Отчего ты, дорогая, так ко мне несправедлива?
Отчего ты не простила? не сказала ничего?
Отчего не улыбнулась примирительно-стыдливо?
Отчего же, дорогая, отчего?
Что люблю в тебе — ты знаешь, как люблю, — тебе известно, —
Почему же мы расстались и обязаны чему?
Наша страсть неудержима, мы сплелись друг с другом тесно,
Почему ж ты не вернешься? почему?
Ты страдаешь одиноко, я страдаю перед всеми,
Мы не можем жить в разлуке, но не можем — и вдвоем.
Что за странное проклятье нашей страсти скрыто в семе?
Никогда, — о, никогда! — мы не поймем…
Невыразимо грустно, невыразимо больно
В поезде удалиться, милое потеряв…
Росы зачем на деревьях? В небе зачем фиольно?
Надо ли было в поезд? может быть, я не прав?
Может быть, только плакать было бы проще, лучше
Перед такой страдальной, точно всегда чужой?
Нежно письмо оскорблю; только когда получишь
Эту цепочку строчек, спаянную душой?
Бело ночеет поле, и от луны в нем мольно,
Филины-пассажиры и безлошаден пар…
Невыразимо грустно! невыразимо больно!
Хочется мне вернуться, но позади — кошмар!
Непонятый, осмеянный, все ближе
Я двигаюсь, толкаемый, к концу…
О, бессердечье злое! удержи же
Последний шаг к костлявому лицу!..
Святой цветок божественных наследий
Попрала ты кощунственной стопой,
И не понять тебе, толпа, трагедий
Великих душ, поруганных тобой!
Ты снилась мне прекрасной, как всегда,
Способной понимать мои страданья.
Я шел к тебе, я звал тебя туда,
Где наяву прекрасно, как в мечтаньи.
Я звал тебя, но зов мой умирал,
Меня за дерзость страшную карая;
Преступник я; тебя я в мыслях звал
Любить в пределах Божеского Рая.
…О если б Он воздал за муки мне
Твою любовь хотя за крышкой гроба, —
Моя душа нашла б покой вполне
От мысли — мне смешно! — «мы любим оба…»
Молодость кончилась как-то сразу.
Ночью увяла в саду сирень.
Я не влюбляюсь больше ни разу.
Даже лениться, лениться — лень!
Было когда-то всё голубое:
Негодованье, порыв, тоска.
Было когда-то всё молодое,
И безразличье — теперь, пока…
Но если «пока» — навек, без срока?
Удастся ль в «опять» претворить его?
Надеюсь безумно! Хочу жестоко!
И нет ничего, как нет ничего!..
Ни холодный свет жемчужины,
Ни лазурный тон сапфира
Не сравнить с сияньем дюжины
Звезд полуночного мира.
Но и звезды в темноте ночи,
И сиянья, и светила
Ты, раскрыв глаза, как светочи,
Взора пламенем затмила.
Во встречи вдумываясь впроскользь,
И от скольжений изнеможен,
«Ты, тающая, не из воска ль?» —
Я вопрошаю таящих жен,
Таящих таянье и, в силу
Уплыва в темень небытия,
Дающих все, что б ни спросила
Душа взыскующая моя.
И знаю: ужас в том, что ровно
В таящих что-то нет ничего,
Что таящие хладнокровно
Не стоят пламени моего…
И в каштановых волнах прически,
И в бутоне прищуренных губ
Мне сквозят голубые наброски,
Что влюблен и, мне кажется, люб.
Но зачем бирюзятся зигзаги
Этих ясных, доверчивых глаз:
Избегают ли ясности влаги,
Или прячут свой девственный сказ?
О среброголубые кружева
Уснувшей снежной улицы — аллеи!
Какие подыскать для вас слова,
Чтоб в них изобразить мне вас милее?
В декабрьской летаргии, чуть жива,
Природа спит. Сон — ландыша белее.
Безмужняя зима, ты — как вдова.
Я прохожу в лазури среброкружев,
Во всем симптомы спячки обнаружив.
Прозрачный небосклон далекого Востока
Сменяет ночи тьма, мертвя собой жару.
Я шляпу легкую и плащ с собой беру,
Дышу прохладою живительной глубоко.
Вдоль улиц города, среди китайских фанз,
Коттэджей в зелени, залитых ярким светом,
Иду вперед, и родины приветом
Меня дарит знакомый мне романс.
А вкруг клокочет жизнь: гуляют пешеходы;
И рикши грязные, согнувшись до горба,
Бегут рысцой; шумят залива воды;
Да где-то вдалеке с тоской скрипит арба.
Что принесет с собой весна
Обворожительного севера?
О, если б ты — «Судьба ясна:
В разлуке я себя проверила…»
О, если б то — «Склонись в траву…
Взгляни, я нежностью охвачена…»
«Так значит, — я тебя прерву, —
Все это было предназначено».
«А ты не знал? Сбылись мечты…»
Раскрылись, точно центрифолии…
О, если б ты… О, если б ты
Была сама собой — не более!..
О, если б ты могла услышать,
Что говорит моя душа, —
Высокий дух твой стал бы выше,
И ты б затихла, не дыша!
О, если б ты могла увидеть,
Какие в сердце спят края, —
Ты позабыла б об обиде,
Какую причиняю я!
О, если б ты могла почуять,
Как я безгрешен, несмотря
На все грехи, — меня целуя,
Ты б улыбнулась, как заря!
О, мне поверь, желанная: далече
Года любви, волнений и тревог,
Когда ждала в восторге нашей встречи,
Когда тебя не жаждать я не мог!
Теперь не то! а «то» исчезло где-то!
Вернется ль вновь — как утро, как заря,
Как вечный звук пасхального привета,
Как мореход на милые моря?
С отлогой горы мы несемся к реке на салазках,
И девушкам любо, и девушкам очень смешно.
Испуг и блаженство в красивых от холода глазках,
Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно!
Навстречу дубы — мы несемся аллеей дубовой —
Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав.
Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый
Из-под завитушек, седых от мороза — лукав.
Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах,
Что эти здоровые дети — не тяжкий ли сон? —
С парнями пойдут, под расстроенный старенький Мюльбах,
Отплясывать ночью стреноженный дохлый чарльстон!..
Ты помнишь мне в письме дала такой вопрос:
«Что принесет с собой весна? — печаль и горе,
Иль радость светлую, без зла житейских гроз,
Широкую, как степь, безбрежную, как море?..»
Я промолчал тогда, предчувствуя вперед,
Что принесет с собой весна, — цветов царица, —
Я промолчал тогда и ждал, когда черед
Зиму-кудесницу заставит в страхе скрыться.
…И вот весна пришла… Ты счастье получила:
Она тебе его в подарок принесла.
А мне, хотя она могилу посулила,
Но до сих пор ее еще все не дала…
Порт-Дальний
Я говорю: отлетены лета
Падучих грез, недопитых любовей.
Приять одну, последнюю готовей
Моя душа, угасом золота.
Но не смогу вовеки озабветь
То благостных, то грозоносных весен —
Как там ни взвой, помешанная осень!
Как ни взрычи, берложный черт, — медведь!
Распустится бывалая листва,
Иссохшая, истлевшая в бесцветье:
Я обречен, спустя мильонолетье,
На те же лики, губы и слова…
Мне тайно верится, что ты ко мне придешь,
Старушка-девушка, согбенная в позоре
И взором бархатя затепленные зори,
Мне тайно верится — ты бодро расцветешь.
Мне тайно верится — ты все еще грустишь
О том, что сказано, о том, что не успето…
О, разберись в пыли истлевшего букета:
Один бы лепесток! — и ты меня простишь,
Мне свято верится!..
Одни поят измученную грудь.
Тогда… тогда о страсти позабудь.
Улыбок нет: их захлестнули слезы.
Грезь, только грезь, — заменят чувства грезы,
Тебе себя удастся обмануть…
Улыбок нет. Мечтательные слезы
Одни поят истерзанную грудь…
О, светлая моя Светлана,
Дитя с недетской душой,
Вообрази: в снегу поляна,
Луна и лес большой, большой…
Здесь от Словении есть что-то:
Такие же сосны и холмы.
И кажется мне отчего-то,
Что поняли б друг друга мы…
Мне жизни не снести несносной,
Мешающей мне жить шутя:
Ты знаешь… Не совсем я взрослый,
А ты… ты не совсем дитя!
Луны рыбоносной последняя четверть.
Наструненность лес на закатах ущерба.
Во влажных зеркалах просохшие ветви.
Рдян воздух. Всю воду из водных пещер бы!
Тогда бы узрел легендарную щуку,
Векующую в озорной озерине.
Страх смотрится в воду. Хохочет. Ищу
Куда бы укрыться мне в этой грустыне.
И ели на скатах крутых — как попало
(Как семя попало!) нахмурясь космато.
И «спальней графини» пчела прожужжала,
Откуда-то взявшись и девшись куда-то…
Посвящается Льву ТолстомуСын мира — он, и мира он — отец.
Гигантское светило правды славной.
Литературы властелин державный.
Добра — скрижалей разума — певец.
Он мыслью, как бичом, вселенную рассек.
Мир съежился, принижен, в изумленьи.
Бичуя мир, он шлет ему прощенье.
Он — человек, как лев.
Он — лев, как человек.
Татьяне КраснопольскойЗаволнуется море, если вечер ветреет.
Если вечер ветреет, не слыхать мандолин.
А когда вечер сонен, заходи, — и зареет
И зареет над морем голубой Вандэлин.
Вандэлин околдует, Вандэлин обогреет,
Обогреет живущих у студеных долин.
У студеных долин, где приют голубей,
Замиражится принц бирюзы голубей!
Я встретил у парка вчера амазонку
Под звуки бравурной раздольной мазурки.
Как кукольны формы у синей фигурки! —
Наглея восторгом, сказал я вдогонку.
Она обернулась, она посмотрела,
Слегка улыбнулась, раздетая взором,
Хлыстом помахала лукавым узором,
Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:
А рыжая лошадь под ней гарцовала,
Упрямо топталась на месте кобыла
И право не знаю, — казалось ли, было, —
В угоду хозяйке, меня баловала:
…И время трет его своим крылом.
Ш. БодлерЭлен себе искала компаньона,
Желая в заграничное турнэ;
Жан, встретясь с ней, сказал: «Je vous connais:
Вы — греза Гете и Тома — Миньона.
Хоть греза их, положим, без шиньона,
Я, — все равно, — готов продлить свой сон…
Итак, Элен, Вы для меня — Миньона,
Чей образ воплотился в Арнольдсон».
Пусть, пусть года — нещаднее пирата,
Все ж Арнольдсон — конечная Сперата,
В ее душе святой огонь горит.
О время, вредия! Смилуйся и сдобрись, —
О, подожди стирать слиянный образ
Двух гениев в лице одной Зигрид.
Она ли взяла меня? Я ли?
Забылось: давно ведь: забылось.
Но кто-то играл на рояле;
Я вспомнил рояль, — и забилось
Былым мое сердце… Дыханье
Вдруг стало и жарче, и суше…
Я вспомнил ее колыханье…
Мнет нервно она мои уши…
И стиснула зубы… И губы
Сжимает своими губами…
Ах, автор! Бесстыдно и грубо
Плясать кэк-уок над гробами.
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого — так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
И в час ранне-утренний, и в полдень обеденный,
И в сумерки росные в мой сад орезеденный
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Столпляются девушки… Но с профилем Эдиным
Приходит лишь изредка застенчиво-рисково…
О, с профилем Эдиным! Мне сердце обрызгала
Косою — оволнила. И к берегу южному
Залива Финляндского, сквозь девушек дюжину,
Все ближе ледяная сафирно-жемчужная
Пресветлой Эстляндии царица Балтийская!
Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
Которая, когда я встану вниз
И вверх взгляну, притом не очень зорко,
Слегка напоминает мне Тифлис.
И тотчас же я вижу: мрамор бани,
Зурну, винто, духанов чад и брань
И старую княгиню Орбельяни,
Сидящую на солнышке у бань…
В оперных театрах сказочных планет,
Там, где все палаццо из пластов базальта,
Там, где веет воздух бархатом контральто, —
Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет.
И когда графиня, наведя лорнет,
Нежит соловьисто, зал колоратурой
И со строго-мерной светскою бравурой
Резвится по сцене в снежном парике, —
Точно одуванчик, пляшущий в реке,
Точно кризантэма в трепетной руке, —
Сколько восхищенья всюду: справа, слева!
Блещут от восторга серьги у гетер…
— Да, это — графиня, — говорит партер,
А балкон щебечет: «Это — королева!»
Я в ранней юности любил Эмара,
Очарование его рассказов.
Моей фантазии, рабе экстазов,
Дороже многого семья омара…
Дороже многого душе фантаста
Вы, краснокожие, и вы, пампассы!
Все наши фабрики и все лампасы
За вас отдал бы я, как груз балласта.
Все дети города больны, курносы,
Бездушны женщины, мужчины грубы,
Вампиры в смокингах, в пальто инкубы…
Бежим, мечта моя, бежим в льяносы!
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас…
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж.
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь!
И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст, —
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
Ты набухла ребенком! ты — весенняя почка!
У меня будет вскоре златокудрая дочка.
Отчего же боишься ты познать материнство?
Плюй на все осужденья как на подлое свинство!
Возликуй беспредельно, крещена благодатью,
Будь хорошей подругой и такою же матью!
Вытравлять же ребенка — ты согласна со мною? —
Это то же, что почки уничтожить весною,
Цвет плодов поразвеять. Эта мысль неотступно
Беспокоит меня, — так не будь же преступна! Ст. Веймарн, мыза Пустомержа.
Когда проезжает конница
Мимо дома с красною крышей,
В кухне дрожит иконница,
Сколоченная блаженным Гришей:
И тогда я его мучаю
Насмешкою над дребезжаньем:
Убегает. И над гремучею
Речкою льет рыданья.
И хотя по благочестию
Нет равного ему в городе,
Он злится, хочет мести,
Мгновенно себя очортив:
Но это же, ведь, беспримерность:
Глумясь, святыни топчет в грязь,
Едва исчезла суеверность —
Единственная с небом связь!..
Не зная сущности религий, —
Любви, — боясь одних расплат,
Он веровал, влача вериги,
В чертей, сковороду и ад…
Итак, вся вера — страх пред казнью.
Так вот каков он, пахарь нив!
Воистину богобоязнен,
А думали — боголюбив…
Шампанским пенясь, вдохновенье
Вливалось встрофы — мой бокал.
За все грехи земли — прощенье
Из сердца я в него вливал.
Я передумал, — и в осколки
Бокал прощенья превращен:
Вам, люди-звери, люди-волки,
Достойно отдан мною он!..
Будь спокойна, моя деликатная,
Робко любящая и любимая:
Ты ведь осень моя ароматная,
Нежно-грустная, необходимая…
Лишь в тебе нахожу исцеление
Для души моей обезвопросенной
И весною своею осеннею
Приникаю к твоей вешней осени…