Клавина смолоду сияла красотою,
И многих молодцов она пленила тою,
Но как уже прошел сей век ея златой,
Она и в старости была всё в мысли той,
И что во младости хорошею казалась,
И, сморщася, всегда такою ж называлась,
За что ж ее никто хорошей не зовет?
И Нов-Город уж стар, а Новгород слывет.
Не твоя уже я стала,
Не твоя на век мой свет:
Вся надежда вдруг пропала,
И отрады больше нет.Должность мне определяет,
Чтоб престать тебя любить,
Серце должность преступает:
Не могу тебя забыть.Зря отчаянну и страстну,
Страждущу в мученьях злых,
Укрепи меня нещастну,
Удались от глаз моихъ! Ах, чево, чево желаю
Я любезной от тебя!
Прочь тебя я отсылаю,
Ныне вечно от себя!
Уже весна природу украшает,
Пустив летать Зефиры на луга:
И взор и слух приятством утетает.
Струи биют играя в берега.
От теплыхь стран полдневных ветр дыхая.
Прелестный зрит по рощам вертоград.
Цветы, в лугахь везде благоухая,
Сладчайший льют в весь воздух ароматъ…
Природа вся возобновилась ныне,
Противны дни сокрылись оть нея;
Не с новой лиш, не в новой я судьбине:
Всегда равна мне злая жизнь моя.
Уже ушли от нас играния и смехи…
Предай минувшие забвению утехи!
Пусть буду только я крушиться в сей любви,
А ты в спокойствии и в радостях живи!
Мне кажется, как мы с тобою разлучились,
Что все противности на мя воополчились
И ото всех сторон, стесненный дух томя,
Случаи лютые стремятся здесь на мя
И множат сердца боль во неисцельной ране.
Так ветры шумные на гордом океане
Ревущею волной пресильно в судно бьют
И воду с пеною в него из бездны льют.
Уже восходит солнце, стада идут в луга,
Струи в потоках плещут в крутые берега.
Любезная пастушка овец уж погнала
И на вечер сегодни в лесок меня звала.О темные дубровы, убежище сует!
В приятной вашей тени мирской печали нет;
В вас красные лужайки природа извела
Как будто бы нарочно, чтоб тут любовь жила.В сей вечер вы дождитесь под тень меня свою,
А я в вас буду видеть любезную мою.
Под вашими листами я счастлив уж бывал
И верную пастушку без счету целовал.Пройди, пройди, скоряе, ненадобный мне день,
Мне свет твой неприятен, пусть кроет ночи тень.
Спеши, дражайший вечер, о время, пролетай!
А ты уж мне, драгая, ни в чем не воспрещай.
ПАУЛЬ ФЛЕМИНГВсегда ты в тишине теки в своих брегах
И града омывай великолепна стены;
Мы в них в другой уж раз зрим ласку без премены,
Которой чаем мы в восточных быть странах.Коль возвращуся здрав, как был в стране я сей,
Каков от берегов твоих я отлучаюсь,
Устами я тебе и сердцем обещаюсь,
Что ты не выйдешь ввек из памяти моей.Воспеть хвалу твоим струям я не оставлю.
Как Мульда славится, так я тебя прославлю,
Но тамо я уже не чаю больше быть.Прими сей малый труд. По времени я миру
Потщуся о тебе громчае возгласить.
Нет, буду петь теперь! подай, Эрата, лиру!
Не трать, красавица, ты времени напрасно,
Любися; без любви всё в свете суеты,
Жалей и не теряй прелестной красоты,
Чтоб больше не тужить, что век прошел несчастно.
Любися в младости, доколе сердце страстно:
Как младость пролетит, ты будешь уж не ты.
Плети себе венки, покамест есть цветы,
Гуляй в садах весной, а осенью ненастно.
Взгляни когда, взгляни на розовый цветок,
Тогда когда уже завял ея листок:
И красота твоя, подобно ей, завянет.
Не трать своих ты дней, доколь ты нестара,
И знай, что на тебя никто тогда не взглянет,
Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.
Бежати в запуски со зайцом черепаха,
К Москве реке с Невы,
Из Петербурга до Москвы,
Хотела, и кладут большой они заклад.
И потащилася со всем она содомом:
Со брюхом, со спиной и с домом.
А заяц мыслит так: лиш только захочу;
Я дуру облечу:
Пускай она тащится,
И выиграть заклад оскаля зубы тщится:
А я победу получу,
Закладик ухвачу,
И етой госпоже в Москве похахочу.
Три месяца прошло: а может быть и боле;
Пора и зайцу в поле:
Не время уж лежать;
Пора бежать:
Пришли часы побудки;
Бежит, и в сутки
Далеко за Невой рекой:
А именно в Тверской уже ямской:
А та
Дни с три уже прошла Тверския ворота.
Сокрылись те часы, как ты меня искала,
И вся моя тобой утеха отнята.
Я вижу, что ты мне неверна ныне стала,
Против меня совсем ты стала уж не та.Мой стон и грусти люты
Вообрази себе
И вспомни те минуты,
Как был я мил тебе.Взгляни на те места, где ты со мной видалась,
Все нежности они на память приведут.
Где радости мои? Где страсть твоя девалась?
Прошли и ввек ко мне обратно не придут.Настала жизнь другая;
Но ждал ли я такой?
Пропала жизнь драгая,
Надежда и покой.Несчастен стал я тем, что я с тобой спознался,
Началом было то, что муки я терплю,
Несчастнее еще, что я тобой прельщался,
Несчастнее всего, что я тебя люблю.Сама воспламенила
Мою ты хладну кровь.
За что ж ты пременила
В недружество любовь? Но в пенях пользы нет, что я, лишась свободы,
И радостей лишен, едину страсть храня.
На что изобличать — бессильны все доводы,
Коль более уже не любишь ты меня.Уж ты и то забыла,
Мои в плен мысли взяв,
Как ты меня любила,
И время тех забав.
Котурна Волкова пресеклися часы.
Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный!
Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный,
Восплачь и возрыдай и растрепли власы!
Мой весь мятется дух, тоска меня терзает,
Пегасов предо мной источник замерзает.
Расинов я теятр явил, о россы, вам;
Богиня, а тебе поставил пышный храм;
В небытие теперь сей храм перенесется,
И основание его уже трясется.
Се смысла моего и тщания плоды,
Се века целого прилежность и труды!
Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?!
Расстался Волков наш со мною и с тобою,
И с музами навек. Воззри на гроб его,
Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,
Которого, как нас, потомство не забудет!
Переломи кинжал; теятра уж не будет.
Простись с отторженным от драмы и от нас,
Простися с Волковым уже в последний раз,
В последнем как ты с ним игрании прощался,
И молви, как тогда Оскольду извещался,
Пустив днесь горькие струи из смутных глаз:
«Коликим горестям подвластны человеки!
Прости, любезный друг, проспи, мой друг, навеки!»
Сопротивляяся любовному огню,
Я пленников любви, уж больте не виню,
Всегда сию я страсть ругаясь ненавидел,
И треволнение ея с брегов я видел:
Подвержен наконець я ныне сам любви,
И пламень чувствую во всей моей крови.
Я зрю себя, я зрю влюбившася и страсна:
Душа моя, уже на век тебе подвластна:
Отчаяваюся и чувствуя сей жарь,
По всем ношу местам смертельной сей ударъ;
Против тебя, против себя вооружаюсь,
Не зря тебя грущу, а видя поражаюсь.
Ношу болезнь мою во глубину я рощь;
И самый светлый деиь, и сама темна нощь,
Куда они меня, куда ни удаляют,
Тебя на всякий миг пред очи представляют.
А я, гдеб я ни быль, на что ни погляжу,
Ни где уже себя я сам не нахожу.
Ни лука уж, ни стрел не трогает десница;
Забвенны и кони, забвенна колесница:
Одни стенания со мной по всякий часъ;
И уж мои кони забыли мой и глась.Сияющий отец нещастливаго рода,
Которым мя на казнь произвела природа,
Ко осужденной мне твоей любви уж нетъ;
В последний раз уже я солнце зрю твой свете.
Был некий человек не от больших ремесел,
Варил он мыло, был ежеминутно весел,
Был весел без бесед,
А у него богач посадский был сосед.
Посадский торгу служит
И непрестанно тужит,
Имеет новый он на всякий день удар:
Иль с рук нейдет товар,
Иль он медлеет,
Или во кладовых он тлеет, —
Посадский день и ночь болеет
И всяку о себе минуту сожалеет.
К соседу он принес на именины дар
И дал ему пятьсот рублей посадский златом.
Во состоянии Ремесленник богатом
Уж песен не поет, да золото хранит,
И золото одно в ушах его звенит,
Не спит, как спал он прежде,
Ко пропитанию нимало быв в надежде.
И может ли быть сон,
Когда о золоте едином мыслит он?
Одно его оно лишь только утешает
И есть и пить ему мешает,
И песни петь.
Сей жизни мыловар не может уж терпеть,
И как ему житье то стало неприятно,
К посадскому отнес он золото обратно.
О приятное приятство!
Ти даюсь сама я в власть,
Всё в тебе я зрю изрядство,
Тщусь сама ся дать, ах! в страсть.
Я таилася не ложно,
Но, однак, открылась ти.
Весь мой дух за невозможно
Ставит пламени уйти.О, восхить его, восхити
Больш еще, любви божок.
Станем друг друга любити,
О мой слатенький дружок!
Прочь от мя ушла свобода,
Мой сбег с ней прочь, о! и нрав.
Прочь, любовная невзгода,
О любезный, будь мой здрав.Как синицы-птички нежно
Между любятся собой,
Их любовь как с счастьем смежно
В драгости живет самой;
В летах так с тобой мы красных,
И седин мы до своих,
И в сединах желтоясных,
В мыслях станем жить одних.Мне зело ты преприятен
И зело, ах! мя зажег.
Твой ли жар уж весь понятен,
В том ти сердце вот в залог.
Ты ж не страждь уж больш так ныне,
Утирая милу бровь,
Будь всегда всё в благостыне,
Бречь, о, станем, ах, любовь!
Непреминуемой повержена судьбою,
Безгласна зря меня лежаща пред собою,
Восплачите о мне, знакомые, друзья,
Все сродники мои, все, кем любим был я!
Вчера беседовал я с вами,
И вдруг я смерть узрел перед очами:
Пришел ко мне престрашный смертный час,
Навек лишаюсь вас.
Но приидите все пред вечным расставаньем,
Целуйте мя уже последним целованьем,
Не буду с вами я сообщества иметь,
Ниже беседовати впредь.
Душа престала в тленном теле:
Уже отселе
Иду
К нелицемерному суду,
Где вкупе предстоят владыко, раб, царь, воин,
Богат или убог, где равно всяк достоин,
От дел бо только всяк награду получит
И славу там и стыд.
Но всех прошу, молю, чтоб очи возносили
К небесной стороне
И чтобы обо мне
Все господа просили,
Чтоб я не свержен был
По дни от вас моей разлуки
За согрешения мои на место муки,
Но чтобы я вступил
В сие жилище вечно,
Где жизни свет, веселье бесконечно!
Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая!
Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!
Во младости тебя из света рок унес.
Тебя уж больше нет. О день горчайших слез!
Твоею мысль моя мне смертью не грозила.
О злая ведомость! Ты вдруг меня сразила.
Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть,
А мой сказать «прости» и ввек тебя не зреть.
Как я Московских стен, спеша к Неве, лишался,
Я плакал о тебе, однако утешался,
И жалость умерял я мысленно судьбой,
Что я когда-нибудь увижуся с тобой.
Не совершилось то, ты грудь мою расшибла.
О сладкая моя надежда, ты погибла!
Как мы прощалися, не думали тогда,
Что зреть не будем мы друг друга никогда,
Но жизнь твоя с моей надеждою промчалась.
О мой несчастный век! Элиза, ты скончалась!
Оставила ты всех, оставила меня,
Любовь мою к себе в мученье пременя.
Без утешения я рвуся и рыдаю;
Но знать не будешь ты вовек, как я страдаю.
Смертельно мысль моя тобой огорчена;
Элиза, ты со мной навек разлучена.
Когда к другой отсель ты жизни прелетаешь,
Почто уже в моей ты мысли обитаешь
И представляешься смятенному уму,
К неизреченному мученью моему?
Чувствительно в мое ты сердце положенна,
И живо в памяти моей изображенна:
Я слышу голос твой, и зрю твою я тень.
О лютая напасть! презлополучный день!
О слух! противный слух! известие ужасно!
Пролгися; ах, но то и подлинно и ясно!
Крепись, моя душа! Стремися то снести!
Элиза, навсегда, любезная, прости!
Не вселяйся в томно сердце, только будь в глазах,
Я и такь тебя не видя, за всегда в слезах:
В тебя мне грусти люты,
Ни одной во дни минуты
Быти не велят:
Без тебя я как в пустыне;
Никаки забавы ныне
Мя не веселять.Весьма твердо вкоренился в мысли ты моей,
Пребываюль я подобно в памяти твоей?
Таковуль имеешь скуку
И такуюль терпишь муку,
Иль одна терплю,
Что свой редко взор являешь,
Иль еще того не знаешь,
Что тебя люблю? , Ты понудил мое сердце, о себе вздохнуть,
А теперь не хочешь ты меня и вспомянуть,
Иль тебе уже скучаю,
Что я зреть тебя желаю,
Слыша огнь в крови.
Знать уже ты мне пременен,
Знать другою кем ты пленень,
Ахъ! И с ней в любви.Естьли так, то для чего ты толь мне много милъ?
Для чего ты о жестокой взор и дух пленил:
Сердце ты мя обмануло,
Для чего об нем вздохнуло,
Коль он впрям таков:
Чем теперь себя избавить?
Не могу уже оставить
Тяжких сих оков.Ахъ! За что я разсердилась на него и впрям,
Может быть, что он крушится обо мне и сам,
И всегда мя зреть желает,
Но случай не допускаеть
Часто быть со мной,
Естьли так злой случай боле,
Не давай тоски в неволе,
Возврати покой.
Нет, не думай, дорогая,
Чтобы я не верен стал,
Чтоб с тобою разлучившись,
О иной бы помышлялъ;
Ты последня мя пленила.
И любити запретила
Мне других, доколе живь.Я хотя тебя не вижу,
Сколько рукь я ни терплю,
О тебе единой мышлю,
И тебя одну люблю:
Как ни буду я в неволе.
Ни кого на свете боле
Не ищу уже любить.Ты мой нрав и сердце знаеш,
Дорогая больше всех.
Ты меня в печалях зрела,
Зрела и среди утехъ;
Вся душа тебе открылась,
Ты то знати изучилась,
Тверд ли в мыслях я своих.Нет не думай дарагая,
Чтобы я не верен сталъ;
Слово будеть непременно,
Я которое сказал,
Как с тобою я спознался,
И мой дух воспламенялся
От незапнаго огня.О часы, часы драгия!
О минуты милых дней!
Где вы делись, где сокрылись?
Неть уж сладких тех ночей,
Мне тебя которы нежно,
Представляли безмятежно;
Где девался тот покой? Плачьте, плачьте, ныне очи,
Лейте токи горьких слезъ;
Рок уже не милосердый,
Все те радости унесь,
Ты ж со мною дорогая,
В разлученьи пребывая,
В муках не забудь меня.
Не спрашивай меня, что серце ощущаетъ;
Ты знаешь то уже, что дух мой вазмущает.
Открыта мысль моя, открыт тебе мой жаръ;
И чувствую в нутри несносный я удар.
Не вижу я покою
Ни в день себе, ни в ночь;
Всегдашнею тоскою
Гоню забавы прочь.Как прелестью твоих я взоров уязвлялся,
Мне щастливым тот день, прелестный дкнь являлся.
Я чаял то, что он всей жизни мне венец:
А он начало бед, спокойствия конец.
Не долго я польстился
Надеждою пустой:
Вдруг весь мой дух смутился.
Обманут мыслью той.Бедам тебя своим причиной почитаю,
Сержуся на тебя, сердясь люблю и таю;
Когдажь я только мщу стенанием одним,
Играй и серцем ты и разумом моим.
Взносись моей виною,
Что так велика страсть,
Играй, ругайся мною.
И множь мою напасть.Как серце мне твое жестокая ни злобно,
Престать тебя любить мне больше не удобно.
Доколе буду я на свете сем дышать,
Ни что уже меня не будет утешать.
Томи, имей успехи,
Что я живу стеня;
Желанныя утехи,
Крой вечно от меня.
Уже ушли от нас играние и смехи.
Предай минувшие забвению утехи!
Дай власть свирепствовать жестоким временам!
Воспоминание часов веселых нам,
Часов, которые тобой меня прельщали
И красотой твоей все чувства восхищали,
В глубокой горести сугубит муки те,
Которы ты нашла в несчастной красоте.
Пусть будет лишь моя душа обремененна
И жизнь на вечные печали осужденна;
Пусть буду только я крушиться в сей любви,
А ты в спокойствии и в радостях живи!
О, в заблуждении безумное желанье!
Когда скончается тех дней воспоминанье
И простудит твою пылающую кровь,
Где денется тогда твоя ко мне любовь?
Но что мне помощи, что ты о мне вздыхаешь
И дни прошедшие со плачем вспоминаешь?
В претемном бедствии какую мысль приять?
Чего несчастному в смущении желать?
Мне кажется, как мы с тобою разлучились,
Что все противности на мя вооружились,
И ото всех сторон, стесненный дух томя,
Случаи лютые стремятся здесь на мя
И множат сердца боль в неисцелимой ране.
Так ветры шумные на гордом океане
Ревущею волной в корабль пресильно бьют
И воду с пеной, злясь, в него из бездны льют.
Терпи, о сердце, днесь болезнь неисцеленну!
Сноси, моя душа, судьбину непременну!
Теките из очей, потоки горьких слез!
Все наши радости сердитый рок унес.
Вздыхай о мне, вздыхай, возлюбленная, ныне;
Но, ах! покорствуя случаям и судьбине,
Всегдашнюю тоску, как можешь, умеряй
И в сокрушении надежды не теряй!
Претерпевай тоску, напасть и время скучно:
Мы либо и опять жить будем неразлучно.
Смягчись, жестокий рок, стенанье сократи
И взяты радости несчастным возврати!
Пущенное тобой письмо ко сей стране,
Мой друг, уже дошло, уже дошло ко мне.
Дошло, и мне во грудь и в сердце меч вонзило,
Как молнией меня и громом, поразило.
Хочу ответствовать, ничто на ум нейдет.
Примаюсь за перо, перо из рук падет.
Одну с другою мысль неволею мешаю
И током горьких слез бумагу орошаю.
Прощаюся, о граф, с тобою навсегда
И не увижуся с тобою никогда!
Три месяца прошло, как я с тобой расстался,
Три месяца мне ты в очах моих мечтался,
В болезни, в слабости, сто в день стенящий раз,
И сей в Петрополе последний самый час,
В который у тебя был я перед глазами.
Ты очи наполнял, прощаяся, слезами,
Вручая о себе ко памяти мне знак,
Хотя бы поминал тебя я, граф, и так.
Взирая на него, колико слез я трачу!
Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу.
О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,
Как должен проживать честнейший человек.
Любимцы царские, в иных пределах света,
Пред вышним предстают нередко без ответа.
О тайные судьбы! Сего уж мужа нет.
И, может быть, еще какой злодей живет
В глубокой старости, в покое и забаве,
Во изобилии и в пышной мнимой славе,
Не числя, сколько он людей перегубил
И сколько он господ, ругаясь, истребил,
Не внемля совести ни малыя боязни,
И кровью их багрил места от смертной казни,
Во удивление, что бог ему терпел
И весь народ на то в молчании смотрел.
А сей умерший муж тиранством не был страстен
И сильной наглости нимало не причастен,
С презрением смотря, когда ему кто льстил,
И собственной своей досады он не мстил,
Степенью высоты вовек не величался
И добродетелью единой отличался.
Екатериною он был за то храним,
И милости ея до гроба были с ним.
Не требовал ему никто от бога мести,
Никто б его, никто не прикоснулся чести,
Как разве некто бы носящий в сердце яд,
Какого б варвара изверг на землю ад.
Но уж, любезный граф, и он тебя не тронет.
Прости!.. падет перо, и дух мой горько стонет.
ПЬЕР КОРНЕЛЬМОНОЛОГ ПОЛИЕВКТАСтремишься, роскошь, ты, источник лютой части,
Прельщеньем пагубным мои воздвигнуть страсти.
О притяжения плотских мирских зараз!
Оставьте вы меня, коль я оставил вас.
Ступайте ныне прочь, играние и смехи,
И честь, и счастие, и все мои утехи!
Искати вас мое желанье протекло,
Вы светлы таковы и ломки, как стекло.
Не буду воздыхать о вас на свете боле,
Не подвергаюся я больше вашей воле.
Вы тщетно силитесь принудить сердце пасть,
Являя божиих врагов и честь и власть.
На них бог яростно десницу простирает
И беззаконников ногами попирает.
Хотя не мнят они, что правда им грозит,
Внезапный их удар повергнет и сразит.
Ненасытимый тигр, монарх немилосердый,
Противу божиих рабов в гоненьи твердый,
Ты скоро счастливой судьбы узришь конец!
Престол твой зыблется от скифов и венец.
Приимешь скоро мзду, которой ждут тираны:
Отметится християн невинна кровь и раны.
Дрожи и трепещи от страшного часа!
Готова молния оставить небеса,
И гром от горних мест в тебя ударит грозно!
Раскаешься тогда, но всё то будет поздно.
Пускай свирепости мне Феликс днесь явит,
Пускай, Севера чтя, он зятя умертвит!
Невольник он, хотя сим градом он и правит.
Пускай он смертию моей себя прославит!
О свет, от зол твоих избавил я себя,
И уж без горести оставлю я тебя!
Я прелести твои всем сердцем ненавижу.
Павлину я теперь препятством счастья вижу.
О радость вечная, о сладость небеси!
Наполни разум мой и крепость принеси!
Дух мыслию мой ты святою просвещаешь,
Неувядаемо мне счастье обещаешь,
Сулишь душе моей премножество блаженств,
Но дашь и больше мне дарами совершенств.
Ты, жар божественный, в груди моей пылаешь,
Без опасенья зреть Павлину посылаешь.
Я зрю ее, она сюда ко мне идет;
Но уж в лице ея заразов больше нет,
Которы надо мной имели столько мочи,
Уже ее мои бесстрастно видят очи.
Пойте, птички, вы свободу,
Пойте красную погоду;
Но когда бы в рощах сих,
Ах, несносных мук моих
Вы хоть соту часть имели,
Больше б вы не пели.Мчит весна назад прежни красоты,
Луг позеленел, сыплются цветы.
Легки ветры возлетают,
Розы плен свой покидают,
Тают снеги на горах,
Реки во своих брегах,
Веселясь, струями плещут.
Всё пременно. Только мне
В сей печальной стороне
Солнечны лучи не блещут.О потоки, кои зрели радости мои,
Рощи и пещеры, холмы, все места сии!
Вы-то видели тогда, как я веселился,
Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.
Вы-то знаете одни,
Сносно ль без Кларисы ныне
Пребывать мне в сей пустыне
И иметь такие дни.Земледелец в жаркий полдень отдыхает
И в тени любезну сладко вспоминает,
В день трудится над сохой,
Ввечеру пойдет домой
И в одре своей любезной
Засыпает по трудах;
Ах! а мне в сей жизни слезной
Не видать в своих руках
Дорогой Кларисы боле,
Только тень ея здесь в поле.Древеса, я в первый раз
Жар любви познал при вас;
Вы мне кажетеся сиры,
К вам уж сладкие зефиры
С смехами не прилетят,
Грации в листах оплетенных,
Глаз лишася драгоценных,
Завсегда о них грустят.Ах, зачем вы приходили,
Дни драгие, ах, зачем!
Лучше б вы мне не манили
Счастием в жилище сем.
За немногие минуты
Дни оставши стали люты,
И куда я ни пойду, —
Ни в приятнейшей погоде,
Ни в пастушьем короводе
Я утехи не найду.Где ты, вольность золотая,
Как Кларисы я не знал,
А когда вздыхати стал,
Где ты, где ты, жизнь драгая! Не смотрю я на девиц,
Не ловлю уже силками
Я, прикармливая, птиц,
Не гоняюсь за зверями
И не ужу рыб; грущу,
Ни на час не испущу,
Больше в сих местах незримой,
Из ума моей любимой.
Свидетели тоски и стона моего,
О рощи темные, уж горьких слов не ждите
И радостную речь из уст моих внемлите!
Не знаю ничего,
Чего б желати мне осталось.
Чем прежде сердце возмущалось
И утеснялся пленный ум,
То ныне обратилось в счастье,
И больше нет уже печальных дум.
Когда пройдет ненастье,
Освобождается небесный свод от туч,
И солнце подает свой видеть красный луч, —
Тогда природа ободрится.
Так сердце после дней, в которые крушится,
Ликует, горести забыв.
Филиса гордой быть престала,
Филиса мне «люблю» оказала.
Я верен буду ей, доколе буду жить.
Отходит в день раз пять от стада,
Где б я ни был,
Она весь день там быти рада.
Печется лишь о том, чтоб я ее любил.
Вспевайте, птички, песни складно,
Журчите, речки, в берегах,
Дышите, ветры, здесь прохладно,
Цветы, цветите на лугах.
Не докучайте нимфам вы, сатиры,
Целуйтесь с розами, зефиры,
Престань, о Эхо, ты прекрасного искать,
Престань о нем стенать!
Ликуй, ликуй со мною.
Филиса мне дала венок,
Смотри, в венке моем прекрасный сей цветок,
Который, в смертных быв, был пленен сам собою.
Тебе венок сей мил,
Ты видишь в нем того, кто грудь твою пронзил,
А мне он мил за то, что та его сплетала
И та мне даровала,
Которая мою свободу отняла,
Но в воздаяние мне сердце отдала.
Пастушки, я позабываю
Часы, как я грустил, стеня,
Опять в свирель свою взыграю,
Опять в своих кругах увидите меня.
Как солнечны лучи полдневны
Поспустятся за древеса,
И прохладятся жарки небеса,
Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;
Уже моя свирель забыла томный глас.
Вспевайте радости и смехи
И всякие в любви утехи,
Которы восхищают вас.
Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного,
А радости играть свирель моя готова.
Солдат, которому в войне отшибли ноги,
Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.
А служки были строги
Для бедного сего.
Не мог там пищею несчастливый ласкаться
И жизни был не рад,
Оставил монастырь безногий сей солдат.
Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.
Я дело самое преважное имел,
Желая, чтоб никто тогда не зашумел,
Весь мозг, колико я его имею в теле,
Был в этом деле,
И голова была пуста.
Солдат, ползя с пустым лукошком,
Ворчал перед окошком:
«Дай милостыньку кто мне, для ради Христа,
Подайте ради бога;
Я целый день не ел, и наступает ночь».
Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,
Куда лежит тебе дорога:
Давно тебе пора, безногий, умирать,
Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».
Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,
Перед купеческой ворчал солдат женою.
Я выглянул в окно,
Мне стало то смешно,
За что я сперва злился,
И на безногого я, смотря, веселился:
Идти ко всенощной была тогда пора;
Купецкая жена была уже стара
И очень богомольна;
Была вдова и деньгами довольна:
Она с покойником в подрядах клад нашла;
Молиться пеша шла;
Но не от бедности; да что колико можно,
Жила она набожно:
Все дни ей пятница была и середа,
И мяса в десять лет не ела никогда,
Дни с три уже она не напивалась водки,
А сверх того всегда
Перебирала четки.
Солдат и ей о пище докучал,
И то ж ворчал.
Защекотило ей его ворчанье в ухе,
И жалок был солдат набожной сей старухе,
Прося, чтоб бедному полушку подала.
Заплакала вдова и в церковь побрела.
Работник целый день копал из ряды
На огороде гряды
И, встретившись несчастному сему,
Что выработал он, все отдал то ему.
С ползущим воином работник сей свидетель,
В каком презрении прямая добродетель.
О места, места драгие!
Вы уже немилы мне.
Я любезного не вижу
В сей прекрасной стороне.
Он от глаз моих сокрылся,
Я осталася страдать
И, стеня, не о любезном —
О неверном воздыхать.Он игры мои и смехи
Превратил мне в злу напасть,
И, отнявши все утехи,
Лишь одну оставил страсть.
Из очей моих лиется
Завсегда слез горьких ток,
Что лишил меня свободы
И забав любовных рок.По долине сей текущи
Воды слышали твой глас,
Как ты клялся быть мне верен,
И зефир летал в тот час.
Быстры воды пробежали,
Легкий ветер пролетел,
Ах! и клятвы те умчали,
Как ты верен быть хотел.Чаю, взор тот, взор приятный,
Что был прежде мной прельщен,
В разлучении со мною
На иную обращен;
И она те ж нежны речи
Слышит, что слыхала я,
Удержися, дух мой слабый,
И крепись, душа моя! Мне забыть его не можно
Так, как он меня забыл;
Хоть любить его не должно,
Он, однако, всё мне мил.
Уж покою томну сердцу
Не имею никогда;
Мне прошедшее веселье
Вображается всегда.Весь мой ум тобой наполнен,
Я твоей привыкла слыть,
Хоть надежды я лишилась,
Мне нельзя престать любить.
Для чего вы миновались,
О минуты сладких дней!
А минув, на что остались
Вы на памяти моей.О свидетели в любови
Тайных радостей моих!
Вы то знаете, о птички,
Жители пустыней сих!
Испускайте глас плачевный,
Пойте днесь мою печаль,
Что, лишась его, я стражду,
А ему меня не жаль! Повторяй слова печальны,
Эхо, как мой страждет дух;
Отлетай в жилища дальны
И трони его тем слух.
Спокойте грудь мою часы сей темной ночи,
Не лейте больше слез мои печальны очи:
Отдвигни грусти прочь, уйми мой тяжкий стон,
Отрада страждущих о ты дражайший сонъ!
Безмерна страсть моя, тоска моя безмерна;
Ково я толь люблю, та стала мне неверна.
От Дористеи ли льзя было ждать измен,
Вещал так некогда на ложе Осяген:
Всяк ею день тоска моя усугублялась,
Когда со пастухом другим она слюблялась:
И ввергла на конец во ров меня она,
Унывна кажется мне вся сия страна:
Стеня мне кажется струи в потоки плещут,
И солнечны лучи темняе ныне блещут:
Не весело поют и птички в сих кустах:
Пременно стало все в плачевных сих местах:
Свою алькмена здесь являя гнусну службу,
Старалась утвердить в любви порочной дружбу,
Ты щастлив Тимократъ… Ты щастливъ; будь любим.
Владей во щастии сокровищем моим.
Какое зрелище теперь воображаю!
Я сам себя, я сам сей мыслью поражаю:
Во сердце трепет, шум во тяжкой голове;
Любезну мыслью зрю на мягкой с ним траве.
С чужих пришед лугов пастушку он целует:
Она ево как он со нежностью милуеть:
И все приятности имел которы я,
Являет уж не мне любовница моя:
Не мой уже восторг в восторг ее приводит,
И сладости уже с другим она находить:
Уже со гряд моих не я снимаю плод,
И с нив моих не я сожну в сей тучныи годъ;
Ево, саженна мной клубника насышает,
Ево, а не меня пастушка восхищает,
Не возвратятся дни протедшия весны:
Прошла ея любовь: проходят тако сны.
Прошли минуты те, мы в кои целовались,
А с ними и мои утехи миновались.
Скошенная трава уже не возрастет,
Увянувший цветок во век не расцветет.
О Дористея! Ты мя крепко поражаешь,
Твердив: ты горлице в любови подражаешь;
Но горлица в любви любовнику не льстит,
И от нево она с другимь не отлетить:
Не будет никогда другова лобызати:
А ты уж не меня стремишься осязати,
Забывь, колико мне пастушка ты мила,
То помня чья теперь, не помня чья была;
Довольствуйся своей довольствуйся Исменой.
И се увидел он любезну со Алькменой,
И с Тимократом тут: увидел, онемел:
Не громь ли надо мной, он мыслит, возгремел:
И жив ли я еще! Я жив и ето вижу!
Я паче смерти жизнь такую ненавижу.
Не мучься, ведай ты, что етот Тимократ,
Пастушке сей жених, а Дористее брат.
Я их сосватала, а он боясь отказа,
Чтобь не было о немь к стыду ево расказа,
Что он пришед на наш прекрасный етот дол,
Сорвати розу мня лиш руку укололь:
Таился и тебя ко ревности подвигнул,
Доколе своево желанья не достигнул.
Меня в полуночи луч солнца осиял,
Отхлынуль от меня меня топивший вал,
Болото вязкое в минуту осушилось,
И сердче горестей в минуту всех лишилось.
Беседовав пастух и проводив гостей,
Остался в шалаше с возлюбленной своей:
А он горячности пастушки возбуждает:
Пастушка пастуха взаимно услаждает.
Послушай, Майков ты, число у нас любовниц
Размножилося так, как розы на кустахъ;
Но то в подсолнечной везде во всех местах.
Я чту девиц, утех во младости виновниц.
Почтенна ли любовь,
Когда пылает кровь?
Старуха скажет,
И ясно то докажет,
Что ето пагубно для нас и для девиц:
И стерла бы она красу с девичьих лицъ;
Употребила бы на то она машины,
Чтоб были и у них по красоте морщины.
А я скажу не то:
Да что?
Любовь и в городах и в селах,
Похвальна: лиш была б она в своих пределах,
Красавица сперьва к себе любовь измерь:
Без основания любовнику не верь;
Хотя бы он тебе с присягой стал молиться,
Дабы в Ругательство девице не ввалитьс^,
На красоту,
Разскаску я сплету:
Пастух любил пастушку,
Как душку,
И клялся: я тебя своею душкой чту.
Красавица не верит,
И думаеть она: любовник лицемерит:
Не всякой человек на свете сем Пирамъ!
Боится, из любви родится стыд и срам.
Сказали пастуху, пастушка умирает,
И гроб уже готов:
Жесточе естьли что любовнику сих словъ?
Пастух оставших дней уже не разбирает,
Дрожит,
И памяти лишен к пастушке он бежит.
Во время темной нощи,
Густой в средину рощи.
И выняв ножь себя он хочет умертвить:
Но ищет он любезной,
Желая окончать при ней такой век слезной:
Сие в сии нас дни не должноль удивить?
И частоль таковы льзя верности явить?
А волку трудно ли овечку изловить?
Воспламенение Дидоне было грозно;
Филида плакала, но каялася позно.
Пастушки пастуха увидя ясно страсть.
И не бывя больной всклепала ту напасть,
Она кричит: Увы! тебя смерть люта ссекла,
Увяла роза днесь и лилия поблекла.
Но скоро стал пастух как прежде был он бодр:
И превратился гроб во брачный тамо одр.
Не всяк ли человек в участии особом.
Пастушке гроб стал одр, Дидоне одр стал гробомъ…
Судьбина всякаго различно вить даритъ;
Дидона на костре горит,
Пастушка в пламени судьбу благодарит.
Когда вверяется кому какая девка,
Так помнилаб она, что ето не издевка;
А сколько девушка раскаясь ни вздохнет,
И сколько уж она злодея ни клянет,
В том прибыли ей нет.
Взаимственно в любви прекрасная Еглея,
Ко Мерису давно на пастве нежно тлея,
Старалася сей жар из сердца истребить
Усиливаяся противясь не любить.
И как она ему холодности являла,
Над страстью во уме победу прославляла,
Хотя и никогда не отлучалась страсть,
Над етой девушкой имея полну власть.
Приятности очей, как можно, удаляет,
Не рядится, ни что красы не умаляеть:
Ни песен голосом сирены не поет,
Ни граций в коровод ко пляске не зоветъ;
Ни что прелестною ей быти не мешало,
И все ея красу лишь только возвышало.
Малейшсй склонности пастух не испросил:
И жалобу свою в тоске произносил:
Куда ни возведу свои печальны взоры,
И рощи и луга, леса, и дол и горы,
Везде жестокости Еглеины твердитъ;
Везде спокойствие и жизнь мою вредять.
Что должно забывать, я то воспоминаю:
Вздыхаю на лугу, в дуброве я стонаю,
Не вижу никогда такова я часа,
В которой бы меня не мучила краса,
Пронзившая меня прелестными очами,
Как солнце с небеси воздушный край лучами.
О ней лиш думаю: и мысли нет иной,
И зрак ея всегда на памяти со мной.
Пустели б без нея луга сии, мне мнится;
Еглея лиш в уме, Еглея мне и снится.
Я цель нещастию и року я игра.
О сновидение мной зримое вчера!
О сон, приятныий сон, прошедшия мне нощи!
Мечтание сие вверяю вам я рощи,
Я кое-отущал благотвореньем сна:
В потоке чистых вод здесь мылася она.
Нагое видел я ея прекрасно тело,
Доволя зренье тем, чево оно хотело:
И как на мягкия реки сея брега,
Ступила в муравы из вод ея нога.
Узрев меня уже Еглея не пужалась:
Хотя стыдилася, однако не чужалась.
Любовью жаркою пастушкин дух пылал:
А я имел то все чево ни пожелал:
И только лишь мое желанье увенчалось,
Утехи радости и все с мечтой скончалось.
Со сладостию чувств сокрылись красоты,
А я во пропасти низвергся с высоты.
Так Флору гонит прочь Еол глаза нащуря,
И пременяется с приятством сельским буря:
Так спящий жаждущий питье богов пиет.
Тогда когда пред ним болотной капли нет.
Еглея день от дня в суровстве умягчилась,
И Мериса уже в последок не дичилась.
Одолеваться ей не стало больше сил,
И чувствует она, колико он ей мил.
Надежда пастуху отраду обещает,
А он возлюбленной сии слова вещает:
Доколе зверствует твой мне как волчий взгляд.
Поспеет ли когда мной жданный виноградъ?
За то ль свирепа ты, что грудь моя покорна?
За то ли что люблю, толико ты упорна?
Когда на стеблии цветочки заблестят,
Трудолюбивыя и пчолы к ним летят:
Стремится и олень к источнику пролиту,
Железная игла стремится ко магниту,
Струи играючи на низ и ко брегам,
А овцы ко густой долине по лугам.
Не все ль то, что чему маня к себе ласкает,
Естественно к себе те виды привлекаетъ?
Но что ни говорю, в любови, я стеня,
Все слабо, ежели не любить ты меня.
Ты зришь мою любовь: а зря ее хахочешь.
Чево же от меня, чево ты Мерис, хочешь?
На етот твой вопрос, Еглея, я молчу;
Ты ето ведаешь, сама чево хочу.
Терпенью моему не стало больше мочи.
Пастушка жалится и потупляет очи.
Довольно что пронзил мою ты Мерись грудь:
Не требуй от меня еще чево нибудь,
И во желании старайся быть умерень,
Или клянися мне, что вечно будеть верен.
Клянется он, и ей касаяся горит.
Еглея ни чево уже не говоритъ;
Уже пастушкина упорства не осталось,
И исполняется, что в ночь ему мечталось.
есмелый Аристей стоная ежечасно,
И жалуясь на рок пуская стон напрасно,
Октавии, любви своей, не открывал,
И ею быв любим, любил и унывал.
Пастушку и Филинт как он любил подобно,
Хотя о страсти знал он дружеской подробно.
Со Аристеемь жил он дружно будто братъ;
Но страсть любовная впустила в сердце яд.
Он страсти своея ни чем не утоляет:
Отца Октавии в последок умоляет,
Сказав о дочери ему свой тяжкий стон:
И соглашается на брак дочерний он.
Нещастный Аримтей в отчаянии тонетъ;
Любезная ево ему подобно стонетъ;
Октавии он мил, ему мила она.
Не светло солнце им и не ясна луна:
Журчат в унынии лиющиясь потоки,
И ветры тихия Бореи им жестоки:
Синеют во очах зеленыя луга,
В ушах шумят леса и стонут берега.
Филинт на пастве сем скотиной изобилен:
Октавия робка, отец во власти силен,
И не известна ей любовника любовь,
Колико ни горит во Аристее кровь.
Не зрит Октавия себе взаимной страсти;
Но не противится отцовой сильной власти.
Колико Аристей, Филинту, ни пеняль,
Филинт намерений своих не отменял.
Уже плачевный день, день брачный наступает,
Невеста во слезах горчайших утопает:
Уже Цитерский храм на холме возвышен,
И благовонными цветами украшен,
Где лавры сей талать прохладно осеняли,
И ветвия свои ко крышке преклоняли.
Настал Октавии, настал ужасный час:
Любовник к ней идет, уже в последний разъ;
Ни мыслей, ни речей своих не учреждает,
И горькия тоски ни чем не побеждаеть:
Почти без памяти к Октавии подшел.
В каком отчаяньи любезну он нашелъ!
Растрепанна, глаза на небо простирает,
Терзает волосы, бледнеет, обмирает,
И пастуха узрев любима у себя
Вскричала: Аристей, я стражду от тебя;
К тебе горячая сей злой любовь судьбою;
Я может быть теперь умру перед тобою.
Прости любезная пустыня на всегда,
Луга и быстрых струй журчащая вода:
Простите берега крутыя етой речки
И птички рощей сих и вы мои овечки!
Живи любезная, когда тебе я милъ!
Любовь согласная довольно даст нам сил,
Сему насилию, горя, сопротивляться:
О страсть пора тебе с обеих стран являться!
Что я толь щастлив был, не ведал я по днесь.
Отец ко мне идетъ; совместник твой с ним здесь.
Родитель не могу своей противясь доле,
Любя ево твоей повиноваться воле:
И все твои уже приказы мне вотще:
Я жертвовала им не ведая еще,
Колико лютое усилие мне злобно,
И что влюбненную и он любиль подобно.
И прежде тих Зефир потоки возмутит,
Кит тяжкий из валов на воздух возлетит,
Совьють во глубине сих рощей птицы гнезды,
На землю ниспадут блистающия звезды,
Ахъ! Нежель я в любви с Филинтом соглашусь,
И ради я ево любовника лишусь.
Любезных чад отцы в бедахь не покидают:
И тигры лютыя птенцовь не поядають:
Щадить детей своих свирепая змея,
И я, родитель мой, любезна дочь твоя.
С ея желанием толико он согласен,
Колико оный час Филинту был ужасен.
В одну минуту в немь переменился видь:
Невернымь дружеством навлек себе он стыд:
Плодом который им безстыдно насаждался,
Бездельство учинив, Филинт не наслаждался.
Бежит как дикий зверь ко темным он лесам,
И яму другу рыв, в ту яму пал он сам.
А Гимен и Ерот любящихся спрягают:
Любовннки утех желанных достигають:
И стона своево скончав печальны дни,
В готовом шалаше осталися одни:
И вместо прежния любовныя отравы,
Там чувствовали все цитерския забавы.
Ромей и Цения на пастве жили купно;
Но сердце девушки сей было не приступно.
Все знали что к любви пастушка несклонна:
Ни взорами когда была она винна;
Но вдруг младая кровь ея разгорячилась:,
Ромея, Цения, поменее дичилась.
А ведая пастух суровости ея,
В желании своем таился от нея.
Престала быть она, как прежде, горделива;
Но не престала быть ни скромна ни стыдлива:
И мнит: когда Ромей с любовью подойдет:
Что он суровости в ней больше не найдет.
Прошла ея зима окончились морозы,
И распускаются благоуханны розы.
Грудь тлееть, тает кровь, переменился нрав:
Рабяческих она лишается забав:
Бег резвый в запуски пастушка презирает,
Метаниемь меча и в жмурки не играетъ;
Но думает, как ей венок распорядить,
И в праздник как себя прелестняй нарядить,
Как песню ей пропеть вниманию удачняй,
И сохранити лад во пляске поприятннй.
Имела Цения во всем пременный вид,
Приятны робости и миловидный стыд.
Но сколько дух ея Ромеем стал ни нежен,
Сего не ведая любовник безнадежен:
И устремляется любити и молчать.
Пастушка вздумала уже сама зачать,
И не теряя дней любовнику предаться,
Коль он напуганный не может догадаться,
Шлеть, Цения, ево чтоб вишен ей принес,
И следовать за ним сама по вишни в лес.
Пастушка, где их взять? Вить вишии не созрели:
Вчера в лесу я был: мои глаза то зрели.
А я так видела, что вишни налились.
Не знаю, Цения, отколь они взялись!
Ромей, не хочешь ты меня и в том послушать.
Не станешь ты сама незрелых вишен кушать.
Пойдем, пойдем со мной, пойдем по тем местам:
И будь надежен ты, что сыщем вишни там.
Пойдем, перед тобой, я, Цения, безспорен.
Ромей и мой тебе и мой стал дух покорен.
И се сквозь густу тьму угрюмых самых туч,
Ромею возсиял светлейший с неба луч:
Ненастная ему погода пременилась.
Ках Флора нежная к Зефиру преклонилась,
С такою нежностью и Цения к нему,
Для восхищения и сердцу и уму.
И как бы зрелый плодь в лесу том был ни пышен:
Идут во темный лес они не ради вишен,
Ни песни разных птиц ушам переменятб,
Ни благовонныя гвоздички обонять,
Ни зреньем тамо струй прозрачных побеждаться;
Но сладостью любни по воле наслаждаться.
И нрежде нежели туда они дошли,
Уже премножество утех они нашли,
О коих самь Ерот в пути был им радетель,
И весь зеленый луг лобзания свидетель.
И лиш коснулися они дуброве той,
В минуту овладель он сею красотой,
Лип были ветыия иа место им покрова,
А что там делалось, то знаеть та дуброва.
ЕЛЕГИЯ.
Ко княгине Варваре Петровне, дочери графа
П.С. Салтыкова, на преставление двоюродныя
Ея сестры графини Марьи Владимировны Салтыковой.Тебе сии стихи, княгиня, посвящаю,
Которыми я стон и слезы возвещаю,
И что сочувствует теперь душа моя:
Скончалася сестра твоя:
Увяла в лутчем цвете,
Достойная, как ты, на сем жить долго свете,
Стени печальный дом, лей слезы и рыдай;
Но в лютой крайности мужайся и страдай!
Я мало знав ее, тому лиш я свидетель,
Что в ней таков быль ум колика добродетель;
Возшед на вышшую степень.
Но все то, все промчалось,
И вечно окончалось:
Приятности ея преобращенны в тень.
Она ль во младости должна быть жертвой тлена,
И ей ли череда, так рано умереть!
Но стало так: и в век не будет солнца зреть.
Восплачь и возрыдай со мною Мельпомена!
Но ахь! Уже во злы сии часы,
Я вижу на тебе растрепанны власы,
И на лице твоем бледнеют и красы:
Твоя вся внутренная стонеть,
И во слезах твой зрак, как мой подобно тонет.
Ково, кто знал ее печаль сия не тронетъ!
О сокрушенная ее родивша мать,
И предающая прекрасный плод сей в землю!
Могу твою тоску я живо понимать,
И глас твой ясно внемлю:
Ты рвешся, падаеш, потоки слез лиет,
И тако вопиет:
На толь тебя, на толь носила во утробе,
И возрощала я любя,
Дабы достоинством украшенну тебя,
И всеми чтимую увидеши во гробе!
Прошли те дни,
В которыя я прежде,
Взирала на тебя, в веселии, в надежде:
И мне осталися страдания одни.
Тебя любили все, никто не ненавидел,
И каждый, кто тебя ни видел,
Тебе хвалы плететъ;
Но ахъ! Тебя уж нетъ;
Уже меня хвала тебе не услаждает,
Достоинство твое тебя не возбуждаеть,
И горести моей ничто не побеждает.
Мать, братья и сестры лишаются всех дум:
Чертогов жалобный колеблеть стены шум:
С умершей сродники прощаются на веки;
А я не сродник ей и лью слез горьких реки.
О ты вступившая со вечностью в союз,
Любительница музъ!
Прими во край безвестный,
Мой стон тебе не лестный:
Внемли мои стихи как ты внимала их:
Прими почтения плоды и слез моихъ!
Они достоинства твои возобновляют,
И память о тебе потомству оставляютъ;
Дабы чрез тысячи от нас прешедших лет,
Болезнию от нас тебя отъяту злою,
Воспоминал весь свет,
Со похвалою,
И с симь почтениемь как я тебя хвалил.
Когда безстрастныя оть сердца слезы лил.
И естьли сим тебя в потомстве я прославлю.
Так тверже мармора я столпь почетный ставлю.
А ты, к которой я пишу письмо сие,
Прими сестре своей усердие мое;
Представь умершую себе перед глазами,
И ороси мое писание слезами!
Константия любовь горячу ощущала,
И со маврицием сойтися обещала,
В неотдаленныя, но темныя леса,
Как скоро ясныя померкнут небеса.
Пришел тот час, она колико ни трепещет,
Но слова даннаго и жара не отмещетъ;
Лес мрачностью покрыт и тьмою луг одет:
Уже прекрасная на сходбище идет:
Идущая туда она изнемогает,
Но ум восторжен весь: так буря восторгает
На воздух от земли легчайший сильно прах:
В ней сильная любовь преодолела страх,
И всю во нежности стыдливость побеждает:
Горчит Константию и столько ж услаждает.
Дождливая лугам погода хоть строга;
Однако зеленяй от дождика луга.
Сей час ей кажется всех паче мер ужасенъ;
Но паче же всех мер приятен и прекрасен.
Пришла: пастух уж тут, о щастливый пастухъ!
Воскликнул он: утешь, утешь любовь мой духъ!
По что принудило тебя теперь мутиться!
Ах, дай Мавриций мне ко стаду возвратиться:
Отсрочь возлюбленный напасть мою, отсрочь!
С сей тьмою принесла и в сердце тьму мне ночь.
С каким пришла ко мне жестоким ты ответомъ!
А я тьмы ночи ждал с тобою сердцу светом.
Сюда в другую ночь Мавриций я прийду:
Дай мне привыкнути ко страху, ко стыду:
Отважняе тогда я буду в сей пустыне;
Июль, а не декабрь по месяце июне.
Не вдруг, но предварен ко замерзанью лоз,
Во ноябре в лугах является мороз,
Не вдруг себе и снег жилище обретает,
Покроет землю онъ; покроет и растаеть;
Не трогай ты меня коль я всево миляй!
И ты миляе мне всево, всево и зляй:
Не тако зол Борей как море он терзает.
В любви пастух кипит, пастушка замерзаеть.
Константия пришла не ласку мне явить;
Пришла Константия мя ныне умертвить.
Не радует меня любезная, печалит:
И лютая змея любовника не жалит.
О как мавриций ты, о как не терпеливъ!
О рок колико мне стал ныне ты гневливъ!
Смягчись дражайшая! Пастушка хоть дичилась,
Хотя стыдилася, однако умягчилась,
И говорит ему: покорствую судьбе;
Да только не на час вручаюсь я тебе;
Так ежели меня Мавриций ты покинешь;
Ты душу изь меня неверностию вынешь.
Пускай разсядется долина подо мной,
Коль буду я прельщен во веки кем иной:
Пускай пожреть меня зияющая бездна,
Коль мне опричь тебя явится кто любезна.
Ко мягкой мураве пастушку он ведет,
И устремляется с куста сорвати цвет.
Рабееть девушка, рабеет и стыдится.
В последок на траву понудима садится.
Мне кажется еще не мрачно в семь лесу;
Но я тебя ни чем уж боле не спасу;
Когда ж уж больше я не властна над собою:
Довольствуйся пастух моею ты судьбою!
Зефиры дули ей в растрепанны власы,
И умножали тем сей девушки красы.
Ему лицо ея давно уже приятно;
Но в действии таком приятняй многократно.
О чем ты сетуешь и рвешся всеминутно?
Всегда вздыхаешь ты, на все взирая смутно:
Покинул ты свирель: не ешь, не пьешь, не спишь,
И стонешь и тогда, когда в одре храпишь:
Ни что твоих очей уже не утешает:
Менальку мнилося так ехо вопрошает.
Ахъ! Как не сетовать, ахъ! Как не рваться мне,
Я стражду день и ночь, и в яве и во сне;
Любезная ко мне любви не сохранила:
Слюбилася с другим, Менальку изменила.
О ты невернаия, о лютая змея!
На то ль тебя люблю по днесь как душу я!
В те дни как ты со мной и у меня бывала,
Другова в роще сей объемля целовала.
За искренность мою упорна ты была:
Обманщику себя в минуту отдала.
О что ты зделала преступница с собою!
А он имев тебя ругается тобою.
Коль ехо о тебе в дубровах умолчитъ;
Так солнце иль луна тебя изобличит.
Чево тебе ни кто уликой не докажетъ;
Обманщик о тебе на пастве то раскажст.
Вдруг шум услышался: и все туда гледят,
И имя Нисино по всем лугам твердят:
Не волка бдящи псы ко растерзанью клонят,
Но зла ругатели со паства люди гонят.
Что он о Нисиной к себе любви все лгалъ;
Спасения, гоним, он бегом досягал.
Менальку вдруг опять весна возобновилась,
И в прежней красоте очам ево явилась.
Не стонет горлица, ликует соловей,
Гласит и перепел о вольности своей,
Поет малиновка, и ехо не тоскует,
Кукушка на кусту не жалобно кукует,
Благоухание цветы дают лугам,
И реки в тишине лиются ко брегам:
Не зыблятся уже на нивах класы жирны,
Дуброва не шумит и ветры стали смирны.
Переменилося на пастве все то вдруг:
Сорадуется лес, соторжествует луг.
То было так иль нет, Менальку так казалось;
Как сердце более любовью не терзалось.
К возлюбленной своей обрадован идет:
Так жажда на поток оленя в жар ведет
Так лебеди летят ко югу от морозу,
И пчелы к ветвию прекрасну видя розу.
Находит Нису он сердиту на себя;
Но сердится она не зляся, но любя:
Не прежней ревности он делает ей пени;
Но падает уже пред Нисой на колени.
Прощается вина, и в ту минуту вновь,
Горит еще жарчай с обеих стран любовь.
Кто что любезное на свете погубляет,
Нашед то радости свои усугубляет:
По темной нам ночи еще приятняй свет:
Там менше льстит тепло где вечно хладу нет:
Их нежныя сердца по распре пуще тают,
Утехи множатся, желанья возростают.
Уже светящий Феб ко глубине спешит,
Ко Флоре тих Зефир прохладою дышит,
Земля всей твари мать покоиться готова,
Умолкли озера и реки и дуброва,
И овцы опустив и шеи и хвосты,
Лизали под собой потоптаны листы.
Прохладна тишина природу украшает,
И нежныя любви утехам не мешает:
Менальк со Нисою в пустыне ночи ждал,
И Нису миловав минуты провождал.
Сокрылся Феб, и тьма настала тихой нощи:
О вы источники, и вы зелены рощи,
В прелестны те часы любви по горьком дни,
Сея их радости свидетели одни!
Какое зрелище в сие вы время зрели,
Когда любовники взаимственно горели?
Во всем упорною престала Ниса быть:
Стыдится, и стыдясь стремится стыд забыть.
Ответ: жители сих рощь! Почто вы птички спите?
Ко ветвию сих древ, ко ветвию прельпните,
Венера коими зеленый кроет одръ!
Проснися соловей, проснись и буди бодр:
Воспой Меналькову в любви победы славу,
И общу тающих любовников забаву!
Со брачною свечой явился Гимен там:
Трава, ево олтарь, лужайка в роще храм.
С Менальком в верности тут Ниса присягает:
А Гимен в оный час их вечно сопрягает.
Под соплетенными тут ветвями древес,
Ни кто не видит их, ниже луна с небес.
В лесах сатиры спят, а нимфы при Дияне:
Пасущия у стад, а Феб во окияне.
Довольствуйся, Меналькь, ты Нисою своей,
И теша сам себя утехи делай ей!
А ты прекрасная умножь ево успехи;
Твои теперь ево, ево твои утехи.
Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!
Несчастливее всех людей на свете я!
Я счастья пышного сыскать себе не льстился
И от рождения о нем не суетился;
Спокойствием души одним себе ласкал:
Не злата, не сребра, но муз одних искал.
Без провождения я к музам пробивался
И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.
Преодолел я труд, увидел Геликон;
Как рай, моим очам вообразился он.
Эдемским звал его я светлым вертоградом,
А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом;
Ты мука фурий мне, не муз ты мне игра.
О бедоносная, противная гора,
Подпора моея немилосердой части,
Источник и вина всея моей напасти,
Плачевный вид очам и сердцу моему,
Нанесший горести бесчисленны ему!
Несчастен был тот день, несчастнейша минута,
Когда по строгости и гневу рока люта,
Польстив утехою и славою себе,
Ногою в первый раз коснулся я тебе.
Крылатый мне там конь был несколько упорен,
Но после стал Пегас обуздан и покорен.
Эрата перва мне воспламенила кровь,
Я пел заразы глаз и нежную любовь;
Прелестны взоры мне сей пламень умножали,
Мой взор ко взорам сим, стихи ко мне бежали.
Стал пети я потом потоки, берега,
Стада и пастухов, и чистые луга.
Ко Мельпомене я впоследок обратился
И, взяв у ней кинжал, к теятру я пустился.
И, музу лучшую, к несчастью, полюбя,
Я сей, увы! я сей кинжал вонжу в себя,
И окончаю жизнь я прежнею забавой,
Довольствуясь одной предбудущею славой,
Которой слышати не буду никогда.
Прожив на свете век, я сетую всегда,
Когда лишился я прекрасной Мельпомены
И стихотворства стал искати перемены,
Де-Лафонтен, Эсоп в уме мне были вид.
Простите вы, Расин, Софокл и Еврипид;
Пускай, Расин, твоя Монима жалко стонет,
Уж нежная любовь ея меня не тронет.
Орестова сестра пусть варвара клянет,
Движения, Софокл, во мне нимало нет.
С супругом, плача, пусть прощается Альцеста,
Не сыщешь, Еврипид, в моем ты сердце места,
Аристофан и Плавт, Терентий, Молиер,
Любимцы Талии и комиков пример,
Едва увидели меня в парнасском цвете,
Но всё уж для меня кончается на свете.
Не буду драм писать, не буду притчей плесть,
И на Парнасе мне противно всё, что есть.
Не буду я писать! Но — о несчастна доля!
Во предприятии моя ли этом воля?
Против хотения мя музы привлекут,
И мне решение другое изрекут.
Хочу оставить муз и с музами прощаюсь,
Прощуся с музами и к музам возвращаюсь:
Любовницею так любовник раздражен,
Который многи дни был ею заражен,
Который покидать навек ее печется
И в самый оный час всем сердцем к ней влечется.
Превредоносна мне, о музы, ваша власть!
О бесполезная и пагубная страсть,
Которая стихи писать меня учила!
Спокойство от меня ты вечно отлучила,
Но пусть мои стихи презренье мне несут,
И музы кровь мою, как фурии, сосут,
Пускай похвалятся надуты оды громки,
А мне хвалу сплетет Европа и потомки.
Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,
Синбирск, и удалил ты древнего врага,
Хоть он и наступал с огнем немилосердо
На Волгины брега! А Разин нынешний в твои падет, оковы,
И во стенах твоих окованный сидит.
Пристойные ему возмездия готовы,
Суд злобы не щадит.Москва и град Петров и все российски грады,
Российско воинство, и олтари, и трон
Стремятся, чтоб он был караем без пощады,
Гнушается им Дон.Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,
Пес тако бешеный что встретит, то грызет.
Подобно так на луг из блатистото дола
Дракон, шипя, ползет.Но казни нет ему довольныя на свете,
Воображенье он тиранством превзошел,
И все он мерзости, и в силе быв и цвете,
Во естестве нашел.Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой,
Но, ядом напоясь, который рыжет Нил,
Сравняться он хотел со баснословной гидрой, —
Явился крокодил.Сей дерзостный Икар ко солнцу возлетает
И тщится повредить блаженный жребий росск.
Под солнце подлетев, жжет крылья он и тает,
И растопился воск.Осетил Пугачев себе людей безумных,
Не знающих никак нимало божества.
Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,
Извергов естества.Такой разбойничьей толпою он воюет,
Он шайки ратников составил из зверей,
И, как поветрием, во все страны он дует
Во наглости своей.Противен род дворян ушам его и взору.
Сей враг отечества ликует, их губив,
Дабы повергнути престола сим подпору,
Дворянство истребив.Они мучения, стеня, претерпевали,
Но он от верности возмог ли их оттерть?
Младенцев Ироду терзати предавали,
Чад видя злую смерть.Падут родители и сами, им губимы,
Предшествующую терпев в домах боязнь,
Но, в верности своей они неколебимы,
Вкушают люту казнь.Покрыты сединой главы со плеч валятся.
Он тигра превзошел и аспида, ярясь.
Не тако фурии во преисподней злятся,
Во исступленьи зрясь.Убийца сей, разив, тираня благородных,
Колико погубил отцов и матерей!
В замужество дает за ратников негодных
Почтенных дочерей.Грабеж, насилье жен, пожары там и муки,
Где гнусный ты себя, разбойник, ни яви!
И обагряются мучительские руки
В невиннейшей крови.Но сколько всем сердцам ты, новый Разин, мерзок,
Колико духом подл и мужеством ты мал
И сколько страшен был, нежалостлив и дерзок,
Толь сильно свержен стал.Тебе ль укрыться льзя от глаз того героя,
Который взять возмог и неприступный град?
Трепещешь ты теперь, лице во мраке кроя,
Готовяся во ад.Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,
И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.
И силой и умом мучителя он емлет.
Страдай теперь и ты! Уже геенна вся на варвара зияет,
И тартар на тебя разверз уже уста.
А Панин на горах вод Волгиных сияет,
Очистив те места.Ликует под венцем Российская Астрея,
Скончав несчастье чад державы своея
И злое пиршество свирепого Атрея
В местах страны тоя.Восходит веселей из моря солнце красно
По днях жестокости на волгин оризонт.
Взыграли Дон, Яик со Волгою согласно,
И с ней Каспийский понт.Народы тамошни гласят Екатерине:
«О матерь подданных, спасла от зол ты нас!»
Она рекла: «Всегда готова я, как ныне,
Спасати, чада, вас!»