Проворная, просторная бежала по весне вода.
Ты, черная, позорная зима-мертвунья, сгинь.
Амурная, задорная, шалила дева Кеvаde.
Лазорно-иллюзорная, сияла небосинь.
Узорная, озерная трава на пряже невода.
Минорная подгорная растительность болот.
Фаворная, вся флерная смеюнья-струнья Kevade.
Упорная бесспорная забота от работ.
Навевали смуть былого окарины
Где-то в тихо вечеревшем далеке, —
И сирены, водяные балерины,
Заводили хороводы на реке.
Пропитались все растенья соловьями
И гудели, замирая, как струна.
А в воде — в реке, в пруде, в озерах, в яме
Фонарями разбросалася луна.
Засветились на танцующей сирене
Водоросли под луной, как светляки.
Захотелось белых лилий и сирени, —
Но они друг другу странно далеки…
Я сидел на балконе, против заспанного парка,
И смотрел на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел поселянин в рыжей шляпе из поярка.
Вдалеке заливался невидимка-соловей.
Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья.
В парке девушки пели, — без лица и без фигур.
Точно маки сплетали новобрачной королеве,
Точно встретился с ними коробейник-балагур…
Может быть, это хоры позабывшихся монахинь?..
Может быть, это нимфы обездоленных прудов?
Сколько мук нестерпимых, целомудренных и ранних,
И щемящего смеха опозоренных родов…
Мои стихи — туманный сон.
Он оставляет впечатление…
Пусть даже мне неясен он, —
Он пробуждает вдохновение…
О люди, дети мелких смут,
Ваш Бог — действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут, —
Его почувствуют, не думая…
Мой мозг словами: «Ты больной!» — сжимаешь ты,
И хлыст упругий и стальной сжимаешь ты.
Я хохочу тебе в лицо, я хохочу, —
И, в гневе, хлыст своей рукой сжимаешь ты.
Над головой моей взнесла свистящий хлыст, —
Ударить хочешь, но с тоской сжимаешь ты.
«Живи, люби, пиши, как все! и будешь — мой…»
Меня в объятьях, — и с мольбой, — сжимаешь ты.
Немею в бешенстве — затем, чтоб не убить!
Мне сердце мукой огневой сжимаешь ты.
Серый заяц плясал на поляне.
Лунный свет трепетал на воляне.
В сини глаз загорелся восторг.
Подойдя, я стоял на поляне.
Вот второй, вот и третий бегут, —
Собрались стар и млад на поляне.
Я смотрел на диковинный пляс
И на заячий бал на поляне.
Все танцуют: прыжок за прыжком.
Блекнет лунный опал на поляне.
А если б Пушкин ожил и к нам пришел?..
Тогда б он увидел, что хам пришел.
И Мережковскому бы сказал он: «Да,
Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел.
Грядуший Хам окончил свой дальний путь,
И рады иль не рады, он к вам пришел…»
Потом бы Пушкин «новых» читал стихи:
«На смену мне рой целый в мой храм пришел,
И „гениев“ так много теперь у вас,
Что и меня забыли, я сам пришел:
Хотелось насмотреться на вашу жизнь,
Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»
Ты поехала кататься, сев в голубой кабриолет.
Покачивается рессорно твоей судьбой кабриолет.
Покачивается рессорно, стремясь на рокотный пуант,
Твой голубой, идущий гордо — ведь он с тобой! — кабриолет.
Откинулась ты на подушки. Спит на коленях том Жорж Занд.
Качелит сон старинной книги твой моревой кабриолет.
Его рессоры — точно волны. Им управляет лейтенант.
Он так похож на миноноску — твой огневой кабриолет.
Сама же ты угрозней мины: на твой чарующий талант
Кто натолкнется, тот взорвется. О, роковой кабриолет!
Приезжай ко мне обязательно, приезжай.
Эта встреча мне так желательна. Приезжай
Привези с собой ноты новые и стихи:
Ты читаешь их увлекательно. Приезжай.
Привези с собой свой сиреневый пеньюар.
В нем ты, нежная, так мечтательна. Приезжай.
Привези с собой бриллиантовое колье:
Красота твоя в нем блистательна. Приезжай.
Привези с собой сердце ласковое свое:
Ах, поет оно обаятельно. Приезжай!
Ты любишь ли звенья персидских газэлл — изыска Саади?
Ответить созвучно ему ты хотел, изыску Саади?
Ты знаешь, как внутренне рифмы звучат в персидской газэлле?
В нечетных стихах, ты заметил, звук бел — в изыске Саади?
Тебя не пугал однотонный размер в газэлловом стиле?
Поймать, уловить музыкальность сумел в изыске Саади?
Так что же так мало поэты у нас газэлл написали?
Ведь только Кузмин был восторженно-смел с изыском Саади…
Звените, газэллы — газельи глаза! — и пойте, как пели
На родине вашей, где быть вам велел изыском — Саади!
Твоих невоплотимых глаз, Ильферна моя,
Никто не целовал из нас, Ильферна моя.
А кто бы их увидеть мог, тот не жил бы дня.
Когда бы в них взглянул хоть раз, Ильферна моя.
Тебе одной дары миров, сиянье огня,
Цветы, восторги и экстаз, Ильферна моя.
Тебе, одной тебе, поет и лира, звеня.
Тебе хвалу воздает Парнас, Ильферна моя.
Я твой, я безраздельно твой! люби же меня!
Тебя увижу в смертный час, Ильферна моя!
В эти тягостные годы сохрани меня, Христос!
Я тебе слагаю оды, — сохрани меня, Христос!
Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол.
Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос!
Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил.
Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос!
Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваля
Все калеки и уроды, — сохрани их всех, Христос!
Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений твой —
Человеческой породы, — сохрани меня, Христос!
Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов,
В наших душах, где невзгоды, сохрани себя, Христос!
Летишь в экспрессе — жди крушенья!
Ткань доткана — что ж, в клочья рви!
Нет творчества без разрушенья —
Без ненависти нет любви…
Познал восторг — познай страданье.
Раз я меняюсь — я живу…
Застыть пристойно изваянью,
А не живому существу!
Где грацией блещут гондолы,
Лавируя гладью лагун;
Где знойно стрекочут мандолы;
Где каждый возлюбленный — лгун;
Где страсть беззаботна, как люди;
А люди свободны, как страсть;
Где гении столько прелюдий
Напели потомству; где пасть
Умеют победно и славно;
Где скрашена бедность огнем;
Где чувствуют смело, — недавно
Я думал о крае таком…
Германия, не забывайся! Ах, не тебя ли сделал Бисмарк?
Ах, не тебя ль Вильгельм Оратор могущественно укрепил?
Но это тяжкое величье солдату русскому на высморк!
Германия, не забывайся! — на твой расчет ответом — пыл!
Твое величье — в мирном росте; твоя политика к победам —
Германия, не забывайся! — не приведет тебя, а тут:
И наша доблестная Польша, и Прибалтийский край, соседом
К тебе придвинутый, под скипетр твоей державы не взойдут.
С твоей союзницею наглой, с Австро-Венгеркою, задирой,
Тебе ль греззркой быть, буржуйка трудолюбивая? тебе ль?!..
Германия, не забывайся! Дрожи перед моею лирой
И помни, что моя Россия твою качала колыбель!
Я с рукава срываю креп:
Год миновал. Мой взор окреп.
Окреп от слез.
Так крепнет травка от дождя.
Так крепнет рать в крови вождя.
И ум — от грез.
Годами девочка, а как уже черства,
Жестка, расчетлива, бездушна и практична.
И в неприличности до тошноты прилична,
И все в ней взвешено: и чувства, и слова.
Ах, не закружится такая голова
Затем, что чуждо ей все то, что поэтично…
Такая женщина не любит никого,
Но и ее любить, конечно, невозможно:
Все осторожно в ней, бескрыло и ничтожно.
Толпа любовников, и нет ни одного,
О ком подумала бы нежно и тревожно…
И это — женщина, земное божество!
О.Л.С.В маленькой комнатке она живет.
Это продолжается который год.
Так что привыкла почти уже
К своей могилке в восьмом этаже.
В миллионном городе совсем одна:
Душа хоть чья-нибудь так нужна!
Ну, вот, завела много певчих птиц, —
Былых ослепительней небылиц, —
Серых, желтых и синих всех
Из далеких стран, из чудесных тех,
Тех людей не бросает судьба в дома,
В которых сойти нипочем с ума…
Голосок, как колокольчик,
Зазвонил любви слова,
И от гула у поэта
Закружилась голова.
Все могло бы быть так мило,
Но разбито пустячком:
Голосок, твой колокольчик,
Вяло двигал язычком.
Но и вышло очень скучно…
Голосок, ты — дурачок:
Тем приятней колокольчик,
Чем резвее язычок…
…И сладкий мед в растеньи горьком
Находит каждая пчела,
К. ФофановЯ Вам скажу, как строгий ментор,
Снимая с лампы абажур:
Вы — идеальный квинт-эссентор,
И элегантен Ваш ажур…
Когда б стихи назвать поэзы
И не смущаться света рамп,
Я на мотивы Марсельезы
Вам спел бы наглый дифирамб.
Пускай Верлен с трудом Ренана
Не составляют мезальянс…
Пью рюмку пьяного Банана
За боле спецный ассонанс…
Памяти сестры Зои
Знаешь рощ лимонных шорох,
Край огнистых померанцев?
Сколько песен, сколько танцев
Там в лесах, морях и горах.
Там, как песня, звучны краски,
Там, как краски, сочны песни…
О, душа моя, для ласки
И для жизни там воскресни!..
Я сделал опыт. Он печален:
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.
Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.
Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас,
На Францию смотря прищуром зорких глаз,
Он тек по ней, как ключ — в одобренном овраге.
Входил ли в форт Beaumonde, пред ним спускались флаги,
Спускался ли в Разврат — дышал как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.
Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Незримой, изнутри, лазорью осиянна…
Художник-ювелир сердец и тела дам,
Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,
И в этом — творчество Гюи де Мопассана.
Ты ласточек рисуешь на меню,
Взбивая сливки к тертому каштану.
За это я тебе не изменю
И никогда любить не перестану.
Все жирное, что угрожает стану,
В загоне у тебя. Я не виню,
Что петуха ты знаешь по Ростану
И вовсе ты не знаешь про свинью.
Зато когда твой фаворит — арабчик
Подаст с икрою паюсною рябчик,
Кувшин Шабли и стерлядь из Шексны.
Пикантно сжав утонченные ноздри,
Ты вздрогнешь так, что улыбнутся сестры,
Приняв ту дрожь за веянье весны…
Да, я хочу твоих желаний,
Да, я люблю твое «люблю»!
Но мы уйдем туда, где — лани,
Уйдем: здесь больно, я скорблю.
Лишь там тебе, моей Светлане,
Я расскажу, я распою,
Как я хочу твоих желаний,
Как я люблю твое «люблю»!
Из лепестков цветущих розово-белых яблонь
Чай подала на подносе девочка весен восьми.
Шли на посев крестьяне. Бегало солнце по граблям.
Псу указав на галку, баба сказала: возьми!
Было кругом раздольно! было повсюду майно!
Как золотела зелень! воздух лазурно-крылат!
Бросилась я с плотины, — как-то совсем случайно,
Будто была нагая, вниз головой, в водопад!
И потеряв сознанье от высоты паденья,
Я через миг очнулась и забурлила на мыс…
Я утопляла солнце! плавала целый день я!
А на росе, на ферме, жадно пила я кумыс.
Ветер ворвался в окно —
Ветер весенний,
Полный сирени…
Мы не видались давно, —
Ветер ворвался в окно,
Полный видений…
Скучно и в сердце темно:
Нет воскресений
Прежних мгновений…
Ветер ворвался в окно.
Проплывает вдали канонерка
Над кружком камамбера
Ты читаешь Флобера.
И зачем тебе видеть, грезэрка,
Как плывет вдалеке канонерка:
Ведь корабль — не гетера…
Вдруг снаряд, — и твоя этажерка,
Где стихи эксцессера,
Тлеет исчерна-серо…
Так плывет вдалеке канонерка.
Шмелит-пчелит виолончель
Над лиловеющей долиной.
Я, как пчела в июле, юный,
Иду, весь — трепет и печаль.
Хочу ли мрака я? хочу ль,
Чтоб луч играл в листве далекой?
Шмелит-пчелит виолончель
Над лиловеющей долиной…
Люблю кого-то… Горячо ль?
Священно или страстью тленной?
И что же это над поляной:
Виолончелят пчелы, иль
Шмелит-пчелит виолончель?..
Ожили снова желанья:
Воспоминаний папирус
Снова ветреет, как парус,
И в бирюзе умиленья
Призрак слияния вырос.
Блекло-сафировый ирис
Вяло поет новолунье,
Льется душа снова через, —
Слова желанья.
Мысли, как сон, испарились
В прямости жизненных линий;
Долго со Злом мы боролись,
Отдых найдем в Аполлоне.
Снова сердца разгорелись,
Слова желанья!
Грезы весенние…
Чувства осенние…
— Надо о чем-то забыть.
Жизнью мечтается…
Смертью карается…
— Все-таки хочется жить!
Трель соловьиная…
Песня совиная…
— Можешь ли душу согреть?
Что ты все в стороны
Смотришь? — «Там вороны…
Друг мой, сумей умереть…»
Дом стоит как будто на диване:
Две горы — под домиком и над.
Озеро в предутреннем тумане,
И разлапанный фруктовый сад.
Хлюпкое и мшистое болотко
В чахлой, сохлой поросли сосны.
Днищем вверх повернутая лодка
В яблочном цвету — снегу весны.
Душа и разум — антиподы:
Она — восход, а он — закат.
Весеньтесь пьяно-пенно, воды!
Зальдись, осенний водоскат!
Душа — цветник, а ум — садовник.
Цветы в стакане — склеп невест.
Мой палец (…белый червь…) — любовник.
Зев ножниц — тривиальный крест…
Цветы букета инфернальны,
Цветы букета — не цветы…
Одно бесшумье гениально,
И мысль ничтожнее мечты!
Жил да был в селе «Гуляйном» дьяк-дурак,
Глоткой — прямо первый сорт, башкою — брак.
Раз объелся пирогами — да в барак,
А поправился, купил потертый фрак,
Да с Феклушею вступить желает в брак.
Али ты, дурак, своей свободе враг?
А зачем, дурак, ночной бывает мрак?
А зачем, дурак, у леса есть овраг?
Али съест тебя, дурак, в овраге рак?
Вот-то дурень, дуралей-то! вот дурак!
Душа пророчит, как оракул,
Мне ледяные вечера.
Как раньше я алмазно плакал!
Как плакал тускло я вчера!
Ты не придешь, не забрильянтишь
Моей источенной слезы:
Я для тебя, как вишне — ландыш,
Как челн — для влажной бирюзы…