«Друня» — уменьшительная форма от древнеславянского слова «дружина».
Это было в Руси былинной.
В домотканый сермяжный век:
Новорожденного Дружиной
Светлоглазый отец нарек.
В этом имени — звон кольчуги,
В этом имени — храп коня,
В этом имени слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло сеном в ночах июня,
Уносила венки река.
И смешливо и нежно
«Друня»
звали девицы паренька.
Расставанье у перелаза,
Ликование соловья…
Светло-русы и светлоглазы
Были Друнины сыновья.
Пролетали, как миг, столетья,
Царства таяли словно лед…
Звали девочку Друней дети —
Шел тогда сорок первый год.
В этом прозвище, данном в школе,
Вдруг воскресла святая Русь,
Посвист молодца в чистом поле,
Хмурь лесов, деревенек грусть.
В этом имени — звон кольчуги,
В этом имени — храп коня,
В этом имени слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло гарью в ночах июня,
Кровь и слезы несла река,
И смешливо и нежно «Друня»
Звали парни сестру полка.
Точно эхо далекой песни,
Как видения, словно сны,
В этом прозвище вновь воскресли
Вдруг предания старины.
В этом имени — звон кольчуги,
В этом имени — храп коня,
В этом имени слышно:
— Други!
Я вас вынесу из огня!..
I
Где ароматом веяли муссоны
Над зарослью густою и зеленой,
Там тополя, как факелы, чадят,
Алмазных гор сияющие склоны
Едва в дыму пожарища сквозят.
* * *
Где ласточки, в лучах заката рея,
Кружились —
и блаженствовал закат,
Там сироты в пустых полях Кореи
В родное небо с ужасом глядят.
И хочется на помощь звать скорее…
Не может быть, чтоб длился этот ад!
II
Воды не хватит в Тихом океане,
Чтоб эту кровь невинную отмыть,
И женщинам корейским не забыть
Своих детей, игравших на поляне.
…А их заокеанские соседи,
Погрязшие в непоправимом бреде,
Еще вопят о правоте своей, —
Убийцы и мучители детей.
* * *
Но миру явны злодеянья эти,
И нет угла такого на планете,
Где не звучал бы, как подземный гул,
Твой грозный зов, растерзанный Сеул!
И как восходят в небесах созвездья,
Как океанский близится прилив,
Так он придет —
великий день возмездья,
Своим лучом Корею озарив.
В вечерний час горят огни…
Мы этот час из всех приметим,
Господь, сойди к молящим детям
И злые чары отгони! Я отдыхала у ворот
Под тенью милой, старой ели,
А надо мною пламенели
Снега неведомых высот.И в этот миг с далеких гор
Ко мне спустился странник дивный.
В меня вперил он взор призывный,
Могучей негой полный взор.И пел красивый чародей:
«Пойдем со мною на высоты,
Где кроют мраморные гроты
Огнем увенчанных людей.Их очи дивно глубоки,
Они прекрасны и воздушны,
И духи неба так послушны
Прикосновеньям их руки.Мы в их обители войдем
При звуках светлого напева,
И там ты будешь королевой,
Как я могучим королем.О, пусть ужасен голос бурь
И страшны лики темных впадин,
Но горный воздух так прохладен
И так пленительна лазурь».И эта песня жгла мечты,
Дарила волею мгновенья
И наряжала сновиденья
В такие яркие цветы.Но тих был взгляд моих очей,
И сердце, ждущее спокойно,
Могло ль прельститься цепью стройной
Светло-чарующих речей.И дивный странник отошел,
Померкнул в солнечном сиянье,
Но внятно — тяжкое рыданье
Мне повторял смущенный дол.В вечерний час горят огни…
Мы этот час из всех приметим,
Господь, сойди к молящим детям
И злые чары отгони.
Июлю месяцу не впервой
давить меня тяжелой пятой,
ловить меня, окружая травой,
томить меня духотой.Я вижу, как лопнула кожура
багровых овощей, —
на черное небо пошла жара,
ломая уклад вещей.Я задыхаюсь в час ночной
и воду пью спеша,
луна — как белый надо мной
каленый край ковша.Я по утрам ищу… увы…
подножный корм коню —
звон кругом
от лезвий травы,
высохшей на корню.И вот
начинает течь смола,
обваривая мух,
по ночам выходит из-за угла
истлевшей падали дух.
В конце концов
половина зари
отваливается, дрожа,
болото кипит —
на нем пузыри,
вонючая липкая ржа, —
и лес загорается.
Дует на юг,
поглубже в лес ветерок,
дубам и осинам
приходит каюк —
трескучей погибели срок.Вставай,
поднимайся тогда,
ветлугай,
с водою иди на огонь,
туши его,
задуши,
напугай,
гони дымок и вонь.
Копай топорами широкие рвы,
траву губи на корню,
чтобы нельзя по клочьям травы
дальше лететь огню.
Чтобы между сосновых корней
с повадкой лесного клеща
маленькое семейство огней
не распухало, треща.Вставай,
поднимайся —
и я за тобой,
последний леса жилец,
иду вперед с опаленной губой
и падаю наконец.
Огонь проходит сквозь меня.Я лег на пути огня,
и падает на голову головня,
смердя,
клокоча
и звеня.
Вот так прожить
и так умереть,
истлеть, рассыпаясь в прах,
золою лежать
и только шипеть,
пропеть не имея прав.И новые сосны взойдут надо мной,
взметнут свою красу,
я тлею и знаю —
всегда под сосной,
всегда живу в лесу.
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.
Или снова, сколько ни проси я,
Для тебя навеки дела нет,
Что в далеком имени — Россия —
Я известный, признанный поэт.
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край?
Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
И хотя я не был на Босфоре —
Я тебе придумаю о нем.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнем.
Я принес тебе вкрадчивый лист,
Я принес тебе пряный бетель,
Положи его в рот, насладись,
Полюбив меня, помни меня!
Солнце встанет ли, помни меня,
Солнце ляжет ли, помни меня!
Как ты помнишь отца или мать,
Как ты помнишь родимый свой дом,
Помнишь двери и лестницу в нем,
Днем ли, ночью ли, помни меня!
Если гром загремел, вспомяни,
Если ветер свистит, вспомяни,
Если в небе сверкают огни,
Вспомяни, вспомяни, вспомяни!
Если звонко петух пропоет,
Если слышишь как время идет,
Если час убегает за час,
И бежит и ведет свой рассказ,
Если Солнце идет за Луной,
Будь всей памятью вместе со мной.
Стук, стук, стук. Это я прихожу.
Стук, стук, стук. Я в окошко гляжу.
Слышишь сердце? В нем сколько огня!
Душу чувствуешь? Помни меня!
Бывает час: тоска щемящая
Сжимает сердце… Мозг — в жару…
Скорбит душа… Рука дрожащая
Невольно тянется к перу…
Всё то, над чем в часы томления
Изнемогала голова,
Пройдя горнило вдохновения,
Преображается в слова.
Исполненный красы пленительной,
И буйной мощи, и огня,
Певучих слов поток стремительный
Переливается, звеня.
Как поле, рдеющее маками,
Как в блеске утреннем река,
Сверкает огненными знаками
Моя неровная строка.
Звенит ее напев рыдающий,
Гремит призывно-гневный клич.
И беспощаден взмах карающий
Руки, поднявшей грозный бич.
Но — угасает вдохновение,
Слабеет сердца тетива:
Смирив нестройных дум волнение,
Вступает трезвый ум в права,
Сомненье точит жала острые,
Души не радует ничто.
Впиваясь взором в строки пестрые,
Я говорю: не то, не то…
И, убедясь в тоске мучительной,
Косноязычие кляня,
Что нет в строке моей медлительной
Ни мощи буйной, опьянительной,
Ни гордой страсти, ни огня,
Что мой напев — напев заученный,
Что слово новое — старо,
Я — обессиленный, измученный,
Бросаю в бешенстве перо!
Во всем себя вы в жизни сузили,
Одна осталась вам игра:
Самообманы да иллюзии, —
Убогой жизни мишура.
Рожденные в земном убожестве
Полуцари, полукроты,
Вы величаетесь в ничтожество,
Ложась холодно под кресты…
Зачем вам жить, не отдающие
Себе отчета в слове «жить»?
Всю жизнь свой сами крест несущие,
Чтоб под него себя сложить?
Бунтующие и покорные,
Игрушки воли мировой,
В самом бессмертии тлетворные,
Порабощенные судьбой!
Жалеть ли вас, земли не знающих
И глупый делающих вид,
Вселенной тайны постигающих,
Какие чует интуит?
Вас презирать без сожаления, —
Единственное что для вас!
Вас бичевать за все стремления,
За все «стремления на час»!
Честнее будьте вы, нечестные,
Но восхваляющие честь:
Без жалоб лягте в гробы тесные,
А жить хотите — выход есть:
Все, как один, в огне содружества,
Развихривая жизни ход,
Имейте пыл, имейте мужество
Все, как один, идти вперед!
И чудо явится чудесное:
Слиянные в своем огне,
Поработите вы Безвестное
И да поклонитесь вы мне!
Солнце, желтое, словно дыня,
украшением над тобой.
Обуяла тебя гордыня —
это скажет тебе любой.Нет нигде для тебя святыни —
ты вещаешь, быком трубя,
потому что ты не для дыни —
дыня яркая для тебя.Это логика, мать честная, —
если дыня погаснет вдруг,
сплюнешь на землю — запасная
вылетает в небесный круг.Выполненье земного плана
в потемневшее небо дашь, —
то светило — завод «Светлана»,
миллионный его вольтаж.Всё и вся называть вещами —
это лозунг. Принятье мер —
то сравнение с овощами
всех вещей из небесных сфер.Предположим, что есть по смерти
за грехи человека ад, —
там зловонные бродят черти,
печи огненные трещат.Ты низвергнут в подвалы ада,
в тьму и пакостную мокреть,
и тебе, нечестивцу, надо
в печке долгие дни гореть.Там кипят смоляные речки,
дым едуч и огонь зловещ, —
ты в восторге от этой печки,
ты обрадован: это вещь! Понимаю, что ты недаром,
задыхаясь в бреду погонь,
сквозь огонь летел кочегаром
и литейщиком сквозь огонь.Так бери же врага за горло,
страшный, яростный и прямой,
человек, зазвучавший гордо,
современник огромный мой.Горло хрустнет, и скажешь: амба —
и воспрянешь, во тьме зловещ…
Слушай гром моего дифирамба,
потому что и это вещь.
Я зажгу свою свечу!
Дрогнут тени подземелья,
Вспыхнут звенья ожерелья, —
Рады зыбкому лучу.
И проснутся семь огней
Заколдованных камней!
Рдеет радостный Рубин:
Тайны темных утолений,
Без любви, без единений
Открывает он один…
Ты, Рубин, гори, гори!
Двери тайны отвори!
Пышет искрами Топаз.
Пламя грешное раздует,
Защекочет, заколдует
Злой ведун, звериный глаз…
Ты, Топаз, молчи, молчи!
Лей горячие лучи!
Тихо светит Аметист,
Бледных девственниц услада,
Мудрых схимников лампада,
Счастье тех, кто сердцем чист…
Аметист, свети! Свети!
Озаряй мои пути!
И бледнеет и горит,
Теша ум игрой запретной,
Обольстит двуцвет заветный,
Лживый сон — Александрит…
Ты, двуцвет, играй! Играй!
Все познай — и грех, и рай!
Васильком цветет Сафир,
Сказка фей, глазок павлиний,
Смех лазурный, ясный, синий,
Незабвенный, милый мир…
Ты, Сафир, цвети! Цвети!
Дай мне прежнее найти!
Меркнет, манит Изумруд:
Сладок яд зеленой чаши,
Глубже счастья, жизни краше
Сон, в котором сны замрут…
Изумруд! Мани! Мани!
Вечно ложью обмани!
Светит благостный Алмаз,
Свет Христов во тьме библейской,
Чудо Каны Галилейской,
Некрушимый Адамас…
Светоч вечного веселья,
Он смыкает ожерелье!
Тишина. Безмолвен вечер длинный,
Но живит камин своим теплом.
За стеною вальс поет старинный,
Тихий вальс, грустящий о былом.Предо мной на камнях раскаленных
Саламандр кружится легкий рой.
Дышит жизнь в движеньях исступленных,
Скрыта смерть их бешеной игрой.Все они в одеждах ярко-красных
И копьем качают золотым.
Слышен хор их шепотов неясных,
Внятна песнь, беззвучная, как дым: «Мы — саламандры, блеск огня,
Мы — дети призрачного дня.
Огонь — бессмертный наш родник,
Мы светим век, живем лишь миг.Во тьме горит наш блеск живой,
Мы вьемся в пляске круговой,
Мы греем ночь, мы сеем свет,
Мы сеем свет, где солнца нет.Красив и страшен наш приют,
Где травы алые цветут,
Где вихрь горячий тонко свит,
Где пламя синее висит.Где вдруг нежданный метеор
Взметнет сверкающий узор
И желтых искр пурпурный ход
Завьет в бесшумный хоровод.Мы — саламандры, блеск огня,
Мы — дети призрачного дня.
Смеясь, кружась, наш легкий хор
Ведет неслышный разговор.Мы в черных угольях дрожим,
Тепло и жизнь оставим им.
Мы — отблеск реющих комет,
Где мы — там свет, там ночи нет.Мы на мгновенье созданы,
Чтоб вызвать гаснущие сны,
Чтоб камни мертвые согреть,
Плясать, сверкать — и умереть».
Тревожен был грозовых туч крутой изгиб.
Над нами плыл в седых огнях аул Гуниб.
И были залиты туманной пеленой
Кегерские высоты под луной.Две женщины там были, друг и я.
Глядели в небо мы, дыханье затая,
Как молча мчатся молнии из глубины,
Неясыть мрачно кружится в кругу луны.Одна из женщин молвила:
«Близка беда.
Об этом говорят звезда, земля, вода.
Но горе или смерть, тюрьма или война —
Всегда я буду одинока и вольна!»Другая отвечала ей:
«Смотри, сестра,
Как светом ламп и очагов горит гора,
Как из ущелий поднимается туман
И дальняя гроза идет на Дагестан.И люди, и хребты, и звезды в вышине
Кипят в одном котле, горят в одном огне.
Где одиночество, когда теснит простор
Небесная семья родных аварских гор?»И умерли они. Одна в беде. Другая на войне.
Как люди смертные, как звезды в вышине.
Подвластные судьбе не доброй и не злой,
Они в молчанье слились навсегда с землей.Мы с другом вспомнили сестер,
поспоривших давно.
Бессмертно одиночество? Или умрет оно?
То не ветер, по полю гуляя,
По дороге пыль метет, —
Это наша удалая,
Удалая конница идет!
Нас не трогай — мы не тронем,
А затронешь — спуску не дадим!
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим!
Наши кони — кони боевые —
Закусили удила,
Бить врага нам не впервые,
Были, будут славные дела!
Угощаем мы гостей незваных
Острой саблей и свинцом, —
Били немца, били пана
И других, коль надо, разобьем!
Если в нашу сторону степную
Нам придется завернуть,
Поцелуем мать родную,
А назавтра — снова в дальний путь!
Спросит мама: — Где ты подевался?
Где изволил пропадать?
— Я за Родину сражался,
Защищал тебя, родная мать!
Нашей лавы, лавы молодецкой,
Не унять и не отбить,
Не отнять земли Советской,
Богатырской силы не сломить.
Мы с врагами драться не устанем!
Ну-ка, песельник, вперед!
Запевай, а мы подтянем,
Степь родная с нами запоет.
То не ветер, по полю гуляя,
По дороге пыль метет, —
Это наша удалая,
Удалая конница идет!
Нас не трогай — мы не тронем,
А затронешь — спуску не дадим!
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим!
Под бомбежкой, в огне и в холоде,
В затемненной своей норе
Мы мечтаем о светлом городе,
Что стоит на высокой горе.
От воздушных тревог далек он,
Ни один в нем фонарь не погас,
И покой его мирных окон
Не смутил ни один фугас.
Как заря, безграничен и светел,
Он не знает бессонных ночей.
В нем родители маленьким детям
Дарят лампочки в сотни свечей.
Если снег в нем, — то свет превращает
В изумруды снежинок поток.
Если осень, — фонарь освещает
Упадающий наземь листок,
Если дождик, — то струи засвищут,
Озаренные сотней огней.
В нем лишь только влюбленные ищут
Темных мест и уютных теней.
Каждый дом освещен в нем, и в каждом
Жизни светлая лампа горит.
Как вода, утоляющий жажду
Ровный свет в переулках разлит.
Припадем же к нему губами,
Почерневшими от темноты,
Утолим же его огнями
Нашу жажду и наши мечты…
Но воздушная воет тревога.
Мы встаем по призыву гудка.
Коротка нам на крышу дорога,
А в тот город она далека.
Но дорогу суровую эту эту,
Мы с тобою товарищ, пройдем
И устами, горячими к свету,
К свету наших огней припадем.
Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый,
Под грустной тению ночного покрывала,
Едва согрет остатками огня
Уже давно погаснувшего дня.
Спи, старец, спи!.. отрадного покоя
Минуты усладят заботы седины
Воспоминанием минувшей старины...
И, может быть, в тебе зажжется ретивое
Огнем страстей, погаснувших давно,
И вспыхнет для тебя прекрасное былое!..
И, может быть, распустится зерно
В тебе давно угасшей жизни силы,
И новой жизнию заглохшие могилы,
Печальный мир, повеют над тобой!
И снова ты проснешься от дремоты,
И снова, юноша с пылающей душой,
Забудешь старые утраченные годы
И будешь жить ты жизнью молодой,
Как в первый день создания природы!
Нет! тот же все проснулся ты,
Такой же дряхлый, обветшалый,
Еще дряхлей без покрывала...
Скрой безобразье наготы
Опять под мрачной ризой ночи!
Поддельным блеском красоты
Ты не мои обманешь очи!..
<1838>
Партизанская песня
Маруся, Маруся, зеленые очи,
Родная сибирская кровь!
Как вспомню — так вздрогну, так память
Как вспомню — так вздрогну, так памятьгрохочет
Огнем партизанских боев.
…Гремят батареи, гудят переправы,
Строчит пулемет, как швея.
Винтовка и лошадь, да звезды, а справа,
Маруся, кожанка твоя!
Мы близкие люди, мы дети предместий,
И ты говоришь мне сквозь гром:
«Мы вместе играли, мы выросли вместе
И вместе, наверно, умрем».
А враг не сдается. А пуля не дремлет,
Строчит пулемет, как швея!
И ты покачнулась, и тихо на землю
Упала кожанка твоя!
Я помню тот вечер, я знаю то место,
Где грустно сказала она:
«…Мы вместе играли, мы выросли вместе,
Но я умираю… одна».
Маруся, Маруся, зеленые очи,
Родная сибирская кровь!
Как вспомню — так вздрогну, так память грохочет
Огнем партизанских боев.
1
Как уходила по утрам
и как старалась быть веселой!
Калитки пели по дворам,
и школьники спешили в школы…
Тихонько, ощупью, впотьмах,
в ознобе утро проступает.
Окошки теплились в домах,
обледенев, брели трамваи.
Как будто с полюса они
брели, в молочном блеске стекол,
зеленоватые огни
сияли на дуге высокой…
Особый свет у фонарей —
тревожный, желтый и непрочный.
Шли на работу. У дверей
крестьянский говорок молочниц.
Морозит, брезжит. Все нежней
и трепетней огни. Светает.
Но знаю, в комнате твоей
темно и дым табачный тает.
Бессонный папиросный чад
и чаепитья беспорядок,
и только часики стучат
с холодной пепельницей рядом…
2
А ночь шумит еще в ушах
с неутихающею силой,
и осторожная душа
нарочно сонной притворилась.
Она пока утолена
беседой милого свиданья,
не обращается она
ни к слову, ни к воспоминанью…
3
И утренний шумит вокзал.
Здесь рубежи просторов, странствий.
Он все такой же, как сказал, —
вне времени и вне пространства.
Он все такой же, старый друг,
свидетель всех моих скитаний,
неубывающих разлук,
неубывающих свиданий…
Суровая зима от вешних уст слетела,
Рычаг уперся в бок сухого корабля,
Нет стойла у скота, огня у земледела,
И белым инеем не устланы поля.
Венера при луне уж хороводы водит,
И скромно грации и нимфы в землю бьют
Ногой искусною, пока Вулкан разводит
Огни, сулящие циклопам новый труд…
Пора пахучие власы иль миртом юным,
Иль с тающей земли цветами перевить,
И фавну в рощице ягненка с белым руном
Иль, если б предпочел, козленка приносить.
Смерть бледная равно стучит своей ногою
В лачуги бедняков и терема царей.
Нельзя нам, Секстин, жить с надеждою большою:
Тебе, грозит уж ночь и темный мир теней!
В дому Плутоновом не будешь ты главою
Попойки радостной, на царском месте сев;
Не будет Лицидас прельщать тебя красою —
Отрадой юношей и близким счастьем дев.
Умерла моя муза!.. Недолго она
Озаряла мои одинокие дни:
Облетели цветы, догорели огни,
Непроглядная ночь, как могила, темна!..
Тщетно в сердце, уставшем от мук и тревог,
Исцеляющих звуков я жадно ищу:
Он растоптан и смят, мой душистый венок,
Я без песни борюсь и без песни грущу!..
А в былые года сколько тайн и чудес
Совершалось в убогой каморке моей:
Захочу — и сверкающий купол небес
Надо мной развернется в потоках лучей,
И раскинется даль серебристых озер,
И блеснут колоннады роскошных дворцов,
И подымут в лазурь свой зубчатый узор
Снеговые вершины гранитных хребтов!..
А теперь — я один… Неприютно, темно
Опустевший мой угол в глаза мне глядит;
Словно черная птица, пугливо в окно
Непогодная полночь крылами стучит…
Мрамор пышных дворцов разлетелся в туман,
Величавые горы рассыпались в прах —
И истерзано сердце от скорби и ран,
И бессильные слезы сверкают в очах!..
Умерла моя муза!.. Недолго она
Озаряла мои одинокие дни:
Облетели цветы, догорели огни,
Непроглядная ночь, как могила, темна!..
«Был чёрный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог».
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы чёрного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он чёрен был, как ночь, как пустота.
Он чёрен был от гривы до хвоста.
Но чёрной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он чёрен был, не чувствовал теней.
Так чёрен, что не делался темней.
Так чёрен, как полуночная мгла.
Так чёрен, как внутри себя игла.
Так чёрен, как деревья впереди,
как место между рёбрами в груди.
Как ямка под землёю, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но всё-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Ещё страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он чёрным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он чёрный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.
Люблю Тебя, Ангел-Хранитель во мгле.
Во мгле, что со мною всегда на земле.
За то, что ты светлой невестой была,
За то, что ты тайну мою отняла.
За то, что связала нас тайна и ночь,
Что ты мне сестра, и невеста, и дочь.
За то, что нам долгая жизнь суждена,
О, даже за то, что мы — муж и жена!
За цепи мои и заклятья твои.
За то, что над нами проклятье семьи.
За то, что не любишь того, что люблю.
За то, что о нищих и бедных скорблю.
За то, что не можем согласно мы жить.
За то, что хочу и смею убить —
Отмстить малодушным, кто жил без огня,
Кто так унижал мой народ и меня!
Кто запер свободных и сильных в тюрьму,
Кто долго не верил огню моему.
Кто хочет за деньги лишить меня дня,
Собачью покорность купить у меня…
За то, что я слаб и смириться готов,
Что предки мои — поколенье рабов,
И нежности ядом убита душа,
И эта рука не поднимет ножа…
Но люблю я тебя и за слабость мою,
За горькую долю и силу твою.
Что огнем сожжено и свинцом залито —
Того разорвать не посмеет никто!
С тобою смотрел я на эту зарю —
С тобой в эту черную бездну смотрю.
И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные души! Мы злые рабы!
Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!
Огонь или тьма — впереди?
Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
Вдвоем — неразрывно — навеки вдвоем!
Воскреснем? Погибнем? Умрем?
Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он до колена в насыпь врос.
Он домом стал. В нем люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
чтоб в нем теплее было им.
Потом — обойные разводы.
Потом — герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене
открытки с видами прибоев.
Хотели сделать все, чтоб он
в геранях их и в их обоях
не вспоминал, что он — вагон.
Но память к нам неумолима,
и он не мог заснуть, когда
в огнях, свистках и клочьях дыма
летели
мимо
поезда.
Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось —
они с собой его берут.
Но сколько он не тратил силы —
колес не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
и лебеда вцепилась в них.
А были дни, когда сквозь чащи,
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.
Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдет.
И неподвижность — как расплата
за молодой его полет.
Под Медведицей небесной,
Средь ночныя темноты,
Как на мир сей сон всеместной
Сышл маковы цветы;
Как спокойно все уж опали
Отягченные трудом,
Слышу, в двери застучали
Кто-то громко вдруг кольцом.
«Кто, — спросил я, — в дверь стучится
И тревожит сладкий сон?» —
«Отвори: чего страшиться? —
Отвечал мне Купидон. —
Я ребенок, как-то сбился
В ночь безлунную с пути,
Весь дождем я замочился,
Не найду, куда идти».
Жаль его мне очень стало,
Встал и высек я огня;
Отворил лишь двери мало, —
Прыг дитя перед меня.
В туле лук на нем и стрелы;
Я к огню с ним поспешил,
Тер руками руки мерзлы,
Кудри влажные сушил.
Он успел лишь обогреться,
«Ну, посмотрим-ка, — сказал, —
Хорошо ли лук мой гнется?
Не испорчен ли чем стал?»
Молвил, и стрелу мгновенно
Острую в меня пустил,
Ранил сердце мне смертельно
И, смеяся, говорил:
«Не тужи, мой лук годится,
Тетива еще цела».
С тех пор начал я крушиться,
Как любви во мне стрела.
Раздумье знахаря-заклинателяЛишь только закат над волнами
Погаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
Брожу по рассеченным скалам.И вы, в стороне от дороги,
Застывши на каменной груде,
Стоите, недвижны и строги,
Немые, громадные люди.Лица мне не видно в тумане,
Но знаю, что страшно и строго.
Шепчу я слова заклинаний,
Молю неизвестного бога.И много тревожит вопросов:
Кто создал семью великанов?
Кто высек людей из утесов,
Поставил их стражей туманов? Мы кто? — Жалкий род без названья!
Добыча нам — малые рыбы!
Не нам превращать в изваянья
Камней твердогрудые глыбы! Иное — могучее племя
Здесь грозно когда-то царило,
Но скрыло бегучее время
Все то, что свершилось, что было.О прошлом никто не споет нам.
Но грозно, на каменной груде,
Стоите, в молчаньи дремотном,
Вы, страшные, древние люди! Храня океан и утесы,
Вы немы навек, исполины!..
О, если б на наши вопросы
Вы дали ответ хоть единый! И только, когда над волнами
Даль гаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
По древним, рассеченным скалам.
Меж тем, как ты, мой соловей,
Поешь любовь в стране далекой —
Отрава страсти одинокой
Горит огнем в душе моей!
Я вяну; пены волн морских
Стал цвет ланит моих бледнее;
Ты помнишь — яркий пурпур их
Был русских выстрелов алее!
Приди ж, о милый, усладить
Тоску любви, души томленье;
Приди хоть искрой наслажденья
Больное сердце оживить!
Блестящий взор твоих очей
Острей и ярче стали бранной;
Свежей росы, огня живей
Твой поцелуй благоуханный!
О милый! пусть растает вновь
Моя душа в твоем лобзаньи;
Приди, допей мою любовь,
Допей ее в моем дыханьи!
Прилипну я к твоим устам,
И все тебе земное счастье,
И всей природы сладострастье
В последнем вздохе передам!
Приди ж, о милый, усладить
Мою тоску, мое томленье;
Иль дай мне яд любви допить —
И не страшися преступленья!
Иные дни — мечты иные:
Нельзя ребенком вечно быть…
Пришлось мне годы молодые
Для настоящего забыть.Но всё ж, какой-то волей тайной,
Простая песня мужика,
Взгляд, часто кинутый случайно,
Благоухание цветка —Вся эта ветошь жизни пошлой
Невольно грудь волнует мне
И говорит о жизни прошлой
И о недавней старине! Толпа живых воспоминаний
Чудесно вьется надо мной:
Вот я дитя… вот сказки няни…
Вот колыбель… вот лес густой… Тот лес, где я любил когда-то,
В траве, как заяц, притаясь,
Глядеть, как рыщет бес косматый,
За черной ведьмою гонясь; Как в куще леса чьи-то очи
Огнем горят издалека,
И тени сумрачныя ночи
Меня касаются слегка.Любил я слушать звонкий лепет
Вблизи бегущего ручья,
Жужжанье мошки, листьев трепет
И вздох далекий соловья.Виски горели, билось темя;
Я весь сгорал в живом огне:
Чего не слышал я в то время,
Чего тогда не снилось мне? Но этот сон недолго длится,
Недолго им согрета грудь;
Передо мной опять ложится
Однообразный жизни путь…
Бога милого, крылатого
Осторожнее зови.
Бойся пламени заклятого
Сожигающей любви.А сойдет путем негаданным,
В разгораньи ль ясных зорь,
Или в томном дыме ладанном, —
Покоряйся и не спорь.Прячет лик свой под личинами,
Надевает шелк на бронь,
И крылами лебедиными
Кроет острых крыл огонь.Не дивися, не выведывай,
Из каких пришел он стран,
И не всматривайся в бредовый,
Обольстительный туман.Горе Эльзам, чутко внемлющим
Про таинственный Грааль, —
В лодке с лебедем недремлющим
Лоэнгрин умчится вдаль, Темной тайны не разгадывай,
Не срывай его личин.
Силой боговой иль адовой,
Все равно, он — властелин.Пронесет тебя над бездною,
Проведет сквозь топь болот,
Цепь стальную, дверь железную
Алой розой рассечет.Упадет с ноги сандалия,
Скажет змею: «Не ужаль!»
Из цианистого калия
Сладкий сделает миндаль.Если скажет: «Все я сделаю», —
Но проси лишь об одном:
Зевс, представши пред Семелою,
Опалил ее огнем.Беспокровною Дианою
Любовался Актеон,
Но, оленем став, нежданною
Гибелью был поражен.Пред законами суровыми
Никуда не убежим.
Бог приходит под покровами,
Лик его непостижим.
Поселки Азии, Европы города —
Москва, Иркутск, Архангельск, ряд за рядом,
Вы ввысь возносите короны изо льда, —
Россия белая горда своим нарядом.
Бог весть, что за огонь воспламеняет вас,
Каких углей горящие затеи
На жертву вас зовут, чтоб в некий грозный час,
Быть может, жизнь отдать за марева идеи.
Пусть в сердце вашем снег, — под снегом тайный жар!
И чистоту души несете вы, не споря,
Всечеловечеству страдающему в дар,
Деля с ним хлеб и горечи и горя.
Покорствуя великой воле Рока,
Вы — не Сидон, не Карфаген, не Рим —
Вы в небо новое поверили глубоко —
И этой веры пыл у вас неистребим.
Вкруг вас гроза, огонь... Но властным содроганьям
Его пламен о милосердья весть
Несете вы... И вихрь безумства есть
В стремленья Вашем дать ему самосознанье.
Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле,
Конечно, ты не думал о мальчишке,
Который жил в Клину или Орле:
Как ты, не знавший головокруженья,
Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
И самое прямое отношенье
К тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он тоже не подумал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве…
Когда уже известно, что в газетах
Назавтра будет черная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета,
Врываться в незнакомые дома,
Искать ту неизвестную квартиру,
Где спит, уже витая в облаках,
Мальчишка — рыжий маленький задира,
Весь в ссадинах, веснушках, синяках.
Лишь только закат над волнами
Погаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
Брожу по рассеченным скалам.
И вы, в стороне от дороги,
Застывши на каменной груде,
Стоите, недвижны и строги,
Немые, громадные люди.
Лица мне не видно в тумане,
По знаю, что страшно и строго.
Шепчу я слова заклинаний,
Молю неизвестного бога.
И много тревожит вопросов:
Кто создал семью великанов?
Кто высек людей из утесов,
Поставил их стражей туманов?
Мы кто? — Жалкий род без названья!
Добыча нам — малые рыбы!
Не нам превращать в изваянья
Камней твердогрудые глыбы!
Иное — могучее племя
Здесь грозно когда-то царило,
Но скрыло бегучее время
Все то, что свершилось, что было.
О прошлом никто не споет нам.
Но грозно, на каменной груде,
Стоите, в молчаньи дремотном,
Вы, страшные, древние люди!
Храня океан и утесы,
Вы немы навек, исполины!..
О, если б на наши вопросы
Вы дали ответ хоть единый!
И только, когда над волнами
Даль гаснет огнем запоздалым,
Блуждаю один я меж вами,
По древним, рассеченным скалам.
15 ноября 1895
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
И ту годину золотую,
Где и когда мы — ты да я,
Два сына Руси православной,
Два первенца полночных муз, -
Постановили своенравно
Наш поэтический союз.
Пророк изящного! забуду ль,
Как волновалася во мне,
На самой сердца глубине,
Восторгов пламенная удаль,
Когда могущественный ром
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем,
Лился в стаканы-исполины?
Как мы, бывало, пьем да пьем,
Творим обеты нашей Гебе,
Зовем свободу в нашу Русь,
И я на вече, я на небе!
И славой прадедов горжусь!
Мне утешительно доселе,
Мне весело воспоминать
Сию поэзию во хмеле,
Ума и сердца благодать.
Теперь, когда Парнаса воды
Хвостовы черпают на оды
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, -
С челом возвышенным стою
Перед скрижалью вдохновений*
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою!
______________________________
* Аспидная доска, на которой стихи пишу.
(Примеч. Н.М. Языкова.)
Вблизи дороги столбовой
Ночует табор кочевой
Сынов Украины привольной.
В степи и пасмурно и темно:
Ни звезд блестящих, ни луны
На небе нет; и тишины
Ночной ничто не нарушает;
Порой проезжий лишь играет,
И колокольчик почтовой,
Звеня над тройкой удалой,
На миг молчанье прерывает.
Между возов огонь горит;
На тагане котел висит;
Чумак раздетый, бородатый,
Поджавшись на ногах, сидит
И кашу с салом кипятит.
За табором невдалеке
Волы усталые пасутся;
Они никем не стерегутся.
Беспечно пред огнем в кружке
Хохлы чумазые, седые,
С усами хлопцы молодые,
Простершись на траве, лежат
И вдаль невесело глядят.
Чем чумаков прогнать дремоту?
Давно ль утратили охоту
Они петь песни старины?
Чем ныне так развлечены?
Бывало, часто, ночью темной,
Я с ними время разделял
И, помню, песням их внимал
С какой-то радостью невольной…
Но вот во тьме игра свирели,
Вот тихо под свирель запели
Они про жизнь своих дедов,
Украйны вольныя сынов…
И как те песни сердцу милы,
Как выразительны, унылы,
Протяжны, звучны и полны
Преданьями родной страны!..
РУМИЛИЙСКАЯ ПЕСНЯ.
Ζενπτεμὲνον με πελἡ, καὶ αλέγρο με γερἀκι, и пр.
1.
Меж тем, как ты, мой соловей,
Поешь любовь к стране далекой,
Отрава страсти одинокой
Горишь огнем в душе моей!
2.
Я вяну; пены волю морских
Стал цвет ланит моих бледнее;
Ты помнишь: яркий пурпур их
Был руских выстрелов алее!
3.
Прииди жь, о милый, усладить
Тоску любви, души томленье;
Прииди хоть искрой наслажденья
Больное сердце оживить!
4.
Блестящий взор твоих очей
Острей и ярче стали бранной;
Свежей росы, огня живей
Твои поцелуи благоуханной!
5.
О милый! пусть разтаеть вновь
Моя душа в твоем лобзаньи;
Прииди, допей мою любовь,
Допей ее в моем дыханьи!
6.
Прилипну я в твоим устам,
И все тебе земное счастье,
И всей природы сладострастье
В последнем вздохе передам!
7.
Прииди жь, о милый, усладить
Мою тоску, мое томленье;
Иль дай мне яд любви допить —
И не страшися преступленья!
Она умерла оттого, что закат был безумно красив,
что мертвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив,
и был так причудливо-странен вечерних огней перелив.
Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла
закатом зажженная влага все дальше несла и несла,
ладьей окрыленной, к закату покорно душа поплыла.
И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне,
и детства забытого радость пригрезилась ей в полусне,
И Ангел знакомый пронесся и вновь утонул в вышине.
И долго смотрела, как в небе горела высокая даль.
и стало ей весел уплывших так странно и жаль и не жаль,
и счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль.
В закате душа потонула, но взор преклонила к волне,
как пепел, ее отраженье застыло, заснуло на дне,
и, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне.
И плыли все дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла,
и розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала,
закат был красив, и безбольно она, все простив, умерла…
Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную цельность стекла!..
Своими горькими слезами
Над нами плакала весна.
Огонь мерцал за камышами,
Дразня лихого скакуна…
Опять звала бесчеловечным,
Ты, отданная мне давно!..
Но ветром буйным, ветром встречным
Твое лицо опалено…
Опять — бессильно и напрасно —
Ты отстранялась от огня…
Но даже небо было страстно,
И небо было за меня!..
И стало всё равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча,
В какие улицы глухие
Гнать удалого лихача…
И всё равно, чей вздох, чей шопот, —
Быть может, здесь уже не ты…
Лишь скакуна неровный топот,
Как бы с далекой высоты…
Так — сведены с ума мгновеньем —
Мы отдавались вновь и вновь,
Гордясь своим уничтоженьем,
Твоим превратностям, любовь!
Теперь, когда мне звезды ближе,
Чем та неистовая ночь,
Когда еще безмерно ниже
Ты пала, униженья дочь,
Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень…
С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? —
Не знаю: я забыл тебя.20 ноября 1908