Ее веселая печаль,
Ее печальная веселость…
Саней задернутая полость,
И теплая у губ вуаль.
Какая тяга в зовы миль!
Какая молодая смелость!
В душе — веселая печаль,
В душе — печальная веселость.
В мечтах — кабинки, пляж, Трувиль.
Вокруг — зимы нагая белость.
В устах — коралловая алость.
В ушах — весенняя свирель.
В глазах — веселая печаль.
Люблю лимонное с лиловым:
Сирень средь лютиков люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним словом:
Лиловым, лучезарным, новым!
Луна — подобно кораблю…
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков сирень.
Мне так любовно быть влюбленным
И в ночь, и в утро, в вечер, в день,
И в полусвет, и в полутень,
Быть вечно жизнью восхищенным,
Любить лиловое с лимонным…
Сегодня волны не звучат,
И облако — как белолилия.
Вот английская эскадрилия
Плывет из Ревеля в Кронштадт.
Ты на балконе шоколад
Кусаешь, кутаясь в мантилии.
Сегодня волны не звучат,
И облака — как белолилии.
Я у забора. Горный скат.
Ах, ленно сделать мне усилия —
Сбежать к воде: вот если б крылия!
Я странной немотой объят
И жутью: волны не звучат.
— Бери меня, — сказала, побледнев
И отвечая страстно на лобзанье.
Ее слова — грядущих зол посев —
Ужальте мне мое воспоминанье!
Я обхватил трепещущую грудь,
Как срезанный цветок, ее головка
Склоняется в истоме… «Смелой будь», —
Хотел сказать, но было так неловко…
«Возьми меня», — шепнула, побледнев,
Страдальчески глаза мои проверив,
Но дальше — ни мазков, ни нот, ни перьев!..
То вся — любовь, то вся — кипучий гнев,
— Бери меня! — стонала, побледнев.
О, не рыдай над мертвым телом
И скорбь свою превозмоги:
Душа ушла в порыве смелом
Из мира мрака и тоски.
Не плакать, — радоваться надо:
Души счастливый переход —
Не наказанье, а — награда,
И не паденье, а восход.
О, не рыдай над мертвым телом,
Молись за вознесенный дух,
Над прахом же осиротелым
Не расточай души: он глух.
Нет, не рыдай над мертвым телом…
Твои духи, как нимфа, ядовиты
И дерзновенны, как мои стихи.
Роса восторг вкусившей Афродиты —
Твои духи!
Они томят, как плотские грехи,
На лацкан сюртука тобой пролиты,
Воспламеняя чувственные мхи…
Мои глаза — они аэролиты! —
Низвергнуты в любовные мехи,
Где сладострастят жала, как термиты,
Твои духи!
Л. РындинойЧитать тебе себя в лимонном будуаре,
Как яхту грезь, его приняв и полюбя:
Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий,
Читать тебе себя.
Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре,
Дробя грядущее и прошлое, дробя
Второстепенное, и сильным быть в ударе.
Увериться, что мир сосредоточен в паре:
Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя,
И только о тебе, венчая взор твой царий,
Читать тебе себя!
Борису ПравдинуЯ тронут: Ваша лира мне близка,
И строфы Ваши праведны. Корону,
Дар неба, смяла выродка рука, —
…Я тронут!
Приял уклон к утонченному тону
Строф аромат, приплыв издалека.
В сочувствии — от зла зрю оборону.
Так «у моря погоды» жду. Река,
Поля и лес со мною вместе стонут
Надеждою моею. А пока —
Я тронут.
Вервэна, упоенная морской
Муаровой волной, грустней Лювэна,
Овеяла меня своей тоской
Вервэна.
И под ее влияньем вдохновенно
Я начал петь глаза Манон Леско,
Смотрящие мне в душу сокровенно.
Возник в душе улыбчивый покой.
Она свята, как древняя Равенна:
То льется в душу лунною рекой
Вервэна.
Пока не поздно, дай же мне ответ,
Молю тебя униженно и слезно,
Далекая, смотрящая мимозно:
Да или нет?
Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!
Слиянные мечты, но бьются розно
У нас сердца: тускнеет в небе свет…
О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,
Пока не поздно.
Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.
И молния, и гром грохочет грозно.
И так давно. И так десятки лет.
Ты вдалеке, но ты со мною грезно.
Дай отклик мне, пока я не скелет,
Пока не поздно!..
Далеко-далеко, там за скалами сизыми,
Где веет пустынями неверный сирокко,
Сменяясь цветочными и грезными бризами,
Далёко-далёко,
Ильферна, бесплотная царица востока,
Ласкает взор путника восходными ризами,
Слух арфой, вкус — негой бананного сока…
Потом испаряется, опутав капризами
Случайного странника, и он одиноко
Тоскует над брошенными ею ирисами, —
Далёко-далёко!
У Виснапу не только лишь «Хуленье»
На женщину, дразнящее толпу:
Есть нежное, весеннее влюбленье
У Виснапу.
Поэт идет, избрав себе тропу,
Улыбкой отвечая на гоненье;
Пусть критика танцует ки-ка-пу —
Не в этом ли ее предназначенье?..
Вдыхать ли запах ландыша… клопу?!
— О женщины! как чисто вдохновенье
У Виснапу!
Ее уста сближаются с моими
В тени от барбарисного куста
И делают все чувства молодыми
Ее уста.
И снова жизнь прекрасна и проста,
И вновь о солнечном томится Крыме
С ума сводящая меня мечта!
Обрадованный, повторяю имя
Благоуханное, как красота,
И поцелуями томлю своими
Ее уста…
Мне в гроб не страшно, но обидно:
Любви взаимной сердце ждет.
Шаги? — не слышно! Плащ? — не видно.
Шептать бесстыже — как-то стыдно:
«Тот, настоящий, — он придет?»
Я замужем, вполне любима,
И чувство мужье — мой шатер.
А жизнь и тот проходят мимо…
«Постой: ты — мой!» Но — имя?!. имя?!.
Догнать! Призвать! И с ним — в костер!
Я писал ей вчера, — робко, слезно просил,
Если можно, зайти вечерком —
Потому что забыт, потому что нет сил,
Потому что я плачу тайком.
И я знал, что она приласкает, я знал,
Что не будет фальшивым порыв.
Ах, от сердца письмо — это к счастью сигнал,
На него не ответить — разрыв.
…Не пришла, — побоялась… Чего же, чего?
Откровенно любить и… спасти?
Душно… слезы… люблю… все пройдет… ничего…
Пошутила… ошибся… прости…
Вы выбежали из зала на ветровую веранду,
Нависшую живописно над пропастью и над рекой.
Разнитив клубок восторга, напомнили Ариадну,
Гирлянду нарциссов белых искомкали смуглой рукой.
Вам так надоели люди, но некуда было деться.
Хрипела и выла пропасть. В реке утопал рыболов.
Из окон смеялся говор. Оркестр играл интермеццо.
Лицо ваше стало бледным и взор бирюзовый — лилов.
Как выстрел, шарахнулись двери. Как крылья, метнулись фраки.
Картавила банда дэнди, но Вам показалось — горилл.
Как загнанная лисица, дрожа в озаренном мраке,
Кого-то Вы укусили и бросились в бездну с перил!
Что Эрик Ингрид подарил?
Себя, свою любовь и Север.
Что помечталось королеве,
Все Эрик Ингрид подарил.
И часто в рубке у перил
Над морем чей-то голос девий
Я слышу: «Он ей подарил
Себя, любовь свою и Север».
Сердце мое, этот колос по осени,
Сжато серпом бессердечия ближнего,
Сжато во имя духовнаго голода,
В славу нетленных устоев Всевышнего.
Пусть же слепые жнецы, бессознательно
Сжавшие сердце мне многолюбивое,
Им напитаются с мысленным отблеском
Радуги ясной, сулящей счастливое.
Мне некого любить, а без любви — туман,
И хочется любви — до горечи, до боли!
Мне некого любить, и сердце не в неволе, —
Неволя же любви — милей свободных стран.
Кого любил — забыл. И страсти ураган,
Как буря пронесясь мятежно в пышном поле,
Измял мои мечты, взростя в груди обман.
Теперь мечты опять стихию побороли…
О, женщина! о ты, владычица над духом!
Прислушайся к тоске моей сердечным слухом:
Я в одиночестве! я жизнь готов разбить!
Но как найду тебя? и как найдешь меня ты?
Я кличу, мучусь, жду! вдуше моей — набаты!
В крови моей— пожар! Но — некого любить!
Мы познакомились с ней в опере, — в то время,
Когда Филина пела полонез.
И я с тех пор — в очарованья дреме,
С тех пор она — в рядах моих принцесс.
Став одалиской в грезовом гареме,
Она едва ли знает мой пароль…
А я седлаю Память: ногу в стремя, —
И еду к ней, непознанный король.
Влюблен ли я, дрожит в руке перо ль,
Мне все равно; но вспоминать мне сладко
Ту девушку и данную мне роль.
Ее руки душистая перчатка
И до сих пор устам моим верна…
Но встречу вновь посеять — нет зерна!
Не раз ходил при тусклом фонаре,
Мерцавшем в похоронном городишке,
В каморку к ней; со мною были книжки.
Она жила близ рощи, в серебре.
Бывало, ночь мечтает о заре,
Любя, томясь… Трещат в камине шишки.
Шатун-Мороз скрежещет на дворе.
Ведь хорошо? — хотя бы понаслышке!
Она — во мне, я — в ней, а в нас — роман.
Горячий чай. Удобная кушетка.
И красного бургонского стакан.
Целуемся, смеемся, плачем, детка,
Но страсть молчит: так дремлет океан.
Вот счастье где, но это счастье — редко!
По вечерам графинин фаэтон
Могли бы вы заметить у курзала.
Она входила в зал, давая тон,
Как капельмейстер, настроеньям зала.
Раз навсегда графиня показала
Красивый ум, прищуренный бутон
Чуть зрелых губ, в глазах застывший стон,
Как монумент неверности вассала…
В ее очей фиалковую глубь
Стремилось сердце каждого мужчины.
Но окунать их не было причины, —
Напрасно взоры ныли: приголубь…
И охлаждал поклонников шедевра
Сарказм ее сиятельства из сэвра.
Я — у Земли в плену, а терем твой — Эдем,
Но мы встречаемся, Звезда моя, с тобою.
И сколько общего у нас: как ты, я нем,
А ты, как я, в реке отражена водою.
Да, знаем встречи мы, сведенные волною,
Неведомо к чему, неведомо зачем…
Мы связаны с тобой, как звучный стих поэм —
С немою скорбию, как небеса — с землею.
Как я люблю тебя, твоей любви не зная!
Как я печалюся, когда ты, угасая
В румянце утреннем, вдруг скроешься в волне!
Не видишь ты меня, но по тебе я брежу…
Не нужен я тебе, но я тобою грежу…
Ты льешь лучи на мир, а светишь только мне.
Георгию ИвановуЯ помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы — эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой…
Я говорю мгновению: «Постой!» —
И, приказав ясней светить планетам,
Дружу с убого-милым кабинетом:
Я упоен страданья красотой…
Я в солнце угасаю — я живу
По вечерам: брожу я на Неву, —
Там ждет грезэра девственная дама.
Она — креолка древнего Днепра, —
Верна тому, чьего ребенка мама…
И нервничают броско два пера…
Петрарка, и Шекспир, и Бутурлин
(Пусть мне простят, что с гениями рядом
Поставил имя скромное парадом…)
Сонет воздвигли на престол вершин.
Портной для измеренья взял аршин.
Поэт, окинув нео-форму взглядом
И напитав ее утопий ядом,
Сплел сеть стихов для солнечных глубин.
И вот, сонета выяснив секрет,
Себе поэты выбрали сонет
Для выраженья чувств, картин, утопий.
И от Петрарки вплоть до наших дней
Сонет писали тысячи людей —
Оригинал, ты потускнел от копий!..
Век грации, утонченный век-стебель!
Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто!
Андрэ Шарль Булль — поэт, не твой ли мебель?
И ты, Бертон, не ты ль певец манто?
Век мушек-«поцелуев», вздохов гребель,
Духов и комплиментов, — но зато
Виконт бранится дома, как фельдфебель,
А виконтесса, как — не знаю! — кто…
Двуликий век Раттье и Фрагонара —
Изящества и грубого кошмара! —
Ты мне напомнил «эти» времена:
Не та же ли культурность показная,
Которую определенно зная,
Спасти не могут наши имена?
Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, — и в ней особый шарм.
К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…
Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня — деревенка,
В ней что-то есть особое совсем!
Изысканка, утонченка, гурманка,
С весталковой душой эротоманка, —
Как у нее выходит: «Жду вас в семь…»!
В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли веселою гульбою…
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.
Ты снова весь пылаешь, весь паришь
И едешь, как на родину, в Париж,
Забыв свой плен, опять зажить корольно.
Ее раздольный голос так стихиен,
Крылат, правдив и солнечно-звенящ.
Он убедителен, он настоящ,
Насыщен Русью весь, — он ороссиен.
При голосе таком глаза какие, —
Нежней лазори и прохладней чащ,
Которые проглазятся сквозь плащ, —
Какие, как не только голубые?..
Необходим закон — при том, что в двух
Строфах рассказано, иметь и дух
Денно-светильный, голубой, крылатый.
А раз душа небесна, то и дар
Не-может быть иным. В святой пожар
Иду калить побед своих булаты!
Не будучи сам верным по натуре,
Я верность в женщине ценить привык.
Я сдержанный люблю ее язык
И глаз тепло прохладное лазури.
Я не хочу, чтоб колыхали бури
Безоблачный и девственный дневник.
И, вместе с тем, чтоб в грусти не поник
Росистый взор, и стан не стал понурей.
Я умудреннее с годами стал.
Неверностью довольно я блистал
И даже почернеть успел от блеска…
Уж не бренчу я звеньями измен:
Должно быть, предыдущая Кармен
На сердце след отпечатлела резко.
Мы с ней идем над морем вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом серебре,
И вкус прессованного абрикоса
Таит шиповник прелый на горе.
Студеный день склоняется к заре.
Четвертый солнца час прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем в октябре.
Мучительно представить город нам, —
Ведь он нанес удар тем самым снам,
Которыми у моря мы томимы.
Но не могли забыть его совсем:
Еще вчера мы были в нем, — меж тем,
Как с нашим морем часто разлучимы.
Ваш дом среди заводских пустырей,
От города приморского в трехверстьи,
Ваш дом, куда охотно ездят гости,
Дом широко распахнутых дверей.
Куда попасть, чем выбраться, скорей,
И где поэт в своем заздравном тосте
(Хотя вокруг и злобствовал Борей…)
Приветствовал хозяев, чуждых злости,
Ваш дом, где неизменен тонкий вкус
В литературе, мебели, гравюрах,
Где фея настроенья — в абажурах,
И где не редкость — встречи знатных муз,
Где культ наипрекраснейшей богини,
Ваш дом — оазис в городской пустыне.
Встрепенулся звонок и замолк,
А за дверью — загадка.
Это кто? Это ты? Как мне сладко!
Дорогая, войди… Черный шелк
Зажурчит ароматно сонату,
И конфузливо скромная складка
Вдруг прильнет к огневому гранату.
За окошком завистливый толк
Приумолк ядовито.
Это вздорно для нас… Все повито
Упоеньем… Страсть алчет, как волк…
Я пойму… ты поймешь… мы поймем…
Да, поймем, как мечта даровита,
И гранат мы иссушим вдвоем…
Когда ее все обвиняли в скаредности,
В полном бездушье, в «себе на уме»,
Я думал: «Кого кумушки не разбазарят?
Нести чепуху может всякий суметь».
Но когда ее муж-проходимец, пиратствуя,
Срубил двухстолетние три сосны
В саду ее детства и она не препятствовала,
Я понял, что слухи про нее верны.
Спичка вспыхнула огненным смехом
И потухла, дымясь, как печаль,
В этом миге есть общее с веком:
Вечно сила его горяча ль?
Эта мысль проскользнула в чулане…
Огонек просинел, осветив
Пыль и ветошь и час, как мотив
На поднявшемся аэроплане…