И никогда твоей лазури ясной,
Сквозящей здесь по страшной глубине,
Луч солнца летнего своей улыбкой страстной,
Пройдя до дна, не нагревал вполне.
И никогда мороз зимы холодной,
Спустившись с гор, стоящих над тобой,
Не смел оковывать твоей пучины водной
Своей тяжелой, мертвенной броней.
За то, что ты не ведало, не знало
Того, что в нас, в груди людей живет, —
Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало
Ты так прекрасна, чаша синих вод.
О, если б мне хоть только отраженье,
Хоть слабый свет твоих чудесных снов,
Мне засветило б в сердце вдохновенье,
Взошла заря над теменью годов!
В струях отзвучий ярких песнопений,
В живой любви с тобой обединен,
Как мысль, как дух, как бестелесный гений,
От жизни взят — я перешел бы в сон!
О, в моей ли любви не глубоко!
Ты мне в сердце, голубка, взгляни:
Сколько зависти в нем и порока!?
И какие пылают огни!?
В тех великих огнях, недвижима,
Вся в священном дыму алтарей,
Ты, как идол пылающий, чтима
Беспредельной любовью моей…
Обята полной тишиной,
Безмолвна ты, как храм пустой!
Все в храме есть: престол, иконы
Паникадила и амвоны,
На ценных люстрах ряд свечей —
Но нет огней в нем, нет людей...
На сиротеющий престол
Надет пылящийся чехол...
Одна святая тишина
Царить по храму призвана —
Царить везде, по всем углам,
Служа неведомым богам...
О, будь в сознаньи правды смел.
Ни ширм, ни завесей не надо...
Как волны дантовского ада
Полны страданий скорбных тел,—
Так и у нас своя картина...
Но только нет в ней красоты:
Людей заткала паутина...
В ней бьются все — и я, и ты...
Да, смерть нам не страшна, мы это знаем;
Мы каждый день немного обмираем.
Слабеют чувства, ясность мысль теряет,
Надежды гибнут, вера погасает,
И эту правду вечных погасаний
Того, что кем-то, как-то зажжено,
Мы величаем именем призваний...
Смешно!
Мы все немножко скакуны с рожденья!
У нас любой Хома становится пророком;
Паясничаем мы со святостью моленья,
Но молимся зато вприсядку или скоком…
Мощь северных лесов в сугробах и наносах,
В прозрачной темени, одетой в снег хвои́,
Как явствуют в тебе, в безгласности великой,
Могучей жизненности ранние струи!
Да, только здесь, у нас, где смерть леса обяла
На долгий, долгий срок, где нет иной судьбы,
В февральском холоде, во мгле, уже заметен
Пушистый бархатец проснувшейся вербы́!
Да, только здесь, в снегах полуночного леса,
В обятьях холода и мертвой тишины
Способны оживать так рано наслажденья
Тепла душевного и внутренней весны!
Мой пруд, он с утра́ разрисован,
На нем арабески, штрихи;
Он весь покраснел и алеет
В опавших сережках ольхи.
Давно ли в оттаявших льдинах
Глядел он так скучно, мертво́!
Теперь и без ветра он дышит...
То рыбки колеблют его.
Мой друг! Твоих зубов остатки
Темны, как и твои перчатки;
И сласть, и смрад речей твоих
Насели ржавчиной на них.
Ты весь в морщинах, весь из пятен,
Твой голос глух, язык невнятен;
В дрожанье рук, в морганье век
Видать, что ты за человек!
Но вот четыре длинных года
Как ты, мой набожный урод,
Руководишь казной прихода
По отделению сирот!
Мои мечты — что лес дремучий,
Вне климатических преград,
В нем — пальмы, ели, терн колючий,
Исландский мох и виноград.
Лес полн кикимор резвых шуток,
В нем леший вкривь и вкось ведет;
В нем есть все измененья суток
И годовой круговорот.
Но нет у них чередованья,
Законы путаются зря;
Вдруг в полдень — месяца мерцанье,
А в полночь — яркая заря!
Мне улыбаться надоело,
Улыбка на других — претит!
Она лицо, что помертвело,
Совсем некстати молодит.
Она настолько же правдива,
По сути столько же мелка,
Как ум, величие и храбрость
В лице китайского божка.
Мне ее подарили во сне;
Я проснулся — и нет ее! Взяли!..
Слышу: ходят часы на стене, —
Встал и я, потому что все встали.
И брожу я весь день, как шальной,
И где вижу, что люди смеются, —
Мнится мне: это смех надо мной,
Потому что нельзя мне проснуться!
Мне грезились сны золотые!
Проснулся — и жизнь увидал...
И мрачным мне мир показался,
Как будто он траурным стал.
Мне виделся сон нехороший!
Проснулся... на мир поглядел:
Задумчив и в траур окутан,
Мир больше, чем прежде, темнел.
И думалось мне: отчего бы, —
В нас, в людях, рассудок силен, —
На сны не взглянуть, как на правду,
На жизнь не взглянуть, как на сон!
И летит, и клубится холодный туман,
Проскользая меж сосен и скал;
И встревоженный лес, как великий орган,
На скрипящих корнях заиграл...
Отвечает гора голосам облаков,
Каждый камень становится жив...
Неподвижен один только — старец веков —
В той горе схоронившийся Миф.
Он в кольчуге сидит, волосами оброс,
Он от солнца в ту гору бежал —
И желает, и ждет, чтобы прежний хаос
На земле, как бывало, настал...
Мечты, твои любовницы,
Летают впопыхах!
Они, как ты — чиновницы,
Все в лентах и в звездах!
Меня здесь нет. Я там, далеко,
Там, где-то в днях пережиты́х!
За далью их не видит око,
И нет свидетелей живых.
Я там, весь там, за серой мглою!
Здесь нет меня; другим я стал,
Забыв, где был я сам собою,
Где быть собою перестал…
Малость стемнело, девица поет,
Машет платочком, ведет хоровод;
Ходят над грудью и ленты и бусы.
Парни опешили! Экие трусы!
Будто впервые признали они
Этих очей зоревые огни,
Будто глядят на девицу впервые!
Спевшийся хор! Голоса золотые!
Песню, должно быть, и в небе слыхать —
Значит, и звездам, чуть глянут, плясать...
Мало свету в нашу зиму!
Воздух темен и не чист;
Не подняться даже дыму —
Так он грузен и слоист.
Он мешается с туманом;
В нем снуют со всех сторон,
Караван за караваном,
Стаи галок и ворон...
Мгла по лесу, по болоту...
Да, задача не легка —
Пересиливать дремоту
Чуть заметного денька!
Любо мне, чуть с вечерней зарей
Солнце, лик свой к земле приближая,
Взгляды искоса в землю бросая,
Cыплет в корни свой свет золотой;
Багрянистой парчой одевает
Листьев матовый, бледный испод…
Это — очень не часто бывает,
И вечернее солнце — не ждет.
Люблю я тихую задумчивость мою,
Недавно купленную тяжкою ценою:
То, что тебя, мой друг, признал я за свою,
Сказалося во мне глубокою тоскою,
И мой веселый смех безвременно затих...
Но, верь, голубка, верь, клянусь, что не возьму я,
За лживость твоего живого поцелуя
Всей правды мертвенно уст скромных, но других!
Люблю я службу в сельском храме.
Открыты окна, воздух льет,
По лику о́браза, по раме
Тихонько бабочка снует.
И в церкви сад: над головами
Пришедших девушек цветы
Живыми тянутся рядами,
Полны весенней пестроты;
Святым словам молитвы вторя
При освящении даров,
Пичужки резвые, гуто́ря,
Щебечут в окна из кустов...
Люблю я время увяданья...
Повсюду валятся листы;
Лишась убора, умаляясь,
В ничто скрываются кусты;
И обмирающие травы,
Пригнувшись, в землю уходя,
Как будто шепчут, исчезая:
«Мы все вернемся погодя!
Там под землей мы потолкуем
О том, как жили, как цвели!
Для собеседований важных
Необходима тишь земли!»
Летят по небу журавли,
Свои меняя корабли,
Летят над талою землею,
Блистая крыльев белизною;
То строят длинные черты.
То мчатся острыми углами...
За ними следуя очами,
В весну не веришь ли и ты?
Куклу бросил ребенок. Кукла быстро свалилась,
Стукнулась глухо о землю и навзничь упала...
Бедная кукла! Ты так неподвижно лежала
Скорбной фигуркой своей, так покорно сломилась,
Руки раскинула, ясные очи закрыла...
На человека ты, кукла, вполне походила!
Кто утомлен, тому природа —
Великий друг, по сердцу брат,
В ней что-нибудь всегда найдется
Душе звучащее под лад.
Глядишь на рощу; в колыханьи
Она шумит своей листвой,
И, мнится, будто против воли
Ты колыханью рощи — свой!
Зажглись ли в небе хороводы
И блещут звезды в вышине,
Глядишь на них — они двоятся
И ходят также и во мне...
Кто, кто сказал, что только лишь в очах
Лик женский блещет силой выраженья?
Нет, нет! Задумчивость густого отененья
Роскошных кос на мраморных плечах,
Улыбка томная и блеск зубов жемчужных,
И стройные черты красивого лица —
Важнее глаз, как будто и не нужных,
Сулят особы мир блаженства без конца
И говорят: — «Наш мир чудесен, необятен,
Избытком радостей неведомо глубок...»
Не так ли иногда шумит вдали поток,
Очам незрим, но слышен и понятен?
Кто вам сказал, что ровно половина
Земли, та именно, что в ночь погружена,
Где темнота царит, где звезды светят зримо,
Вся отдана успокоенью сна?
Бессонных множество! Смеясь или кляня,
Они проводят в ночь живую ярость дня!
Кто вам сказал, что ровно половина
Земли вертящейся обята светлым днем?
А все образчики классической дремоты,
Умов, охваченных каким-то столбняком?
Нет! Полон день земли, в котором бьемся мы,
Духовной полночью, смущающей умы.
Когда я в полночь замечаю
Тебя на блещущем лугу,
Молчу, дыханье замедляю
И наглядеться не могу.
И велико́ во мне сомненье,
Что светлых звезд шатер живой
Природы дивное явленье,
А не корона над тобой!
Когда тяжелая истома сердце давит,
Мечтаем: скоро ль смерть нас призовет ко сну,
Жизнь новых прелестей пред очи не поставит,
Поставив, наконец, последнюю, одну…
Некрополь наша жизнь! Что день, то годовщина
Каких-нибудь скорбей, каких-нибудь утрат,
Тоска, отчаянье, сомненье, боль, кручина…
Взглянуть не хочется, обидно бросить взгляд.
И вот, отрезвлены к концу существований,
Уносим мы с собой все скорбные листы,
Чтобы сказать: «Господь! Ты знаешь смысл деяний —
Их не простили здесь, а там простишь ли Ты?»
Когда-то, подле Вавилона,
Дерзнули башню воздвигать,
Чтоб жить вне Божьего закона
И волн потопа избежать.
И башни нет! Весь след развеян;
Бог перепутал языки...
Был человек самонадеян:
Где жизнь цвела — лежат пески...
Теперь смешались не язы́ки,
Не, сбились помыслы людей —
Одни другим невнятны, дики...
И обеспечен рост степей.
Когда-то в нас души на многое хватало...
Чуть успокоится — стремлений новых шквал,
Блистая молнией, всю душу разжигал;
Сознанье гордое в ней силы умножало,
И раньше, чем ее слой пепла покрывал,
Другое пламя вновь по всей душе играло!..
Теперь совсем не то: золы глубокий слой
Лежит как бы покров над робкою душой,
И мнится, надобны все вихри преисподней,
Огни мучительные страшного суда,
Чтобы призвать ее стать лучше, благородней,
А нет — так сгинуть навсегда.
Когда, приветливо и весело ласкаясь,
Глазами, полными небесного огня,
Ты, милая моя, головкой наклоняясь,
Глядишь на дремлющего в забытьи меня —
Струи младенческого, свежего дыханья
Лицо горячее мне нежно холодят,
И сквозь виденья сна и в шепоте молчанья
Сердца в обоих нас так медленно стучат —
О, заслони, закрой головкою твоею
Весь мир, прошедшее, смысл завтрашнего дня,
Мечту и мысль... О, заслони ты ею
Меня, мой друг, от самого меня...
Когда он наконец почти совсем помешан,
Когда в груди его чахотка развилась, —
С ним внешний мир вполне уравновешен,
И между них установилась связь!
Образчик примиренья
Законов тяготенья?!
Когда на краткий срок здесь ясен горизонт
И солнце сыплет блеск по отмелям и лудам,
Ни Адриатики волна, ни Геллеспонт
Таким темнеющим не блещут изумрудом;
У них не так густа бывает синь черты,
Делящей горизонт на небо и на море…
Здесь вечность в веяньи суровой красоты
Легла для отдыха и дышит на просторе!