Молитва Ариев древней других! Она,
Тончайшей плотью слов облечена,
Дошла до нас. В ней просит человек,
Чтоб солнце в засуху не выпивало рек,
Чтоб умножалися приплодами стада,
Чтоб червь не подточил созревшего плода,
Чтобы огонь не пожирал жилищ,
Чтоб не был человек болезнен, слаб и нищ!
Какая детская в молитве простота!
Когда сравнишь ее с молитвою Христа,
Поймешь: как много зла на жизненном пути
По человечеству должно было взрасти,
Чтобы оно могло понять и оценить —
Божественную мысль, мысль новую... простить!
Да, я устал, устал, и сердце стеснено!
О, если б кончить как-нибудь скорее!
Актер, актер… Как глупо, как смешно!
И что ни день, то хуже и смешнее!
И так меня мучительно гнетут
И мыслей чад, и жажда снов прошедших,
И одиночество… Спроси у сумасшедших,
Спроси у них — они меня поймут!
Да, трудно избежать для множества людей
Влиянья творчеством отмеченных идей,
Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких,
Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей,
Но только умственных, совсем не тяжких, братских…
Художник выкроил из жизни силуэт;
Он, собственно, ничто, его в природе нет!
Но слабый человек, без долгих размышлений,
Берет готовыми итоги чуждых мнений,
А мнениям своим нет места прорасти, –
Как паутиною все затканы пути
Простых, не ломаных, здоровых заключений,
И над умом его – что день, то гуще тьма
Созданий мощного, не своего ума...
Да, нынче нравятся «Записки», «Дневники»!
Жизнишки глупые, их мелкие грешки
Ползут на свет и требуют признанья!
Из худосочия и умственных расстройств,
Из лени, зависти и прочих милых свойств
Слагаются у нас бытописанья —
И эта пища по зубам
Беззубым нам!
Да, да! общественные язвы
Горят на нас!
От этих язв светло бывает
В недобрый час!
И как у музыки есть краски,
Свобода есть на дне тюрьмы,
Есть зло в добре, у злобы — ласки,
Так есть и свет у самой тьмы!
Гром по лесу. Гуляет топор!
Дебри леса под пыткой допрошены,
Мощной дрожью обята листва,
Великаны, что травы, покошены...
Только сбросят с корней одного,
Вздох его, будто вихрь, вырывается
И, прога́лину чистит себе,
И раздвинув листву, удаляется,
Удаляется в степь, говоря:
«Не шуметь бы мне мощью зеленою,
Не гореть бы в огнях зоревых
Светлой думою, солнцем зажженною...»
Градины выпали! Счета им нет...
Подле них вишен обившийся цвет...
В царственном шествии ранней весны,
В чаяньи смерти смертельно бледны,
Бедные жертвы и их палачи
Гибнут, белея, в безлунной ночи́...
Горячий день. Мой конь проворно
Идет над мягкой пахото́й;
Белеют брошенные зерна,
Еще не скрытые землей.
Прилежной кинуты рукою,
Как блестки в пахотной пыли,
Где в одиночку, где семьею,
Они узором полегли...
Я возвращаюсь ночью бором;
Вверху знакомый взору вид:
Что́ зерна звезды! Их узором
Вся глубь небесная горит...
Гораздо больше позабыто,
Чем жизнь нам нового дает!
Что было в детстве пережито,
То ярко в памяти живет.
А то, что только что, недавно,
В усталой памяти легло, —
То — бледно, мертвенно, бесправно
И только отблеском светло...
Дни детства — дни произрастаний
Земли и теплой, и сырой,
Дни допотопных очертаний
С их мощной, дерзкой красотой.
Глядишь открытыми глазами
Величью полночи в лицо,
И вдруг с реки, иль за кустами
Раздастся крепкое словцо!
Возможна ль жизнь без нарушений?
Но надо выдержать уметь
И неприглядность дерзновений
Скорей как можно одолеть.
Они — везде, хоть их не просят,
Да и предвидеть их нельзя...
Так пусть же ветры их разносят —
Им, как и нам — своя стезя!
Где бы ни упало подле ручейка
Семя незабудки, синего цветка, —
Всюду, чуть с весною загудит гроза,
Взглянут незабудок синие глаза!
В каждом чувстве сердца, в помысле моем
Ты живешь незримым, тайным бытием...
И лежит повсюду на делах моих
Свет твоих советов, просьб и ласк твоих!
В этой внимательной администрации,
Как в геологии — всюду слои!
Дремлют живые, когда-то, формации,
Видят отжившие грезы свои.
Часто разбиты, но, изредка, в целости
Эти слои! В них особенность есть:
Затхлые издавна окаменелости
Могут, порой, и плодиться, и есть!
Выхожу я на бархатный луг.
Все сверкает и блещет вокруг,
И росинки как искры лежат
И на утреннем ветре дрожат,
А цветы так и лезут в глаза,
Из под ног поднялась стрекоза
И, едва не задев за меня,
Затерялась в сиянии дня.
Вы побелели, кладбища граниты;
Ночная оттепель теплом дохнула в вас;
Как пудрой белою, вы инеем покрыты
И белым мрамором глядите в этот час.
Другая пудра и другие силы
Под мрамор красят кудри на челе...
Уж не признать ли теплыми могилы
В сравненьи с жизнью в холоде и мгле?
Вся земля — одно лицо! От века
По лицу тому с злорадством разлита,
Чтоб травить по воле человека,
Лживых мыслей злая кислота…
Арабески!.. Каждый день обновки!
Что-то будет? Хуже ли, чем встарь?
Нет, клянусь, такой татуировки
Ни один не сочинял дикарь…
Все юбилеи, юбилеи…
Жизнь наша кухнею разит!
Судя по ним, людьми большими
Россия вся кишмя-кишит;
По смерти их, и это ясно,
Вослед великих пустосвятств,
Не хватит нам ста Пантеонов
И ста Вестминстерских аббатств…
Все чаще говорить приходится — «забыл»,
И все яснее мне, что я совсем «устал»;
Все чаще слышат те, с кем говорю — «я был»,
И, что ни день, твержу все чаще — «я желал».
Все реже сознаю, что «радость ждет меня»,
Совсем не говорю — «я жажду, я ищу»;
И в слабых проблесках темнеющего дня,
Оскудевающий, надеюсь и молчу...
Саван белый!... Смерть—картяна!...
Ум смиряющая даль!...
Ты уймись моя кручина,
Пропади моя печаль!
В этом царстве запустенья,
Планетарной немоты,
Не нашедшей разрешенья, —
Что-же значим —я, да ты?!...
Весла спустив, мы катились, мечтая,
Сонной рекою по воле челна;
Наши подвижные тени, качая,
Спать собираясь, дробила волна.
Тени росли, удлиняясь к востоку,
Вышли на берег, на пашни, на лес —
И затерялись, незримые оку,
Где-то, должно быть, за краем небес.
Тени! Спасибо за то, что пропали!
Много бы вас разглядело людей;
Слишком бы много они увидали
В трепетных очерках этих теней...
Всегда, всегда несчастлив был я тем,
Что все те женщины, что близки мне бывали,
Смеялись творчеству в стихах! Был дух их нем
К тому, что мне мечтанья навевали.
И ни в одной из них нимало, никогда
Не мог я вызывать отзывчивых мечтаний…
Не к ним я, радостный, спешил в тот час, когда
Являлся новый стих счастливых сочетаний!
Не к ним, не к ним с новинкой я спешил,
С открытою, еще дрожавшею душою
И приносил цветок, что сам я опылил,
Цветок, дымившийся невысохшей росою.
В поле борозды, что́ строфы,
А рифмует их межа,
И по ним гуляют дрофы,
Чутко слух насторожа!
Уж не оборотни ль это
Поднялись? И вдоль полей
Из курганов выполз к свету
Некий сонм богатырей!
Если так, то очень ловко
Можно дело разрешить!
Ну-ка ты, моя винтовка,
Не плошать и метко бить!
Вот новый год нам святцы принесли.
Повсюду празднуют минуту наступленья,
Молебны служат, будто бы ушли
От зла, печали, мора, потопленья!
И в будущем году помолятся опять,
И будет новый год им новою обидой…
Что, если бы встречать
Иначе: панихидой?
Вот — мои воспоминанья:
Прядь волос, письмо, платок,
Два обрывка вышиванья,
Два кольца и образок…
Но — за теменью былого —
В именах я с толку сбит.
Кто они? Не дать ли слова,
Что и я, как те, забыт!
В этом — времени учтивость,
Завершение всему,
Золотая справедливость:
Ничего и никому!..
Вот Ма́лахов курган! Снимаю шапку
И кланяюсь незримой крови славного кургана!..
Прозванье Малахов осталось за тобою,
Как говорят, от очень старых дней,
От пьяницы завзятого!.. Вот вам и слава,
И памятник бессмертный, как природа!
Был нужен пьяница, чтоб кличку дать горе, —
Бессмертью пьяницы был нужен Севастополь…
Воды немного, несколько солей,
Снабженных слабою, животной теплотою,
Зовется издавна и попросту слезою…
Но разве в том определенье ей?
А тихий вздох людской? То — груди содроганье,
Освобожденье углекислоты?!.
Определения, мутящие сознанье
И полные обидной пустоты!
В одежде выцветшей и бурой,
В каемках яркой желтизны,
Обят ты, лес, погодой хмурой,
И блекнут все твои сыны.
На их печальные обличья,
Пятном блестящим с высоты,
Льет солнце острый блеск величья
И греет мертвые листы.
Но в безнадежности природы,
Как изумруды зелены́,
Заметны озимые всходы
И зелень ели и сосны.
Во всей красе, на утре лет
Толпе ты кажешься виденьем!
Молчанье первым впечатленьем
Всегда идет тебе вослед!
Тебе дано в молчаньи этом
И в удивлении людей
Ходить, как блещущим кометам
В недвижных сферах из лучей.
И, как и всякая комета,
Смущая блеском новизны,
Ты мчишься мертвым комом света
Путем, лишенным прямизны!
В молчаньи осени ссыпаются листы,
В ветвях являются нежданные просветы, —
И незамеченные прежде силуэты,
И новые вдали красивые черты...
Не то же ль и с душой людскою? — Вечно споря
С невзгодами судьбы, осилена тщетой,
Лишь только в холоде — и немощи, и горя —
Вдруг небывалою заблещет красотой!..
Не сразу ты остынул к ночи, лес!
След дня прошедшего не вдруг в тебе исчез,
И в ночь холодную еще слышна теплынь
Между твоих растительных твердынь.
Не так ли дерева́ заснувшие твои
Теплы, как мы теплы преданьями семьи,
И в холод долгий наших поздних дней
В нас действует любовь отцов и матерей?
Решенье честное нам кажется порой
Каким-то подвигом, осиленным душой, —
А в нем вершит совсем не хитрый след
Простой преемственности самых ранних лет...
В костюме светлом Коломбины
Лежала мертвая она,
Прикрыта вскользь, до половины,
Тяжелой завесью окна.
И маска на сторону сбилась;
Полуоткрыт поблекший рот…
Чего тем ртом не говорилось?
Теперь он в первый раз не лжет!
Ты скачи, мой конь! Веселись со мной,
Далеко ведь степь расстилается.
Грусть-тоску унес ветерок степной,
Он так радостно в грудь врывается.
Прокатился он по полям родным,
Над лесами над могучими,
И легко теперь мне скакать под ним
С его свежестью, с его тучами.
Я один в степи, нет людей со мной,
Далека их спесь, мудрость узкая,
Вы мудрее их, — ветерок степной,
Даль широкая, земля Русская!
Снежинки робкие осенних, серых дней!
Вы вяло сыплитесь на землю из тумана
И быстро таете, нежданные, на ней,
Упав безвременно и рано...
Ваш стройно-правильный, узорчатый кристалл
Не в силах изменить печального паденья,
И вы, как созданный на небе идеал,
Должны быть жертвой разрушенья...
Мне жаль вас, первые осенние борцы!
Судьба мне ваша так понятна;
Безумно мечетесь вы в разные концы,
Не в силах улететь обратно!
Серебряных лучей спустилось покрывало,
И ночь прозрачная безмолвна и ясна.
О, если счастья вам сегодня не хватало,
Возьмите от меня! Душа моя устала;
Обильем радости она отягчена...
Подайте лиру мне! Пусть песня золотая
Летит молитвенно к открытым небесам,
И в звуках радостных печаль пережитая,
Над нами музыкой чудесною витая,
Пуская тут слышится, исполненная там!
Слезами тихими ты плачешь от волненья;
Я знаю все теперь... молчи... не надо слов...
У сердца, полного такого утомленья,
Нет места ничему, нет силы для сомненья;
Я счастлив потому, что веровать готов.
На ровной местности, красив и одинок,
Раз вырос в овощах дубок;
Кругом редиска и картошка.
Сначала деревцу жилося хоть куда,
Но скоро вырос дуб и даже, — вот беда, —
Стал выше спаржи и горошка!
Недолго думая, те люди, что тут жили,
Дубок нагнули и срубили...
И поделом: напрасно ты высок,
Когда кругом тебя все низко.
Будь скромен, будь умен и не расти, дубок,
Там, где посеяна редиска!
Ночь так длинна! О, нет, довольно!
Душа — как тело — устает,
И мозгу бедному так больно,
И сердце в грудь так мощно бьет.
Мечты, как тени, возникают;
Виденья, вкруг меня скользя,
Так льнут, так дружно обнимают,
Что мне дохнуть сквозь них нельзя...
Под утро — сгинуть наважденью,
Когда услышу от реки
Призыв к церковному служенью,
А дома — деток голоски!