Во Францию два гренадера брели
Обратно из русской неволи.
И лишь до немецкой квартиры дошли,
Не взвидели света от боли.
Они услыхали печальную весть,
Что Франция в горестной доле,
Разгромлено войско, поругала честь,
И — увы! — император в неволе.
Заплакали вместе тогда друзья,
Поняв, что весть без обмана.
Один сказал: «Как страдаю я,
Как жжет меня старая рана!»
Другой ему ответил: «Да,
Мне жизнь самому постыла,
Жена и дети — вот беда,
Им без меня — могила».
«Да что мне дети, да что мне жена!
На сердце теперь — до того ли?
Пусть просит милостыню она, —
Ведь — увы! — император в неволе!
Исполни просьбу, брат дорогой, —
Если здесь глаза я закрою,
Во Францию прах мой возьми с собой,
Засыпь французской землею.
И орден положи на грудь —
Солдатом и в гроб я лягу.
И дать ружье не позабудь,
И повяжи мне шпагу.
Так буду в гробу я, как часовой,
Лежать и дремать в ожиданье,
Пока не услышу пушечный вой,
И конский топот, и ржанье.
Император подедет к могиле моей,
Мечи зазвенят, блистая,
И я встану тогда из могилы моей,
Императора защищая!»
Во Францию два гренадера
Из русскаго плена брели,
И оба душой приуныли.
Дойдя до Немецкой Земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальныя слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старыя раны горят!»
Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола, ни двора.
«Да что̀ мне? Просить Христа-ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!
«Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
«Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
«И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!»
Другой отвечает: «Товарищ,
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола, ни двора.
Да что мне? Просить христа ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император, в плену!
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! Там схорони!
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
И смирно, и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу.
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
Он низко пал… Тамбурмажора
Не узнаю я больше в нем!
А в дни империи бывало,
Каким глядел он молодцом!
Он шел с улыбкой перед войском,
И палкой длинною махал.
Галун серебряный мундира
При свете солнечном блистал.
Когда при барабанном бое
Вступал в немецкий город он —
В ответ на этот бой стучали
Сердца у наших дев и жен.
Придет, увидит он красотку, —
И победит ее сейчас.
Слезами женскими увла́жен
Был черный ус его не раз.
Мы все сносили — поневоле.
И покорял — являясь к нам,
Мужчин, — французский император,
Тамбурмажор французский — дам. —
Как наши ели, терпеливы —
Молчали долго мы; но вот
Нам наконец — освобождаться
Приказ начальство отдает.
И вдруг, как бык рассвирепелый,
Свои мы подняли рога.
И песни Кернера запели —
И одолели мы врага!
Стихи ужасные звучали
В ушах тирана день и ночь.
Тамбурмажор и император
От них бежать пустились прочь.
Обоим грешникам — правдивой
Судьбой, урок был страшный дан:
Наполеон попался в руки
Жестокосердых англичан.
Его, на острове пустынном
Позорно мучили они;
И наконец уж рак в желудке
Пресек страдальческие дни.
Тамбурмажор был точно также
Всех прежних почестей лишен.
Чтоб избежать голодной смерти —
У нас в отеле служит он.
Посуду моет, топит печи,
Таскает воду и дрова.
Кряхтит бедняга, и трясется
Его седая голова.
Когда приятель Фриц порою —
Ко мне заходит — вечерком;
Никак не может удержаться,
Чтоб не сострить над стариком.
Не стыдно ль Фриц? Совсем не место
Здесь этим пошлым острота́м.
Величье падшее позорить
Нейдет Германии сынам.
Тебе бы должно с уваженьем
Смотреть на эти седины́…
Старик быть может — твой родитель,
Хотя и с левой стороны.
Смотрите, вот старый наш тамбурмажор,—
Он голову, бедный, повесил!
А прежде как ярко горел его взор,
Как был он доволен и весел!
Как гордо вертел он своей булавой,
С улыбкой сверкая глазами;
Его заслуженный мундир золотой
Сиял, озаренный лучами.
Когда он в главе барабанов своих
Вступал в города и местечки,
У наших девиц и у женщин иных
Тревожно стучали сердечки.
Являлся — и всюду свободной рукой
Срывал победительно розы;
На ус его черный струились порой
Немецкие женские слезы.
А мы все сносили в терпеньи немом,
Смиряясь пред вражьим напором:
Мужчины склонялись пред сильным царем,
А дамы — пред тамбурмажором.
Мы все терпеливо то иго несли,
Как дубы германской породы;
Но вдруг от начальства к нам вести пришли
К восстанью за дело свободы.
Тогда мы, уставив рога, как быки,
Отважно на бой полетели,
И галльские всюду сбивали штыки,
И Кернера песни мы пели.
Ужасные песни! их звуки и хор
Грозой для тиранов звучали!
От них Император и тамбурмажор
Со страхом домой убежали.
Того и другого постигнул конец,
Их грешных деяний достойный:
Там в руки британцев попал наконец
И сам Император покойный.
На острове диком творили они
Над ним свои грубые шутки,
Пока не пресе́клись их пленника дни
В страданьях — от рака в желудке.
Отставлен был также и тамбурмажор,
Дни славы его улетели!
И, чтоб прокормиться, он служит с тех пор
Привратником в нашей отели.
Он воду таскает, он колет дрова,
Метет коридоры и сени,
Его вся седая от лет голова
Трясется при каждой ступени.
Когда ко мне Фриц, мой приятель, зайдет, —
Он тотчас, с насмешливым видом,
Острить и трунить беспощадно начнет
Над бедным седым инвалидом.
«О Фриц! тут некстати слов острых поток
С подобною глупой забавой:
Для сына Германии низко, дружок,
Глумиться над падшею славой.
По мне тут приличней участье к судьбе,
Чем шутки над горем случайным:
Кто знает, — быть может, отец он тебе
По матери — случаем тайным».
Иван Безземельный воскликнул: «Жена!
Я еду! Прощай, дорогая!
Я призван к высокому делу, и ждет
Меня уж охота иная.
Тебе я оставлю охотничий рог;
Чтоб скукою ты не томилась,
Труби иногда; обращаться с трубой
Ты дома давно научилась.
Я также оставлю собаку тебе,
Для за́мка она — страж примерный;
Меня ж охранит мой немецкий народ,
С душой его пудельно-верной.
Он мне предложил императорский трон, —
Любовью ко мне он пылает;
Он образ мой носит в груди у себя,
И трубки он им украшает.
Вы, милые немцы, великий народ,
Простак и талантливый вместе;
Что порох придумали некогда вы,
Вас зная, не веришь по чести.
Я буду для вас не владыкой — отцом,
И счастье народ мой узнает…
Как будто бы матерью Гракхов был я —
Так это меня восхищает!
Не разумом вовсе, а чувством одним
Народом хочу управлять я…
Хитрить не умею я, как дипломат,
И чужды мне все их понятья.
Охотник я, выросший в диком лесу
И близкий по нраву к природе.
Гоняться за всякою дичью люблю,
Болтать не умею по моде;
Печатью не стану морочить людей
И все прокламации кину…
Народ мой, — скажу я: — питайся треской,
Когда есть нельзя лососину.
Когда ж в императоры я не гожусь,
Паршивца возьми ты любого;
В Тироле могу без тебя я прожить,
Могу приютиться там снова.
Однако, жена, будь здорова, прощай!
Мне мешкать мой долг запрещает;
Мой тесть уж давно почтальона прислал.
И он с лошадьми ожидает.
Подай же дорожную шапку мою
С шнурком черно-желто-пунцовым,
Увидишь ты скоро в короне меня
Под кесарским древним покровом.
Увидишь меня скоро в пурпуре ты,
В порфире — знак царского сана.
Ее император Оттон получил
В подарок еще от султана.
Под мантией будет далма́тика,
На ней из больших изумрудов
Процессия сказочных разных зверей,
И тигров, и львов, и верблюдов.
С груди же спускается епитрахиль
С орлами по желтому фону…
Такая одежда мне будет к лицу,
Когда помещусь я на троне.
Прощай! Может статься, потомство меня
Почтит и в пример всем укажет…
А впрочем, кто знает, оно обо мне,
Пожалуй, ни слова не скажет».