Уже сентябрь за окном,
уже двенадцать дней подряд
все об одном и об одном
дожди-заики говорят.
Никто не хочет их понять.
Стоят притихшие сады.
Пересыпаются опять
крутые зернышки воды.
Но иногда проходит дождь.
…Тебе лишь кожанку надеть,
и ты пойдешь, и ты поймешь,
как не страшна природе смерть.По синей грязи, по жнивью
иди, и думай, и свисти
о том, как много нужно вьюг
просторы эти занести.
Они найдутся и придут.
К твоим тяжелым сапогам,
к деревьям в ноги упадут
сплошные, спелые снега.
Мы к ним привыкнем… И тогда
под каблуком засвищет лед,
шальная мутная вода
гремящим паводком пойдет.
Вокруг тебя и над тобой
взметнется зелень.
И опять
пакеты почты посевной
вне очереди подавать.
А тут лежал когда-то снег…
А тут пищал когда-то лед…
Мы разве помним по весне
о том, что осень подойдет? Утрами, только ото сна,
припоминаем мы слова.
И снова новая весна
нам неизведанно нова.
Тебе такой круговорот
легко и радостно понять.Между камнями у ворот
трава прорежется опять.Вот так же прорасти и нам
в иные годы и дела.Трава не помнит, как она
безвестным зернышком была.
В суету городов и в потоки машин
Возвращаемся мы — просто некуда деться!
И спускаемся вниз с покорённых вершин,
Оставляя в горах, оставляя в горах своё сердце.Так оставьте ненужные споры —
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых ещё не бывал.Кто захочет в беде оставаться один?!
Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?!
Но спускаемся мы с покорённых вершин…
Что же делать — и боги спускались на землю.Так оставьте ненужные споры —
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых ещё не бывал.Сколько слов и надежд, сколько песен и тем
Горы будят у нас — и зовут нас остаться!
Но спускаемся мы (кто — на год, кто — совсем),
Потому что всегда, потому что всегда мы должны возвращаться.Так оставьте ненужные споры —
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых никто не бывал!
Пожилых не помню на войне,
Я уже не говорю про старых.
Правда, вспоминаю, как во сне,
О сорокалетних санитарах.
Мне они, в мои семнадцать лет,
Виделись замшелыми дедками.
«Им, конечно, воевать не след, —
В блиндаже шушукались с годками.—
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!»Что ж, годки, давайте помянем
Наших «дедов», пулями отпетых.
И в крутые, злые наши дни
Поглядим на тех, кому семнадцать.
Братцы, понимают ли они,
Как теперь нам тяжело сражаться? —
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!..
Мой передний край —
Всю жизнь на нем
Быть тому, кто числится в поэтах.
Вечно будет жизнь давать под дых,
Вечно будем вспыхивать, как порох.Нынче щеголяют в «молодых»
Те, кому уже давно за сорок.
Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.
Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.
Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть промчится мимо».
Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,
И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,
И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,
И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.
Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.
Я говорю — не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,
Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.
И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.
Я все забыл. В окне еще светло,
И накрест не заклеено стекло.
Нашей ПартииЯ в жизни всем тебе обязан,
Мне без тебя дороги нет.
И я навек с тобою связан
С далеких юношеских лет.И там еще, под отчей крышей,
И знал, и сердцем чуял я,
Что не бывает цели выше,
Чем цель высокая твоя.Ты — ум и правда всех народов,
Заря, взошедшая во мгле;
И мир, и счастье, и свободу
Ты утверждаешь на земле.И этот путь свой необычный
С тобой лишь мог пройти народ —
Путь от лучины горемычной
И до космических высот.И не мечта уже, не призрак
Маячит нам во мгле глухой —
Живое пламя коммунизма
Зажгли мы собственной рукой; Зажгли огонь неугасимый
На благо всех людей труда.
И затемнить его не в силах
Уже никто и никогда.И я, твой сын, и горд и счастлив,
И благодарен я тебе,
Что хоть немного, но причастен
К твоим делам, к твоей судьбе.
На рынке корову старик продавал,
Никто за корову цены не давал.
Хоть многим была коровёнка нужна,
Но, видно, не нравилась людям она.
— Хозяин, продашь нам корову свою?
— Продам. Я с утра с ней на рынке стою!
— Не много ли просишь, старик, за неё?
— Да где наживаться! Вернуть бы своё!
— Уж больно твоя коровёнка худа!
— Болеет, проклятая. Прямо беда!
— А много ль корова даёт молока?
— Да мы молока не видали пока…
Весь день на базаре старик торговал,
Никто за корову цены не давал.
Один паренёк пожалел старика:
— Папаша, рука у тебя нелегка!
Я возле коровы твоей постою,
Авось продадим мы скотину твою.
Идёт покупатель с тугим кошельком,
И вот уж торгуется он с пареньком;
— Корову продашь?
— Покупай, коль богат.
Корова, гляди, не корова, а клад!
— Да так ли! Уж выглядит больно худой!
— Не очень жирна, но хороший удой.
— А много ль корова даёт молока?
— Не выдоишь за день — устанет рука.
Старик посмотрел на корову свою:
— Зачем я, Бурёнка, тебя продаю?
Корову свою не продам никому —
Такая скотина нужна самому!
Ну что ты не спишь и все ждешь упрямо?
Не надо. Тревоги свои забудь.
Мне ведь уже не шестнадцать, мама!
Мне больше! И в этом, пожалуй, суть.
Я знаю, уж так повелось на свете,
И даже предчувствую твой ответ,
Что дети всегда для матери дети,
Пускай им хоть двадцать, хоть тридцать лет
И все же с годами былые средства
Как-то меняться уже должны.
И прежний надзор и контроль, как в детстве,
Уже обидны и не нужны.
Ведь есть же, ну, личное очень что-то!
Когда ж заставляют: скажи да скажи! —
То этим нередко помимо охоты
Тебя вынуждают прибегнуть к лжи.
Родная моя, не смотри устало!
Любовь наша крепче еще теперь.
Ну разве ты плохо меня воспитала?
Верь мне, пожалуйста, очень верь!
И в страхе пусть сердце твое не бьется,
Ведь я по-глупому не влюблюсь,
Не выйду навстречу кому придется,
С дурной компанией не свяжусь.
И не полезу куда-то в яму,
Коль повстречаю в пути беду,
Я тотчас приду за советом, мама,
Сразу почувствую и приду.
Когда-то же надо ведь быть смелее,
А если порой поступлю не так,
Ну что ж, значит буду потом умнее,
И лучше синяк, чем стеклянный колпак.
Дай твои руки расцеловать,
Самые добрые в целом свете.
Не надо, мама, меня ревновать,
Дети, они же не вечно дети!
И ты не сиди у окна упрямо,
Готовя в душе за вопросом вопрос.
Мне ведь уже не шестнадцать, мама.
Пойми. И взгляни на меня всерьез.
Прошу тебя: выбрось из сердца грусть,
И пусть тревога тебя не точит.
Не бойся, родная. Я скоро вернусь!
Спи, мама. Спи крепко. Спокойной ночи!
Забывчивый охотник на привале
Не разметал, не растоптал костра.
Он в лес ушел, а ветки догорали
И нехотя чадили до утра.
А утром ветер разогнал туманы,
И ожил потухающий костер
И, сыпля искры, посреди поляны
Багровые лохмотья распростер.
Он всю траву с цветами вместе выжег,
Кусты спалил, в зеленый лес вошел.
Как вспугнутая стая белок рыжих,
Он заметался со ствола на ствол.
И лес гудел от огненной метели,
С морозным треском падали стволы,
И, как снежинки, искры с них летели
Над серыми сугробами золы.
Огонь настиг охотника — и, мучась,
Тот задыхался в огненном плену;
Он сам себе готовил эту участь, —
Но как он искупил свою вину!..
Не такова ли совесть?
Временами
Мне снится сон средь тишины ночной,
Что где-то мной костер забыт, а пламя
Уже гудит, уже идет за мной…
Мао Цзедун — большой шалун:
Он до сих пор не прочь кого-нибудь потискать.
Заметив слабину, меняет враз жену,
И вот недавно докатился до артистки.Он маху дал, он похудал:
У ней открылся темперамент слишком бурный.
Не баба — зверь, она теперь
Вершит делами «революции культурной».А ну-ка, встань, Цин Цзянь, а ну, талмуд достань!
Уже трепещут мужнины враги!
Уже видать концы — жена Лю Шаоцы
Сломала две свои собачие ноги.А кто не чтит цитат, тот — ренегат и гад,
Тому на заднице наклеим дацзыбао!
Кто с Мао вступит в спор, тому дадут отпор
Его супруга вместе с другом Линем Бяо.А кто не верит нам, тот — негодяй и хам.
А кто не верит нам, тот — прихвостень и плакса.
Марксизм для нас — азы, ведь Маркс не плыл в Янцзы,
Китаец Мао раздолбал еврея Маркса!
Две подружки — Варя с Верой
Это коллекционеры.
У подружек в двух альбомах
Сто фамилий, всем знакомых, -
Не коллекция, а клад!
Знаменитые артисты,
Футболисты, хоккеисты
И поэт-лауреат!
Как автограф получить,
Варю с Верой не учить!
Тех, кто марки собирает,
Тех подружки презирают.
Собиратели значков —
Дурачки из дурачков.
У подружек наших страсть:
На глаза тому попасть,
Кто сегодня знаменит,
Чья фамилия звенит!
На глаза сперва попасть,
А потом уже напасть:
— Очень просим, не спешите:
Распишитесь! Подпишите!
Кто-то девочкам в саду
Дал автограф на ходу,
И теперь уж не прочесть
И не вспомнить, кто он есть.
Кто-то шариковой ручкой
Через весь альбомный лист
Вывел подпись с закорючкой.
Шахматист или артист?..
Подписей собрали сто,
А спросите: «Кто есть кто?»,
Наши коллекционеры —
Две подружки Варя с Верой —
Не ответят ни за что!
Должно быть любому ребенку Земли
Известна игра под названьем «замри».
Долбят непоседы от зари до зари:
«Замри!..»
Замри — это, в общем-то, детский пароль,
Но взрослым его не хватает порой.
Не взять ли его у детишек взаймы?
«Замри?..»
Нам больше, чем детям нужны тормоза,
Нам некогда глянуть друг-други в глаза.
Пусть кто-нибудь крикнет нам: «Черт побери,
«Замри!..»
Послушай, дружище, а если вдруг
Ты мне не такой уж и преданный друг?
Да ты не пугайся, не злись, не остри,
Замри!..
Мой недруг, давай разберемся без драк,
А что, если ты не такой уж и враг?
Былые обиды на время замни,
Замри!
О, как бы легко не сменялись года,
Однажды наступит минута, тогда
Вам некто знакомый шепнет изнутри:
«Замри!»
И память пройдется по старым счетам,
И кровь от волненья прихлынет к щекам.
И будет казаться страшней, чем «умри» —
«Замри».
Мир еврейских местечек…
Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
здесь прошел
средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык —
удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
все равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил, -
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин —
уж ничто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут
по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
все равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
уж не спеть никогда
балагуле.
Тот клятый год, тому уж много лет, я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестер, ноздрями чуя острый запах воли,
Я убегал к двухлетней внучке Оле, туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженое ели, глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал, и солнце остывало,
И Оля уставала, отставала и тихо ныла: «Деда, погоди».
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных голость,
Но и в палате слышал Олин голос: «Дай руку, деда, деда, погоди…»
И я годил, годил, сколь было сил, а на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди, я вижу, как с другого края поля
Ко мне несется маленькая Оля с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и…»
И я гожу, я все еще гожу и, кажется, стерплю любую муку,
Пока ту крохотную руку в своей измученной руке еще держу.
…И вот он вырвался из чащи
По следу зверя. Но поток,
В глубокой трещине урчащий,
Ему дорогу пересек.На берегу другом — добыча, -
Для всей семьи его — еда:
Нетронутые гнезда птичьи,
Косуль непуганых стада… Себе представив на мгновенье
Закрытый для него простор,
Затылок он в недоуменье
Косматой лапою потер.И брови на глаза нависли,
И молча сел на камень он,
Весь напряженьем первой мысли,
Как судорогою, сведен.И вдруг — голодный, низколобый —
Он встал, упорен и высок.
Уже с осмысленною злобой
В ревущий заглянул поток.И, подойдя к сосне, что криво
Росла у самого обрыва,
И корни оглядев — гнилье! -
Он стал раскачивать ее.И долго та работа длилась,
И камни падали в обрыв,
И с хрустом дерево свалилось,
Два берега соединив.И он тропою небывалой
На берег перешел другой,
И пот со лба отер усталой —
Уже не лапой, а рукой.
Грозной битвы пылают пожары,
И пора уж коней под седло…
Изготовились к схватке гусары —
Их счастливое время пришло.
Впереди командир, на нем новый мундир,
А за ним эскадрон после зимних квартир.
А молодой гусар, в Наталию влюбленный,
Он все стоит пред ней коленопреклоненный.
Все погибли в бою. Флаг приспущен.
И земные дела не для них.
И летят они в райские кущи
На конях на крылатых своих:
Впереди — командир, на нем рваный мундир,
Следом юный гусар покидает сей мир.
Но чудится ему, что он опять влюбленный,
Опять стоит пред ней коленопреклоненный.
Вот иные столетья настали,
И несчетно воды утекло.
И давно уже нет той Натальи,
И в музее пылится седло.
Позабыт командир — дам уездных кумир.
Жаждет новых потех просвещенный наш мир.
А юный тот гусар, в Наталию влюбленный,
опять стоит пред ней коленопреклоненный.
К ней всюду относились с уваженьем:
И труженик и добрая жена.
А жизнь вдруг обошлась без сожаленья:
Был рядом муж — и вот она одна… Бежали будни ровной чередою.
И те ж друзья и уваженье то ж,
Но что-то вдруг возникло и такое,
Чего порой не сразу разберешь: Приятели, сердцами молодые,
К ней заходя по дружбе иногда,
Уже шутили так, как в дни былые
При муже не решались никогда.И, говоря, что жизнь почти ничто,
Коль будет сердце лаской не согрето,
Порою намекали ей на то,
Порою намекали ей на это… А то при встрече предрекут ей скуку
И даже раздражатся сгоряча,
Коль чью-то слишком ласковую руку
Она стряхнет с колена иль с плеча.Не верили: ломается, играет,
Скажи, какую сберегает честь!
Одно из двух: иль цену набивает,
Или давно уж кто-нибудь да есть.И было непонятно никому,
Что и одна, она верна ему!
О вкусах не спорят, есть тысяча мнений —
Я этот закон на себе испытал.
Ведь даже Эйнштейн — физический гений —
Весьма относительно всё понимал.Оделся по моде, как требует век, —
Вы скажете сами:
«Да это же просто другой человек!..»
А я — тот же самый.Вот уж действительно:
Всё относительно.
Всё-всё! Набедренный пояс из шкуры пантеры.
О да! Неприлично! Согласен! Ей-ей!
Но так одевались все до нашей эры,
А до нашей эры им было видней.Оделся по моде, как в каменный век, —
Вы скажете сами:
«Да это же просто другой человек!»
А я — тот же самый.Вот уж действительно:
Всё относительно.
Всё-всё! Оденусь — как рыцарь я после турнира:
Знакомые вряд ли узнают меня;
И крикну, как Ричард, я (в драме Шекспира):
«Коня мне! Полцарства даю за коня!»Но вот усмехнётся и скажет сквозь смех
Ценитель упрямый:
«Да это же просто другой человек!»
А я — тот же самый.Вот уж действительно:
Всё относительно.
Всё-всё! Вот трость, канотье — я из нэпа. Похоже?
Не надо оваций — к чему лишний шум?
Ах, в этом костюме узнали? Ну что же —
Тогда я одену последний костюм.Долой канотье, вместо тросточки — стек.
И шепчутся дамы:
«Да это же просто другой человек!»
А я — тот же самый.Вот уж действительно:
Всё относительно.
Всё-всё!
Будьте же бдительны —
Всё относительно!
Всё-всё! Всё!
Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме? Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство.
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
Как мог ты увлечься любовной погоней? Зачем, покидая вечерние рощи,
Ты сердце мое разрываешь на части?
Я болен тобою, а было бы проще
Расстаться с тобою, уйти от напасти.Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
Родители первых пустынных симфоний,
Твои восклицанья услышав в пещере,
Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»
У вас, наверно, осень хороша!
Легко откинув голову без шапки,
пройти бы мне аллеей, вороша
сухой листвы багряные охапки.В прозрачный и трепещущий покой
доверчиво протягивая руки,
застыть бы над извилистой рекой,
заглядываясь в ясные излуки.Блаженна медленность осенних рек.
Вода бежит, еще в ней краски живы,
но вся она уже, как человек,
утративший стремленья и порывы.Я помню, как бродила тут весна
своей неощутимою походкой
и таяла, как легкий след весла,
никак не поспевающий за лодкой.Закаты были проще и ясней,
неосторожно поджигали воду,
но были не страшны они весне,
могучему бесспорному восходу.А нынче солнце медленно скользит,
рассеивая горестную ясность,
как будто издали ему грозит
ничем не отвратимая опасность.И пусть уже не видно из-за хат,
в какие пропасти оно заходит,
но я, как осень, чувствую закат,
дрожащий в вечереющей природе.
Уже не мальчиком,
Уже почти мужчиной
Перехожу десятую межу.
В одиннадцатую
Нашу годовщину,
Накрыт противогазом,
Прихожу. Мне десять лет
Знакомы поименно,
И в голове моей
Уже давно
Висят воспоминанья,
как знамена,
Простреленные
Батькою Махно… Пусть молодость моя
Горит неутомимо —
В ней десять лет
Глядят из-под золы,
В ней с ароматом
Пороха и дыма
Смешался запах
Стружек и смолы… Вдоль старых стен
По кладбищам печальным,
Над мертвым
успокоенным полком
Я прохожу
Чуть-чуть сентиментальный,
Задумчивым
иду
большевиком. Завязаны шнурки
Моих ботинок,
И в прачечной
Лежит мое белье,
И отдано оружие мое
Милиции,
Поставленной
на рынок, — Но в десять лет
Команда не забыта,
Но вычищено
Старое седло,
Но чувствую,
что время подползло
Почти неслышным
Шорохом иприта… Вдоль новых крыш
Пройдут года украдкой,
Сквозь гущу лет
Придет знакомый год…
Сойди, поэт!
Здесь будет пересадка!
Оставь трамвай!
Тебя тачанка ждет!.. Мы десять лет
Надеемся и терпим,
Пока под взрывы
Пушечных зарниц
Проскачет эскадрон
Нетерпеливым темпом
Через барьер
Разрушенных границ…
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить в правоту резца.
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней — подобие лица.Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку, женщине, герою, старцу…
Твк оживает камень.
Он — в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже с мгновением великим
решимость Человека
сплетена.
Но вот уже грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей! Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла толчками каменная кровь…
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке течет слеза.
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла твоя весна!..»А человек,
который создал это, —
стоит и курит
около окна.
Давно смолкли залпы орудий,
Над нами лишь солнечный свет, -
На чем проверяются люди,
Если войны уже нет?
Приходится слышать нередко
Сейчас, как тогда:
"Ты бы пошел с ним в разведку?
Нет или да?"
Не ухнет уже бронебойный,
Не быть похоронной под дверь,
И кажется — все так спокойно,
Негде раскрыться теперь…
Но все-таки слышим нередко
Сейчас, как тогда:
"Ты бы пошел с ним в разведку?
Нет или да?"
Покой только снится, я знаю, -
Готовься, держись и дерись! -
Есть мирная передовая -
Беда, и опасность, и риск.
Поэтому слышим нередко
Сейчас, как тогда:
"Ты бы пошел с ним в разведку?
Нет или да?"
В полях обезврежены мины,
Но мы не на поле цветов, -
Вы поиски, звезды, глубины
Не сбрасывайте со счетов.
Поэтому слышим нередко
Сейчас, как тогда:
"Ты бы пошел с ним в разведку?
Нет или да?"
Лежу, зажмурившись,
в пустынном номере,
и боль горчайшая,
и боль сладчайшая.
Меня, наверное,
внизу там поняли.
Ну не иначе же!
Ну не случайно же!
Оттуда, снизу,
дыханьем сосен
из окон маленького ресторана
восходит,
вздрагивая,
песня Сольвейг,
восходит призрачно,
восходит странно.
Она из снега,
она из солнца.
Не прекращайте —
прошу я очень!
Всю ночь играйте мне
песню Сольвейг.
Все мои ночи! Все мои ночи! Она из снега,
она из солнца…
Пусть неумело и пусть несмело
всю жизнь играют мне песню Сольвейг —
ведь даже лучше, что неумело.
Когда умру я
— а ведь умру я,
а ведь умру я —
уж так придётся, —
с такой застенчивостью себя даруя,
пусть и под землю она пробьётся.
Она из снега, она из солнца…
Пусть заглушая все взрывы,
бури,
всю смерть играют мне песню Сольвейг,
но это смертью
уже не будет…
Я не пишу давно ни строчки
Про малый срок весны любой;
Про тот листок из зимней почки,
Что вдруг живет, полуслепой; Про дым и пух цветенья краткий,
Про тот всегда нежданный день,
Когда отметишь без оглядки,
Что отошла уже сирень; Не говорю в стихах ни слова
Про беглый век земных красот,
Про запах сена молодого,
Что дождик мимо пронесет, Пройдясь по скошенному лугу;
Про пенье петушков-цыплят,
Про уравлей, что скоро к югу
Над нашим летом пролетят; Про цвет рябиновый заката,
Про то, что мир мне все больней,
Прекрасный и невиноватый
В утрате собственной моей; Что доля мне теперь иная,
Иной, чем в юности, удел, -
Не говорю, не сочиняю.
Должно быть — что ж? — помолодел! Недаром чьими-то устами
Уж было сказано давно
О том, что молодость с годами
Приходит. То-то и оно.
По-разному анкеты
На дружбу заполняют
И на себя за это
Потом пусть не пеняют.Иной, всего превыше
Боясь толчка под ребра,
Такого друга ищет,
Чтоб был, как вата, добрый.Другой друзей находит,
Чтоб зажигали спички,
Чтобы за ним в походе
Несли его вещички.Чем в друге ошибиться,
Поверивши в улыбки,
Уж лучше ушибиться
Об друга по ошибке.Друг — не клавиатура,
Чтоб пробежать руками,
Углы его натуры
Обследуют боками.Пусть как обрывы Ужбы
Характер тот отвесен,
Пускай до вашей дружбы
Был путь не так уж весел, Пусть надо с ледорубом
Идти до той вершины,
Где называют другом
Друг друга два мужчины.Где вы не шли друг с другом
По вымеренной бровке,
А где тащили грубо
Друг друга на веревке, Где не спьяна казалось:
Ты, я, да мы с тобою!
А где вас смерть касалась
Одним крылом обоих! Дороги к дружбе нету
Другой, чем восхожденье.
Я в дружбе — за анкету
С таким происхожденьем!
«Москва — Сухуми»
мчался через горы.
Уже о море
были разговоры.
Уже в купе соседнем практиканты
оставили
и шахматы
и карты.Курортники толпились в коридоре,
смотрели в окна:
«Вскоре будет море!»
Одни,
схватив товарищей за плечи,
свои припоминали
с морем встречи.
А для меня
в музеях и квартирах
оно висело в рамках под стеклом.
Его я видел только на картинах
и только лишь по книгам знал о нем.И вновь соседей трогал я рукою,
и был в своих вопросах
я упрям:
«Скажите, — скоро?..
А оно — какое?»
«Да погоди,
сейчас увидишь сам…»
И вот — рывок,
и поезд — на просторе,
и сразу в мире нету ничего:
исчезло все вокруг —
и только море,
затихло все,
и только шум его…
Вдруг вспомнил я:
со мною так же было.
Да, это же вот чувство,
но сильней,
когда любовь уже звала,
знобила,
а я по книгам только знал о ней.Любовь за невниманье упрекая,
я приставал с расспросами к друзьям:
«Скажите, — скоро?..
А она — какая?»
«Да погоди,
еще узнаешь сам…»И так же, как сейчас,
в минуты эти,
когда от моря стало так сине,
исчезло все —
и лишь она на свете,
затихло все —
и лишь слова ее…
О не лети так, жизнь, слегка замедли шаг.
Другие вон живут, неспешны и подробны.
А я живу — мосты, вокзалы, ипподромы.
Промахивая так, что только свист в ушах
О не лети так жизнь, уже мне много лет.
Позволь перекурить, хотя б вон с тем пьянчужкой.
Не мне, так хоть ему, бедняге, посочуствуй.
Ведь у него, поди, и курева то нет.
О не лети так жизнь, мне важен и пустяк.
Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.
И пусть я никогда спектакля не увижу,
Зато я буду знать, что был такой спектакль
О не лети так жизнь, я от ветров рябой.
Мне нужно этот мир как следует запомнить.
А если повезет, то даже и заполнить,
Хоть чьи-нибудь глаза хоть сколь-нибудь собой.
О не лети так жизнь, на миг хоть, задержись.
Уж лучше ты меня калечь, пытай, и мучай.
Пусть будет все — тюрьма, болезнь, несчастный случай.
Я все перенесу, но не лети так, жизнь.
С расейской эмиграцией
Нам прямо сладу нет:
Военной операцией
Пугает сколько лет! И тычет нам три чучела:
— Ура!
— Ура!
— Ура!
Тьфу! Как ей не наскучила
Подобная игра? Вот зубры-консерваторы,
Магнаты без земли,
Кирилла в императоры
Они произвели.Картёжный плут и пьяница
Их сердцу всех милей.
Кому ещё приглянется
Подобный дуралей? Берите, вот, готовенький,
— Готовят десять лет! —
Краплёный, уж не новенький,
Бубновенький
Валет! Другие — трёхаршинного
(Срединного смотри!)
Князька Николу Длинного
Готовят нам в цари.Но не сейчас, так вскорости
(Все видите: шкелет!)
Распутство, пьянство, хворости
Сведут его на нет.Вот слева третье чучело:
Сотлевший туалет.
Старуху крепко скрючило
За эти десять лет.О ней весьма поносная
Катилася молва.
Вдова порфироносная
Жива иль не жива? Где краски все линючие
Былой её судьбы?
Пошли по ней вонючие
Могильные грибы.Читать заупокойную!
Какие тут «ура»?
Всех в яму их в помойную
Швырнуть уже пора!
Уже он в травах, по-степному колких,
уже над ними трудятся шмели,
уже его остывшие осколки
по всей земле туристы развезли. И всё идет по всем законам мира.
Но каждый год, едва сойдут снега,
из-под его земли выходит мина —
последний, дальний замысел врага. Она лежит на высохшей тропинке,
молчит, и ждёт, и думает своё.
И тонкие отважные травинки
на белый свет глядят из-под неё. По ней снуют кузнечики и мушки,
на ней лежат сережки тополей,
и ржавчины железные веснушки
её пытались сделать веселей. Она жадна, тупа и узколоба.
И ей не стать добрее и земней.
Её нечеловеческая злоба
так много лет
накапливалась в ней. Добро и зло кипят, не остывая.
Со смертью жизнь сражается века.
И к мине прикасается живая,
от ненависти нежная рука. Потом ударит гром над степью чистой —
и отзовётся эхо с высоты.
И на кургане шумные туристы,
взглянув на небо, вытащат зонты. Они пойдут по этой же тропинке
и даже не заметят возле ног
усталые дрожащие травинки
и след тяжелых кованых сапог. Пускай себе идут спокойно мимо!
Пускай сияет солнце в синеве!
Ведь жизнь — есть жизнь.
И все солдаты мира
и молоды,
и бродят по траве.
Так уж устроено у людей,
Хотите вы этого, не хотите ли,
Но только родители любят детей
Чуть больше, чем дети своих родителей.
Родителям это всегда, признаться,
Обидно и странно. И всё же, и всё же
Не надо тут, видимо, удивляться
И обижаться не надо тоже.
Любовь ведь не лавр под кудрявой, кущей,
И чувствует в жизни острее тот,
Кто жертвует, действует, отдаёт,
Короче: дающий, а не берущий.
Любя безгранично детей своих,
Родители любят не только их,
Но плюс ещё то, что в них было вложено:
Нежность, заботы, труды свои,
С невзгодами выигранные бои,
Всего и назвать даже невозможно!
А дети, приняв отеческий труд
И становясь усатыми «детками»,
Уже как должное всё берут
И покровительственно зовут
Родителей «стариками» и «предками».
Когда же их ласково пожурят,
Напомнив про трудовое содружество,
Дети родителям говорят:
— Не надо, товарищи, грустных тирад!
Жалоб поменьше, побольше мужества!
Да, так уж устроено у людей,
Хотите вы этого, не хотите ли,
Но только родители любят детей
Чуть больше, чем дети своих родителей.
И всё же — не стоит детей корить.
Ведь им не всегда щебетать на ветках.
Когда-то и им малышей растить,
Всё перечувствовать, пережить
И побывать в «стариках» и «предках»!
Твое письмо пришло без опозданья,
и тотчас — не во сне, а наяву —
как младший лейтенант на спецзаданье,
я бросил все и прилетел в Москву.
А за столом, как было в даты эти
у нас давным-давно заведено,
уже сидели женщины и дети,
искрился чай, и булькало вино.
Уже шелка слегка примяли дамы,
не соблюдали девочки манер,
и свой бокал по-строевому прямо
устал держать заезжий офицер.
Дым папирос под люстрою клубился,
сияли счастьем личики невест.
Вот тут-то я как раз и появился,
Как некий ангел отдаленных мест.
В казенной шапке, в лагерном бушлате,
полученном в интинской стороне,
без пуговиц, но с черною печатью,
поставленной чекистом на спине.
Так я предстал пред вами, осужденным
на вечный труд неправедным судом,
с лицом по-старчески изнеможденным,
с потухшим взглядом и умолкшим ртом.
Моя тоска твоих гостей смутила.
Смолк разговор, угас застольный пыл…
Но, боже мой, ведь ты сама просила,
чтоб в этот день я вместе с вами был!
День на редкость — тепло и не тает,
Видно, есть у природы ресурс,
Ну… и, как это часто бывает,
Я ложусь на лирический курс.
Сердце бьётся, как будто мертвецки
Пьян я, будто по горло налит:
Просто выпил я шесть по-турецки
Чёрных кофе — оно и стучит!
Пить таких не советую доз, но —
Не советую даже любить!
Есть знакомый один — виртуозно
Он докажет, что можно не жить.
Нет, жить можно, жить нужно и — много:
Пить, страдать, ревновать и любить,
Не тащиться по жизни убого —
А дышать ею, петь её, пить!
А не то и моргнуть не успеешь —
И пора уже в ящик играть.
Загрустишь, захандришь, пожалеешь —
Но… пора уж на ладан дышать!
Надо так, чтоб когда подытожил
Всё, что пройдено, — чтобы сказал:
«Ну, а всё же не плохо я прожил —
Пил, любил, ревновал и страдал!»
Нет, а всё же природа богаче!
День какой! Что поэзия? — бред!
…Впрочем, я написал-то иначе,
Чем хотел. Что ж, ведь я — не поэт.
А всё-таки ошибся
старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный
хан.
Такой мудрец и -
надо же! –
ошибся…
Текла,
ревя и радуясь,
орда.
Её от крови
било и качало.
Разбросанно
горели города,
и не хватало стрел
в тугих
колчанах.
Белели трупы
недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери.
Дразнил мороз.
Смешил
чужой язык.
И сабли
от работы
не ржавели.
И пахло дымом,
потом
и навозом…
Всё,
что ещё могло гореть,
спалив,
к тяжёлым
пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
пленников своих.
Они
добычею в пути менялись.
И сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колёсам.
И смеялись:
«Смерть!» –
если ты был
выше
колеса.
У воина
рука не задрожит.
Великий хан
всё обусловил чётко…
Везло лишь детям.
оставались
жить
славянские
мальчишки и девчонки
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит –
понимали слабо…
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда –
не детская –
пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
рыжий полдень…
А всё-таки ошибся
мудрый
хан!
Ошибся хан
и ничего
не понял!..
Они ещё построятся
в полки!
Уже грядёт,
уже маячит
битва!..
Колёса были
слишком
высоки.
А дети подрастают
очень быстро.
Вот и настал этот час опять,
И я опять в надежде,
Но… можешь ты — как знать! —
Не прийти совсем или опоздать! Но поторопись, постарайся прийти и прийти без опозданья,
Мы с тобой сегодня обсудим лишь самую главную из тем.
Ведь пойми: ты пропустишь не только час свиданья —
Можешь ты забыть, не прийти, не прийти, опоздать насовсем.Мне остаётся лишь наблюдать
За посторонним счастьем,
Но… продолжаю ждать —
Мне уж почти нечего терять.Ладно! Опоздай! Буду ждать! Приходи! Я как будто не замечу.
И не беспокойся — сегодня стихами тебе не надоем!
Ведь пойми: ты пропустишь не просто эту встречу —
Можешь ты забыть, не прийти, не прийти, опоздать насовсем.Диктор давно уж устал желать
Людям спокойной ночи.
Парк надо закрывать,
Диктор хочет спать, а я буду ждать.Ничего, что поздно, я жду. Приходи, я как будто не замечу,
Потому что точность, наверное, — свойство одних лишь королей,
Ведь пойми: ты пропустишь не просто эту встречу!..
Так поторопись, я ведь жду, это нужно, как можно скорей!
Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и, как говорится, — сик транзит
глория мунди, — и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы еще есть.
Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит — о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет…
Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишневого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы еще будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.