Тихо дремлет, немо, недвижимо
Море, скорбью тягостной томимо,
И не шлет привет свой берегам;
Пульсы волн не бьются; догорая,
Чуть скользит зарница золотая
По немым, безжизненным водам.
Не колыхнет лист на бреге дальнем,
Лес замолк в раздумий печальном,
Ждет, чтоб дрогнул ветер иль волна;
Вот померкло солнце за горами,
Вот и ночь надвинулась крылами
И царит повсюду тишина.
Но внезапно над уснувшим морем,
Полны скорбью, ужасом и горем,
Тучи грозным сдвинулись полком
И тревожно в небе засновали,
И склонились в страхе и печали
Над недвижным спящаго лицом…
И грозой и бурею чреваты,
Шлют оне громовые раскаты:
«Жив ли ты?» сквозь вихрь и ураган;
Из очей их молнии сверкают,
Слезы катятся и в воду упадают:
«Жив ли ты, иль умер, океан?»
Нет! он жив, он жив! Детей кручина
Разгоняет дрему исполина,
И встает на ложе он могуч;
И отец, и дети в бурной пляске
Шлют друг другу гимн любви и ласки
В шумном хоре ветров, волн и туч.
Каждый миг отдавая себя,
как струна отдается смычку,
милый друг, я любил не тебя,
а свою молодую тоску!
И рассудок и сердце губя,
в светлых снах неразлучен с тобой,
милый друг, я любил не тебя,
а венок на тебе голубой!
Я любил в тебе вешний апрель,
тишину необсохших полей,
на закате пастушью свирель,
дымку дня и прозрачность ночей.
Я любил в тебе радостный май,
что на легкой спине облаков
прилетает напомнить нам Рай
бесконечным узором цветов.
В мгле осенней твой горестный взгляд
я любил, как старинный портрет,
и с портрета столетья глядят.
в нем раздумий означился след.
Я в тебе полюбил первый снег
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру.
Я в тебе полюбил первый бал,
тихой люстры торжественный свет,
и в кругах убегающий зал,
и на всем бледно-розовый цвет.
Кто же отнял у сердца тебя,
кто насмешливо тайну раскрыл,
что, в тебе целый мир полюбя,
я тебя никогда не любил?
Вижу, как тяжек мой путь,
Как бесполезен мой повод!
Кони натужили грудь,
Солнце печет, жалит овод.Что ты, лихой проводник,
Сверху кричишь мне: за мною!
Ты с малолетства привык
Рыскать с ружьем за спиною.Я же так рано устал!
Скучны мне виды природы —
Остовы глинистых скал,
Рощей поникшие своды! Глухо, безлюдно кругом…
Тяжко на эти вершины,
Вечным объятые сном,
Облокотились руины.Спят!.. и едва ли от них
Странник дождется ответа!
Вряд ли порадует их
Голос родного привета! Нет ли! — скажи, проводник, —
Нет ли преданья?! — Рукою
Шапку надвинул старик
И покачал головою.Вижу — потоки бегут —
Книзу проносится пена,
Через потоки бредут
Кони, в воде по колена.Рад бы и я утолить
Жажду — в тени приютиться.
Рад бы с коня соскочить —
Руки сложить и забыться.Некуда спрыгнуть с седла!
Слева — отвесные стены,
Справа — деревья и мгла,
Шум и сверкание пены.Рад бы помчаться стрелой!
Рад бы скакать! — невозможно!
Конь мой идет осторожно,
Пробует камни ногой.И осторожность заслуга!
Конь мой собой дорожит
Вот поднимается с юга
Ветер, — пустыня шумит,
Мне же далекого друга
Голос как будто звучит.«Друг мой! зачем ты желаешь
Лучших путей? путь один…»
Ну, конь! иди сам как знаешь —
Здесь я не твой господин!
Скажи кольцо, как друг иль как злодей
Ты сжало мне трепещущую руку?
Скажи, что мне сулишь: ряд ясных дней
Иль черных дней томительную муку? Нет, за тебя мне сердце говорит,
И я тебя, мой друг, кольцо, целую, —
И, вечности символ, твой круг сулит,
Как ты само, мне вечность золотую.Что ж ты молчишь, предвестник лучших дней?
Скажи ты мне, подарок обручальный,
Скажи, далек ли миг, когда у ней
Блестит чело короною венчальной? И счастье мне!.. Но мне ль мечтать о нем?..
Дают ли груз сокровищ несть бессильным?
Мне счастья нет в страдальчестве земном, —
Найду ль его и за холмом могильным? Зачем же миг, зачем миг счастья мне?
Зачем в цепь узника сапфир лазурный?
Пусть я несусь по яростной волне,
Чтоб потонуть в пучине жизни бурной! О, не мертвей, небесное лицо,
Не раздирай души твоим страданьем!
О, не блистай, заветное кольцо,
И не сжигай груди твоим блистаньем! Прочь, счастье, прочь! — я не привык к тебе,
Ее кольцо меня с тобой сковало, —
Но, море, — вот, возьми его себе:
Его давно ты с шумом ожидало! И не меняет моего лица
От тиши к бурям переход столь быстрый,
Но сердцу так легко: нет на руке кольца —
И нет в душе надежды даже искры!
Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.
Ты живешь в подводной сини
Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей пустыне
Расцветают вечно сны.
Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.
Все, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал…
Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.
Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям полудней,
К пестроте живых людей…
Не царевич я! Похожий
На него, я был иной…
Ты ведь знала: я — Прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Тот, кто раз сошел с вершины,
С ледяных престолов гор,
Тот из облачной долины
Не вернется на простор.
Мы друг друга не забудем,
И, целуя дольний прах,
Отнесу я сказку людям
О царевне Таиах.
Подруга думы праздной,
Чернильница моя;
Мой век разнообразный
Тобой украсил я.
Как часто друг веселья
С тобою забывал
Условный час похмелья
И праздничный бокал;
Под сенью хаты скромной,
В часы печали томной,
Была ты предо мной
С лампадой и мечтой.
В минуты вдохновенья
К тебе я прибегал
И музу призывал
На пир воображенья.
Прозрачный, легкий дым
Носился над тобою,
И с трепетом живым
В нем быстрой чередою
Сокровища мои
На дне твоем таятся.
Тебя я посвятил
Занятиям досуга
И с ленью примирил:
Она твоя подруга.
С тобой успех узнал
Отшельник неизвестный…
Заветный твой кристалл
Хранит огонь небесный;
И под вечер, когда
Перо по книжке бродит,
Без вялого труда
Оно в тебе находит
Концы моих стихов
И верность выраженья;
То звуков или слов
Нежданное стеченье,
То едкой шутки соль,
То правды слог суровый,
То странность рифмы новой,
Неслыханной дотоль.
С глупцов сорвав одежду,
Я весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном твоих чернил…
Но их не разводил
Ни тайной злости пеной,
Ни ядом клеветы.
И сердца простоты
Ни лестью, ни изменой
Не замарала ты.
Но здесь, на лоне лени,
Я слышу нежны пени
Заботливых друзей…
Ужели их забуду,
Друзей души моей,
И им неверен буду?
Оставь, оставь порой
Привычные затеи,
И дактил, и хореи
Для прозы почтовой.
Минуты хладной скуки,
Сердечной пустоты,
Уныние разлуки,
Всегдашние мечты,
Мои надежды, чувства
Без лести, без искусства
Бумаге передай…
Болтливостью небрежной,
И ветреной, и нежной
Их сердце утешай…
Беспечный сын природы,
Пока златые годы
В забвеньи трачу я,
Со мною неразлучно
Живи благополучно,
Наперсница моя.
Когда же берег ада
Навек меня возьмет,
Когда навек уснет
Перо, моя отрада,
И ты, в углу пустом
Осиротев, остынешь
И навсегда покинешь
Поэта тихий дом…
Чадаев, друг мой милый,
Тебя возьмет, унылый;
Последний будь привет
Любимцу прежних лет.
Иссохшая, пустая,
Меж двух его картин
Останься век немая,
Укрась его камин.
Взыскательного света
Очей не привлекай,
Но верного поэта
Друзьям напоминай.
Алексею МасаиновуВ Японии, у гейши Ойя-Сан,
Цветут в саду такие анемоны,
Что друг ее, испанский капитан,
Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.
Не мудрено: их пьяный аромат
Всех соблазнит, и, ревностью объят,
Наш капитан ее повергнет в стоны.
Наш капитан ее повергнет в стоны,
Когда микадо, позабыв свой сан,
Придет к японке предлагать ей троны, —
За исключением своей, — всех стран…
И за зеленым чаем с ней болтая,
Предложит ей владения Китая:
«За поцелуй Китай Вам будет дан».
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,
И Ойя-Сан введет его в дурман,
В крови царя она пробудит звоны…
Сверкая черным жемчугом зубов,
Струя ирис под шелк его усов,
Она познает негные уроны.
Она познает негные уроны,
И, солнцем глаз гетеры осиян,
Забудет бремя и дефект короны
Микадо, от ее лобзаний пьян.
Потом с неловкостью произношенья
Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье,
Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.
Взамен Китая ей пришлет тюльпан
Высокий bon vivant «нейтральной зоны»,
Не любящий в свиданьях «барабан»,
Ходящий чрез ограды и газоны,
Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)
Придворный не схватил за панталоны,
Усердием особым обуян…
Усердием особым обуян,
Придворный сыщик, желтый, как лимоны,
Не постеснится из дворца шантан
Устроить на пиру жрецов мамоны
И (сплетней, — не буквально!) за штаны
Схватить царя, с вспененностью волны
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»…
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»
Дворцовый шпик — невежда и болван.
Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,
Избрал забор микадо-донжуан?
Как отдохнет от суеты житейской,
Как азиатской, так и европейской,
У подданной, у гейши Ойя-Сан.
В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Микадо сам ее повергнет в стоны:
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
Она познает негные уроны, —
Взамен Китая ей пришлет тюльпан.
Усердием особым обуян,
Друзьям расскажет «сверх-декамероны».
ЭлегияДруг
Ты в жизни только расцветаешь,
И ясен мир перед тобой, -
Зачем же ты в душе младой
Мечту коварную питаешь?
Кто близок к двери гробовой,
Того уста не пламенеют,
Не так душа его пылка,
В приветах взоры не светлеют,
И так ли жмет его рука? Поэт
Мой друг! слова твои напрасны,
Не лгут мне чувства — их язык
Я понимать давно привык,
И их пророчества мне ясны.
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.Друг
Не так природы строг завет.
Не презирай ее дарами:
Она на радость юных лет
Дает надежды нам с мечтами.
Ты гордо слышал их привет;
Она желание святое
Сама зажгла в твоей крови
И в грудь для сладостной любви
Вложила сердце молодое.Поэт
Природа не для всех очей
Покров свой тайный подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Лишь тот, кто с юношеских дней
Был пламенным жрецом искусства,
Кто жизни не щадил для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным слухом,
Как вещий голос, изловил!
Тому, кто жребий довершил,
Потеря жизни не утрата —
Без страха мир покинет он!
Судьба в дарах своих богата,
И не один у ней закон:
Тому — процвесть развитой силой
И смертью жизни след стереть,
Другому — рано умереть,
Но жить за сумрачной могилой! Друг
Мой друг! зачем обман питать?
Нет! дважды жизнь нас не лелеет.
Я то люблю, что сердце греет,
Что я своим могу назвать,
Что наслажденье в полной чаше
Нам предлагает каждый день.
А что за гробом, то не наше:
Пусть величают нашу тень,
Наш голый остов отрывают,
По воле ветреной мечты
Дают ему лицо, черты
И призрак славой называют! Поэт
Нет, друг мой! славы не брани.
Душа сроднилася с мечтою;
Она надеждою благою
Печали озаряла дни.
Мне сладко верить, что со мною
Не всё, не всё погибнет вдруг
И что уста мои вещали —
Веселья мимолетный звук,
Напев задумчивой печали, -
Еще напомнит обо мне,
И смелый стих не раз встревожит
Ум пылкий юноши во сне,
И старец со слезой, быть может,
Труды нелживые прочтет —
Он в них души печать найдет
И молвит слово состраданья:
«Как я люблю его созданья!
Он дышит жаром красоты,
В нем ум и сердце согласились
И мысли полные носились
На легких крылиях мечты.
Как знал он жизнь, как мало жил!»________Сбылись пророчества поэта,
И друг в слезах с началом лета
Его могилу посетил.
Как знал он жизнь! как мало жил!
Сто сарацинов я убил во славу ей —
Прекрасной Даме посвятил я сто смертей!
Но сам король, лукавый сир,
затеял рыцарский турнир.
Я ненавижу всех известных королей!
Вот мой соперник — рыцарь Круглого стола.
Чужую грудь мне под копьё король послал,
Но в сердце нежное её
моё направлено копьё…
Мне наплевать на королевские дела!
Герб на груди его — там плаха и петля,
Но будет дырка там, как в днище корабля.
Он самый первый фаворит,
к нему король благоволит,
Но мне сегодня наплевать на короля!
Король сказал: «Он с вами справится шаля!»
И пошутил: «Пусть будет пухом вам земля!»
Я буду пищей для червей,
тогда он женится на ней…
Простит мне Бог, я презираю короля!
Вот подан знак — друг друга взглядом пепеля,
Коней мы гоним, задыхаясь и пыля.
Забрало поднято — изволь!
Ах, как волнуется король!..
Но мне, ей-богу, наплевать на короля!
Теперь всё кончено — пусть отдохнут поля.
Вот хлещет кровь его на стебли ковыля.
Король от бешенства дрожит,
но мне она принадлежит!
Мне так сегодня наплевать на короля!..
Нет, в замке счастливо мы не зажили с ней —
Король в поход послал на сотни долгих дней.
Не ждёт меня мой идеал,
ведь он — король, а я — вассал,
И рано, видимо, плевать на королей!
Ты веришь, ты ищешь любви большой,
Сверкающей, как родник,
Любви настоящей, любви такой,
Как в строчках любимых книг.
Когда повисает вокруг тишина
И в комнате полутемно,
Ты часто любишь сидеть одна,
Молчать и смотреть в окно.
Молчать и видеть, как в синей дали
За звездами, за морями
Плывут навстречу тебе корабли
Под алыми парусами…
То рыцарь Айвенго, врагов рубя,
Мчится под топот конский,
А то приглашает на вальс тебя
Печальный Андрей Болконский.
Вот шпагой клянется д’Артаньян,
Влюбленный в тебя навеки,
А вот преподносит тебе тюльпан
Пылкий Ромео Монтекки.
Проносится множество глаз и лиц,
Улыбки, одежды, краски…
Вот видишь: красивый и добрый принц
Выходит к тебе из сказки.
Сейчас он с улыбкой наденет тебе
Волшебный браслет на запястье.
И с этой минуты в его судьбе
Ты станешь судьбой и счастьем!
Когда повисает вокруг тишина
И в комнате полутемно,
Ты часто любишь сидеть одна,
Молчать и смотреть в окно…
Слышны далекие голоса,
Плывут корабли во мгле…
А все-таки алые паруса
Бывают и на земле!
И может быть, возле судьбы твоей
Где-нибудь рядом, здесь,
Есть гордый, хотя неприметный Грей
И принц настоящий есть!
И хоть он не с книжных сойдет страниц,
Взгляни! Обернись вокруг:
Пусть скромный, но очень хороший друг,
Самый простой, но надежный друг,
Может, и есть тот принц?!
В те дни когда мы были казаками,
Об унии и речи не велось:
О! как тогда нам весело жилось!
Гордились мы привольными степями,
И братом нам считался вольный Лях:
Росли, цвели в украинских садах, —
Как лилии, казачки наши в холе,
Гордилась сыном мать. Среди степей
Он вольным рос, он был утехой ей
Под старость лет в немощной, скорбной доле.
Но именем Христа в родимый край
Пришли ксендзы — и мир наш возмутили,
Терзали нас, пытали, жгли, казнили —
И морем слез и крови стал наш рай,
И казаки поникнули уныло,
Как на лугу помятая трава.
Рыданье всю Украйну огласило.
За головой катилась голова;
И посреди народного мученья —
Те-деум! ксендз ревел в ожесточеньи.
Вот так-то Лях, вот так-то друг и брат,
Голодный ксендз да буйный ваш магнат,
Расторгли нас, поссорили с тобою,
Но если бы не козни их — поверь —
Что были б мы друзьями и теперь.
Забудем все! С открытою душою
Дай руку нам и имянем святым —
Христа, наш рай опять возобновим!
На весёлом, на шумном празднике
Я встречаю друзей своих.
— Ничего, что ты не из Вязников,
Уважаю я костромских.Путь нелёгкий у нас за плечами —
От Москвы и до Шпрее-реки.
В бой ходившие однополчане —
Это больше, чем земляки.Помнишь, нас за кордоном спросили:
— Вы откуда пришли, друзья?
— Мы из нашей Советской России,
Братья мы, мы её сыновья.
— Земляки, — гордо мы отвечали, —
По своей необъятной стране,
По родству мы однополчане,
Вместе выросшие на войне… Мы сегодня пируем на празднике,
Только вот, доложу я, беда:
Городок, что над Клязьмою, Вязники
Ты не видывал никогда.Там сейчас, улыбаясь, наверно,
Рыболовы идут с реки.
Там на фабрике Профинтерна
Шустро бегают челноки.Там в цвету вязниковские вишни
(Что за запах цветенья окрест!),
Лёгкий ветер доносит чуть слышно
Вальс, что клубный играет оркестр.В огородах за строгим порядком
Из скворешен следят скворцы.
Спят под листиками на грядках
Вязниковские огурцы.А за городом бредит рожью,
Наливным, золотым зерном,
Непоседливый дядя Серёжа —
Замечательный агроном.Там под липами, в старом доме,
Я родился в голодном году,
Там навек полюбил я гармони,
Соловьёв и берёз красоту.В путь далёкий ты проводил меня,
Край любимый мой, как ты хорош!
Долети моя песнь до Владимира,
А оттуда дорогу найдёшь.На весёлом, на шумном празднике
Дружба — в каждом пожатье руки.
Ничего, что ты не из Вязников,
По Отечеству мы земляки.
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда, в толпе их страстной
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
Хочу ль бежать, — с боязнью и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Заводит ли красавица другая
Двусмысленный со мною разговор, —
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
Скажи еще: соперник вечный мой,
Наедине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полуодета,
Зачем его должна ты принимать?..
Но я любим… Наедине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю:
Не знаешь ты, как сильно я люблю.
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.1823 г.
Коль смертный час придет, и ангел, смерть веща́я,
С улыбкой вечности и крылья опустив,
Предстанет предо мной, и, муки забывая,
Я унесусь туда, — то знайте все: я жив!
Коль бледная свеча, бросая свет печальный,
Холодное лицо лучами озарив,
Напомнит вам, друзья, что час настал прощальный, —
То знайте, знайте все, что я не умер, жив!
И если в горести, мучительно рыдая,
Могильным саваном мой хладный прах обвив,
Опустите во гроб, слезами обливая, —
То верьте, верьте все, что я не умер, жив!
И если зазвучит надгробный звон унылый
(Нещадной смерти смех, так мрачен — и игрив!)
И понесут мой прах, — пред вырытой могилой
Вы вспомните, друзья, что я не умер, жив!
И если скорбные певцы святого храма
Печально запоют свой сумрачный мотив,
И вознесутся вверх куренья фимиама, —
То знайте, знайте все, что я не умер, жив!
И если, над моей зарытою могилой
Надгробный черный крест печально водрузив,
Друзья мои уйдут, — то в этот миг унылый
Вы знайте, знайте все, что я не умер, жив!
Коль буду я лежать, неведомый для света,
И память обо мне исчезнет без следа,
Когда забудут все угасшего поэта, —
То знайте, знайте все: я умер навсегда!
Зачем ты так грустна, мой милый нежный друг?
О чем ты думаешь с поникшей головою?
Была ты весела, шутила ты со мною,
Смеялась ласково, — и вдруг
С внезапной скорбью ты уныло замолчала,
С твоих прекрасных уст беспечный смех сбежал,
И тень тоски немой во взоре задрожала,
И взор слезою запылал.
О прошлом счастьи ты задумалась с тоскою,
О светлых, ярких снах умчавшейся весны!
И шепчешь тихо мне, поникнув головою:
«Уж не вернутся эти сны!»
И в бледном свете зимних сумерек блистая,
Кругом лениво взор очей твоих скользит,
И внемлешь ты, как буря мечется, рыдая,
Как ветер горестно шумит…
Не плачь! Пусть за стеной метель гудит уныло,
И в окна тусклые пусть снежным вихрем бьет:
К нам старая весна свой отблеск заронила
И новая — улыбку шлет!
Сгони с лица налет тоски и тихой лени,
Сотри скорей слезу, что искрится в глазах!
Разгоним сумерек загадочные тени,
Что чуть трепещут на стенах,
Пусть весело скорей камин наш запылает,
Пусть греет нас, пусть нам он блещет ярче дня,
Пускай игрой причудливой огня
Мечты нам смутные на сердце навевает!…
Зачем грустить мой друг? О, пусть зима мрачна,
Пусть крепко луг уснул под снежными холмами, —
Не плачь! Вернется к нам красавица-весна,
Опять она наш путь устелет весь цветами!
Опять, купая грудь в сиянии лучей,
На небо жаворонок с песнею взовьется,
И песнь его призывом нежным пронесется
Над дремлющей рекой, в лугах, среди полей!
И, снова озарен порывом вдохновенья,
Я стансы страстные опять тебе спою,
И прошепчу тебе, исполнен упоенья:
«О, милый друг, люблю тебя, люблю!…»
Под вечер он видит, застывши в дверях:
два всадника скачут в окрестных полях,
как будто по кругу, сквозь рощу и гать,
и долго не могут друг друга догнать.
Два всадника скачут в вечерней грязи,
не только от дома, от сердца вблизи,
друг друга они окликают, зовут,
небесные рати за рощу плывут.
Вечерние призраки! — где их следы,
не видеть двойного им всплеска воды,
их вновь возвращает к себе тишина,
я знаю из окликов их имена.
По сельской дороге в холодной пыли,
под черными соснами, в комьях земли,
два всадника скачут над бледной рекой,
два всадника скачут: тоска и покой.
Пустая дорога под соснами спит,
смолкает за стеклами топот копыт,
я знаю обоих, я знаю давно,
так сердце стучит, как им мчаться дано.
Так сердце стучит: за ударом удар,
с полей наплывает холодный угар,
и волны сверкают в прибрежных кустах,
и громко играет любимый состав.
Два всадника мчатся в полночную мглу,
один за другим, пригибаясь к седлу,
по рощам и рекам, по черным лесам,
туда, где удастся им взмыть к небесам.
Июльскою ночью в поселке темно.
Летит мошкара в золотое окно.
Горячий приемник звенит на полу,
и Диззи Гиллеспи подходит к столу.
От черной печали до твердой судьбы,
от шума вначале до ясной трубы,
от лирики друга до счастья врага
на свете прекрасном четыре шага.
Я жизни своей не люблю, не боюсь,
я с веком своим ни за что не борюсь.
Пускай что угодно вокруг говорят,
меня беспокоят, его веселят.
У каждой околицы этой страны.
на каждой ступеньке, у каждой стены,
в недальнее время, брюнет иль блондин,
появится дух мой, в двух лицах един.
И просто за смертью, на первых порах,
хотя бы вот так, как развеянный прах,
потомка застав над бумагой с утра,
хоть пылью коснусь дорогого пера.
Два всадника скачут в пространстве ночном
кустарник распался в тумане речном,
то дальше, то ближе, за юной тоской
несется во мраке прекрасный покой.
Два всадника скачут, их тени парят.
Над сельской дорогой все звезды горят.
Копыта стучат по заснувшей земле.
Мужчина и женщина едут во мгле.
Два льва, соседи меж собой,
Пошли друг на́ друга войной,
За что, про что — никто не знает;
Так им хотелось, говорят.
А сверх того, когда лишь только захотят, —
Как у людских царей, случается, бывает, —
Найдут причину не одну,
Чтоб завести войну.
Львы эти только в том от них отменны были,
Когда войну они друг другу обявили,
Что мира вечного трактат,
Который иногда не служит ни недели,
Нарушить нужды не имели, —
Как у людских царей бывает, говорят, —
Затем что не в обыкновеньи
У львов такие сочиненьи.
Итак, один из этих львов
Другого полонил и область и скотов.
Привычка и предубежденье
Свое имеют рассужденье:
Хотя, как слышал я о том,
Житье зверям за этим львом
Противу прежнего ничем не хуже стало
(Не знаю, каково прошедшее бывало),
Однако каждый зверь все тайным был врагом,
И только на уме держали,
Как это им начать,
Чтоб им опять за старым, быть.
Как в свете все идет своею чередою, —
Оправясь, старый лев о том стал помышлять
Войною возвратить, что потерял войною.
Лишь только случай изменить
Льву звери новому сыскали,
Другого случая не ждали:
Ягнята, так сказать, волками даже стали.
Какую ж пользу лев тот прежний получил,
Что на другого льва войною он ходил?
Родных своих зверей, воюя, потерял,
А этих для себя не впрок завоевал.
Вот какова война: родное потеряй,
А что завоевал, своим не называй.
1
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег.
Чьи это там
голоса и смех?
— Руку на сердце
свое положа,
я тебе скажу:
— Ты не тронь палаша!
Силе такой
становись поперек,
ты б хоть других —
не себя — поберег!
2
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному
дальше летят.
— Я тебе отвечу,
друг дорогой,
Гибель не страшная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу — сердце
мое влюблено.
3
Розовые губы,
витой чубук,
синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они, не сгинув,
не умирав,
снова
собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка, запеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
— За Южное братство,
за юных друзей.
4
Глухие гитары,
высокая речь…
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан:
впервые читаются
строфы «Цыган».
Тени по Литейному
летят назад.
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа,
гони коней,
утро вечера
мудреней.
5
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?
Голову на руки
белые свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
Ты помнишь этот день? Природе, умирая,
Лазурный поцелуй дарили небеса;
В лиловом вереске терялась золотая
Березовых кудрей увядшая краса.
Как вольно билась грудь! Прозрачно отражались
Кораллами в воде песчаные брега.
Осенние лучи задумчиво смеялись,
Сверкала в камышах ленивая река.
Чудесной тишины гармонию немую
Лишь трепет стрекозы внезапно нарушал,
Да легкий ветерок, вздыхая и танцуя,
Миражи берегов под рябью изменял.
Как жизнь была ясна! Казалось, мы забыли
Безжалостный конец и лета и мечты,
И в этот светлый миг друг друга полюбили,
Не думая о том, что ждет нас впереди.
И кончилась мечта тревогою разлуки,
И колокол в селе протяжно прозвучал;
Дрожали вдалеке торжественные звуки,
Последний поцелуй безмолвно угасал.
Ты помнишь этот день? С тобою неужели
Мы больше никогда там вместе не пройдем,
Где белые стволы и маленькие ели
В лиловом вереске раскинулись кругом;
Где тихая река так ясно отражает
Нависшие брега с зеленою листвою,
Где всюду и всегда все та же тень витает,
Где осенью тогда я счастлив был с тобою?
Последнее напутствиеБоль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь — она вошла.
Вот она — с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг? Это — легкий образ рая,
Это — милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города… Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли… Лесть, коварство, слава, злато —
Мимо, мимо, навсегда…
Человеческая тупость —
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда… И опять — коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец —
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна… Что ж, конец? Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе… А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
В окне, как в чуждом букваре,
неграмотным я рыщу взглядом.
Я мало смыслю в декабре,
что выражен дождем и садом.Где дождь, где сад — не различить.
Здесь свадьба двух стихий творится.
Их совпаденье разлучить
не властно зренье очевидца.Так обнялись, что и ладонь
не вклинится! Им не заметен
медопролитный крах плодов,
расплющенных объятьем этим.Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!
Погибнут дождь и сад друг в друге,
оставив мне решать судьбу
зимы, явившейся на юге.Как разниму я сад и дождь
для мимолетной щели светлой,
чтоб птицы маленькая дрожь
вместилась меж дождем и веткой? Не говоря уже о том,
что в промежуток их раздора
мне б следовало втиснуть дом,
где я последний раз бездомна.Душа желает и должна
два раза вытерпеть усладу:
страдать от сада и дождя
и сострадать дождю и саду.Но дом при чем? В нем все мертво!
Не я ли совершила это?
Приют сиротства моего
моим сиротством сжит со света.
Просила я беды благой,
но все ж не то и не настолько,
чтоб выпрошенной мной бедой
чужие вышибало стекла.Все дождь и сад сведут на нет,
изгнав из своего объема
не обязательный предмет
вцепившегося в землю дома.И мне ли в нищей конуре
так возгордиться духом слабым,
чтобы препятствовать игре,
затеянной дождем и садом? Не время ль уступить зиме,
с ее деревьями и мглою,
чужое место на земле,
некстати занятое мною?
Кто сей красавец, на розах с тобою,
Нежась, играет, облит благовоньем,
В тайном сумрак грота? —
Алые персты твои расплетают
Шолкову косу на радость счастливца;
Волны струйчата злата
Пали роскошно на лилии персей,
Выя на рамо—рука в руку; тают
Негой страстною очи:
Радостной шопот, и томные вздохи,
И лобызанья!…. о жалкой счастливец!
Скоро, скоро оплачет
Клятвы и верность, и призванны лестью,
Горния Силы в поруки обетов! —
Бурной плаватель бездны,
В ведро застигнут внезапным ненастьем,
Скажет он поздно ужасную правду:
"Ах! не верить бы горю! —
Страстным бы Лилы не верить улыбкам,
Льстивым вздыханьям коварнаго ветра!
Ныне любезен; завтра
Ласки другому!… Ах, горе, кто Лилу
Новый увидит!—На дске сей заветной (*)
Вижу я в поученье
Стрелы, и светоч, и лук, и повязку,
Горестны знаки златых обольщений,
Там написаны в память
Смехи и слезы, надежды и страхи,
Купленны горем веселия тени;
Там сплелися руками;
Вдаль друг от друга отклоншия взоры,
Строгая Клятва и с ней Преступленье,
Все тебе возвращаю,
Бог легкокрылый!—мне рощи Парнаса,
Мне улыбнулись!—мне веет радость
С лиры звучныя Феба!
Мрзлкв.
(*) Римляне обыкновенно в память какого-нибудь печальнаго или радостнаго произшествия, с ними случившагося, вешали на стене доску или картину, на которой оно изображалось.
Что есть истина?
Друг.
Да, слава в прихотях вольна.
Как огненный язык, она
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.
За новизной бежать смиренно
Народ бессмысленный привык;
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.
На троне, на кровавом поле,
Меж граждан на чреде иной
Из сих избранных кто всех боле
Твоею властвует душой?
Поэт.
Все он, все он — пришлец сей бранный,
Пред кем смирилися цари,
Сей ратник, вольностью венчанный,
Исчезнувший, как тень зари.
Друг.
Когда ж твой ум он поражает
Своею чудною звездой?
Тогда ль, как с Альпов он взирает
На дно Италии святой;
Тогда ли, как хватает знамя
Иль жезл диктаторский; тогда ль,
Как водит и кругом и вдаль
Войны стремительное пламя,
И пролетает ряд побед
Над ним одна другой вослед;
Тогда ль, как рать героя плещет
Перед громадой пирамид,
Иль, как Москва пустынно блещет,
Его приемля, — и молчит?
Поэт.
Нет, не у счастия на лоне
Его я вижу, не в бою,
Не зятем кесаря на троне;
Не там, где на скалу свою
Сев, мучим казнию покоя,
Осмеян прозвищем героя,
Он угасает недвижим,
Плащом закрывшись боевым.
Не та картина предо мною!
Одров я вижу длинный строй,
Лежит на каждом труп живой,
Клейменный мощною чумою,
Царицею болезней… он,
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме
И в погибающем уме
Рождает бодрость… Небесами
Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор,
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой…
Друг.
Мечты поэта —
Историк строгий гонит вас!
Увы! его раздался глас, —
И где ж очарованье света!
Поэт.
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
Друг.
Утешься…
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь — она вошла.
Вот она — с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.
Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг?
Это — легкий образ рая,
Это — милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.
Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города…
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли…
Лесть, коварство, слава, злато —
Мимо, мимо, навсегда…
Человеческая тупость —
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда…
И опять — коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец -
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна… Что ж, конец?
Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,
Росла ты под бурями, от зноя повысохла,
Идет зима с вьюгами, а все ты шатаешься;
Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу.
Жил дома — кручинился, покинул дом на горе;
Работал без устали — остался без прибыли;
Служил людям правдою — добра я не выслужил;
Нашел друга по сердцу — сгубил свою голову!
О милой вся думушка, и грусть, и заботушка,
Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся:
Скажу ей что ласково — молчит и не слушает;
Я мукою мучуся — она улыбается…
Легко красной девице чужой тоской тешиться,
С ума сводить молодца, шутить злой изменою;
Полюбит ненадолго — забудет по прихоти,
Без друга соскучится — нарядом утешится…
Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи.
Чужое безвременье нетрудно обсуживать!
Узнаешь бессонницу, повесишь головушку,
Прощаяся навеки с последнею радостью…
Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,
Росла ты под бурями, от зноя повысохла…
Когда же мы, бедные, с тобой красовалися?
Зачем с тобой, горькие, на свет показалися?
Куда мой взор ни обращаю,
Везде погибель предстоит,
И тьмы врагов я обретаю,
Их злость отвсюду мне грозит.
Уже злодеи мя карают
Отмщением на всякий час
И хищный зев свой разверзают,
Чтоб поглотить в единый раз.
Отверзлись смертные мне двери,
В которы мя враги ведут
И растерзать, как люты звери,
Незлобивого агнца ждут.
О коль мы смертные несчастны,
На свете обитая сем!
Несчисленным бедам подвластны
И в них почти всю жизнь ведем.
На то ли мы на свет родились,
Чтоб нам друг друга погублять?
И с тем ли мы производились,
Чтоб человека умерщвлять?
Не с тем; но быть чтобы в блаженстве
И век златой меж нами весть,
Любовь имети в совершенстве,
Несчастно бремя вкупе несть.
О Боже, твари всей создатель,
Избавь меня от сих врагов:
Ты благ несчетных нам податель,
Злодейских мя лиши оков.
Сотри их выи горделивы
И будь защитником в бедах;
Коль слезы бедных справедливы,
Ты можешь зреть то в их сердцах.
Давно две мраморных громады,
Из них воздвигнут был фронтон,
Под небом пламенным Эллады
Лелеяли свой бедный сон;
Мечтая меж подводных лилий,
Что Афродита все жива,
Два перла в бездне говорили
Друг другу странные слова,
Среди садов Генералифа,
Где бьют фонтаны с высоты,
Две розы при дворе калифа
Сплели между собой цветы.
В Венеции над куполами,
С ногами красными, как кровь,
Два голубя спустились сами,
Чтоб вечной стала их любовь.
Голубка, мрамор, перл и розы —
Все погибают в свой черед,
Перл тает, губят цвет морозы,
Смерть птицам, мрамор упадет.
И, расставаясь, каждый атом
Ложится в бездну вещества
Посевом царственно богатым
Для форм, творений Божества.
Но в превращеньях незаметных
Прекрасной плотью белый прах,
А роза красных губ приветных
В иных становятся телах.
Голубки снова бьют крылами
В сердцах, познавших мир утех,
И перлы, ставшие зубами,
Веселый освещают смех.
Здесь зарожденье тех симпатий,
Чей пыл и нежен и остер,
Чтоб души, чутки к благодати,
Друг в друге встретили сестер.
Покорный сладким ароматам,
Зовущим краскам иль лучам,
Все к атому стремится атом
Как жадная пчела к цветам.
И вспоминаются мечтанья
Там, на фронтоне иль в волнах,
Давно увядшие признанья
Перед фонтанами в садах,
Над куполами белой птицы
И взмахи крыльев и любовь,
И вот покорные частицы
Друг друга ищут, любят вновь.
Любовь как прежде стала бурной,
В тумане прошлое встает,
И на губах цветок пурпурный
Себя, как прежде, узнает.
В зубах отлива перламутра
Сияют перлы вечно те ж;
И, кожа девушек в час утра,
Старинный мрамор юн и свеж.
Голубка вновь находит голос,
Страданья эхо своего,
И как бы сердце ни боролось,
Пришелец победит его.
Вы, странных полная предвестий,
Какой фронтон, какой поток,
Сад иль собор нас знали вместе,
Голубку, мрамор, перл, цветок?
Тебе, который с юных дней
Меня хранил от бури света,
Тебе усердный дар беспечного поэта —
Певца забавы и друзей.
Тобою жизни обученный,
Питомец сладкой тишины,
Я пел на лире вдохновенной
Мои пророческие сны, -
И дружба кроткая с улыбкою внимала
Струнам, настроенным свободною мечтой;
Умом разборчивым их звуки поверяла
И просвещала гений мой!
Она мне мир очарованья
В живых восторгах создала, К свободе вечный огнь в душе моей зажгла,
Облагородила желанья,
Учила презирать нелепый суд невежд
И лести суд несправедливый:
Смиряла пылкий жар надежд
И сердца ранние порывы.
И я душой не изменил
Ее спасительным стараньям:
Мой гений чести верен был
И цену знал благодеяньям! Быть может, некогда твой счастливый поэт,
Беседуя мечтой с протекшими веками,
Расскажет стройными стихами
Златые были давних лет;
И, вольный друг воспоминаний,
Он станет петь дела отцов:
Неутомимые их брани
И гибель греческих полков,
Святые битвы за свободу
И первый родины удар
Ее громившему народу,
И казнь ужасную татар.
И оживит он — в песнях славы —
Славян пленительные нравы:
Их доблесть на полях войны,
Их добродушные забавы
И гений русской старины
Торжественный и величавый! А ныне — песни юных лет,
Богини скромной и веселой,
Тебе дарит рукой не смелой
Тобой воспитанный поэт!
Пускай сии листы, в часы уединенья,
Представят памяти твоей
Живую радость прошлых дней,
Неверной жизни оболыценья
И страсти ветренных друзей;
Здесь все, чем занят был счастливый дар поэта, Когда он тишину боготворил душой,
Не рабствовал молве обманчивого света
И пел для дружбы молодой!
Ночь могилы тяготела
На устах и на челе,
Замер мозг, застыло сердце…
Я лежал в сырой земле.
Много ль, мало ли, не знаю,
Длился сон мой гробовой;
Пробудился я — и слышу
Стук и голос над собой…
«Встань, мой Генрих, из могилы!
Светит миру вечный день —
И над мертвыми разверзлась
Гроба сумрачная сень».
«Милый друг мой, как я встану?
Все темны мои глаза:
Много плакал я — и выжгла,
Их горючая слеза».
«Генрих, встань! я поцелуем
Слепоту сниму с очей:
У́зришь ангелов ты в небе
В ризе света и лучей».
«Милый друг мой, как я встану?
Сердце все еще в крови:
Глубоко его язвила
Ты словами без любви».
«Я к больному сердцу, Генрих,
Нежно руку приложу:
Язвы старые закрою,
Токи крови удержу».
«Милый друг мой, как я встану?
Кровь и кровь на лбу моем:
Я не мог снести разлуки —
И пробил его свинцом!»
«Я косой своею, Генрих,
Обвяжу тебе чело:
Кровь уймется, боль уймется;
Снова взглянешь ты светло».
Так был сладок, так был нежен
Тихий звук молящих слов,
Что я встать хотел из гроба —
И идти на милый зов.
Но опять раскрылись раны,
Кровь, обильна и черна,
Снова хлынула ручьями,
И — очнулся я от сна.
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Кажется, шепчут колосья друг другу:
«Скучно нам слушать осенную вьюгу,
Скучно склоняться до самой земли,
Тучные зерна купая в пыли!
Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролетной прожорливой птицы,
Заяц нас топчет, и буря нас бьет…
Где же наш пахарь? чего еще ждет?
Или мы хуже других уродились?..
Или не дружно цвели-колосились?
Нет! мы не хуже других — и давно
В нас налилось и созрело зерно.
Не для того же пахал он и сеял
Чтобы нас ветер осенний развеял?..»
Ветер несет им печальный ответ:
— Вашему пахарю моченьки нет.
Знал для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге — не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет,
Руки, что вывели борозды эти,
Высохли в щепку, повисли как плети,
Очи потускли и голос пропал,
Что заунывную песню певал,
Как на соху налегая рукою,
Пахарь задумчиво шел полосою…»
Какой-то пес ко львам в их область жить попался,
Который хоть про львов слыхал,
Однако никогда в глаза их не видал,
А менее того их образ жизни знал.
А как ко львам он замешался,
Того я не могу сказать,
Когда мне не солгать.
Довольно, пес ко львам попался
И между львов живет.
Пес видит, что у львов коварна жизнь идет:
Ни дружбы меж собой, ни правды львы не знают,
Друг друга с виду льстят, а внутренно терзают.
Привыкнув жить меж псов одною простотой,
Не зная ни коварств, ни злобы никакой,
Дивится жизни таковой
И рассуждает сам с собой:
«Хоть псы между собой грызутся
И тож, случится, подерутся,
Однако в прочем жизнь у них
Без всех коварств и мыслей злых,
Не как у львов». Пса жизнь такая раздражает,
Жилище львов он покидает.
Пес, прибежав домой, рассказывает псам:
Нет, наказание достаться жить ко львам,
Где каждый час один другого рад убить,
А вся причина та (когда у львов спросить):
Лев всякий хочет львищем быть.
Друзья! Хованского не стало!
Увы! нам в гробе всем лежать;
На всех грозится смерти жало:
Лишь тронет, должно умирать!
Иной сидел в златой короне,
Как бог величием сиял, —
Взгляни… венец лежит на троне,
Но венценосец прахом стал.
Гроза земли, людей губитель,
Как Зевс яряся в бурной мгле,
Взывал: «Я мира победитель!»
Но пуля в лоб — герой в земле.
Нарцисс гордился красотою
И жизнь любовью украшал;
Но вдруг скелет махнул косою…
Прости любовь! Нарцисс увял.
Другой сидел над сундуками,
От вора золото стерег;
Но, ах! за крепкими замками
Себя от смерти не сберег!
Она и в пору и не в пору
Велит нам дом переменять;
Младенцев, старцев без разбору
Спешит за гроб переселять.
Блажен, кто, жизнь свою кончая,
Еще надеждою живет
И, мир покойно оставляя,
Без страха в темный путь идет!
Друзья! так умер наш приятель.
Он верил, что есть бог сердец;
Он верил, что миров создатель
И здесь, и там для нас отец.
Чего же под его покровом
Бояться добрым в смертный час?
И там, и там, в жилище новом,
Найдутся радости для нас. —
Ничем Хованский не был славен;
Он был… лишь доброй человек,
В беседах дружеских забавен
И прожил без злодеев век.
Писал стихи, но не пасквили;
Писал, но зависти не знал;
Его немногие хвалили,
Он всех охотно прославлял.
Богатства Крезов не имея,
Он добрым сердцем был богат;
Чем мог, делился не жалея;
Отдать последнее был рад.
Друзья! пойдем с душой унылой
Ему печальный долг воздать:
Поплакать над его могилой.
Нам также будет умирать!
Amour, ne d’un soupir,
est comme lui leger*
Итак, в отставку ты уволен!..
Что делать, нежный пастушок?
Взять в руки шляпу, посошок;
Сказать: спасибо; я доволен!
Идти, и слезки не пролить.
Иду, желая милой Хлое
Приятно с новым другом жить.
Свобода — дело золотое,
Свобода в мыслях и в любви.
Минута чувства воспаляет,
Минута гасит огнь в крови.
Сердца любовников смыкает
Не цепь, но тонкий волосок:
Дохнет ли резвый ветерок,
Порхнет ли бабочка меж ими…
Всему конец, и связи нет!
Начто упреками пустыми
Терзать друг друга? белый свет
Своим порядком ввек идет.
Все любят, Хлоя, разлюбляют;
Клянутся, клятву преступают:
Где суд на ветреность сердец?
Что ныне взору, чувствам мило,
То завтра будет им постыло.
Теперь вам нравится мудрец,
Чрез час понравится глупец,
И часто бога Аполлона
(Чему свидетель древний мир)
Сменял в любви лесной сатир.
Под скиптром душегубца Крона*
Какому постоянству быть?
Где время царь, там всё конечно,
И разве в вечности вам вечно
Придется одного любить!
Итак, смотри в глаза мне смело;
Я, право, Хлоя, не сердит.
Шуметь мужей несносных дело;
Любовник видит — и молчит;
Укажут дверь — и он с поклоном
Ее затворит за собой;
Не ссорясь с новым Селадоном,
Пойдет… стихи писать домой.
Я жил в Аркадии с тобою
Не час, но целых сорок дней!
Довольно — лучший соловей
Поет не долее весною…
Я также, Хлоя, пел тебя!..
И ты с восторгом мне внимала;
Рукою… на песке писала:
Люблю — люблю — умру любя!
Но старый друг твой не забудет,
Что кто о старом помнить будет,
Лишится глаза, как Циклоп: *
Пусть, Хлоя, мой обширный лоб
Подчас украсится рогами;
Лишь только был бы я с глазами! *
Любовь, родившаяся из вздоха,
как он легка. (франц.).
Сатурна
Русская пословица: «Кто старое
помянет, тому глаз вон»
Ах ты гой еси, правда-матушка!
Велика ты, правда, широка стоишь!
Ты горами поднялась до поднебесья,
Ты степями, государыня, раскинулась,
Ты морями разлилася синими,
Городами изукрасилась людными,
Разрослася лесами дремучими!
Не объехать кругом тебя во сто лет,
Посмотреть на тебя — шапка валится!
Выезжало семеро братиев,
Семеро выезжало добрых молодцев,
Посмотреть выезжали молодцы,
Какова она, правда, на свете живет?
А и много про нее говорено,
А и много про нее писано,
А и много про нее лыгано.
Поскакали добры молодцы,
Все семеро братьев удалыих,
И подъехали к правде со семи концов,
И увидели правду со семи сторон.
Посмотрели добры молодцы,
Покачали головами удалыми
И вернулись на свою родину;
А вернувшись на свою родину,
Всяк рассказывал правду по-своему;
Кто горой называл ее высокою,
Кто городом людным торговыим,
Кто морем, кто лесом, кто степию.
И поспорили братья промеж собой,
И вымали мечи булатные,
И рубили друг друга до смерти,
И, рубяся, корились, ругалися,
И брат брата звал обманщиком.
Наконец полегли до единого
Все семеро братьев удалыих;
Умирая ж, каждый сыну наказывал,
Рубитися наказывал до смерти,
Полегти за правду за истину;
То ж и сын сыну наказывал,
И доселе их внуки рубятся,
Все рубятся за правду за истину,
На великое себе разорение.
А сказана притча не в осуждение,
Не в укор сказана — в поучение,
Людям добрым в уразумение.
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей, —
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг все для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.