Лишь только память расшевелишь, —
Припомнишь все, как жизнь прошла.
Я в жизни сделал много зла…
Но только самому себе лишь.
Я не умел искусно лгать,
Хотя завидно то искусство,
Но мог приятеля прижать…
К своей груди в избытке чувства.
Я презирал всех оргий гул,
Не походил на забияку,
И даже спину часто гнул…
Когда кормил свою собаку.
Составить круглый капитал, —
Имел всегда такую страсть я,
И — признаюсь вам — взятки брал…
Когда везло мне в картах счастье.
В дни юности я вспыльчив был;
Мне скажут дерзость — вспыхнут уши,
Я не владел собой и бил…
Нередко в жизни бил баклуши.
В семье моей был сущий ад;
Жена однажды расхворалась
И я тогда был очень рад…
Когда она в живых осталась.
Боясь друзей, как и врагов,
(Людская дружба — та же ноша)
Я не платил своих долгов…
За тем, что в долг не брал ни гроша.
О, вольнодумство! Много слез
И мук мне стоило всегда ты!..
Однажды, помню, я донес…
Больную нищенку до хаты.
Друзья! Сорватьcя с ваших губ
Насмешка горькая готова.
Скажите прямо: он был глуп!
И будет верно ваше слово.
Когда в гробу я кончу век,
Пускай друзья воскликнут дружно.
«Он был преглупый человек!»
Мне похвалы иной не нужно.
Я говорю не наобум
И убеждения не скрою,
Что в дураках бывает ум
И глупы умники, порою.
Ужасен грома глас пороков злых рабам,
Но мститель пламенный паря по небесам,
Всегдаль приносит казнь дрожащему злодею? —
Любезный Селадон с Амелией своею
Являли образец прелестыя четы,
В них равна доброта; в них равны красоты;
Единство милое лишь полом разделялось;
В ней утро раннее, златое улыбалось;
В нем ясной; яркой день краса природы всей.
Любовь связала их, любовь блаженных дней,
Подруга простоты, которая сначала
Невинность, искренность и счастье в нас питала.
То было дружество, союз сердед святой;
Надежда сладкая, уверенность, покой
Светились в их очах и в души изливались,
Любови преданы, друг другом восхищались,
Друг другу были тем, чем каждой был себе;
Друг друга радовать—обеты их судьбе.—
В уединении, сквозь тени древ прохладны
День сельской освещал беседы их отрадны;
Немой язык сердец; вот весь их разговор;
Люби и будь любим; слова заменит взор!
И жизнь катилась их, как тихий ключь кристальной,
Без бурь и без забот.—Однажды, в роще дальной,
Постигла их гроза, обманутых тропой. —
Безпечны, заняты единственно собой,
Когда сама Любовь любимцов провождая,
Велела вкруг цвести очарованьям рая,
Могли ли замечать, куда ведет их путь?
Вздыханья томныя теснили девы груд,
И в сердце вещем хлад безвестный возраждался;
Печальный взор ея то робко поднимался
К гремящим небесам, то в горестных слезах
На друта yпадал, чтоб в нем прочесть—свой страх!
Ни Вера, ни Любовь ее не подкрепляла;
И в трепете она, казалося, сретала
Парящую к ней Смерть!… и замер дружбы глас!
И тщетен всяк совет! Как Ангел, в смертной час,
Со взором, тающим в любви и умиленье,
Зрит праведной души на небо возвращенье:
Так Селадон взирал на бледны красоты. —
"Невинность кроткая! чего боишься ты? —
"Что бури для тебя?—Ты чужда преступленья
"И скрытых в сердце бурь.—Когда посланник мщенья
"Из мрака сыплет казнь:—то радость и покой
"Вокруг тебя стоят;—дух смерти роковой
"В полунощи, во дни, блуждая невидимо,
"С тобою встретится;—и тихо пройдет мимо! —
"Сей гром—глагол суда для извергов земных —
"Как Серафимской хор, крепит сердца Святых. —
"Блажѳн, кто зрит тебя, блажен руководимый
«Тобою в храм добра!» ----—Судьбы непостижимы! —
Едва успел сказать… развился молний клуб,
И дева милая—бездушный, хладный труп!
— Кто, кто изобразит любовника несчастна
Во изступлении, недвижима, безгласна,
Окаменелаго над перстию драгой —
Таков поставленный над гробною доской
Скудельный истукан, усопших друг притворный,
Безмолвью вечному и горести покорный.
Мрзлкв.
Кто как ни говори, что будто нет страстей
В животных, как и меж людей,
А зависть в них бывает,
И может быть людской еще не уступает.
Как свищет соловей, известно в свете всем;
Что много говорить об нем!
Но вздумай на нево воронья чернь озлиться,
Из зависти что он, когда ни запоет,
Приятным пением людей к себе влечет.
Нам должно, говорят друг другу: согласиться
Чтоб соловью не дать уж больше отличиться:
Все вместе запоем когда он петь начнет,
То голос тут ево за нашим пропадет;
А естьли и тогда над нами верх возьмет,
Так будем мы кричать что дурно он поет,
Всем тем кто станет им прельщаться.
Что долго ли ему и впрям торжествовать,
А нам с стыдом пред ним воронам оставаться? —
И только соловей свистать,
Воронье стадо, ну! кричать.
Но голос соловья не только не терялся,
Еще приятнее по роще роздавался.
Другой бы голос может быть…
Да голос соловья хотели заглушить!
Теперь хотел бы я спросить:
Ково с воронами поставить здесь в сравненье? —
Мое простое мненье:
К ним сочинителей иных бы применить.
— Любовь? Ее нет между нами, —
Мне строго сказала она. —
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.
Что ж, дружба — хорошее дело!
В ней силы не раз почерпнешь,
Но дружба имеет пределы,
А мне они по сердцу нож!
Как жил я, что в сердце вплеталось,
Я все бы ей мог рассказать,
Когда бы она попыталась,
Когда б захотела понять.
Идя сквозь невзгоды и вьюги,
Не встретил я преданных глаз.
Случайные лгали подруги,
Я сам ошибался не раз.
Но думал я: вспыхнут зарницы.
Я знал: надо верить и ждать.
Не может так быть, чтоб жар-птицы
Я в мире не смог отыскать!
Когда же порой мне казалось,
Что к цели приблизился я,
Жар-птица, увы, превращалась
В простого, как хвощ, воробья.
Вспорхнув, воробьи улетали,
И снова я верил и ждал.
И все-таки вспыхнули дали!
И все-таки мир засиял!
И вот, наконец, золотые
Я россыпи в сердце открыл.
Наверное, в жизни впервые
Я так горячо полюбил!
Моя долгожданная, здравствуй!
Ты чувств не найдешь горячей.
Иди и в душе моей царствуй!
Я весь тут — бери и владей!
Жар-птица сверкнула глазами,
И строго сказала она:
— Любовь? Ее нет между нами.
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.
В дни жизненных невзгод, когда моя казна
Рукой безпечною исчерпана до дна,
Друзья бегут меня и, взор потупя строго,
Соседка гонит прочь от своего порога,—
Недолго я ропщу на свой суровый рок:
Укрывшись от сует в свой тихий уголок,
В Платона, Тацита я мыслью погружаюсь,
И забываю свет и свято наслаждаюсь
Уединением, покоем и трудом.
И вспоминаю я с досадой и стыдом
Любви и роскоши заботы и тревоги,
И ветренных долгов нежданные итоги.
И восклицаю я: «что свет, что красота,
И деньги и любовь!? Все тлен и суета!»
Но если, заглянув в мое уединенье,
Фортуна подает мне руку примиренья,
И если, долгою разлукой смягчена,
Соседка милая из своего окна
На мой тоскливый взгляд с стьиливостью наивной
Ответит весело улыбкою призывной,—
Тогда прощай и труд, и Тацит, и Платон,
И мудрый взгляд на жизнь, и толстый лексикон!
Прощай и ты, прют священных размышлений!
Бросаюсь я в поток мятежных наслаждений,—
И снова без борьбы разсудок побежден;
И снова песень клик, и чаш заздравных звон,
Веселый смех друзей, в шуму безумных оргий,
И пламенной любви мученья и восторги!
Скворцов-Степанов мне звонит,
Иван Иваныч мне бубнит,
Редактор-друг меня торопит:
«Брось! Пустяки, что чай не допит.
Звони во все колокола!
Ведь тут какие, брат, дела!»
«Что за дела? Ясней нельзя ли?»
«Шан-хай…»
«Шан-хай!!!»
«Кантонцы взяли!»
«Ур-р-ра, Иван Иваныч!»
«Ур-р-р…»
«Ты что там? Рот закрыл рукою?»
«Не то! Нам радостью такою
Нельзя хвалиться чересчур;
«Известья» — в этом нет секрета —
Официозная газета:
Тут очень тонкая игра.
Давай-ка лучше без «ура»,
Пиши пером, а не поленом, —
Над нашим «другом» — Чемберленом
Не измывайсь, не хохочи,
А так… чуть-чуть пощекочи,
Пособолезнуй мягко даже,
Посокрушайся, повздыхай:
«На кой-де леший в диком раже
Полезли, мистер, вы в Шанхай?
Ведь было ясно и слепому,
Понятно мальчику любому…
А вас нелёгкая… Ай-ай!
Добро б, какая-либо пешка,
Но вы… По вашему уму…»
Демьяша, злобная насмешка
Тут, понимаешь, ни к чему.
Пусть, очарованный собою,
К международному разбою
Он рвётся, как рвался досель.
Не нам, себе он сломит шею.
Ведь он работою своею
Льёт молоко на наш кисель:
Сейчас победно флаг народный
Взвился в Шанхае. «Рабства нет!»
А завтра весь Китай свободный
Пошлёт нам дружеский привет!
Тогда ты можешь не без шика
Взять с Чемберленом новый тон».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Иваныч, разреши-ка
Облечь всё это — в фельетон?!
Послания милой, блаженства уроки,
Прелестные буквы, волшебные строки,
Заветные письма — я вами богат;
Всегда вас читаю, и слезы глотаю,
И знаю насквозь, наизусть, наугад.
Любуюсь я слогом сих нежных посланий;
Не вижу тут жалких крючков препинаний;
В узлах запятых здесь не путаюсь я:
Грамматику сердца лишь вижу святую,
Ловлю недомолвки, ошибки целую
И подпись бесценную: «вечно твоя».
Бывало посланник, являясь украдкой,
Вручит мне пакетец, скрепленный облаткой.
Глядь: вензель знакомый. На адрес смотрю:
Так почерк неровен, так сизо чернило,
И ять не на месте… как все это мило! —
«Так это от… знаю»; а сам уж горю.
От друга, я от брата — бегу, как от пугал,
Куда-нибудь в сумрак, куда-нибудь в угол,
Читаю… те смотрят; я дух затая,
Боюсь, что и мысль мою кто-нибудь слышит;
А тут мне вопросы: кто это к вам пишет? —
Так — старый знакомый. Пустое, друзья
В глазах моих каждая строчка струится,
И каждая буква, вгляжусь, шевелится,
Прислушаюсь: дышит и шепчет: живи!
Тут брызга с пера — род нечаянной точки —
Родимое пятнышко милой мне щечки
Так живо рисует пред оком любви.
Хранитесь, хранитесь, блаженства уроки,
Без знаков, без точек — заветные строки!
Кто знает? Быть может, под рока грозой,
Когда-нибудь после на каждую строчку
Сих тайных посланий я грустную точку
Поставлю тяжелой, сердечной слезой.
Делец пришел к начальнику с докладом,
Графиня ждет от графа денег на дом,
На бале граф — жену до петухов,
Бедняк — давно обещанного места,
Купец — долгов, невеста — женихов,
Пилад — услуг от верного Ореста;
Им всем ответ: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг».
Но звать приди вельможу на пирушку,
Явись в приказ со вкладчиною в кружку,
Хвалить в глаза писателя начни
Иль подвергать соперников разбору,
Будь иль в ходу, иль ходокам сродни, —
Гость дорогой всегда, как деньги, в пору!
Не слышишь ты: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг».
Чтоб улестить взыскательную совесть
И многих лет замаранную повесть
Хоть обложить в красивый переплет,
Ханжа твердит: «Раскаяться не поздно!»
Когда ж к нему раскаянье придет
И в злых делах отчета просит грозно,
Ответ ханжи: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг».
Брак был для них венцом земного блага,
Их сопрягла взаимная присяга,
Их запрягла судьба за тот же гуж;
Нет года: брак не роз, уж терний жатва;
Жены ль вопрос, жену ли спросит муж:
«А где ж любовь, а где ж на счастье клятва?»
Ответ как тут: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг».
Когда возьмет меня запой парнасской
И явится схоластика с указкой,
Сказав мне: «Стих твой вольничать привык;
Будь он хоть пошл, но у меня в границах,
Смирись, пока пострела не настиг
Журнальный рунд деепричастий в лицах!»
Я ей в ответ: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг».
Есть гостья: ей всегда все настежь двери —
Враждебный дух иль счастливая пери
Везжает в дом на радость иль на страх;
Как заскрыпит ее повозки полоз
У молодой беспечности в дверях,
Когда подаст она счастливцу голос,
Не скажешь ей: «Теперь мне недосуг,
А после ты зайди ко мне, мой друг!»
Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой,
Товарищ радостей минувших,
Товарищ ясных дней, недавно надо мной
Мечтой веселою мелькнувших?
Ужель душе твоей так скоро чуждым стал
Друг отлученный, друг далекий,
На финских берегах, между пустынных скал,
Бродящий с грустью одинокой?
Где ты, о Дельвиг мой! ужель минувших дней
Лишь мне чувствительна утрата,
Ужель не ищешь ты в кругу своих друзей
Судьбой отторженного брата?
Ты помнишь ли те дни, когда рука с рукой,
Пылая жаждой сладострастья,
Мы жизни вверились и общею тропой
Помчались за мечтою счастья?
«Что в славе? что в молве? на время жизнь дана!» —
За полной чашей мы твердили
И весело в струях блестящего вина
Забвенье сладостное пили.
И вот сгустилась ночь, и все в глубоком сне —
Лишь дышит влажная прохлада;
На стогнах тишина! сияют при луне
Дворцы и башни Петрограда.
К знакомцу доброму стучится Купидон,
Пусть дремлет труженик усталый!
«Проснися, юноша, отвергни, — шепчет он, —
Покой бесчувственный и вялый!
Взгляни! ты видишь ли: покинув ложе сна,
Перед окном полуодета,
Томленья страстного в душе своей полна,
Счастливца ждет моя Лилета?»
Толпа безумная! напрасно ропщешь ты!
Блажен, кто легкою рукою
Весной умел срывать весенние цветы
И в мире жил с самим собою;
Кто без уныния глубоко жизнь постиг
И, равнодушием богатый,
За царство не отдаст покоя сладкий миг
И наслажденья миг крылатый!
Давно румяный Феб прогнал ночную тень,
Давно проснулися заботы,
А баловня забав еще покоит лень
На ложе неги и дремоты.
И Лила спит еще: любовию горят
Младые, свежие ланиты,
И, мнится, поцелуй свозь тонкий сон манят
Ее уста полуоткрыты.
И где ж брега Невы? где чаш веселый стук?
Забыт друзьями друг заочный,
Исчезли радости, как в вихре слабый звук,
Как блеск зарницы полуночной!
И я, певец утех, пою утрату их,
И вкруг меня скалы суровы
И воды чуждые шумят у ног моих
И на ногах моих оковы.
Итак, поэт унылый мой!
Тот скоро час примчится,
Когда тебе с родной страной,
С друзьями должно разлучиться;
Лететь туда, куда ведет
Рука судеб неумолимых;
Туда, где страшный гор хребет,
Среди степей необозримых,
Чело скрывая в облаках,
Стоит снегами увенчанный;
Где лютая зима на грозных высотах
Поставила свои чертоги льдяны;
Туда, туда, поэт — друг мой!
Там скалы дикие и пропасти ужасны,
И мрак дубрав чужой,
Услышат лиры глас прекрасный!
Туда и музы прилетят,
В Сибирь, в жилище хлада,
Поэт! богинь не устрашат
Ни даль, ни мраз, ни льдов громада:
Они, оставивши Парнас,
В твою смиренную обитель
Придут внимать твой мирный глас,
Любимец их и их любитель!
Тогда ты лиры золотой
Ударишь в звонки струны
И с них блестящею струей
Польется звук перунный!
Тогда ты будешь вспоминать
О родине своей, о тех местах священных,
Где дней твоих не смели возмущать
Страстей порывы разяренных;
Где верных ты имел друзей,
Как с ними время протекало,
Как златострунной их твоей
Бряцанье лиры восхищало,
Как с ними радость разделял,
Мечты и тягость скуки,
Как их печальный оставлял,
Как простирал к ним руки.
Чтобы в последний раз обнять,
Сказать прости и удалиться.
Ах как приятно вспоминать
О том, с чем тяжко разлучиться!
Мой друг! Что может быть милей
Бесценного родного края?
Там солнце кажется светлей,
Там радостней весна златая,
Прохладный легкий ветерок,
Душистее цветы, там холмы зеленее,
Там сладостней журчит поток,
Там соловей поет звучнее,
Там все нас может восхищать,
Там все прекрасно, там все мило,
Там дни, как молния, летят,
Там нет тоски унылой
Там наше счастие живет,
Там только жизнью наслаждаться!
А ты, любезный, мой поэт,
Ты должен с родиной расстаться!
Дай руку! Милый друг, прощай!
Но там, в стране той отдаленной,
Твоих друзей не забывай;
Живи надеждой озаренный,
Что некогда увидишь их,
Что грозный рок к тебе смягчится,
И что блаженство возвратится
И позлатит ток дней твоих!
Гремит, гремит священный глас
Отечества, Закона, Славы!
Сыны Российския державы!
Настал великодушных час:
Он наш!.. Друзья! вооружимся,
С врагом отечества сразимся;
Ударим мощною рукой,
Как дети грозного Борея,
И миру возвратим покой,
Низвергнув общего злодея!
Цари, народы слезы льют:
Державы, воинства их пали;
Европа есть юдоль печали.
Свершился ль неба страшный суд?
Нет, нет! у нас святое знамя,
В руках железо, в сердце пламя:
Еще судьба не решена!
Не торжествуй, о Галл надменный!
Твоя победа неверна:
Се росс, тобой не одоленный!
Готов кровопролитный бой!
Отведай сил и счастья с нами;
Сломи грудь грудью, ряд рядами;
Ступай: увидим, кто герой!
Пощады нет: тебя накажем
Или мы все на месте ляжем.
Что жизнь для побежденных? — стыд!
Кто в плен дается? — боязливый!
Сей острый меч, сей медный щит
У нас в руках, пока мы живы.
Ты нам дерзаешь угрожать?
Но римлян страшных легионы
Могли ль дать Северу законы?
Полунощь есть героев мать:
Рим пал, их мышцей сокрушенный,
Колосс, веками утвержденный.
Ищи на Юге робких слуг:
Сын Севера в стране железной
Живет с свободою сам друг,
И царь ему — отец любезный.
Но ты идешь: друзья! вперед!
Гремите звучными щитами,
Сверкайте светлыми мечами
И пойте древний гимн побед!
Герои в старости маститой,
Делами, саном знаменитой!
Ведите юнош славы в храм!
Достойный алтарей служитель!
Кури священный фимиам;
Молись… Росс будет победитель!
О тени древних сограждан!
В селеньях горних вы покойны:
Мы славы вашея достойны;
Обет сердечный нами дан
Служить примером для потомства;
Не знают россы вероломства
И клятву чести сохранят:
Да будет мир тому свидетель!
За галла весь ужасный ад —
За нас же бог и Добродетель!
Честь вашего я круга,
Друзья, высоко чту,
Но надо знать друг друга,
Игра начистоту! Пора нам объясниться —
Вам пригожусь ли я?
Не будем же чиниться,
Вот исповедь моя!
. . . . . . . .
И всякого, кто плачет,
Утешить я бы рад —
Но это ведь не значит,
Чтоб был я демократ!
. . . . . . . .
Во всем же прочем, братцы,
На четверть иль на треть,
Быть может, мы сойдемся,
Лишь надо посмотреть!
. . . . . . . .
Чтобы в суде был прав
Лишь тот, чьи руки черны,
Чьи ж белы — виноват,
Нет, нет, слуга покорный!
Нет, я не демократ!
. . . . . . . .
Чтоб вместо твердых правил
В суде на мненья шло?
Чтобы землею правил
Не разум, а число?
. . . . . . . .
Чтоб каждой пьяной роже
Я стал считаться брат?
Нет, нет, избави боже!
Нет, я не демократ!
. . . . . . . .
Барон остзейский ближе,
Чем русский казнокрад.
. . . . . . . .
Vox populi — vox Dei!
Зипун — гражданства знак.
Да сгинут все злодеи,
Что носят черный фрак!
. . . . . . . .
Не филантроп я тоже
. . . . . . . .
И каждый гражданин
Имел чтоб позволенье
Быть на руку нечист?
Нет, нет, мое почтенье!
Нет, я не коммунист!
. . . . . . . .
Чтоб всем в свои карманы
Дал руки запускать?
С Олимпа изгнаны богами,
Веселость с Истиной святой
Шатались по свету друзьями,
Людьми довольны и собой;
Но жизнь бродяг им надоела,
Наскучила и дружбы связь,
В колодезь Истина засела,
Веселость в погреб убралась.
На юность вечную от граций
С патентами Анакреон
И мудрый весельчак Гораций
К ней приходили на поклон.
Она их розами венчала,
И розы дышат их теперь;
Она Державина внушала,
Когда ковша он славил дщерь.
Она в Мелецком воскресила
На хладном севере Шолье,
И с Дмитревым друзей манила
На скромное житье-бытье.
И Пиндар наш — когда сослаться
На толки искренних повес —
Охотник в погреб был спускаться,
Чтобы взноситься до небес!
Почто же наших дней поэты
Не подражают старикам
И музы их, наяды Леты,
Зевая, сон наводят нам?
Или, покрывшись облаками,
Не хочет Феб на нас взглянуть?
Нет! К славе путь зарос меж нами
За то, что в погреб брошен путь!
От принужденья убегает
Подруга резвости, любовь;
Она в гостиной умирает,
А в погребе живится вновь.
У бар частехонько встречаешь,
Что разум заменен вином,
Перед столом у них зеваешь,
Но не зеваешь за столом.
Друзья! Вы в памяти храните,
Что воды воду лишь родят, —
Восторг стихов вы там ищите,
Где расцветает виноград.
О, если б Бахус в наказанье
Мне шайку водопийц отдал,
Я всех бы их на покаянье
В порожний погреб отослал!
Они студентами были.
Они друг друга любили.
Комната в восемь метров —
чем не семейный дом?!
Готовясь порой к зачетам,
Над книгою или блокнотом
Нередко до поздней ночи сидели они вдвоем.
Она легко уставала,
И если вдруг засыпала,
Он мыл под краном посуду и комнату подметал.
Потом, не шуметь стараясь
И взглядов косых стесняясь,
Тайком за закрытой дверью
белье по ночам стирал.
Но кто соседок обманет —
Тот магом, пожалуй, станет.
Жужжал над кастрюльным паром их дружный
осиный рой.
Ее называли «лентяйкой»,
Его — ехидно — «хозяйкой»,
Вздыхали, что парень —
тряпка и у жены под пятой.
Нередко вот так часами
Трескучими голосами
Могли судачить соседки,
шинкуя лук и морковь.
И хоть за любовь стояли,
Но вряд ли они понимали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Они инженерами стали.
Шли годы без ссор и печали.
Но счастье — капризная штука,
нестойка порой, как дым.
После собранья, в субботу,
Вернувшись домой с работы,
Жену он застал однажды целующейся с другим.
Нет в мире острее боли.
Умер бы лучше, что ли!
С минуту в дверях стоял он,
уставя в пространство взгляд.
Не выслушал объяснений,
Не стал выяснять отношений,
Не взял ни рубля, ни рубахи,
а молча шагнул назад…
С неделю кухня гудела:
«Скажите, какой Отелло!
Ну целовалась, ошиблась…
немного взыграла кровь!..
А он не простил — слыхали?»
Мещане! Они и не знали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!
Я знаю, Лидинька, мой друг,
Кому в задумивости сладкой
Ты посвящаешь свой досуг,
Кому ты жертвуешь украдкой
От подозрительных подруг.
Тебя страшит проказник милый,
Очарователь легкокрылый,
И хладной важностью своей
Тебе несносен Гименей.
Ты молишься другому богу,
Своей покорствуя судьбе;
Восторги нежные к тебе
Нашли пустынную дорогу.
Я понял слабый жар очей,
Я понял взор полузакрытый,
И побледневшие ланиты,
И томность поступи твоей...
Твой бог не полною отрадой
Своих поклонников дарит.
Его таинственной наградой
Младая скромность дорожит.
Он любит сны воображенья,
Он терпит на дверях замок,
Он друг стыдливый наслажденья,
Он брат любви, но одинок.
Когда бессонницей унылой
Во тьме ночной томишься ты,
Он оживляет тайной силой
Твои неясные мечты,
Вздыхает нежно с бедной Лидой
И гонит тихою рукой
И сны, внушенные Кипридой,
И сладкий, девственный покой.
В уединенном упоенье
Ты мыслишь обмануть любовь.
Напрасно! — в самом наслажденье
Тоскуешь и томишься вновь.
Амур ужели не заглянет
В неосвященный твой приют?
Твоя краса, как роза, вянет;
Минуты юности бегут.
Ужель мольба моя напрасна?
Забудь преступные мечты,
Не вечно будешь ты прекрасна,
Не для себя прекрасна ты.
Ганс с Гретхен своею танцует,
До-нельзя довольны судьбой,
А Петр, недвижимый и бледный,
Стоит и глядит, как немой.
С возлюбленной Ганс обвенчался;
Наряд их блестящий такой;
А Петр в самом будничном платье
И ногти грызет он с тоской.
И думу он думает тихо,
Печально смотря на чету:
Не будь я уж слишком разумен,
С собой бы наделал беду.
«В груди моей горе такое,
Что сердце на части мне рвет.
Куда-б ни пошел я, где-б ни был,
Тоска меня гонит вперед;
«Влечет все к моей ненаглядной,
С надеждой — спасение в ней;
Но прочь убегаю, как только
Увижу взгляд милых очей.
«Взбираюсь на дальния горы,
Брожу между скал и стремнин,
И там остаюсь одинокий,
И долго я плачу один».
Петр снова идет по деревне,
Он бледен, как смерть, изнурен,
И всякий, кто встретится с бедным,
Стоит, глубоко изумлен.
И девушки шепчут друг другу:
«Что́ с ним приключиться могло-б?
Ведь он точно вышел из гроба».
Нет, только ложится он в гроб.
Навек распростился он с милой,
Лишился надежд навсегда,
И лучший приют ему в гробе
До страшнаго будет суда.
Скупой был пес, и был имением доволен.
Недомогает пес, и стал гораздо болен.
На посещение приятели пришли,
И друга своево чуть жива уж нашли.
О смерти он умеренно хлопочет,
И что на век растанется с гостьми.
Да со запасными себе костьми,
Разстаться он не хочет.
Бранит судьбу, что жизнь безмерно коротка.
Но чем она ему сладка?
Какое бедствие ево поймало?
Он пищи множество имел;
Однако ел
От скупости он мало.
Всегда ярясь кипел,
И ету песню пел:
Прорву и разорву прохожему черева,
Схвачу и прохвачу немилосерда зева,
До серца, зубом я.
Изрядна жизнь твоя.
Приятели о нем тужили.
А чтоб они ему в болезни послужили,
Гнилыя кости им дает,
Которых не хранит, и коих уже нет,
И кои в бережи лежали много лет,
А о других костях не говорит ни слова.
Душа ийти из тела вон готова.
Собака говорит, не отступайте прочь,
Старайтеся, друзья, болящему помочь:
А естьли вы не сыты;
Так кости у меня в земле для вас зарыты.
И самыя свежия: лежат они - - - ох! ох!
Два раза охнул, и издох.
Портрет Василия Андреевича Жуковского (О. А. Кипренский, 1815)
В этот день дал Бог нам друга
И нам праздник этот день!
Пусть кругом снега и вьюга
И январской ночи тень —
Ты, Вьельгорский, влагой юга
Кубок северный напень!
Все мы выпьем, все мы вскроем
Дно сердец и кубков дно
В честь того, кого запоем
Полюбили мы давно!
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Он чудесный дар имеет
Всех нас спаивать кругом:
Душу он душою греет,
Ум чарует он умом
И волшебно слух лелеет
Упоительным стихом.
И под старость, духом юный,
Он все тот же чародей!
Сладкой песнью дышат струны,
И душа полна лучей.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Нас судьбы размежевали,
Брошен он в чужой конец,
Но нас чувства с ним связали,
Но он сердцем нам близнец;
Ни разлуки нет, ни дали
Для сочувственных сердец.
Нежной дружбы тайной силой
И судьбе наперелом
В нас заочно — друг наш милый,
И мы жизнью сердца — в нем.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Тихо-радостной тоскою
В этот час обятый сам,
Может статься, он мечтою
К нам прильнул и внемлет нам
И улыбкой и слезою
Откликается друзьям!
Радость в нем с печалью спорит,
Он и счастлив и грустит,
Нашим песням молча вторит
И друзей благодарит.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
«Поле славы предо мною:
Отпусти меня, любовь!
Там — за Неманом-рекою
Свищут пули, брызжет кровь;
Здесь не место быть солдату:
Там и братья и враги;
Дева милая, к возврату
Другу сердце сбереги!»
Девы очи опустились
К обручальному кольцу,
И по бледному лицу
Вдруг обильно покатились
Токи жгучих слезных струй:
При словах: «Прости, мой милый!»,
Будто роза близ могилы,
Пал прекрасной поцелуй.
Hе тучи над миром грозу замышляют —
Сближаются мерно две рати врагов;
Hе хладно, не сухо друг друга встречают —
При первых приветах и пламя и кровь.
Всем бешенством смерти ядро боевое,
Врываясь в колонну, ряд валит на ряд.
Вот прыснул картечный язвительный град,
Все ломит и рвет он в редеющем строе.
Все ближе и ближе враги меж собой —
Исторглись из ружей свинцовые брызги,
Пронзительно в слух ударяют их визги,
И строй навалился на вражеский строй
И роет штыками противников груди,
Кровь хлещет волнами, и падают люди;
Сливаются стоны и ржанье и треск,
И мечется в дыме порывистый блеск.
Уж, полночная крикунья,
Дико крикнула сова;
Светом звезд и полнолунья
Светит неба синева;
Посреди немой равнины,
Погрузившись в смертный хлад,
Безобразные руины
Человечества лежат.
Чей здесь труп? — Чело разбито,
Исказилась красота,
Черной язвой грудь раскрыта,
Сжаты синие уста.
Поражен враждебной силой,
Юный ратник пал в борьбе:
Hе воротится твой милый,
Дева милая, к тебе!
В городской суматохе
Встретились двое.
Надоели обои,
Неуклюжие споры с собою,
И бесплодные вздохи
О том, что случилось когда-то…
В час заката,
Весной в зеленеющем сквере,
Как безгрешные звери,
Забыв осторожность, тоску и потери,
Потянулись друг к другу легко,
безотчетно и чисто.
Не речисты
Были их встречи и кротки.
Целомудренно-чутко молчали,
Не веря и веря находке,
Смотрели друг другу в глаза,
Друг на друга надели растоптанный
старый венец
И, не веря и веря, шептали:
«Наконец!»
Две недели тянулся роман.
Конечно, они целовались.
Конечно, он, как болван,
Носил ей какие-то книги —
Пудами.
Конечно, прекрасные миги
Казались годами,
А старые скверные годы куда-то ушли.
Потом
Она укатила в деревню, в родительский дом,
А он в переулке своем
На лето остался.
Странички первого письма
Прочел он тридцать раз.
В них были целые тома
Нестройных жарких фраз…
Что сладость лучшего вина,
Когда оно не здесь?
Но он глотал, пьянел до дна
И отдавался весь.
Низал в письме из разных мест
Алмазы нежных слов
И набросал в один присест
Четырнадцать листков.
Ее второе письмо было гораздо короче.
И были в нем повторения, стиль и вода,
Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,
И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»
Послал «ответ», в котором невольно и вольно
Причесал свои настроенья и тонко подвил,
Писал два часа и вздохнул легко и довольно,
Когда он в ящик письмо опустил.
На двух страничках третьего письма
Чужая женщина описывала вяло:
Жару, купанье, дождь, болезнь мама,
И все это «на ты», как и сначала…
В ее уме с досадой усомнясь,
Но в смутной жажде их осенней встречи,
Он отвечал ей глухо и томясь,
Скрывая злость и истину калеча.
Четвертое посьмо не приходило долго.
И наконец пришло «с приветом» carte postale,
Написанная лишь из чувства долга…
Он не ответил. Кончено? Едва ль…
Не любя, он осенью, волнуясь,
В адресном столе томился много раз.
Прибегал, невольно повинуясь
Зову позабытых темно-серых глаз…
Прибегал, чтоб снова суррогатом рая
Напоить тупую скуку, стыд и боль,
Горечь лета кое-как прощая
И опять входя в былую роль.
День, когда ему на бланке написали,
Где она живет, был трудный, нудный день —
Чистил зубы, ногти, а в душе кричали
Любопытство, радость и глухой подъем…
В семь он, задыхаясь, постучался в двери
И вошел, шатаясь, не любя и злясь,
А она стояла, прислонясь к портьере,
И ждала не веря, и звала смеясь.
Через пять минут безумно целовались,
Снова засиял растоптанный венец,
И глаза невольно закрывались,
Прочитав в других немое: «Наконец!..»
Что могу тебе, Лозовский,
Подарить для именин?
Я, по милости бесовской,
Очень бедный господин!
В стоицизме самом строгом,
Я живу без серебра,
И в шатре моем убогом
Нет богатства и добра,
Кроме сабли и пера.
Жалко споря с гневной службой,
Я ни гений, ни солдат.
И одной твоею дружбой
В доле пагубной богат!
Дружба — неба дар священный,
Рай земного бытия!
Чем же, друг неоцененный,
Заплачу за дружбу я?
Дружбой чистой, неизменной,
Дружбой сердца на обмен:
Плен торжественный за плен!..
Посмотри: невольник страждет
В неприятельских цепях
И напрасно воли жаждет,
Как источника в степях.
Так и я, могучей силой
Предназначенный тебе,
Не могу уже, мой милый,
Перекорствовать судьбе…
Не могу сказать я вольно:
«Ты чужой мне, я не твой!»
Было время - и довольно…
Голос пылкий и живой
Излетел, как бури вой,
Из груди моей суровой…
Ты услышал дивный звук,
Громкий отзыв жизни новой —
И уста и пламень рук,
Будто с детской колыбели,
Навсегда запечатлели
В нас святое имя: друг!
В чем же, в чем теперь желанье
Имениннику души:
Это верное признанье
Глубже в сердце запиши!..
Мне ребята сказали про такую наколку! -
На окраине там даже нет фонарей.
Если выгорит дело — обеспечусь надолго, -
Обеспечу себя я и лучших друзей.
Но в двенадцать часов
Людям хочется спать -
Им назавтра вставать
На работу, -
Не могу им мешать -
Не пойду воровать, -
Мне их сон нарушать
Неохота!
Мне ребята сказали, что живет там артистка,
Что у ей — бриллианты, золотишко, деньга, -
И что все будет тихо, без малейшего риска, -
Ну, а после, конечно, мы рискнем на бегах.
Но в двенадцать часов
Людям хочется спать -
И артистки идут
На работу, -
Не могу ей мешать -
Не пойду воровать, -
Мне ей сон нарушать
Неохота!
Говорил мне друг Мишка, что у ей есть сберкнижка, -
Быть не может, не может — наш артист не богат!
"Но у ей — подполковник, он — ей-ей — ей любовник!"-
Этим доводом Мишка убедил меня, гад.
А в двенадцать часов
Людям хочется спать -
Им назавтра вставать
На работу, -
Ничего, не поспят! -
Я пойду воровать, -
Хоть их сон нарушать
Неохота!
…Говорил я ребятам, что она не богата:
Бриллианты — подделка, подполковник сбежал.
Ну, а этой артистке — лет примерно под триста, -
Не прощу себе в жизни, что ей спать помешал!
Ведь в двенадцать часов
Людям хочется спать -
Им назавтра вставать
На работу, -
Не могу им мешать -
Не пойду воровать, -
Мне их сон нарушать
Неохота!
— Немецкий пролетарий не должон! -
Майор Петров, немецким войском битый,
ошеломлен, сбит с толку, поражен
неправильным развитием событий.Гоним вдоль родины, как желтый лист,
гоним вдоль осени, под пулеметным свистом
майор кричал, что рурский металлист
не враг, а друг уральским металлистам.Но рурский пролетарий сало жрал,
а также яйки, млеко, масло,
и что-то в нем, по-видимому, погасло,
он знать не знал про классы и Урал.— По Ленину не так идти должно! -
Но войско перед немцем отходило,
раскручивалось страшное кино,
по Ленину пока не выходило.По Ленину, по всем его томам,
по тридцати томам его собрания.
Хоть Ленин — ум и всем пример умам
и разобрался в том, что было ранее.Когда же изменились времена
и мы — наперли весело и споро,
майор Петров решил: теперь война
пойдет по Ленину и по майору.Все это было в марте, и снежок
выдерживал свободно полоз санный.
Майор Петров, словно Иван Сусанин,
свершил диалектический прыжок.Он на санях сам-друг легко догнал
колонну отступающих баварцев.
Он думал объяснить им, дать сигнал,
он думал их уговорить сдаваться.Язык противника не знал совсем
майор Петров, хоть много раз пытался.
Но слово «класс» — оно понятно всем,
и слово «Маркс», и слово «пролетарий».Когда с него снимали сапоги,
не спрашивая соцпроисхождения,
когда без спешки и без снисхождения
ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его,
несчастного догматика Петрова,
не отразилось ровно ничего.
И если бы воскрес он — начал снова.
Золотых наших дней
Уж немного осталось,
А бессонных ночей
Половина промчалась.
Припев:
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Наша жизнь коротка,
Все уносит с собой,
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Не два века нам жить,
А полвека всего.
Так тужить да грустить,
Друг мой, право, смешно.
В голове удалой
Много сладостных дум;
Буря в жизни и вой
Не заглушат их шум.
Пусть на небе гроза,
А во тьме для меня
Моей милой глаза
Блещут ярче огня.
Не любить — загубить
Значит жизнь молодую.
В жизни (мире) рай — выбирай
Себе деву любую!
В обятиях девы,
Как ангел прекрасной,
Забудем же, други,
Все горе свое.
И счастия полны,
С улыбкою страстной,
Умрем, забывая
Весь мир, за нее.
И чем больше и злей
Будет гром громыхать,
Тем отраднее с «ней»
Будем мы пировать.
Наша жизнь коротка,
Все уносит с собой.
Пусть разгульна, легка
Мчится юность стрелой!
На разгульном пиру
Пусть вино нам отрада,
Пусть и песня веселья
Всем горям преграда.
Пойте, ликуйте
Беспечно, друзья,
А песня польется
Как влаги струя.
Пусть ликует твой враг,
Твои силы губя,
Только было б светло
На душе у тебя.
И чтоб в дом твой друзья,
Люди честные шли,
И на смену отцов
Нам младенцы росли.
И чтоб мог ты врагу
В очи смело глядеть
И пред смертью своей
Не дрожать, не бледнеть.
Не боюсь я судьбы,
Не боюсь я врагов:
Силы есть для борьбы,
Руки есть для трудов!
Кто из нас победит. —
Эта речь впереди;
А покуда кипит
Жажда жизни в груди.
Выпьем, братцы, теперь
Мы за русский народ,
Чтобы грамоту знал,
Чтобы шел все вперед!
<1860-е годы>
За здоровье того,
Кто «Что делать?» писал
И кто жизнью своей
Воплотил идеал.
(Партизану-поэту)
Какой-то умник наше тело
С повозкой сравнивать любил,
И говорил всегда: «В том дело,
Чтобы вожатый добрый был».
Вожатым шалость мне досталась,
Пускай несет из края в край,
Пока повозка не сломалась,
Катай-валяй!
Когда я приглашен к обеду,
Где с чванством голод за столом,
Или в ученую беседу,
Пускай везут меня шажком.
Но еду ль в круг, где ум с фафошкой,
Где с дружбой ждет меня Токай
Иль вдохновенье с женской ножкой, —
Катай-валяй!
По нивам, по коврам цветистым
Не тороплюсь в дальнейший путь:
В тени древес, под небом чистым
Готов беспечно я заснуть, —
Спешит от счастья безрассудный!
Меня, о время, не замай;
Но по ухабам жизни трудной
Катай-валяй!
Издатели сухих изданий,
Творцы, на коих Север спит,
Под вьюком ваших дарований
Пегас как вкопанный стоит.
Но ты, друг музам и Арею,
Пегаса на лету седлай
И к славе, как на батарею,
Катай-валяй!
Удача! Шалость! Правьте ладно!
Но долго ль будет править вам?
Заимодавец-время жадно
Бежит с расчетом по пятам!
Повозку схватит и с поклажей
Он втащит в мрачный свой сарай.
Друзья! Покамест песня та же:
Катай-валяй!
О спутник мой неосторожный,
Мой друг ревнивый и тревожный,
Ты не пришел за мной сюда.
Сентябрь, печаль и холода,
А возвращенье невозможно
В таинственные города —
Их два, один другому равен
Суровой красотой своей
И памятью священной славен,
Улыбкой освящен твоей.
Несносен ты и своенравен,
Но почему-то всех милей.
Мне нестерпимо здесь томиться,
По четкам костяным молиться
И точно знать, что на обед
Ко мне приедет мой сосед.
Подумай, день идет за днем,
Снег выпал, к вечеру растает,
И за последним журавлем
Моя надежда улетает.
К моей тоске сосед приучен,
И часто сам вздыхает он:
«Простите, грустен я и скучен».
А в самом деле он влюблен.
В саду под шум берез карельских
О днях мечтаю царскосельских,
О долгих спорах, о стихах
И о пленительных губах.
Но чувствую у локтя руку
Ведущего меня домой
И снова слышу, что со мной
Нельзя перенести разлуку;
Какою страшною виной
Я заслужила эту скуку?
Когда камин в гостиной топят
И гость мой стройный не торопит
Свою каляску подавать,
А словно что-то вспоминая,
Глядит на пламя не мигая,
И я люблю припоминать…
Уже, друзья мою божницу
Устали видеть вы пустой,
И каждый новую царицу
Подводит к двери золотой.
А ты, конечно, всех проворней,
Твоя избранница покорней
Других; и скоро фимиам
Вольней прильнет к ее ногам…
Тогда припомни час единый,
Вечерний удаленный час,
И крик печали лебединой,
И взор моих прощальных глаз.
Мне больше ничего не надо —
Мне это верная отрада.
«Аu moment оu je me disposais? monter l’escalier, voil? qu’une femme, envelop? e dans un manteau, me saisit vivement la main et l’embrassa».
Prokesh-Osten. «Mes relations avec le duc de Reichstadt».Его любя сильней, чем брата,
— Любя в нем род, и трон, и кровь, —
О, дочь Элизы, Камерата,
Ты знала, как горит любовь.Ты вдруг, не венчана обрядом,
Без пенья хора, мирт и лент,
Рука с рукой вошла с ним рядом
В прекраснейшую из легенд.Благословив его на муку,
Склонившись, как идут к гробам,
Ты, как святыню, принца руку,
Бледнея, поднесла к губам.И опустились принца веки,
И понял он без слов, в тиши,
Что этим жестом вдруг навеки
Соединились две души.Что вам Ромео и Джульетта,
Песнь соловья меж темных чащ!
Друг другу вняли — без обета
Мундир как снег и черный плащ.И вот, великой силой жеста,
Вы стали до скончанья лет
Жених и бледная невеста,
Хоть не был изречен обет.Стоите: в траурном наряде,
В волнах прически темной — ты,
Он — в ореоле светлых прядей,
И оба дети, и цветы.Вас не постигнула расплата,
Затем, что в вас — дремала кровь…
О, дочь Элизы, Камерата,
Ты знала, как горит любовь! «В тот момент, как я собирался подняться по лестнице, какая-то женщина в запахнутом плаще живо схватила меня за руку и поцеловала ее». Прокеш-Остен. «Мои отношения с герцогом Рейхштадтским» (фр.)Год написания: без даты
Настанет день, давно-давно желанный:
Я вырвусь, чтобы встретиться с тобой,
Порву оковы фальши и обмана,
Наложенные низостью людской,
Порву все путы — будь они канаты!
Постыдного смиренья сброшу крест!
И докажу, что наше чувство — злато,
Которого и ржавчина не сест.
Настанет день, когда, смеясь и плача,
В твои обятья снова кинусь я,
И подтвердит мне поцелуй горячий,
Что ты — моя! что ты навек моя!
Моя — навек! Все исхищренья ада
Церковного нас не разделят вновь!
Где ваши узы, люди, где преграды?
Земных преград не ведает любовь!
Все путы, все тенета, все оковы, —
Настанет миг, — любимая, порвем!
Отраву злого взгляда, злого слова
Из сердца выльем, и навек сотрем
Малейший след убийственных обид,
Которые, как черви, нас точили.
Пусть даже мысль о них не омрачит
Счастливцев — тенью вороновых крылий!
Настанет день, когда, подобно нам,
Сквозь вековечный мрак пробившись, люди
Пробудятся и, ветхий сбросив хлам,
Теснивший их, освобожденной грудью
Прижмутся к другу — друг и к брату — брат,
И расцелуются с любовью братской,
И станет страшной сказкой для ребят
Наш ветхий мир насилия и рабства.
В тени дерев, над чистыми водами
Дерновый холм вы видите ль, друзья?
Чуть слышно там плескает в брег струя;
Чуть ветерок там дышит меж листами;
На ветвях лира и венец…
Увы? друзья, сей холм — могила;
Здесь прах певца земля сокрыла;
Бедный певец!
Он сердцем прост, он нежен был душою —
Но в мире он минутный странник был;
Едва расцвел— и жизнь уж разлюбил
И ждал конца с волненьем и тоскою;
И рано встретил он конец,
Заснул желанным сном могилы…
Твой век был миг, но миг унылый,
Бедный певец!
Он дружбу пел, дав другу нежну руку, —
Но верный друг во цвете лет угас;
Он пел любовь— но был печален глас;
Увы! он знал любви одну лишь муку;
Теперь всему, всему конец;
Твоя душа покой вкусила;
Ты спишь; тиха твоя могила,
Бедный певец!
Здесь, у ручья, вечернею порою
Прощальну песнь он заунывно пел:
«О красный мир, где я вотще расцвел;
Прости навек; с обманутой душою
Я счастья ждал — мечтам конец;
Погибло все, умолкни, лира;
Скорей, скорей в обитель мира.
Бедный певец!
Что жизнь, когда в ней нет очарованья?
Блаженство знать, к нему лететь душой,
Но пропасть зреть меж ним и меж собой;
Желать всяк час и трепетать желанья…
О пристань горестных сердец,
Могила, верный путь к покою,
Когда же будет взят тобою
Бедный певец?»
И нет певца… его не слышно лиры…
Его следы исчезли в сих местах;
И скорбно все в долине, на холмах;
И все молчит… лишь тихие зефиры,
Колебля вянущий венец,
Порою веют над могилой,
И лира вторит им уныло:
Бедный певец!
В край северный влечет меня моя звезда;
Прощай и, вспоминая друга иногда,
Не изменяй, мой брат, поэзии, и милой
Невесте верен будь; считая слово силой
Могучей, охраняй, как охранять привык,
Прекрасный и живой немецкий наш язык…
А если посетишь когда-нибудь, быть может,
Ты берег северный, где тишину встревожит
Дошедший издали неясный тихий звук —
К нему прислушайся ты чутко, милый друг,
И, может статься, там, предчувствую я это,
Услышишь песню ты знакомого поэта
Тогда до звонких струн коснись и ты слегка
И извести меня скорей издалека,
Как поживаешь ты в заботах шумной жизни,
Как поживают все мне милые в отчизне,
Как поживает та красотка, что у нас
Пленяла юношей восторженных не раз,
Склонявшихся всегда пред ней благоговейно,
Как перед розою им дорогого Рейна,
И о родной стране мне весть пришли, поэт:
По-прежнему-ль она страна любви, иль нет?
И жив ли старый богь Германии, иль снова
Работают там все на пользу духа злого?
Когда ты запоешь о том в родной стране
И песня милая перелетит ко мне
Через морской простор и через гладь морскую,
То в северном краю я сердцем возликую.
Вошла в мою душу откуда-то с тыла.
Никто и не ждал и не думал о ней.
Но вдруг оказалось: душа не остыла,
душа не устала, а стала умней.
И, справившись с первой досадой и злостью,
она поняла, что бороться невмочь,
что ей не осилить незваную гостью,
и нечего спорить, и надо помочь.
Дикарке, упрямо забившейся в угол,
сказала душа моя: — Раз уж ты тут,
давай мы по-честному скажем друг другу:
какие нас будни и праздники ждут.
Я рада тебе! Стань же солнечным светом.
Стань песней. Веди меня в утренний путь.
Последним решеньем, последним ответом,
последней свободой и силою будь.
Я рада тебе, только я не позволю
глаза отводить на вопросы в ответ,
стать чьей-нибудь мукой,
стать чьей-нибудь болью.
Нет, ты не затем появилась на свет.
Пустыми упреками сердца не мучай,
забудь сожаленья и жалобы брось.
Живи для того, чтобы всем было лучше,
чтоб каждому чуточку лучше жилось.
Однако, такие задачи решая,
сама ты не много узнаешь утех.
Но раз уж ты тут, так расти же большая,
умнее, добрее, красивее всех.
А если ты вдруг заскучаешь немножко, —
захочешь присесть на виду у окошка,
чтобы шире зеваки разинули рты…
Не стоит. Нельзя. Никакой суеты.
Прошу я большого, как небо, покоя,
какая беда ни ждала б впереди.
А если тебе не по силам такое,
тотчас, не раздумывая, уходи.
Тотчас уходи. Притворяться не надо.
…Но вздрогнули детские губы любви
в обиде. Ну что ты! Я верю. Я рада.
Не гостьей, а доброй хозяйкой живи!
Что это? прямо на нас и летят вперегонки,
Прямо с горы и несутся, шалуньи!
Знаю их: эта, что с тирсом, — Аглая,
Сзади — Коринна и Хлоя;
Это идут они с жертвами Вакху!
Роз, молока и вина молодого,
Меду несут и козленка молочного тащат!
Так ли приходит молиться степенная дева!
Спрячемся здесь, за колонной у храма…
Знаю их: резвы они уже слишком и бойки —
Скромному юноше с ними опасно встречаться.
Ну, так и есть! быстроглазые! нас увидали!
Смотрят сюда исподлобья,
Шепчут, друг друга толкая;
Щеки их сдержанным смехом так и трепещут!
Если бы только не храм здесь, не жрец величавый,
Это вино, молоко, и цветы, и козленок —
Все б полетело на нас и пошли б мы, как жертвы
Вечным богам на закланье,
Медом обмазаны, политы винами Вакха!
Право, уйдем-ка, уж так они нас не отпустят!
Видишь — с жрецом в разговоры вступили,
Старый смеется и щурит глаза на открытые плечи.
Правду сказать, у них плечи как будто из воску,
Чудные, полные руки, и — что всего лучше —
Блеск и движенье, здоровье и нега,
Грация с силой во всех сочеталися формах.
ДругТы в жизни только расцветаешь,
И ясен мир перед тобой, —
Зачем же ты в душе младой
Мечту коварную питаешь?
Кто близок к двери гробовой,
Того уста не пламенеют,
Не так душа его пылка,
В приветах взоры не светлеют,
И так ли жмет его рука? ПоэтМой друг! слова твои напрасны,
Не лгут мне чувства — их язык
Я понимать давно привык,
И ах пророчества мне ясны.
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе все чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.ДругНе так природы строг завет.
Не презирай ее дарами:
Она на радость юных лет
Дает надежды нам с мечтами.
Ты гордо слышал их привет:
Она желание святое
Сама зажгла в твоей крови
И в грудь для пламенной любви
Вложила сердце молодое.ПоэтПрирода не для всех очей
Покров свой тайный подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Лишь тот, кто с юношеских дней
Был пламенным жрецом искусства,
Кто жизни не щадил для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным слухом,
Как вещий голос, изловил! —
Тому, кто жребий довершил,
Потеря жизни не утрата —
Без страха мир покинет он!
Судьба в дарах своих богата,
И не один у ней закон:
Тому — процвесть с развитой силой
И смертью жизни след стереть,
Другому — рано умереть,
Но жить за сумрачной могилой! ДругМой друг! зачем обман питать?
Нет! дважды жизнь нас не лелеет.
Я то люблю, что сердце греет,
Что я своим могу назвать,
Что наслажденье в полной чаше
Нам предлагает каждый день;
А что за гробом, то не наше:
Пусть величают нашу тень,
Наш голый остов отрывают,
По воле ветреной мечты
Дают ему лицо, черты
И призрак славой называют! ПоэтНет, друг мой! славы не брани:
Душа сроднилася с мечтою;
Она надеждою благою
Печали озаряла дни.
Мне сладко верить, что со мною
Не все, не все погибнет вдруг,
И что уста мои вещали:
Веселья мимолетный звук,
Напев задумчивой печали
Еще напомнит обо мне,
И сильный стих не раз встревожит
Ум пылкий юноши во сне,
И старец со слезой, быть может,
Труды нелживые прочтет;
Он в них души печать найдет
И молвит слово состраданья:
«Как я люблю его созданья!
Он дышит жаром красоты,
В нем ум и сердце согласились,
И мысли полные носились
На легких крылиях мечты.
Как знал он жизнь, как мало жил!»——Сбылись пророчества поэта
И друг в слезах с началом лета
Его могилу посетил…
Как знал он жизнь! как мало жил!
Хочу я жизнь понять всерьез:
наклон колосьев и берез,
хочу почувствовать их вес,
и что их тянет в синь небес,
чтобы строка была верна,
как возрождение зерна.
Хочу я жизнь понять всерьез:
разливы рек, раскаты гроз,
биение живых сердец —
необъясненный мир чудес,
где, словно корпус корабля,
безбрежно движется земля.
Гляжу на перелеты птиц,
на перемены ближних лиц,
когда их время жжет резцом,
когда невзгоды жмут кольцом.
Но в мире нет таких невзгод,
чтоб солнца задержать восход.
Не только зимних мыслей лед
меня остудит и затрет,
и нет, не только чувства зной
повелевает в жизни мной, —
я вижу каждодневный ход
людских усилий и забот.
Кружат бесшумные станки,
звенят контрольные звонки,
и, ставши очередью в строй,
шахтеры движутся в забой,
под низким небом черных шахт
они не замедляют шаг.
Пойми их мысль, вступи в их быт,
стань их бессмертья следопыт!
Чтоб не как облако прошли
над ликом мчащейся земли, —
чтоб были вбиты их дела
медалью в дерево ствола.
Безмерен человечий рост,
а труд наш — меж столетий мост…
Вступить в пролеты! Где слова,
чтоб не кружилась голова?
Склонись к орнаменту ковров,
склонись к доению коров,
чтоб каждая твоя строка
дала хоть каплю молока!
Как из станка выходит ткань,
как на алмаз ложится грань,
вложи, вложи в созвучья строк
бессмертный времени росток!
Тогда ничто, и даже смерть,
не помешает нам посметь!
1Вы исчезните, думы тревожные, прочь!
Бронзу темную кос, белый мрамор чела
Крупным жемчугом я обвила…
Буду ждать я тебя в эту майскую ночь,
Вся, как майское утро, светла… Звезды вечные ярко горят в вышине,
Мчись на крыльях своих, прилетай же скорей,
Дай упиться любовью твоей.
И, услыша мой зов, он примчался ко мне,
В красоте благовонных кудрей… О мой друг! — Ты принес мне дыхание трав,
Ароматы полей и цветов фимиам,
И прекрасен, и чуден ты сам!
И в бесплотных, но страстных объятиях сжав,
Ты меня унесешь к небесам! 2В час, когда слетают сны,
В ночи ясные весны,
Слышен вздох мой в тишине:
«Друг мой! вспомни обо мне!»Колыхнется ли волна,
Занавеска ль у окна,
Иль чудесный и родной
Донесется звук иной.Всюду чудится мне он,
Кто бесплотный, будто сон,
Все качает ветки роз,
Все шуршит в листве берез.*Только выйду, — вслед за мной,
Вея страстью неземной,
По цветам он полетит,
По кустам зашелестит, Зашумит среди дерев
И, на яблони слетев,
Нежный цвет спешит стряхнуть,
Чтобы мой усеять путь.Иль нежданно налетит
И на бархате ланит
Бестелесный, но живой
Поцелуй оставит свойИ когда слетают сны,
В ночи ясные весны —
Я не сплю… Я жду… И вот, —
Мерный слышится полет.И, таинственный, как сон,
Ароматом напоен,
Он мой полог распахнул,
И к груди моей прильнул… Образ, видимый едва…
Полу-внятные слова…
Тихий шорох легких крыл…
Все полночный мрак покрыл…