Тщетную мудрость мира вы оставьте,
Злы богоборцы! обратив кормило,
Корабль свой к брегу истины направьте,
Теченье ваше досель блудно было.
Признайте бога, иже управляет
Тварь всю, своими созданну руками.
Той простер небо да в нем нам сияет,
Дал света солнце источник с звездами.
Той луну, солнца лучи преломляти
Научив, темну плоть светить заставил.
Им зрятся чудны сии протекати
Телеса воздух, и в них той уставил
Течений меру, порядок и время,
И так увесил все махины части,
Что нигде лишна легкость, нигде бремя,
Друг друга держат и не могут пасти.
Его же словом в воздушном пространстве,
Как мячик легкий, так земля катится;
В трав же зеленом и дубрав убранстве
Тут гора, тамо долина гордится.
Той из источник извел быстры реки,
И песком слабым убедил схраняти
Моря свирепы свой предел вовеки,
И ветрам лешим дал с шумом дышати,
Разны животных оживил он роды.
Часть пером легким в воздух тела бремя
Удобно взносит, часть же сечет воды,
Ползет иль ходит грубейшее племя.
С малой частицы мы блата сплетенны
Того ж в плоть нашу всесильными персты
И устен духом его оживленны;
Он нам к понятью дал разум отверзтый.
Той, черный облак жарким разделяя
Перуном, громко гремя, устрашает
Землю и воды, и дальнейша края
Темного царства быстр звук достизает;
Низит высоких, низких возвышает;
Тут даст, что тамо восхотел отъяти.
Горам коснувся — дыметь понуждает:
Манием мир весь силен потрясати.
Недавно приснился нам флот.
Охотно с землей распрощавшись,
Мы плыли на всех парусах,
Попутного ветра дождавшись.
Мы дали названья судам,
Из лучших имен выбирали:
Один из фрегатов был Прутц,
Другой Фаллерслебеном звали;
Тут был и корабль Фрейлиграт,
На нем черный бюст возвышался —
Царь негров; он, схожий с луной,
(Но черной луной), улыбался.
Тут Майер, и Пфицер, и Шваб,
И Келле; корму украшали
Все швабские лица; они
Из дерева лиры держали.
Затем бриг Бирх-Пфейфер — краса
И гордость морского семейства;
На мачте красуется герб
Германского адмиралтейства.
По реям мы лазили, все
Матросские делали штуки,
Одетые в курточки их
И в их широчайшие брюки.
Иной, что пил прежде лишь чай
И мужем приличным держался,
Пить ром и жевать стал табак,
И истым матросом ругался.
Страдали болезнью морской,
И на Фаллерслебене даже
Тошнило и рвало иных —
Без этого в море нельзя же!..
Что близок к победе наш флот —
Нам тоже отрадно приснилось…
Но утром, лишь солнце взошло,
Все — сон и флотилия скрылось.
В кроватях лежали мы все
Спокойно и вытянув ноги,
И так, протирая глаза,
Решили без всякой тревоги:
«Земля, как известно, кругла;
Куда ж мореплаватель рвется?
Обехав вкругь света, моряк
На старое место вернется».
Илье Эренбургу1Забыли о свете
вечерних окон,
задули теплый рыжий очаг,
как крысы, уходят
глубоко-глубоко
в недра земли и там молчат.
А над землею
голодный скрежет
железных крыл,
железных зубов
и визг пилы: не смолкая, режет
доски железные для гробов.
Но всё слышнее,
как плачут дети,
ширится ночь, растут пустыри,
и только вдали на востоке светит
узенькая полоска зари.
И силуэтом на той полоске
круглая, выгнутая земля,
хата, и тоненькая березка,
и меченосные стены Кремля.2Я не видала высоких крыш,
черных от черных дождей.
Но знаю
по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.Железный лязг и немая тишь,
и день похож на тюрьму.
Я знаю, как ты сдавался, Париж,
по бессилию моему.Тоску не избудешь,
не заговоришь,
но всё верней и верней
я знаю по ненависти своей,
как ты восстанешь, Париж! 3Быть может, близко сроки эти:
не рев сирен, не посвист бомб,
а тишину услышат дети
в бомбоубежище глухом.
И ночью, тихо, вереницей
из-под развалин выходя,
они сперва подставят лица
под струи щедрого дождя.
И, точно в первый день творенья,
горячим будет дождь ночной,
и восклубятся испаренья
над взрытою корой земной.
И будет ветер, ветер, ветер,
как дух, носиться над водой…
…Все перебиты. Только дети
спаслись под выжженной землей.
Они совсем не помнят года,
не знают — кто они и где.
Они, как птицы, ждут восхода
и, греясь, плещутся в воде.
А ночь тиха, тепло и сыро,
поток несет гряду костей…
Вот так настанет детство мира
и царство мудрое детей.4Будет страшный миг
будет тишина.
Шепот, а не крик:
«Кончилась война…»Темно-красных рек
ропот в тишине.
И ряды калек
в розовой волне…5Его найдут
в долине плодородной,
где бурных трав
прекрасно естество,
и удивятся силе благородной
и многослойной ржавчине его.
Его осмотрят
с трепетным вниманьем,
поищут след — и не найдут
следа,
потом по смутным песням
и преданьям
определят:
он создан для труда.
И вот отмоют
ржавчины узоры,
бессмертной крови сгустки
на броне,
прицепят плуги,
заведут моторы
и двинут по цветущей целине.
И древний танк,
забыв о нашей ночи,
победным ревом
сотрясая твердь,
потащит плуги,
точно скот рабочий,
по тем полям, где нес
огонь и смерть.6Мечи острим и готовим латы
затем, чтоб миру предстала Ты
необоримой, разящей,
крылатой,
в сиянье Возмездия и Мечты.
К тебе взывают сестры и жены,
толпа обезумевших матерей,
и дети,
бродя в городах сожженных,
взывают к тебе:
«Скорей, скорей!»
Они обугленные ручонки
тянут к тебе во тьме, в ночи…
Во имя
счастливейшего ребенка
латы готовим, острим мечи.
Всё шире ползут
кровавые пятна,
в железном прахе земля,
в пыли…
Так будь же готова
на подвиг ратный —
освобожденье всея земли!
Не раз предо мною из тьмы возставало виденье
И снился мне странный, не раз повторявшийся сон:
Я видел за гранью на век отошедших времен,
Когда чередою в могилу сойдут поколенья—
Я видел себя одиноким в пределах земли.
Все было кругом тишиною могильной обято,
Людей голоса, оглашавшие землю когда-то,
И вопль океана,—затихли вдали…
Оставив орбиту, красы лишена и убранства,
Нарушив собою созвездий расчисленный ход,
В хаосе вселенной, среди мироваго пространства—
Земля уносилась безцельно вперед.
Моря пересохли; из их опустевшей пучины,
Подобно обломкам, вздымались наверх острова.
Как факел могильный, луна озаряла равнины,
И мертвой казалась небес синева.
Не зная желаний и чуждый навек сожаленью,
Последний из смертных, почивших под сенью могил,
По воле судьбы—позабытой и бледною тенью—
И сам я безцельно во мраке бродил.
Но вдруг в отдаленье увидел я призрак прекрасный,
Как будто паривший над высью заоблачной гор.
На мертвую землю и мертвенный неба простор
Безмолвно взирал он, спокойно-безстрастный.
И был этот призрак подобен Олимпа богам.
Он высился гордо среди своего пьедестала,
Как в дни золотые, когда наполнявшая храм
Колена толпа перед ним преклоняла.
Но, брошены рядом, покоились лук и колчан,
Откуда летели волшебныя стрелы желаний,
Собой зажигавших безумную жажду лобзаний
В сердцах недоступных Юнон и Диан.
И отблеск лучей над челом беззаботнаго бога
Померкнул, погас, и не билося сердце его—
Источник любви, где таилася страсти тревога
И ея торжество.
И снова во мне пробудилися с силой могучей
Тоска и восторг позабытых порывов любви;
Отравы ея, сладострастно, мучительно жгучей—
Я почувствовал пламень в крови.
И в призраке том, в неподвижном и бледном кумире,
Узнали тогда пораженныя очи мои
Того, кем живет, без кого умирает все в мире:
Последняго бога, великаго бога любви!
Залита красным земля.
От золота не видно ни зги
И в пламени тьмы мировой
Сквозь скрежеты, визги и лязги
Я слышу твой орудийный вой,
Титан! Титан!
Кто ты — циклоп-людоед
С чирием глаза, насаженным на таран,
Отблевывающий непереваренный обед?
Иль пригвожденный на гелиометре
На скалах, плитах гранитной печи,
Орлу в растерзание сизую печень
Отдающий, как голубя, Прометей?..
Ты слышишь жалобный стон
Родимой земли, Титан,
Неустанно
Бросающий на кладбища в железобетон
Сотни тысяч метеоритных тонн?..
На челе человечества кто поводырь:
Алой ли воли бушующий дар,
Иль остеклелый волдырь,
Взбухший над вытеком орбитных дыр?
Что значит твой страшный вой,
Нестерпимую боль, торжество ль,
Титан! Титан!..
На выжженных желтым газом
Трупных равнинах смерти,
Где бронтозавры-танки
Ползут сквозь взрывы и смерчи,
Огрызаясь лязгом стальных бойниц,
Высасывают из черепов лакомство мозга,
Ты выкинут от безмозглой Титанки,
Уборщицы человеческой бойни…
Чудовище! Чудовище!
Крови! Крови!
Еще! Еще!
Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.
Вас слишком много, двуногие тли.
Дорогая декорация — честной помост.
Огулом
Волочите тайком поутру
На свалку в ямы, раздев догола,
Расстрелянных зачумленные трупы…
Месть… Месть… Месть…
И ты не дрогнешь от воплей детских:
«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз
До крови пальчики, а в мертвецких
Объедают покоников стаи крыс.
Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд
Добывать могилку и гроб напрокат,
А не то голеньких десятка два
Уложат на розвальни, как дрова,
Рогожей покроют, и стар, и мал,
Все в свальном грехе. Вали на свал…
Цыц, вы! Под дремлющей Этной
Древний проснулся Тартар.
Миллионами молний ответный
К солнцу стремится пурпур.
Не крестный, а красный террор.
Мы — племя, из тьмы кующее пламя.
Наш род — рад вихрям руд.
Молодо буйство горнов солнца.
Мир — наковальня молотобойца.
Наш бурувестник — Титаник.
Наши плуги — танки,
Мозжащие мертвых тел бугры.
Земля — в порфире багровой.
Из лавы и крови восстанет
Атлант, Миродержец новый —
Порфибагр!..
Когда-то сильных три царя
Царили заодно —
И порешили: сгинь ты, Джон
Ячменное Зерно!
Могилу вырыли сохой,
И был засыпан он
Сырой землею, и цари
Решили: сгинул Джон!
Пришла весна тепла, ясна,
Снега с полей сошли.
Вдруг Джон Ячменное Зерно
Выходит из земли.
И стал он полон, бодр и свеж
С приходом летних дней;
Вся в острых иглах голова —
И тронуть не посмей!
Но осень томная идет…
И начал Джон хиреть,
И головой поник — совсем
Собрался умереть.
Слабей, желтее с каждым днем,
Все ниже гнется он…
И поднялись его враги…
«Теперь-то наш ты, Джон!»
Они пришли к нему с косой,
Снесли беднягу с ног,
И привязали на возу,
Чтоб двинуться не мог.
На землю бросивши потом,
Жестоко стали бить;
Взметнули кверху высоко́ —
Хотели закружить.
Тут в яму он попал с водой
И угодил на дно…
«Попробуй, выплыви-ка, Джон
Ячменное Зерно!»
Нет, мало! взяли из воды
И, на пол положа,
Возили так, что в нем едва
Держалася душа.
В жестоком пламени сожгли
И мозг его костей;
А сердце мельник раздавил
Меж двух своих камней.
Кровь сердца Джонова враги,
Пируя, стали пить,
И с кружки начало в сердцах
Ключом веселье бить.
Ах, Джон Ячменное Зерно!
Ты чудо-молодец!
Погиб ты сам, но кровь твоя —
Услада для сердец.
Как раз заснет змея-печаль,
Все будет трынь-трава…
Отрет слезу свою бедняк,
Пойдет плясять вдова.
Гласите ж хором: «Пусть вовек
Не сохнет в кружках дно,
И век поит нас кровью Джон
Ячменное Зерно!»
… Май и ко мне зашел. Он постучался
Три раза в дверь мою, взывая громко:
«Мечтатель бледный! Выдь — я поцелую!»
Не отпер двери я, ответив гостю:
«Злой гость, напрасно ты зовешь и кличешь —
Тебя проник давно я, тайны мира
Постиг я, многое постиг глубоко —
Томится в муках пламенное сердце…
Проник мой взор и каменныя стены
Жилищь людских, и сердце человека —
И в ужасе везде, везде увидел
Обман да ложь, да вечныя страданья…
На лицах я читаю помышленья
Преступныя… Трепещущую похоть
Я вижу в ярко-вспыхнувшем румянце
Стыдливости девичьей; погремушки,
Колпак смешной у юноши я вижу
На вдохновенной, гордой голове…
Лишь чахлыя, болезненныя тени,
Смешныя тени на земле я вижу
И мир — дом сумасшедших иль больница
Не знаю, право!.. Ужасы истленья
Сквозь древнюю кору земную вижу —
Их тщетно кроет май ковром цветущих,
Зеленым, ярким… Вижу, вижу мертвых!
Они лежат глубоко в гробах тесных —
Сложены руки на-крест, и открыты
Глаза их смотрят страшно-неподвижны…
Их лица бледны, их одежды белы,
Меж синих губ роясь желтеют черви…
А сын, смеясь, на холм отца могильный
С любовницей садится… Соловьи
Кругом поют насмешливыя песни
И луговые, кроткие цветочки
Смеются злобно. В муках содрогаясь,
В земле сырой лежит отец умерший…
Если
с неба
радуга
свешивается
или
синее
без единой заплатки —
неужели
у вас
не чешутся
обе
лопатки?!
Неужели не хочется,
чтоб из-под блуз,
где прежде
горб был,
сбросив
груз
рубашек-обуз,
раскры́лилась
пара крыл?!
Или
ночь когда
в звездищах разно́чится
и Медведицы
всякие
лезут —
неужели не завидно?!
Неужели не хочется?!
Хочется!
до зарезу!
Тесно,
а в небе
простор —
дыра!
Взлететь бы
к богам в селения!
Предъявить бы
Саваофу
от ЦЖО
ордера̀
на выселение!
Калуга!
Чего окопалась лугом?
Спишь
в земной яме?
Тамбов!
Калуга!
Ввысь!
Воробьями!
Хорошо,
если жениться собрался:
махнуть крылом —
и
губерний за двести!
Выдернул
перо
у страуса —
и обратно
с подарком
к невесте!
Саратов!
Чего уставил глаз?!
Зачарован?
Птичьей точкой?
Ввысь —
ласточкой!
Хорошо
вот такое
обделать чисто:
Вечер.
Ринуться вечеру в дверь.
Рим.
Высечь
в Риме фашиста —
и
через час
обратно
к самовару
в Тверь.
Или просто:
глядишь,
рассвет вскрыло —
и начинаешь
вперегонку
гнаться и гнаться.
Но…
люди — бескрылая
нация.
Людей
создали
по дрянному плану:
спина —
и никакого толка.
Купить
по аэроплану —
одно остается
только.
И вырастут
хвост,
перья,
крылья.
Грудь
заостри
для любого лёта.
Срывайся с земли!
Лети, эскадрилья!
Россия,
взлетай развоздушенным флотом.
Скорей!
Чего,
натянувшись жердью,
с земли
любоваться
небесною твердью?
Буравь ее,
авио.
Слоновой костью не блистает
В дому моем и златом потолок,
На ряд столпов не налегает
Из мрамора гиметтского брусок;
Чертогов царственных Аттала
Сомнительным родством я не стяжал,
Клиентка честная не ткала
Мне никогда пурпурных покрывал.
Но честь и жила вдохновенья
Во мне чиста и, бедный, богачу
Я дорог: большего значенья
Я от богов, от знатных не хочу;
Другого счастья мне не нужно,
Когда одним Сабином я богат.
За днями дни теснятся дружно
И новых лун темнеет светлый ряд.
Ты, полумертвый, нанимаешь
Каменоломни за день похорон,
И все дворцы сооружаешь,
И, байских волн прибоями прельщен,
Ты в море берег новый ринул;
Тебе скудна земли недвижной дань;
Ты даже дерзко отодвинул
Полей соседних вековую грань.
Скупец! за чуждыми межами
Ты властелин, и выгнаны из хат
Жена и муж несут с богами
За пазухой непризренных ребят.
Меж темь тебя, богач−властитель,
Вернее всех прибежищ суеты
Ждет мрачный край, ты Орка житель —
Так решено. Куда ж стремишься ты?
Земля приемлет, не жалея,
И бедняка и царских сыновей,
Харон за деньги Прометея
Не перевез из области теней.
Он вечно тантальское племя
И Тантала во мраке сторожит,
И с бедняка низвергнуть бремя,
Хоть будь он зван, или не зван, спешит.
Плоскогорие Цалки, твою высоту
Стерегут, обступив, Триалетские скалы.
Ястреб в небе парит, и кричит на лету,
И приветствует яростным воплем обвалы.Здесь в бассейнах священная плещет форель,
Здесь стада из разбитого пьют саркофага,
Здесь с ума археологи сходят досель,
Открывая гробницы на склоне оврага.Здесь История пела, как дева, вчера,
Но сегодня от грохота дрогнули горы,
Титанических взрывов взвились веера,
И взметнулись ракет голубых метеоры.Там, где волны в ущелье пробили проход,
Многотонный бетон пересек горловину,
И река, закипев у подземных ворот,
Покатилась, бушуя, обратно в долину.Словно пойманный зверь, зарычала она,
Вырывая орешник, вздымая каменья,
Заливая печальных гробниц письмена,
Где давно позабытые спят поколенья.Опустись, моя муза, в глубокий тоннель!
Ты — подружка гидравлики, сверстница тока.
Пред тобой в глубине иверийских земель
Зажигается новое солнце Востока.Ты послушай, как свищет стальной соловей,
Как трепещет в бетоне железный вибратор,
Опусти свои очи в зияющий кратер,
Что уходит в скалу под ногою твоей.Здесь грузинские юноши, дети страны,
Словно зодчие мира, под звуки пандури
Заключили в трубу завывание бури
И в бетон заковали кипенье волны.Нас подхватит волна, мы помчимся с тобой,
Мы по трубам низринемся в бездну ущелья,
Где раструбы турбин в хороводе веселья
Заливаются песней своей громовой.Из пространств генератора мы полетим
Высоко над землей по струне передачи,
Мы забудем с тобою про все неудачи,
Наслаждаясь мгновенным полетом своим.Над Курою огромные звезды горят,
Словно воины, встали вокруг кипарисы,
И залитые светом кварталы Тбилиси
О грядущих веках до утра говорят.
Товарищи учёные, доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
Сидите там, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.
Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню…
Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниёт-заплесневеет картофель на корню!
Значит так: автобусом до Сходни доезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм,
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это — бандитизм!
Товарищи учёные, кончайте поножовщину,
Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид:
Садитесь, вон, в полуторки, валяйте к нам в Тамбовщину,
А гамма-излучение денёк повременит.
Значит так: автобусом к Тамбову подъезжаем,
А там — рысцой, и не стонать!
Небось картошку все мы уважаем,
Когда с сальцой её намять.
К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми —
Мы славно тут разместимся, и скажете потом,
Что бог, мол, с ними, с генами, бог с ними, с хромосомами,
Мы славно поработали и славно отдохнём!
Товарищи учёные, эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слёз!
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле — ей всё едино: апатиты и навоз.
Так приезжайте, милые, — рядами и колоннами!
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж ведь там задохнетесь за синхрофазотронами,
А тут места отличные — воздушные места!
Товарищи учёные, не сумлевайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится — ну, там, не тот аффект, —
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денёчек покумекаем — и выправим дефект!
1
Славь, мой стих, кто ревет и бесится,
Кто хоронит тоску в плече —
Лошадиную морду месяца
Схватить за узду лучей.
Тысчи лет те же звезды славятся,
Тем же медом струится плоть.
Не молиться тебе, а лаяться
Научил ты меня, Господь.
За седины твои кудрявые,
За копейки с златых осин
Я кричу тебе: «К черту старое!» —
Непокорный разбойный сын.
И за эти щедроты теплые,
Что сочишь ты дождями в муть,
О, какими, какими метлами
Это солнце с небес стряхнуть?
2
Там, за млечными холмами,
Средь небесных тополей,
Опрокинулся над нами
Среброструйный Водолей.
Он Медведицей с лазури,
Как из бочки черпаком.
В небо вспрыгнувшая буря
Села месяцу верхом.
В вихре снится сонм умерших,
Молоко дымящий сад.
Вижу, дед мой тянет вершей
Солнце с полдня на закат.
Отче, отче, ты ли внука
Услыхал в сей скорбный срок?
Знать, недаром в сердце мукал
Издыхающий телок.
3
Кружися, кружися, кружися,
Чекань твоих дней серебро!
Я понял, что солнце из выси —
В колодезь златое ведро.
С земли на незримую сушу
Отчалить и мне суждено.
Я сам положу мою душу
На это горящее дно.
Но знаю — другими очами
Умершие чуют живых.
О, дай нам с земными ключами
Предстать у ворот золотых.
Дай с нашей овсяною волей
Засовы чугунные сбить,
С разбега по ровному полю
Заре на закорки вскочить.
4
Сойди, явись нам, красный конь!
Впрягись в земли оглобли.
Нам горьким стало молоко
Под этой ветхой кровлей.
Пролей, пролей нам над водой
Твое глухое ржанье
И колокольчиком-звездой
Холодное сиянье.
Мы радугу тебе — дугой,
Полярный круг — на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.
Хвостом земле ты прицепись,
С зари отчалься гривой.
За эти тучи, эту высь
Скачи к стране счастливой.
И пусть они, те, кто во мгле
Нас пьют лампадой в небе,
Увидят со своих полей,
Что мы к ним в гости едем.
(славянское сказание)В начале времен
Везде было только лишь Небо да Море.
Лишь дали морские, лишь дали морские, да светлый
бездонный вкруг них небосклон.
В начале времен
Бог плавал в ладье, в бесприютном, в безбрежном просторе,
И было повсюду лишь Небо да Море.
Ни леса, ни травки, ни гор, ни полей,
Ни блеска очей, Мир — без снов, и ничей.
Бог плавал, и видит — густая великая пена,
Там Кто-то лежит.
Тот Кто-то неведомый тайну в себе сторожит,
Название тайной мечты — Перемена,
Не видно ее никому,
В немой сокровенности — действенно-страшная сила,
Но Морю и Небу значение пены в то время невидимо было.
Бог видит Кого-то, и лодку направил к нему.
Неведомый смотрит из пены, как будто бы что заприметил.
«Ты кто?» — вопрошает Господь.
Причудливо этот безвестный ответил: —
«Есть Плоть, надлежащая Духу, и Дух, устремившийся в Плоть.
Кто я, расскажу. Но начально
Возьми меня в лодку свою».
Бог молвил: «Иди». И протяжно затем, и печально,
Как будто бы издали голос раздался вступившего с Богом в ладью: —
«Я Дьявол». — И молча те двое поплыли,
В своей изначальной столь разнствуя силе.
Весло, разрезая, дробило струю.
Те двое, те двое.
Кругом — только Небо да Море, лишь Море да Небо немое.
И Дьявол сказал: «Хорошо, если б твердая встала Земля,
Чтоб было нам где отдохнуть». И веслом шевеля,
Бог вымолвил: «Будет. На дно опустись ты морское,
Пригоршню песку набери там во имя мое,
Сюда принеси, это будет Земля, Бытие».
Так сказал, и умолк в совершенном покое.
А Дьявол спустился до дна,
И в Море глубоком,
Сверкнувши в низинах тревожным возжаждавшим оком,
Две горсти песку он собрал, но во имя свое, Сатана.
Он выплыл ликуя, играя,
Взглянул — ни песчинки в руке,
Взглянул, подивился — свод Неба пред этим сиял и синел вдалеке,
Теперь — отодвинулась вдвое и втрое над ним высота голубая.
Он снова к низинам нырнул.
Впервые на Море был бешеный гул,
И Небо содвинулось, дальше еще отступая,
Как будто хотело сокрыться в бездонностях, прочь.
Приблизилась первая Ночь.
Вот Дьявол опять показался. Шумней он дышал и свободней.
В руке золотилися зерна песку,
Из бездны взнесенные ввысь, во имя десницы Господней.
Из каждой песчинки — Земли создалось по куску.
И было Земли ровно столько, как нужно,
Чтоб рядом улечься обоим им дружно.
Легли.
К Востоку один, и на Запад другой.
Несчетные звезды возникли вдали,
Над бездной морской,
Жемчужно.
Был странен, нежданен во влажностях гул.
Бог спал, но не Дьявол. Бог крепко заснул.
И стал его Темный толкать потихоньку,
Толкать полегоньку,
Чтоб в Море упал он, чтоб в Бездне Господь потонул.
Толкнет — а Земля на Востоке все шире,
На Запад толкнет — удлинилась Земля,
На Юг и на Север — мелькнули поля,
Все ярче созвездья в раздвинутом Мире,
Все шире на Море ночная Земля.
Все больше, грознее. Гудят водопады.
Чернеют провалы разорванных гор.
Где ж Бог? Он меж звезд, там, где звезд мириады!
И враг ему Дьявол с тех пор.
Аист жил у нас на крыше,
А в подполье жили мыши.
Бегемот разинул рот —
Булку просит бегемот.
Воробей влетел в окно,
В кладовой клюет пшено.
Гриб растет среди дорожки,
Голова на тонкой ножке.
Дятел жил в дупле пустом,
Дуб долбил, как долотом.
Ель на ёжика похожа:
Ёж в иголках, елка тоже.
Жук упал и встать не может,
Ждет он, кто ему поможет.
Звезды видели мы днем
За рекою над Кремлем.
Иней лег на ветви ели,
Иглы за ночь побелели.
Кот ловил мышей и крыс,
Кролик лист капустный грыз.
Лодки по морю плывут,
Люди веслами гребут.
Мед в лесу медведь нашел:
Мало меда, много пчел.
Носорог бодает рогом —
Не шутите с носорогом.
Ослик был сегодня зол:
Он узнал, что он — осел.
Панцирь носит черепаха,
Прячет голову от страха.
Роет землю серый крот —
Разоряет огород.
Спит спокойно старый слон,
Стоя спать умеет он.
Таракан живет за печкой,
То-то теплое местечко.
Ученик учил уроки —
У него в чернилах щеки.
Флот плывет к родной земле,
Флаг на каждом корабле.
Ходит по лесу хорек —
Хищный маленький зверек.
Цапля важная, носатая
Целый день стоит, как статуя.
Часовщик прищурил глаз:
Чинит часики для нас.
Школьник, школьник, ты — силач:
Шар земной несешь, как мяч.
Щеткой чищу я щенка,
Щекочу ему бока.
Эта кнопка и шнурок —
Электрический звонок.
Юнга, будущий матрос,
Южных рыбок нам привез.
Ягод нет кислее клюквы,
Я на память знаю буквы.
Судя меня довольно строго,
В моих стихах находишь ты,
Что в них торжественности много
И слишком мало простоты.
Так. В беспредельное влекома,
Душа незримый чует мир,
И я не раз под голос грома,
Быть может, строил мой псалтырь.
Но я не чужд и здешней жизни;
Служа таинственной отчизне,
Я и в пылу душевных сил
О том, что близко, не забыл.
Поверь, и мне мила природа,
И быт родного нам народа —
Его стремленья я делю,
И всё земное я люблю,
Все ежедневные картины:
Поля, и села, и равнины,
И шум колеблемых лесов,
И звон косы в лугу росистом,
И пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков;
В степи чумацкие ночлеги,
И рек безбережный разлив,
И скрып кочующей телеги,
И вид волнующихся нив;
Люблю я тройку удалую,
И свист саней на всем бегу,
На славу кованную сбрую,
И золоченую дугу;
Люблю тот край, где зимы долги,
Но где весна так молода,
Где вниз по матушке по Волге
Идут бурлацкие суда;
И все мне дороги явленья,
Тобой описанные, друг,
Твои гражданские стремленья
И честной речи трезвый звук.
Но всe, что чисто и достойно,
Что на земле сложилось стройно,
Для человека то ужель,
В тревоге вечной мирозданья,
Есть грань высокого призванья
И окончательная цель?
Нет, в каждом шорохе растенья
И в каждом трепете листа
Иное слышится значенье,
Видна иная красота!
Я в них иному гласу внемлю
И, жизнью смертною дыша,
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа;
И что ее, всегда чаруя,
Зовёт и манит вдалеке —
О том поведать не могу я
На ежедневном языке.
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты
создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!
Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,
Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей
громоносных?
Нет, то не Гете великого Фауста создал, который,
В древнегерманской одежде, но в правде глубокой,
вселенской,
С образом сходен предвечным своим от слова до слова!
Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,
Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,
Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,
Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?
Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном
пространстве,
Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.
Много в пространстве невидимых форм и неслышимых
звуков,
Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,
Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,
Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь
слово,
Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.
O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,
Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,
Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,
И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою
картины,
Выйдут из мрака — всe ярче цвета, осязательней формы,
Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье —
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
И, созидая потом, мимолетное помни виденье!
Октябрь 1856
Мы без этих машин — словно птицы без крыл, -
Пуще зелья нас приворожила
Пара сот лошадиных сил
И, должно быть, нечистая сила.
Нас обходит на трассе легко мелкота -
Нам обгоны, конечно, обидны, -
Но на них мы смотрим свысока — суета
У подножия нашей кабины.
И нам, трехосным,
Тяжелым на подъем
И в переносном
Смысле и в прямом,
Обычно надо позарез,
И вечно времени в обрез, -
Оно понятно — это дальний рейс.
В этих рейсах сиденье — то стол, то лежак,
А напарник приходится братом.
Просыпаемся на виражах -
На том свете почти правым скатом.
Говорят, все конечные пункты Земли
Нам маячат большими деньгами,
Говорят, километры длиною в рубли
Расстилаются следом за нами.
Не часто с душем
Конечный этот пункт, -
Моторы глушим -
Плашмя на грунт.
Пусть говорят — мы за рулем
За длинным гонимся рублем, -
Да, это тоже! Только суть не в нем.
На равнинах поем, на подъемах ревем, -
Шоферов нам еще, шоферов нам!
Потому что, кто только за длинным рублем,
Тот сойдет на участке неровном.
Полным баком клянусь, если он не пробит, -
Тех, кто сядет на нашу галеру,
Приведем мы и в божеский вид,
И, конечно, в шоферскую веру!
Земля нам пухом,
Когда на ней лежим
Полдня под брюхом -
Что-то ворожим.
Мы не шагаем по росе -
Все наши оси, тонны все
В дугу сгибают мокрое шоссе.
На колесах наш дом, стол и кров — за рулем, -
Это надо учитывать в сметах.
Мы друг с другом расчеты ведем
Крепким сном в придорожных кюветах.
Чехарда длинных дней — то лучей, то теней…
А в ночные часы перехода
Перед нами бежит без сигнальных огней
Шоферская лихая свобода.
Сиди и грейся -
Болтает, как в седле…
Без дальних рейсов
Нет жизни на Земле!
Кто на себе поставил крест,
Кто сел за руль, как под арест, -
Тот не способен на далекий рейс.
Я долго медлил и внимал
Напевам вышняго орла.
Луна была как бы опал,
Лик Солнца был воздушно-ал,
Как будто кровью истекал,
И кровь ужь бледною была.
То не был день. Ни день, ни ночь.
Я был на бархатном лугу.
О, пой, орел! Пророчь, пророчь!
Пропой: Все было так точь в точь,
В века умчавшиеся прочь,
На Сумерийском берегу.
На многобожном берегу,
В затоне стран, в реке времен,
Где враг был волчьи рад врагу,
И пел кроваво: „Все могу!“
И кедры высей гнул в дугу,
Чтоб был отстроен Вавилон.
Смотри, орел, мы тоже здесь
Воздвигли тридцать этажей.
Мы Шар Земной сковали весь,
У вышних туч мы сбили спесь,
Над Шаром шар пустили днесь,
Превыше свиста всех стрижей.
Смотри, достигнем и тебя,
Орел певучий и седой.
Воздушный флот идет, губя
Тех, кто в лелеяньи себя
Слабее нас. Гляди: дробя,
Мы взрыв бросаем золотой.
Кто смел возстать на наше Мы,
И наше обмежить Хочу?
Внизу там были воинств тьмы,
Но мы прошли быстрей Чумы,
Из нашей облачной сумы
Им выслав пламя—саранчу.
Над Шаром—шар. Весь Шар земной
Единой Воле подчинен.
Еще немного, и с Луной
Мы многоцветной пеленой
Сплетемся в шар один, двойной,
И дальше, в Звездный Небосклон!
Так пел я, клекоту внемля,
Что раздавался с высоты.
Вдруг, словно якорь с корабля,
Орел упал. И вольно, для
Полет, парит—и где Земля!
Я с ним.—Ну, что-же, видишь ты?
Я видел. Чем я дальше плыл,
Тем больше таял круг Земли,
Земля была среди светил
Как бы кадило межь кадил,
Межь точек точка, свет могил,
Земныя Чары все ушли.
Но, удаляясь от Земли,
Я не приблизился к Луне,
И Звезды Неба шли и шли,
Звезда к звезде, стада вдали,
В снежисто-блещущей пыли,
В недосягаемом Огне.
И вдруг я вскрикнул в звездной мгле,
И вдруг упал орел седой.
Я был в воздушном корабле,—
Лежу разбитый на Земле.
Орлиный дух познав в Орле,
Кому-жь скажу я: „Песню спой!“
Окончен путь тревожный и упорный,
Штыки сияют, и полощет флаг,
Гудит земля своей утробой черной,
Тяжеловесный отражая шаг.
Верховного припомним адмирала.
Он шел, как голод, мор или потоп.
Где властелин? Его подстерегала
Лишь пуля, всаженная в лысый лоб.
Еще летят сквозь ночь и воздух сонный
Через овраги, через мертвый шлях
Те воины, которых вел Буденный, —
В крылатых бурках, с шашками в руках.
Жары страшиться нам или сугроба?
Бойцы в седле.
Тревога. И ведет
Нас коренастый и упрямый Жлоба
Кудлатой тенью на врага вперед.
Кубанка сбита набекрень, и дрожью
Порхает легкий ветер по глазам.
Куда идти? Какое бездорожье
Раскинулось по весям и лесам!
И помнится: взлетая, упадали
Снаряды в шпалы, на гудящий путь,
Поляки голубые наступали —
Штык со штыком и с крепкой грудью грудь.
Они под Фастовом, во тьме суровой,
Винтовки заряжали. А вдали,
За полотном, сквозь мрак и гай сосновый
Уже буденновцы летят в пыли.
Идет пехота тяжким гулом грома,
Солдатский шаг гремит в чужих полях,
На таратайках едут военкомы,
И командиры мчатся на конях.
И трубный возглас двигает сраженье —
И знамена, и пушки, и полки.
Прицел. Еще. И воющею тенью
Летит снаряд, и звякают штыки.
И помнится: расплавленною лавой
В безудержной атаке штыковой
Мы лагерь наш разбили под Варшавой,
Мы встали на границе роковой.
Не справиться с красноармейской славой,
Она — как ветер, веющий в степях.
За Каспием сверкает флаг кровавый —
На желтых энзелийских берегах.
Окончен путь тревожный и упорный,
Штыки сияют, и полощет флаг,
Гудит земля своей утробой черной,
Тяжеловесный отражая шаг.
Уже июнь. Темней вокруг кусты.
И воздух — сух. И стала осень ближе.
Прости меня, Господь… Но красоты
Твоей земли уже почти не вижу.Всё думаю, куда ведут пути,
Кляну свой век и вдаль смотрю несмело,
Как будто я рождён был мир спасти,
И до всего другого нет мне дела.Как будто не Тобой мне жизнь дана,
Не Ты все эти краски шлешь навстречу…
Я не заметил, как прошла весна,
Я так зимы и лета не замечу.…Причастности ль, проклятья ль тут печать
Не знаю… Но способность к вдохновенью
Как раз и есть уменье замечать
Исполненные сущности мгновенья.Чтоб — даже пусть вокруг тоска и зло, —
Мгновенье то в живой строке дрожало
И возвращало суть, и к ней влекло,
И забывать себя душе мешало.Жизнь все же длится — пусть в ней смысл исчез.
Все ж надо помнить, что подарок это:
И ясный день, и дождь, и снег, и лес,
И все, чего вне этой жизни нету.Ведь это — так…
Хоть впрямь терпеть нельзя,
Что нашу жизнь чужие люди тратят,
Хоть впрямь за горло схвачены друзья,
И самого не нынче завтра схватят.Хоть гложет мысль, что ты на крест идешь,
Чтоб доказать… А ничего не будет:
Твой светлый крест зальет, как море, ложь,
И, в чем тут было дело, — мир забудет.Но это — так… Живи, любя, дыша:
Нет откровенья в схватках с низкой ложью.
Но без души — не любят… А душа
Всевластьем лжи пренебрегать не может.Все рвется к правде, как из духоты.
Все мнится ей, что крылья — в грязной жиже.
…Мне стыдно жить, не видя красоты
Твоей земли, Господь… А вот — не вижу.
(народное предание)
Была весна. Растаяли снега.
В домах раскрылось каждое оконце.
Глядело ласково на землю солнце,
Смеялись все долины и луга.
Весною — рай в Армении счастливой!
Она сходна с эдемом. Соловей
Хвалебный гимн поет среди ветвей,
И жаворонка трель звенит над нивой.
«Сойдем в долину, сестры, поиграть!»
Армянских девушек подруги звали.
В нарядах пестрых, в длинном покрывале
Бегут они приход весны встречать.
И на обед с собой взяв хлеба, сыру,
Они в нарядах яркой пестроты
Рассыпались в долине, как цветы,
Танцуя и готовясь в полдень к пиру.
Толпа развратных персиян на них
Вдруг из засады бросилась, блистая
Оружием. Так коршунов злых стая
Невинных птичек рвет в когтях своих.
Но девы целомудренны и чисты
В Армении! Им свят обет любви.
Оружья не страшась, они в крови
На землю пали в день весны лучистой.
В горах садилось солнце. Дочерей
Домой напрасно матери их ждали;
В волнении, тревоге и печали
На поиски идут они скорей.
В долине там, еще блестя нарядом,
Лежали трупы дев, и был вокруг
Их чистой кровью окроплен весь луг,
Ручей и холм, и каждый кустик рядом.
Рыдали матери. К земле сырой
Припав челом, они уснули в поле…
Не плакали, не тосковали боле
Они, проснувшись утренней порой;
Цвели в долине смерти и печали
Фиалки, розы, пестрые цветы,
И, как кадильницы, холмы, кусты
И травки все кругом благоухали!..
И с той поры весною каждой тут
Растут цветы душистые в долине,
И с этих дней в Армении поныне
«Долиною цветов» ее зовут.
Пусть астрономы говорят —
Морочить им не стыдно! —
Что солнцев тысячи горят, —
Нам всё одно лишь видно;
Что сонмы звездны в высоте,
Сгорев, потухнут разом,
Что все мы заперты в звезде,
Вокруг облитой газом.Ведь им рассказывать простор!
Кто смерит неба стенки?
По мне, всё это — тонкий вздор,
Как пар кометы Энки.
От нас до тверди далеко,
Мы звезд видали ль диски?
Хоть заберемся высоко,
Всё будем к ним не близки.Земное, право, ближе к нам,
И тут подчас проруха:
Фалеса, говорят, из ям
Таскала вверх старуха.
А всё от звезд… И что за цель
Глазеть на огневые?
Они за тридевять земель
Пусть будут хоть тройные.Когда бы нам творец судил,
Окончив дней теченье,
Быть вновь жильцами тех светил —
Всё было б впрок ученье.
Но жажда истомит в Луне,
Юпитер долго в стуже,
На Солнце весь сгоришь в огне,
В других планетах — хуже.Лишь дух слетит, как блеск из глаз,
К возжегшему денницу,
Земля уложит остов наш
В безмолвную ложницу,
И кости будут чернозем:
Там силой благодатной,
Быть может, процветет на нем
Цвет дивно ароматный.Но в цвете том не быть душе, —
Хоть море выдь из брега,
Хоть ветерок поверх дыши
Лучей весенних негой,
Хоть светлым жемчугом роса
Осыпься в венчик зыбкий, —
Он запах выльет в небеса
Без скорби, без улыбки.Друзья! пока играет кровь,
Рассудок светел думой,
И в сердце ластится любовь,
Оставим бред угрюмый.
Пусть спорит астроном до слез:
«Родятся гроздья паром!»
Мы выжмем гроздья зыбких лоз,
Ему ж все лозы — даром.
О любви, о силе без печали,
О геройстве — пела мне не мать.
Что другие с молоком всосали,
Мне пришлось уже зубами брать.
Знаю наши улицы и верю!
В каждом доме можно написать
Кистью легкою над каждой дверью
Саблю, зубчатое колесо, тетрадь.
Мы показываемся над волнами!
Мы в полях видны! Мы на ветру!
Засыпая ввечеру бойцами,
Мы встаем бойцами поутру.
Рослые,
Зерном, плодами сада,
Флагом мы грозим своим врагам:
Карлики!
Им на деревья надо
Взлезть, чтоб видеть то, что видно нам!
Мне за стол с врагами не садиться;
Что мне хлеб у них? Что молоко?
Пусть я голоден!
Я ем как птица:
Только тут,
Где двигаться легко.
И на площади, и пред собраньем,
И в безлюдии степной травы, —
Может быть, я жив одним сознаньем,
Что вокруг меня живете вы.
Пусть нарежут хлеба мне не скупо,
Прораставшего в дожде, в пыли!
Пусть в тарелку мне добавят супа
С овощами милой мне земли!
Слышу трубы! На земле покатой —
Ветрено, светло! Не повернуть.
Как перед мечом, перед лопатой —
Песня славы и далекий путь.
И прошу, клянясь звездою в небе:
Если изменю тебе, мой край,
И приду к тебе, моля о хлебе,
То ты хлеба мне не подавай!
В далекую эру родной земли,
Когда наши древние прародители
Ходили в нарядах пещерных жителей,
То дальше инстинктов они не шли,
А мир красотой полыхал такою,
Что было немыслимо совместить
Дикое варварство с красотою,
Кто-то должен был победить.
И вот, когда буйствовала весна
И в небо взвивалась заря крылатая,
К берегу тихо пришла она —
Статная, смуглая и косматая.
И так клокотала земля вокруг
В щебете, в радостной невесомости,
Что дева склонилась к воде и вдруг
Смутилась собственной обнаженности.
Шкуру медвежью с плеча сняла,
Кроила, мучилась, примеряла,
Тут припустила, там забрала,
Надела, взглянула и замерла:
Ну, словно бы сразу другою стала!
Волосы взбила над головой.
На шею повесила, как игрушку,
Большую радужную ракушку
И чисто умылась в воде речной.
И тут, волосат и могуч, как лев,
Парень шагнул из глуши зеленой,
Увидел подругу и, онемев,
Даже зажмурился, потрясенный.
Она же, взглянув на него несмело,
Не рявкнула весело в тишине
И даже не треснула по спине,
А, нежно потупившись, покраснела…
Что-то неясное совершалось…
Он мозг неподатливый напрягал,
Затылок поскребывал и не знал,
Что это женственность зарождалась!
Но вот в ослепительном озаренье
Он быстро вскарабкался на курган,
Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
И положил на ее колени!
И, что-то теряя привычно-злое,
Не бросился к ней без тепла сердец,
Как сделали б дед его и отец,
А мягко погладил ее рукою.
Затем, что-то ласковое ворча,
Впервые не дик и совсем не груб,
Коснулся губами ее плеча
И в изумленье раскрытых губ…
Она пораженно взволновалась,
Заплакала, радостно засмеялась,
Прижалась к нему и не знала, смеясь,
Что это на свете любовь родилась!
Ребята, на ходу — как были
мы в плену
немного о войне поговорим…
В двадцатом году
шел взвод на войну,
а взводным нашим Вася Головин.
Ать, два… И братва басила —
бас не изъян:
— Да здравствует Россия,
Советская Россия,
Россия рабочих и крестьян!
В ближайшем бою к нам идет офицер
(англичане занимают край),
и томми нас берут на прицел,
Офицер говорит: Олл райт…
Ать, два… Это смерти сила
грозит друзьям,
но — здравствует Россия,
Советская Россия,
Россия рабочих и крестьян! Стояли мы под дулами —
не охали, не ахали,
но выступает Вася Головин:
— Ведь мы такие ж пахари,
как вы, такие ж пахари,
давайте о земле поговорим.
Ать, два… Про самое, про это, -
буржуй, замри, -
да здравствует планета,
да здравствует планета,
планета наша, полная земли! Теперь про офицера я…
Каким он ходит пупсиком —
понятно, что с работой
незнаком.
Которые тут пахари —
ударь его по усикам
мозолями набитым кулаком.
Ать, два… Хорошее братание
совсем не изъян —
да здравствует Британия,
да здравствует Британия,
Британия рабочих и крестьян! Офицера пухлого берут на бас,
и в нашу пользу кончен спор.
Мозоли-переводчики промежду нас —
помогают вести разговор,
Ать, два… Нас томми живо поняли —
и песня по кустам…
А как насчет Японии?
Да здравствует Япония,
Япония рабочих и крестьян! Ребята, ну…
как мы шли на войну,
говори — полыхает закат…
Как мы песню одну,
настоящую одну
запевали на всех языках.
Ать, два… Про одно про это
ори друзьям:
— Да здравствует планета.
да здравствует планета,
планета рабочих и крестьян!
Вот оно брошено, семя-зерно,
В рыхлую землю, во что-то чужое.
В небе проносятся духи, — их двое, —
Шепчут, щебечут, поют.
Спрячься в уют.
В тьму углубляется семя-зерно,
Вечно одно.
Было на воздухе цветом красивым,
Колосом с колосом жило приливом,
Было кустом,
Малой былинкою, древом могучим,
Снова упало в могильный свой дом.
Духи из пламени мчатся по тучам,
Духи поют: «Улетим! Отойдем!»
Сердце, куда же ты мчишь, безоглядное?
Вот оно, вот оно,
В землю зарытое, малое, жадное,
В смертном живое, семя-зерно.
В подпольи запрятано, прелое,
Упрямо хотящее дня,
Собой угорелое,
Порвалось, и силам подземным кричит: «Отпустите меня!»
Вся тяга земная
Ничто для него.
Есть празднества Мая
Для сна моего,
Апреля и Мая
Для сна моего.
Кто хочет уйти, отпустите его.
Вся тяга земная
Прядет для меня золотое руно.
И ласка от Солнца есть ласка родная,
И тьма обнимает — для дня сохраняя: —
В глазах ведь бывает от счастья темно.
Душа человека есть в Вечность окно,
И в Вечность цветное оконце — разятое семя-зерно.
Серое, тлеет, упрямо уверено,
Что зажжется восторг изумруда,
Что из темного терема
Вырвется к Солнцу зеленое чудо.
Духи порвали огромности туч,
Голос потоков, как пляска, певуч,
Весть золотая с заоблачных круч,
Из голубого Оттуда.
Не раз предо мною из тьмы восставало виденье
И снился мне странный, не раз повторявшийся сон:
Я видел за гранью навек отошедших времен,
Когда чередою в могилу сойдут поколенья —
Я видел себя одиноким в пределах земли.
Все было кругом тишиною могильной обято,
Людей голоса, оглашавшие землю когда-то,
И вопль океана, — затихли вдали…
Оставив орбиту, красы лишена и убранства,
Нарушив собою созвездий расчисленный ход,
В хаосе вселенной, среди мирового пространства —
Земля уносилась бесцельно вперед.
Моря пересохли; из их опустевшей пучины,
Подобно обломкам, вздымались наверх острова.
Как факел могильный, луна озаряла равнины,
И мертвой казалась небес синева.
Не зная желаний и чуждый навек сожаленью,
Последний из смертных, почивших под сенью могил,
По воле судьбы — позабытой и бледною тенью —
И сам я бесцельно во мраке бродил.
Но вдруг в отдаленье увидел я призрак прекрасный,
Как будто паривший над высью заоблачной гор.
На мертвую землю и мертвенный неба простор
Безмолвно взирал он, спокойно-бесстрастный.
И был этот призрак подобен Олимпа богам.
Он высился гордо среди своего пьедестала,
Как в дни золотые, когда наполнявшая храм
Колена толпа перед ним преклоняла.
Но, брошены рядом, покоились лук и колчан,
Откуда летели волшебные стрелы желаний,
Собой зажигавших безумную жажду лобзаний
В сердцах недоступных Юнон и Диан.
И отблеск лучей над челом беззаботного бога
Померкнул, погас, и не билося сердце его —
Источник любви, где таилася страсти тревога
И ее торжество.
И снова во мне пробудилися с силой могучей
Тоска и восторг позабытых порывов любви;
Отравы ее, сладострастно, мучительно жгучей —
Я почувствовал пламень в крови.
И в призраке том, в неподвижном и бледном кумире,
Узнали тогда пораженные очи мои
Того, кем живет, без кого умирает все в мире:
Последнего бога, великого бога любви!
1894 г.
Нет, ты не думал, — дело молодое, -
Покуда не уехал на войну,
Какое это счастье дорогое —
Иметь свою родную сторону.Иметь, любить и помнить угол милый,
Где есть деревья, что отец садил,
Где есть, быть может, прадедов могилы,
Хотя б ты к ним ни разу не ходил; Хотя б и вовсе там бывал не часто,
Зато больней почувствовал потом,
Какое это горькое несчастье —
Вдруг потерять тот самый край и дом, Где мальчиком ты день встречал когда-то,
Почуяв солнце заспанной щекой,
Где на крыльце одною нянчил брата
И в камушки играл другой рукой.Где мастерил ему с упорством детским
Вертушки, пушки, мельницы, мечи…
И там теперь сидит солдат немецкий,
И для него огонь горит в печи.И что ему, бродяге полумира,
В твоем родном, единственном угле?
Он для него — не первая квартира
На пройденной поруганной земле.Он гость недолгий, нет ему расчета
Щадить что-либо, все — как трын-трава:
По окнам прострочит из пулемета,
Отцовский садик срубит на дрова… Он опоганит, осквернит, отравит
На долгий срок заветные места.
И даже труп свой мерзкий здесь оставит —
В земле, что для тебя священна и чиста.Что ж, не тоскуй и не жалей, дружище,
Что отчий край лежит не на пути,
Что на свое родное пепелище
Тебе другой дорогою идти.Где б ни был ты в огне передних линий —
На Севере иль где-нибудь в Крыму,
В Смоленщине иль здесь, на Украине, -
Идешь ты нынче к дому своему.Идешь с людьми в строю необозримом, -
У каждого своя родная сторона,
У каждого свой дом, свой сад, свой брат любимый,
А родина у всех у нас одна…
Краса родной горы, с тенистыми ветвями,
И крепок и высок являлся юный дуб;
Зеленые кусты с душистыми цветами
Кругом его растут.Игривый ручеек отрадной свежей влагой,
Струяся близ него, приветливо шумел,
И мощный сын дубрав с какою-то отвагой
Чрез поле вдаль смотрел.И, младостью цветя, грозы он не боялся —
От гроз живей весна, меж туч ясней лазурь
Сверканьем молнии и громом любовался,
Дышал под свистом бурь.Любили юноши и сельские девицы
Под тень его ходить; и сладко там певал
Полночный соловей, и алый блеск денницы
Их в неге заставал.И, видя вкруг себя во всем красу природы,
Он думал, что ему она не изменит,
И дерзостно мечтал, что ветер непогоды
К нему не долетит.Но вдруг небесный свод оделся черной тучей,
И ливнем хлынул дождь, и буйный ураган,
Клубяся, налетел, взвивая прах летучий,
И дол покрыл туман.Зеленые кусты с душистыми цветами
Он с корнем вырывал, и светлый ручеек
Закидан был землей, каменьями и пнями, —
Исчез отрадный ток.Гром грянул, молния дуб крепкий опалила;
Дуб треснул, но грозой он не был сокрушен:
Еще осталась в нем стесненной жизни сила,
Хоть вянуть обречен.Отрадной влаги нет, и нет земли родимой,
Где буйно вырос он, красуясь меж долин;
На голой уж горе теперь, судьбой гонимый,
Остался он один.Увы, надежды нет, и стрелы роковые
Бедой отравлены, всё рушат и мертвят;
Одни лишь небеса, как прежде голубые,
Над гибнущим блестят.И начал сохнуть дуб; но, к долу не склоненный,
Он, ветви вознося, казал их облакам,
Как будто бы своей вершиной опаленной
Стремился к небесам.
Друзья! Хованского не стало!
Увы! нам в гробе всем лежать;
На всех грозится смерти жало:
Лишь тронет, должно умирать!
Иной сидел в златой короне,
Как бог величием сиял, —
Взгляни… венец лежит на троне,
Но венценосец прахом стал.
Гроза земли, людей губитель,
Как Зевс яряся в бурной мгле,
Взывал: «Я мира победитель!»
Но пуля в лоб — герой в земле.
Нарцисс гордился красотою
И жизнь любовью украшал;
Но вдруг скелет махнул косою…
Прости любовь! Нарцисс увял.
Другой сидел над сундуками,
От вора золото стерег;
Но, ах! за крепкими замками
Себя от смерти не сберег!
Она и в пору и не в пору
Велит нам дом переменять;
Младенцев, старцев без разбору
Спешит за гроб переселять.
Блажен, кто, жизнь свою кончая,
Еще надеждою живет
И, мир покойно оставляя,
Без страха в темный путь идет!
Друзья! так умер наш приятель.
Он верил, что есть бог сердец;
Он верил, что миров создатель
И здесь, и там для нас отец.
Чего же под его покровом
Бояться добрым в смертный час?
И там, и там, в жилище новом,
Найдутся радости для нас. —
Ничем Хованский не был славен;
Он был… лишь доброй человек,
В беседах дружеских забавен
И прожил без злодеев век.
Писал стихи, но не пасквили;
Писал, но зависти не знал;
Его немногие хвалили,
Он всех охотно прославлял.
Богатства Крезов не имея,
Он добрым сердцем был богат;
Чем мог, делился не жалея;
Отдать последнее был рад.
Друзья! пойдем с душой унылой
Ему печальный долг воздать:
Поплакать над его могилой.
Нам также будет умирать!
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть…
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
— Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя —
Язык батарей.
Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен…
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Пробитое тело
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя…
Новые песни
Придумала жизнь…
Не надо, ребята,
О песне тужить,
Не надо, не надо,
Не надо, друзья…
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
Встану я помолясь,
Пойду перекрестясь,
Из дверей в двери,
Из ворот в ворота —
Утренними тропами,
Огненными стопами,
Во чисто поле
На бел-горюч камень.
Стану я на восток лицом,
На запад хребтом,
Оглянусь на все четыре стороны:
На семь морей,
На три океана,
На семьдесят семь племен,
На тридцать три царства —
На всю землю Свято-Русскую.
Не слыхать людей,
Не видать церквей,
Ни белых монастырей, —
Лежит Русь —
Разоренная,
Кровавленная, опаленная
По всему полю —
Дикому — Великому —
Кости сухие — пустые,
Мертвые — желтые,
Саблей сечены,
Пулей мечены,
Коньми топтаны.
Ходит по полю железный Муж,
Бьет по костям
Железным жезлом:
«С четырех сторон,
С четырех ветров
Дохни, Дух!
Оживи кость!»
Не пламя гудит,
Не ветер шуршит,
Не рожь шелестит —
Кости шуршат,
Плоть шелестит,
Жизнь разгорается…
Как с костью кость сходится,
Как плотью кость одевается,
Как жилой плоть зашивается,
Как мышцей плоть собирается,
Так —
встань, Русь! подымись,
Оживи, соберись, срастись —
Царство к царству, племя к племени.
Кует кузнец золотой венец —
Обруч кованный:
Царство Русское
Собирать, сковать, заклепать
Крепко-накрепко,
Туго-натуго,
Чтоб оно — Царство Русское —
Не рассыпалось,
Не расплавилось,
Не расплескалось…
Чтобы мы его — Царство Русское —
В гульбе не разгуляли,
В пляске не расплясали,
В торгах не расторговали,
В словах не разговорили,
В хвастне не расхвастали.
Чтоб оно — Царство Русское —
Рдело-зорилось
Жизнью живых,
Смертью святых,
Муками мученных.
Будьте, слова мои, крепки и лепки,
Сольче соли,
Жгучей пламени…
Слова замкну,
А ключи в Море-Океан опущу.
Уж сотый день врезаются гранаты
В Малахов окровавленный курган,
И рыжие британские солдаты
Идут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на-Камчатке
Погружена в привычный мирный сон.
Хромой поручик, натянув перчатки,
С утра обходит местный гарнизон.
Седой солдат, откозыряв неловко,
Трет рукавом ленивые глаза,
И возле пушек бродит на веревке
Худая гарнизонная коза.
Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,
Они забыли там, за семь морей,
Что здесь, на самом кончике России,
Живет поручик с ротой егерей…
Поручик, долго щурясь против света,
Смотрел на юг, на море, где вдали —
Неужто нынче будет эстафета? —
Маячили в тумане корабли.
Он взял трубу. По зыби, то зеленой,
То белой от волнения, сюда,
Построившись кильватерной колонной,
Шли к берегу британские суда.
Зачем пришли они из Альбиона?
Что нужно им? Донесся дальний гром,
И волны у подножья бастиона
Вскипели, обожженные ядром.
Полдня они палили наудачу,
Грозя весь город обратить в костер.
Держа в кармане требованье сдачи,
На бастион взошел парламентер.
Поручик, в хромоте своей увидя
Опасность для достоинства страны,
Надменно принимал британца, сидя
На лавочке у крепостной стены.
Что защищать? Заржавленные пушки,
Две улицы то в лужах, то в пыли,
Косые гарнизонные избушки,
Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.
Дырявые, обветренные флаги
Над крышами шумят среди ветвей…
«Нет, я не подпишу твоей бумаги,
Так и скажи Виктории своей!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже давно британцев оттеснили,
На крышах залатали все листы,
Уже давно всех мертвых схоронили,
Поставили сосновые кресты,
Когда санкт-петербургские курьеры
Вдруг привезли, на год застряв в пути,
Приказ принять решительные меры
И гарнизон к присяге привести.
Для боевого действия к отряду
Был прислан в крепость новый капитан,
А старому поручику в награду
Был полный отпуск с пенсиею дан!
Он все ходил по крепости, бедняга,
Все медлил лезть на сходни корабля.
Холодная казенная бумага,
Нелепая любимая земля…
Ужасен времени полет
И для самих любимцев славы!
Еще, о царь, в пучину лет
Умчался год твоей державы —
Но не прошла еще пора,
Наперекор судьбе и року,
Как прежде, быть творцом добра
И грозным одному пороку.
Обетом связанный святым
Идти вослед Екатерине,
Ты будешь подданным своим
Послом небес, как был доныне.
Ты понял долг святой царя,
Ты знаешь цену человека,
И, к благу общему горя,
Ты разгадал потребность века.
Благотворить — героев цель.
Для сердца твоего не чужды
Права народов и земель
И их существенные нужды.
О царь! Весь мир глядит на нас
И ждет иль рабства, иль свободы!
Лишь Александров может глас
От бурь и бед спасать народы…
Смотри — священная война!
Земля потомков Фемистокла
Костьми сынов удобрена
И кровью греческой промокла.
Быть может, яростью дыша,
Эллады жен не внемля стону,
Афины взяв, Куршид-паша
Крушит последнюю колонну.
Взгляни на Запад! — там в борьбе
Власть незаконная с законной,
И брошен собственной судьбе
С царем испанец непреклонный.
Везде брожение умов,
Везде иль жалобы, иль стоны,
Оружий гром, иль звук оков,
Иль упадающие троны.
Равно ужасны для людей
И мятежи и самовластье.
Гроза народов и царей —
Не им доставить миру счастье!
Опасны для венчанных глав
Не частных лиц вражды и страсти,
А дерзкое презренье прав,
Чрезмерность иль дремота власти.
Спеши ж, монарх, на подвиг свой,
Как витязь правды и свободы,
На подвиг славный и святой —
С царями примирять народы!
Не верь внушениям чужим,
Страшись коварных душ искусства:
Судьями подвигам твоим —
И мир и собственные чувства.
Где прошедшее девалось?
Все как сон—как сон прошло;
Только в памяти осталось
Прежнее добро и зло.
Будущего ожидаем;
Что сулит оно, не знаем
Будущее настает:
Где ж оно?—его уж нет!
Все, что в жизни нам ласкает
Что сердца ни веселит,
Все как молния мелькает,
Будто на крылах летит, —
Ах! летит невозвратимо;
Как река проходит мимо,
И реке возврата нет, —
К вечности она течет.
Я не тот, кто дней во цвете
На земле существовал;
И не тот, кто жизни в лете
Время числить забывал;
Зимнему подобно хладу,
Старость наших дней отраду
И веселости мертвит;
Уж не тот мой нрав, ни вид.
Те, которы восхищали
Взор мой женски красоты,
Жизни вечером увяли!
Будто утренни цветы;
Те, со мною что родились,
Возрастали, веселились, —
Как трава тех век пожат,
И в земле они лежат.
В юности моей чинами
Мысли я мои прельщал;
Но покрытый сединами,
Суетность чинов познал.
Во цветущи дни приятства
Обещало мне богатство:
Вижу в зрелые лета,
Что на свете все тщета!
Все тщета в подлунном мире,
Исключенья смертным нет;
В лаврах, в рубище, в порфире
Всем оставить должно свет.
Жизнь как ветерок провеет;
Все разрушится, истлеет,
Что ни видим, бренно то;
А прошедшее—ничто.
Солнце тоже надо мною,
Та же светит мне луна;
Те ж цветы цветут весною,
Но скучает мне весна.
Что меня ни утешало,
Время, время все умчало;
Жизни сей кратка стезя
И продлить ее нельзя.
Что такое есть—родиться?
Что есть наше житие?
Шаг ступить—и возвратиться
В прежнее небытие.
Нет!—когда мы век скончаем,
Жизни будущей встречаем
Наши прежние дела
В книге и добра и зла.
М. X-в.