,
Так он без гордости не взглянет никогда;
С чинами дурости душ подлых возрастают.
Рассмотрен наконец богатый господин,
Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.
Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,
Павлинья перья — взятки.
Он вырос в доме старой тетки
Без всяких бед,
Боялся смерти да чахотки
В пятнадцать лет.В семнадцать был он малым плотным
И по часам
Стал предаваться безотчетным
«Мечтам и снам».Он слезы лил; добросердечно
Бранил толпу —
И проклинал бесчеловечно
Свою судьбу.Потом, с душой своей прекрасной
Не совладев,
Он стал любить любовью страстной
Всех бледных дев.Являлся горестным страдальцем,
Писал стишки…
И не дерзал коснуться пальцем
Ее руки.Потом, любовь сменив на дружбу,
Он вдруг умолк…
И, присмирев, вступил на службу
В пехотный полк.Потом женился на соседке,
Надел халат
И уподобился наседке —
Развел цыплят.И долго жил темно и скупо —
Слыл добряком…
(И умер набожно и глупо
Перед попом.)
Девушка, твои так нежны щеки,
Грудь твоя — как холмик невысокий.Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.Ты взойдешь на легкую пирогу,
Я возьмусь отыскивать дорогу.На слона ты сядешь, и повсюду
Я твоим карнаком верным буду.Если сделаешься ты луною,
Стану тучкой, чтоб играть с тобою.Если сделаешься ты лианой,
Стану птицею иль обезьяной.Если будешь ты на горном пике
Перед пастью пропасти великой, Пусть мне ноги закуют в железо,
Я на пик твой все-таки долезу.Но напрасно все мое уменье,
Суждено мне горькое мученье, Ты меня не любишь; и умру я,
Как бычек, травы лишенный свежей, Без единственного поцелуя
В щеку, где румянец нежен, свежий.
Из донесенной пламенным жерлом,
В разлитии остывшей, плотной лавы
Основа дома. Стены — из дубравы.
На срубах — мох невянущим узлом.
Послушать любят, как играет гром,
Из ясеня и клена архитравы.
Конек ветрам вещает: «Все вы правы».
Лазурь за каждым сторожит углом.
Уходит в высь игла из чистой стали.
На стали — пурпур. Знамя — Красота.
Резвятся в небе тучки. Та и та.
А небо — цвет изысканной эмали.
И гром велит, чтоб каждая мечта,
Идя к другой, была как звук в хорале.
Черны все кошки, если ночь,
А я — я чёрен и днём.
Такому горю не помочь:
Что воду в ступе зря толочь —
Воде не стать вином! Не всё ли равно! Не станет мул конём
И великаном гном.
Хоть с пальмовым вином.Мой чёрный цвет, как ни кляни,
Хорош хотя бы в одном —
Что мало виден я в тени.
Быть белым — боже сохрани! —
Как на глазу бельмом.И всё-таки яМечтаю об одном:
Чтоб быть светлее днём.
Хоть с пальмовым вином.Поёт душа в моей груди,
Хоть в горле горечи ком:
Меня попробуй разгляди,
В меня попробуй попади,
Мне ночь — надёжный дом.И всё-таки яИ с радостью знаком,
Я счастлив даже днём.
Но… с пальмовым вином.
Нет ограды! Не видать часовни!
Рядом гряд могилки подняты...
Спят тут люди, все под Богом ровни,
С плеч сложив тяжелые кресты.
Разоделись грядушки цветами,
Будто поле, что́ под пар пошло;
Вдоль борозд, намеченных гробами,
Много тени к ночи залегло...
В этот год вы, грядки, помельчали;
Помню я: вас больше было тут.
Волны смерти тихой зыбью стали,
Год еще — и вовсе пропадут.
Дождь пройдо́т — вершинки обмывает;
Вспашут землю, станут боронить,
Солнце выжжет, ветер заровняет...
Поле было — полю тут и быть!
Опять раскинулся узорно
Над белым полем багрянец,
И заливается задорно
Нижегородский бубенец.
Под затуманенною дымкой
Ты кажешь девичью красу,
И треплет ветер под косынкой
Рыжеволосую косу.
Дуга, раскалываясь, пляшет,
То выныряя, то пропав,
Не заворожит, не обмашет
Твой разукрашенный рукав.
Уже давно мне стала сниться
Полей малиновая ширь,
Тебе — высокая светлица,
А мне — далекий монастырь.
Там синь и полымя воздушней
И легкодымней пелена.
Я буду ласковый послушник,
А ты — разгульная жена.
И знаю я, мы оба станем
Грустить в упругой тишине:
Я по тебе — в глухом тумане,
А ты заплачешь обо мне.
Но и поняв, я не приемлю
Ни тихих ласк, ни глубины —
Глаза, увидевшие землю,
В иную землю влюблены.
Осень — хорошее время, если вы не ботаник,
если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:
у тротуара явно ее оттенок,
а дальше — деревья как руки, оставшиеся от денег.
В небе без птиц легко угадать победу
собственных слов типа «прости», «не буду»,
точно считавшееся чувством вины и модой
на темно-серое стало в конце погодой.
Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,
потому что больше уже ничего не будет,
и еще позавидуют многие, сил избытком
пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.
Остановись, мгновенье, когда замирает рыба
в озерах, когда достает природа из гардероба
со вздохом мятую вещь и обводит оком
место, побитое молью, со штопкой окон.
Птичка серая летает
Каждый вечер под окно.
Голосок в кустах рыдает,
Что-то кончилось давно.
Звуки бьются так воздушно,
Плачут тоньше, чем струна.
Но внимают равнодушно
Мир, и Небо, и Луна.
Над усадьбою старинной
Будто вовсе умер день.
Под окошком тополь длинный
До забора бросил тень.
Стало призраком свиданье,
Было сном, и стало сном.
Лишь воздушное рыданье
Словно память под окном.
Эти звуки тонко лились
Здесь и в дедовские дни.
Ничему не научились
Ни потомки, ни они.
Вечно будет тополь длинный
Холить траурную тень.
В сказке счастья паутинной
Раз был день, и умер день.Год написания: без даты
Уж сердце снизилось, и как!
Как легок лёт земного вечера!
Я тоже глиной был в руках
Неутомимого Горшечника.И каждый оттиск губ и рук,
И каждый тиск ночного хаоса
Выдавливали новый круг,
Пока любовь не показалася.И набежавший жар обжег
Еще не выгнутые выгибы,
И то, что было вздох и Бог,
То стало каменною книгою.И кто-то год за годом льет
В уже готовые обличил
Любовных пут тягучий мед
И желчь благого еретичества.О, костенеющие дни, —
Я их не выплесну, и вот они!
Любви обжиг дает гранит,
И ветер к вечеру немотствует.Живи, пока не хлынет смерть,
Размоет эту твердь упрямую,
И снова станет перстью персть,
Любовь — неповторимым замыслом.
Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле — Русь.
Помогите — на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
И справа и слева
Кровавые зевы,
И каждая рана:
— Мама!
И только и это
И внятно мне, пьяной,
Из чрева — и в чрево:
— Мама!
Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?
Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.
— Кто ты? — белый? — не пойму! — привстань!
Аль у красных пропадал? — Ря — азань.
И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
— Мама!
Без воли — без гнева —
Протяжно — упрямо —
До самого неба:
— Мама!
Высоко́ гуляет ветер,
Шевели́т концы ветвей...
Сильф воздушный, сильф прекрасный,
Вей, красавец, шибче вей!
Там тебе простор и воля;
Всюду, всюду — светлый путь!
Только книзу не спускайся,
Не дыши в людскую грудь.
Станешь ты тоскою грузен,
Станешь вял, лишишься сна;
Грудь людская, будто улей,
Злых и острых жал полна́...
И тебя, мой сильф воздушный,
Не признать во цвете лет;
Побывав в болящей груди,
Обратишься ты в скелет;
Отлетев, в ветвях застрянешь
Сочлененьями костей...
Не спускайся на́земь, ветер,
Вей, мой сильф, но выше вей!..
Париж, , есть город, Ису равный,
А Ис был древле некий Светояр,
Он потонул, морских исполнен чар,
И стал в умах легендой стародавней.
Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,
Мир для богинь стал холоден и стар,
Она ушла, корабль оставя в дар,
Он взят как герб столицей своенравной.
И до сих пор морской чуть веет дух
Над городом, что возлюбил измены,
Волна морей поет во всплесках Сены.
Звон серебристый, вкрадываясь в слух,
Мерцает в речи шелком поцелуя,
Звезда морей все медлит здесь, колдуя.
Антанта развалилась.
Прошел военный зуд,
и скоро ихнью милость
на кладбище свезут.
Печальны речи Сфорцы, в парламенте юлит:
«Антантовы запорцы,
мол, красные смели.
Что им блокада наша?
Ясна рабочих речь.
— Антантушка, мамаша,
ты красным не перечь. —Коммуны этой бредни —
как мух июльских рой.
Стал властвовать намедни
совдеп над Бухарой.Ллойд-Джордж стал с ними знаться.
Я только что из Спа, —
вконец, вишь, Лиги наций
расклеилась изба.
Грызут друг другу глотки,
военный делят приз, —
Вильсон чуть из-за лодки
Ллойд-Джорджа не загрыз.
Сказать вам это, ох ли,
не будет с горем слад:
сама Антанта сдохла
недели две назад».
Птичкой-певицею
Быть бы хотел;
С юной денницею
Я б прилетел
Первый к твоим дверям;
В них бы порхнул
И к молодым грудям
Милой прильнул.Будь я сиянием
Дневных лучей,
Слитый с пыланием
Ярких очей,
Щеки б румяные
Жарко лобзал,
В перси бы рдяные,
Вкравшись, пылал.Если б я сладостным
Был ветерком,
Веяньем радостным
Тайно кругом
Милой летал бы я;
С долов, с лугов
К ней привевал бы я
Запах цветов.Стал бы я, стал бы я
Эхом лесов;
Все повторял бы я
Милой: любовь…
Ах! но напрасное
Я загадал;
Тайное, страстное
Кто выражал? Птичка, небесный цвет.
Бег ветерка,
Эха лесной привет
Издалека —
Быстры, но ясное
Нам без речей,
Тайное, страстное
Все их быстрей.
Разгоралась огней золотая гирлянда,
Когда я вошла в шатер
Были страшны глаза царя Эруанда,
Страшны, как черный костер! И когда он свой взор опускал на камни,
Камни те расспалися в прах…
И тяжелым кольцом сжала сердце тоска
Тоска, но не бледный страх! Утолит моя пляска, как знойное счастье
Безумье его души!
Звенит мой бубен, звенят запястья —
Пляши! Пляши! Пляши! Кружусь я, кружусь все быстрее, быстрее,
Пока не наступит час,
Пока не сгорю на черном костре я
На черном костре его глаз!.. И когда огней золотая гирлянда,
Побледнев, догорит к утру —
Станут тихи глаза царя Эруанда
Станут тихи и я умру…
Париж, Parиs, есть город, Ису равный,
А Ис был древле некий Светояр,
Он потонул, морских исполнен чар,
И стал в умах легендой стародавной.
Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,
Мир для богинь стал холоден и стар,
Она ушла, корабль оставя в дар,
Он взят как герб столицей своенравной.
И до сих пор морской чуть веет дух
Над городом, что возлюбил измены,
Волна морей поет во всплесках Сены.
Звон серебристый, вкрадываясь в слух,
Мерцает в речи шелком поцелуя,
Звезда морей все медлит здесь, колдуя.
Хвастать, милая, не стану —
Знаю сам, что говорю.
С неба звёздочку достану
И на память подарю.
Обо мне все люди скажут:
Сердцем чист и не спесив…
Или я в масштабах ваших
Недостаточно красив?
Мне б ходить не унывая
Мимо вашего села,
Только стёжка полевая
К вам навеки привела.
Ничего не жаль для милой,
И для друга — ничего.
Для чего ж ходить вам мимо,
Мимо взгляда моего?
Я работаю отлично,
Премирован много раз.
Только жаль, что в жизни личной
Очень не хватает вас.
Для такого объясненья
Я стучался к вам в окно —
Пригласить на воскресенье
В девять сорок пять в кино.
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
До чего же климат здешний
На любовь влиятелен!
Я тоскую по соседству
И на расстоянии.
Ах, без вас я, как без сердца,
Жить не в состоянии!
Удачи вам, сельские и городские
уважаемые учителя,
Добрые, злые и никакие
капитаны на мостике корабля!
Удачи вам, дебютанты и асы, удачи!
Особенно по утрам,
когда вы входите в школьные классы,
Одни — как в клетку, другие — как в храм.
Удачи вам, занятые делами,
которых не завершить всё равно,
Накрепко скованные кандалами
Инструкций и окриков из гороно.
Удачи вам, по-разному выглядящие,
с затеями и без всяких затей,
любящие или ненавидящие
этих — будь они трижды… — детей.
Вы знаете, мне по-прежнему верится,
что если останется жить Земля,
высшим достоинством человечества
станут когда-нибудь учителя!
Не на словах, а по вещей традиции,
которая завтрашней жизни под стать.
Учителем надо будет родиться
и только после этого — стать.
В нём будет мудрость талантливо-дерзкая,
Он будет солнце нести на крыле.
Учитель — профессия дальнего действия,
Главная на Земле!
Пора любви среди полей,
Среди закатов тающих
И на виду у журавлей,
Над полем пролетающих.Теперь все это далеко.
Но в грустном сердце жжение
Пройдет ли просто и легко,
Как головокружение? О том, как близким был тебе,
И о закатах пламенных
Ты с мужем помнишь ли теперь
В тяжелых стенах каменных? Нет, не затмила ревность мир.
Кипел, но вспомнил сразу я:
Назвал чудовищем Шекспир
Ее, зеленоглазую.И чтоб трагедией души
Не стала драма юности,
Я говорю себе: «Пиши
О радости, о лунности…»И ты ходи почаще в луг
К цветам, к закатам пламенным,
Чтоб сердце пламенело вдруг,
Не стало сердце каменным.Да не забудь в конце концов,
Хоть и не ты, не ты моя:
На свете есть матрос Рубцов,
Он друг тебе, любимая.
Лето, лето к нам пришло!
Стало сухо и тепло.
По дорожке прямиком
Ходят ножки босиком.
Кружат пчелы, вьются птицы,
А Маринка веселится.
Увидала петуха:
— Посмотрите! Ха-ха-ха!
Удивительный петух:
Сверху перья, снизу — пух!
Увидала поросенка,
Улыбается девчонка:
— Кто от курицы бежит,
На всю улицу визжит,
Вместо хвостика крючок,
Вместо носа пятачок,
Пятачок дырявый,
А крючок вертлявый?
А Барбос, Рыжий пес,
Рассмешил ее до слез.
Он бежит не за котом,
А за собственным хвостом.
Хитрый хвостик вьется,
В зубы не дается.
Пес уныло ковыляет,
Потому что он устал.
Хвостик весело виляет:
«Не достал! Не достал!»
Ходят ножки босиком
По дорожке прямиком.
Стало сухо и тепло.
Лето, лето к нам пришло!
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.
И все и всех найдешь в порядке.
А ты — как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит, —
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.
Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.
От слов пустых устала голова,
Глазам в тумане ничего не видно.
Ах, неужели праздные слова
Произносить не странно и не стыдно?
Ведь вся земля такой же Божий Дом,
Как небеса, планеты и созвездья,-
Так отчего же, поселившись в нем,
Мы не боимся Божьего возмездья?
Пройдет угар ненужной суеты,
Что было тайно, снова станет явно.
Виновны все, виновен даже ты,
И без конца виновен я, подавно...
Поля покроет синеватый снег,
Но мы не станем радостней и чище.
Земля, земля! что сделал человек
С тобой, веселое Господнее жилище?
И темно-золотой, и красный ток вина,
Что Феокрит еще воспел, рождает Этна;
Но нынешний певец страны искал бы тщетно
Тех дев, чьей красотой та песня рождена.
Арабом, а затем норманном пленена,
И ставши из рабы любовницей приветной,
С ним Аретуза кровь смешала незаметно
И профиль греческий утратила она.
Так все проходит здесь. Сам мрамор смерть обемлет.
Стал тенью Агригент, а Сиракузы дремлют
Под пологом небес глубоким, тихим сном.
И только серебро, резцу любви покорно,
В медали вековой — увитую венком —
Сицилианских дев красу хранит упорно.
В. Амлинскому
Среди печали и утех
Наверно, что-то я не видел.
Прошу прощения у тех,
Кого нечаянно обидел.
Когда бы это ни случилось —
Вчера лишь… Иль давным-давно
Ушла обида иль забылась, —
Прошу прощенья все равно…
Прошу прощенья у любви —
Наедине, не при народе,
Что уходил в стихи свои,
Как в одиночество уходят.
И у наставников своих
Прошу прощенья запоздало,
Что вспоминал не часто их,
Затосковал, когда не стало.
А вот у ненависти я
Просить прощения не стану.
За то, что молодость моя
Ей доброту предпочитала.
Не удивляйтесь, что сейчас,
Когда судьба мне время дарит,
Прошу прощения у вас.
Но знаю я — последний час
Обычно не предупреждает…
Слёзы Мария вытерла.
Что-то взгрустнулось ей…
Мало счастья Мария видела
В жизни своей.
Мало счастья Мария видела.
И старалась не видеть зла.
Красотой её мать обидела.
Юность радостью обошла.
Некрасивая, неуклюжая,
О любви мечтала тайком.
Платья старенькие утюжила.
Только платья на ней колом.
А года проносились мимо,
Словно вальсы подруг.
Так ничьей и не стала милой,
Не сплела над плечами рук.
Так ничьей и не стала милой.
Но для многих стала родной.
Столько нежности накопила,
Что не справиться ей одной.
И когда по утрам входила
В нашу белую тишину.
Эту нежность на всех делила.
Как делили мы хлеб в войну.
Забывала свои несчастья
Перед болью чужой.
Говорила:
— Не возвращайся…
Тем, кто радостно шёл домой.
На судьбу Мария не сердится.
Ну, а слёзы — они не в счёт.
Вот такой сестры милосердия
Часто жизни недостаёт.