Кошмар! Кошмар опять! Один из многих,
Историей являемых в бреду:
Сонм пауков, огромных, восьминогих,
Сосущих кровь близ мертвых клумб в саду.
Германия! Да, ты в былом повинна
За страшное, но — страшен твой расчет!
Раздавлена низринутой лавиной,
Ты знала казнь, вновь казнь, и казнь еще!
Нет ничего: ни стран — манить под тропик,
Ни стимеров — дробить в морях стекло,
Ни фоккеров — кричать, что век торопит,
Ни шахт, копивших уголь и тепло,
Ни золота, ни хлеба… Да! свидетель
Весь мир, как рок смеялся и казнил:
Твои богатства рвали все, а детям
Нет молока, и в школах нет чернил!
И тщетно те, кто зиждил это
Богатство, те, чей подвиг — труд,
Встают, чтоб мышцами атлета
Открыть блистанье лучших руд:
Им против — свой земляк-предатель,
Им против — звон чужих монет…
На Шпрее зажечься ль новой дате?
Мечтаешь: да! быть может: нет…
От Сен и Тибров до Миссурей
Следит строй мировых владык,
И, веря в помощь, твердо в Руре
Стоит француз, примкнув свой штык.
А те? — Веселятся и пляшут, ведь раны
Их бойни избытой — не им;
И золото, золото, — пряно, багряно, —
Поет им оркестром немым.
Им весело, весело, — золото в башни
Слагать, вить второй Вавилон.
Что день, их восторг удалей, бесшабашней:
Весь мир им достался в полон.
Там черный, там желтый, там парий, там кули:
Всех — в копи, к станкам, на завод!
«Недаром же в Руре штыки мы примкнули!» —
Поют, выводя свой гавот.
«Враг сломлен, мы вместе, теперь мы посмеем»,
«Нам власть над землей с этих пор!»
«Над толпами станем, пропляшем по змеям»,
«А в фасках фашистов — топор!»
Те пляшут, та исходит кровью,
Мир глухо ропщет под пятой…
Но с трона вдруг поводит бровью
Пугливо идол золотой.
На миг в рядах поющих смута,
И мысль, прожженная огнем,
Кричит невольно и кому-то:
«Не надо вспоминать об нем!»
А он, у грани их веселий,
С земли всходя до звездных сфер,
Стоит; и тучи вниз осели,
Чтоб людям вскрыть СССР.
Да, так. Старуха Клио хмурее
Глядит, как точит кровь земля;
Но внове ль ей? все ж от Лемурии
Был путь до Красного Кремля.
И все равно, опять прольются ли
Такие ж токи в тайну тьмы:
Из бурь войны, из революции
Мир стал двойным: они и мы.
Иных нет сил…
Елизавете Лионской
I
Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,
пропадают из глаз, возмущённо шурша, миллиарды,
и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне
не от мира сего замусоленной ласточкой карты.
Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,
сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;
от великой любви остается лишь равенства знак
костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.
И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
разодрав каковой, от земли отплывает фоно
в самодельную бурю, подняв полированный парус.
II
Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
разорённом гнезде, о победах прямой над отрезком.
Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.
И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.
Но чем ближе к звезде, тем всё меньше перил; у квартир —
вид неправильных туч, заражённых квадратностью, тюлем,
и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.
III
Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
обращается к звуку, к его серебру в соловье,
центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.
Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи
в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,
руку бросившим пальцем на слух подбирает ключи
к бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью.
Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца
неспособны отдёрнуть себя, слыша крик «Осторожней!».
Освещённая вещь обрастает чертами лица.
Чем пластинка черней, тем её доиграть невозможней.
* Bagatelle — пустяк, всякая всячина (франц.).
Советская Россия,
Родная наша мать!
Каким высоким словом
Мне подвиг твой назвать?
Какой великой славой
Венчать твои дела?
Какой измерить мерой —
Что ты перенесла?
В годину испытаний,
В боях с ордой громил,
Спасла ты, заслонила
От гибели весь мир.
Ты шла в огонь и в воду,
В стальной кромешный ад,
Ложилася под танки
Со связками гранат;
В горящем самолете
Бросалась с облаков
На пыльные дороги,
На головы врагов;
Наваливалась грудью
На вражий пулемет,
Чтобы твои солдаты
Могли идти вперед…
Тебя морили мором
И жгли тебя огнем,
Землею засыпали
На кладбище живьем;
Тебя травили газом,
Вздымали на ножах,
Гвоздями прибивали
В немецких блиндажах…
Скажи, а сколько ж, сколько
Ты не спала ночей
В полях, в цехах, в забоях,
У доменных печей?
По твоему призыву
Работал стар и мал:
Ты сеяла, и жала,
И плавила металл;
Леса валила наземь,
Сдвигала горы с мест, -
Сурово и достойно
Несла свой тяжкий крест…
Ты все перетерпела,
Познала все сполна.
Поднять такую тяжесть
Могла лишь ты одна!
И, в бой благословляя
Своих богатырей,
Ты знала — будет праздник
На улице твоей!..
И он пришел! Победа
Твоя недалека:
За Тисой, за Дунаем
Твои идут войска;
Твое пылает знамя
Над склонами Карпат,
На Висле под Варшавой
Твои костры горят;
Твои грохочут пушки
Над прусскою землей,
Огни твоих салютов
Всплывают над Москвой…
Скажи, какой же славой
Венчать твои дела?
Какой измерить мерой
Тот путь, что ты прошла?
Никто в таком величье
Вовеки не вставал.
Ты — выше всякой славы,
Достойней всех похвал!
И все народы мира,
Что с нами шли в борьбе,
Поклоном благодарным
Поклонятся тебе;
Поклонятся всем сердцем
За все твои дела,
За подвиг твой бессмертный,
За все, что ты снесла;
За то, что жизнь и правду
Сумела отстоять,
Советская Россия,
Родная наша мать!
И когда приблизился праздник Пасхи,
В первый день опресноков в час вечерний
Он возлег за трапезу — с ним двенадцать
В горнице чистой.
Хлеб, преломивши, роздал:
«Это тело Мое, сегодня в жертву приносимое.
Так творите».
А когда окончили ужин,
Поднял Он чашу.
«Это кровь Моя, за вас проливаемая.
И рука прольющего между вами».
Спор возник между учениками:
Кто из них больший?
Он же говорит им:
«В этом мире цари первенствуют:
Вы же не так — кто больший, будет как меньший.
Завещаю вам Свое царство.
Сядете судить на двенадцать тронов,
Но одним из вас Я буду предан.
Так предназначено, но предателю горе!»
И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?»
Он же, в соль обмакнув кусок хлеба,
Подал Иуде
И сказал: «Что делаешь — делай».
Тот же, сев кусок, тотчас же вышел:
Дух земли — Сатана — вошел в Иуду —
Вещий и скорбный.
Все двенадцать вина и хлеба вкусили,
Причастившись плоти и крови Христовой,
А один из них земле причастился
Солью и хлебом.
И никто из одиннадцати не понял,
Что сказал Иисус,
Какой Он подвиг возложил на Иуду
Горьким причастием.
Так размышлял однажды некий священник
Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери
И воскликнул:
«Боже, верю глубоко,
Что Иуда — Твой самый старший и верный
Ученик, что он на себя принял
Бремя всех грехов и позора мира,
Что, когда Ты вернешься судить землю,
И померкнет солнце от Твоего гнева,
И сорвутся с неба в ужасе звезды,
Встанет он, как дымный уголь, из бездны,
Опаленный всею проказой мира,
И сядет рядом с Тобою!
Дай мне знак, что так будет!»
В то же мгновенье
Сухие и властные пальцы
Легли ему на уста. И в них узнал он
Руку Иуды.
11 ноября 1919
Коктебель
Безсонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют,
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют,—
Когда жь их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон.
«Луна и сны ушли»,—я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкаго тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч—стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит разсвета;
Все, дух чей зло творит, чья мысль—враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь;
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею,
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ея волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их—что́ может быть нежней?—
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что мной глядя—себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества, и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.
Как часто, бросив взор с утесистой вершины,
Сажусь задумчивый в тени дерев густой,
И развиваются передо мной
Разнообразныя вечерния картины!
Здесь пенится река, долины красота,
И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;
Там дремлющая зыбь лазурнаго пруда
Светлеет в тишине глубокой.
По темной зелени дерев
Зари последний луч еще приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает,—и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В изсохшем сердце места нет!..
По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,
И мертваго согреть безсилен солнца свет.
С холма на холм скользит мой взор унылый
И гаснет медленно в ужасной пустоте;
Но, ах, где встречу то, что̀ б взор остановило?
И счастья нет, при всей природы красоте!
И вы, мои поля, и рощи, и долины,
Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!
И что̀ мне в вас теперь, бездушныя картины!..
Нет в мире одного, и мир весь опустел!
Встает ли день, ночныя ль сходят тени,
И мрак и свет противны мне,
Моя судьба не знает изменений,
И горесть вечная в душевной глубине!
Но долго ль страннику томиться в заточенье?
Когда на лучший мир покину дольний прах,
Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье,
Где солнце истины в нетленных небесах,
Тогда, быть-может, прояснится
Надежд таинственных спасительный предмет,
К чему душа и здесь еще стремится
И токмо там, в отчизне, обоймет.
Как светло сонмы звезд пылают надо мною,
Живыя мысли Божества!
Как ночь сгустилась над землею,
И как земля, в виду небес, мертва!
Встает гроза и вихрь, и лист крутит пустынный,
И мне, и мне, как мертвому листу,
Пора из жизненной долины…
Умчите ж, бурные, умчите сироту!
Памяти гр<афа> Ф. Л. Соллогуба
По долине меж гор
Лунный луч пробрался мне в окно.
Выходи, выходи на простор!
Что за сон, не заснуть все равно.
Ярче светлого сна, наяву
Вся долина в сиянье лежит.
Никого, никого я с собой не зову,
Пусть один водопад говорит.
Выше, выше, туда, где стоит
Одинокая ель над скалой,
Где ручей меж камней невидимкой бежит,
Там, где гномы живут под землей.
Шире, шире растет кругозор,
Все ясней и ясней при луне
Очертания серые гор,
Отраженных в Ломондской волне.
Отчего ж этой ночи краса,
Словно призрак безмолвный, грустна?
Свет холодный струят небеса,
И земля, как луна, холодна.
Точно светлый простерт балдахин
Над гробами минувших веков,
Точно в лунную ночь на земле я один
Средь незримой толпы мертвецов.
Проникает до самой души
Лунный холод, что льется вокруг…
Что же это в недвижной тиши
Всколыхнулось и грянуло вдруг?
Голоса из невидимых стран,
Диких звуков неслыханный ряд,
Воет рог, и гремит барабан,
И неистово флейты визжат.
Одинокая ель ожила
И навстречу ветвями шумит,
Ожила и немая скала,
В тайном трепете мшистый гранит.
ПЕСНЬ ГОРЦЕВ
Слава вождю, что ведет нас к победам!
Он носит на знамени вечнозеленую ель.
Всюду за ней мы, и страх нам неведом,
Клан Альпин — гроза для окрестных земель.
Что нам цветы в их изменчивой славе?
Чем ярче весна, тем их гибель грустней.
Зимней порой ни листочка в Троссахской дубраве:
Тут-то гордимся мы елью зеленой своей.
Корни глубоко в расселины скал запустила,
Зимние бури над ней истощат свои силы,
Чем они крепче, тем крепче срастется с родною горой.
Пусть же Монтейт с Брэдалбанской землею
Снова и снова гремят ей хвалою:
Родериг Вих-Альпин-дху, го! иэрой!
Гордо наш пиброх звучал в Глэн-Фруине,
И Баннохар стоном ему отвечал;
Глэн-Люсс и Росс-дху дымятся в долине,
Пустыней весь берег Лох-Ломонда стал.
Вдовам и девам саксонским вовек
Памятен будет наш ярый набег,
Страхом и горем они поминать тебя будут, альпинский герой!
В трепете Леннокс и Левенглэн,
Только заслышат вблизи своих стен:
Родериг Вих-Альпин-дху, го! иэрой!
Дикие клики звучали победно…
Миг лишь — и снова безмолвье царит.
Призраки звуков замолкли бесследно,
Только ручей под камнями шумит.
Старая ель и холодные скалы,
В мертвом просторе сияет луна.
Песня былого навек отзвучала,
Дикая жизнь — не воскреснет она!
Август 1893
1
Всё туманится и тмится,
Мрак густеет впереди.
Струйкой света что-то мчится
По воздушному пути,
В полуогненную ризу
Из лучей облечено.
Только час оттуда снизу,
А уж с небом сближено;
Без порывов, без усилья,
Словно волны ветерка,
Златом облитые крылья
Вольно режут облака.
Нет ни горести, ни страха
На блистательном челе.
То душа со смертью праха
Отчужденная земле.
То, от бедствий жизни бурной,
Беспорочная душа
Юной девы в край лазурный
Мчится, волею дыша.
Век страдалицей высокой
На земле она была,
Лишь любовию глубокой
Да молитвою жила.
Но любви блаженством ясным
Мир ее не подарил.
Там с избранником прекрасным
Жребий деву разлучил.
Року преданная слепо,
Страсть она перемогла
И нетронутый на небо
Огнь невинности несла.
И блистателен и пышен
Был венец ее двойной,
Лет торжественный, чуть слышен,
Сыпал искры за собой,
На недвижный и безмолвный
Неба божьего предел
Взор, уверенности полный,
Как на родину смотрел.
Только темное сомненье,
Мнилось, было на челе:
Суждено ль соединенье,
Там ли он иль на земле? 2
Слышно тихое жужжанье
От размаха легких крыл,
Пламень нового сиянья
Тучи грудь пробороздил.
Видит светлая другую,
Восходящую с земли,
Душу, в ризу золотую
Облеченную, вдали.
Ближе, ближе… вот сравнялись,
Вот сошлись на взмах крыла,
Быстро взором поменялись,
И приветно начала
Говорить одна: «Из мира
Многогрешного парю
В область светлого эфира,
В слуги горнему царю.
Грея грудь питомца горя,
Я там счастья не нашла;
Там, с людьми и роком споря,
Бед игрушкой я была.
Только раз лишь — помню живо
День и час — блаженства луч
Так роскошно, так игриво
Проблеснул мне из-за туч.
Деву с черными очами
В мире дольнем я нашла
И, пленясь ее красами,
Всё ей в жертву принесла.
Но под солнцем несчастлива
Бескорыстная любовь!
Вверг разлукой прихотливый
Рок меня в страданье вновь.
На свиданье с ней надеждой
С той поры живу одной,
И теперь, когда одеждой
Я не связана земной,
Радость всю меня обильно
Наполняет и живит:
Верю, мне творец всесильный
Амариллу возвратит…»
— «Амариллу? голос друга
Я узнала… я твоя!
Сладким именем супруга
Назову любимца я…
Нет здесь бедственной разлуки,
Вечен брак наш… Нет преград!
Наградил нас бог за муки.
Как он щедр, велик и свят!»3
И в блаженстве беззаветном
Души родственно слились
И в сияньи огнецветном
Выше, выше понеслись.
Понеслись под божье знамя
Так торжественно, легко.
От одежд их свет и пламя
Расстилались далеко;
Счастья чистого лучами
Пышно рдело их лицо;
А венцы их над главами
Вдруг сплелись в одно кольцо —
Словно в знаменье обета
Всемогущего творца,
Что для них свиданье это
Не найдет себе конца.
1Чуть ночь, мой демон тут как тут,
За прошлое моя расплата.
Придут и сердце мне сосут
Воспоминания разврата,
Когда, раба мужских причуд,
Была я дурой бесноватой
И улицей был мой приют.Осталось несколько минут,
И тишь наступит гробовая.
Но, раньше чем они пройдут,
Я жизнь свою, дойдя до края,
Как алавастровый сосуд,
Перед тобою разбиваю.О, где бы я теперь была,
Учитель мой и мой Спаситель,
Когда б ночами у стола
Меня бы вечность не ждала,
Как новый, в сети ремесла
Мной завлеченный посетитель.Но объясни, что значит грех,
И смерть, и ад, и пламень серный,
Когда я на глазах у всех
С тобой, как с деревом побег,
Срослась в своей тоске безмерной.Когда твои стопы, Исус,
Оперши о свои колени,
Я, может, обнимать учусь
Креста четырехгранный брус
И, чувств лишаясь, к телу рвусь,
Тебя готовя к погребенью.2У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ? Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.
Мерно, размерно земное страдание,
Хоть беспримерно по виду оно.
Вижу я в зеркале снов и мечтания.
Вижу глубокое дно.
Вечно есть вечер, с ним свет обаянья,
В новом явленьи мечты и огни.
В тихие летние дни
Слышится в воздухе теплом жужжанье,
Гул голосов,
Звон и гуденье, как будто бы пенье
Тысяч, о, нет, мириад комаров,
Нет их меж тем в глубине отдаленья,
Нет и вблизи. Это сон? Наважденье?
Это — поднятье воздушных столбов.
Полосы воздуха вверх убегают.
Полосы воздуха нежно сверкают,
И непрерывность гуденья слагают,
Улей воздушный в садах облаков.
Му́ка долга́, но короче, короче, —
Души предчувствуют лучшие дни.
В светлые зимние ночи
В Небо взгляни.
Видишь созвездья, и их постоянства?
Видишь ты эту бездонность пространства?
В этих морях есть свои жемчуга.
Души там носятся в плясках навеки,
Вихри там просятся в звездные реки,
Всплески созвездные бьют в берега.
Чу, лишь сознанию внятные струны,
С солнцами солнца, и с лунами луны,
Моря планетного мчатся буруны,
Твердость Эфира лучами сверля, —
Марсы, Венеры, Вулканы, Нептуны,
Вот! между ними — Земля!
Где же все люди? Их нет. Все пустынно.
Все так духовно, согласно, причинно,
Нет человеков нигде.
Только твоя гениальность сознанья,
Сердца бездонного с сердцем слиянье,
Песня звезды к отдаленной звезде.
Полосы, полосы вечного Света,
Радостной тайною Небо одето, —
Близко так стало, что было вдали.
Непостижимо прекрасное чудо: —
Мчимся туда мы, ниспавши оттуда,
В глыбах бесцветных — восторг изумруда,
Майская сказка Земли.
Окопайтесь рвами, рвами!
Отразите смерть и плен —
Блеском ружей, твержей стен!
Как ни крепки вы стенами,
Мы над вами, мы над вами,
Будто быстрые орлы
Над челом крутой скалы.
Мрак за нас ночей безлунных,
Шум потока, выси гор,
Дождь и мгла, и вихрей спор,
На угон коней табунных,
На овец золоторунных,
Где витают вепрь и волк,
Наш залег отважный полк.
Живы в нас отцов обряды,
Кровь их буйная жива.
Та же в небе синева,
Те же льдяные громады,
Те же с ревом водопады,
Та же дикость, красота
По ущельям разлита!
Наши — камни, наши — кручи!
Русь! зачем воюешь ты
Вековые высоты?
Досягнешь ли? — Вон над тучей —
Двувершинный и могучий {*}
Режется из облаков
Над главой твоих полков.
Пар из бездны отдаленной
Вьется по его плечам;
Вот невидим он очам!..
Той же тканию свиенной
Так же скрыты мы мгновенно,
Вмиг явились, мигом нет,
Выстрел, два, и сгинул след.
Двиньтесь узкою тропою!
Не в краю вы сел и нив.
Здесь стремнина, там обрыв,
Тут утес: — берите с бою.
Камень, сорванный стопою,
В глубь летит, разбитый в прах;
Риньтесь с ним, откиньте страх!
Ждем. — Готовы к новой сече…
Но и слух о них исчез!..
Загорайся, древний лес!
Лейся, зарево, далече!
Мы обсядем в дружном вече,
И по ряду, дележом,
Делим взятое ножом.
Доли лучшие отложим
Нашим панцирным князьям,
И джигитам, узденям
Юных пленниц приумножим,
И кадиям, людям божьим,
Красных отроков дадим
(Верой стан наш невредим).
Узникам удел обычный, —
Над рабами высока
Их стяжателей рука.
Узы — жребий им приличный;
В их земле и свет темничный!
И ужасен ли обмен?
Дома — цепи! в чуже — плен!
Делим женам ожерелье,
Вот обломки хрусталя!
Пьем бузу! Стони, земля!
Кликом огласись, ущелье!
Падшим мир, живым веселье.)
Раз еще увидел взор
Вольный край родимых гор!
{* Эльбрус.}
Шалеем от радостных слёз мы.
А я не шалею — каюсь.
Земля — это тоже космос.
И жизнь на ней — тоже хаос.Тот хаос — он был и будет.
Всегда — на земле и в небе.
Ведь он не вовне — он в людях.
Хоть он им всегда враждебен.Хоть он им всегда мешает,
Любить и дышать мешает…
Они его защищают,
Когда себя защищают.
И сами следят пристрастно,
Чтоб был он во всем на свете……Идти сквозь него опасней,
Чем в космос взлетать в ракете.
Пускай там тарелки, блюдца,
Но здесь — пострашней несчастья:
Из космоса — можно вернуться,
А здесь — куда возвращаться.…Но всё же с ним не смыкаясь
И ясным чувством согреты,
Идут через этот хаос
Художники и поэты.
Печально идут и бодро.
Прямо идут — и блуждают.
Они человеческий образ
Над ним в себе утверждают.
А жизнь их встречает круто,
А хаос их давит — массой.
…И нет на земле институтов
Чтоб им вычерчивать трассы.
Кустарность!.. Обидно даже:
Такие открытья… вехи…
А быть человеком так же
Кустарно — как в пятом веке.Их часто встречают недобро,
Но после всегда благодарны
За свой сохраненный образ,
За тот героизм — кустарный.
Средь шума гремящих буден,
Где нет минуты покоя,
Он всё-таки нужен людям,
Как нужно им быть собою.
Как важно им быть собою,
А не пожимать плечами……Москва встречает героя,
А я его — не встречаю.Хоть вновь для меня невольно
Остановилось время,
Хоть вновь мне горько и больно
Чувствовать не со всеми.
Но так я чувствую всё же,
Скучаю в праздники эти…
Хоть, в общем, не каждый может
Над миром взлететь в ракете.
Нелёгкая это работа,
И нервы нужны тут стальные…
Всё правда… Но я полёты,
Признаться, люблю другие.
Где всё уж не так фабрично:
Расчёты, трассы, задачи…
Где люди летят от личной
Любви — и нельзя иначе.
Где попросту дышат ею,
Где даже не нужен отдых…
Мне эта любовь важнее,
Чем ею внушённый подвиг.Мне жаль вас, майор Гагарин,
Исполнивший долг майора.
Мне жаль… Вы хороший парень,
Но вы испортитесь скоро.
От этого лишнего шума,
От этой сыгранной встречи,
Вы сами начнете думать,
Что вы совершили нечто, -
Такое, что люди просят
У неба давно и страстно.
Такое, что всем приносит
На унцию больше счастья.
А людям не нужно шума.
И всё на земле иначе.
И каждому вредно думать,
Что больше он есть, чем он значит.Всё в радости: — сон ли, явь ли, -
Такие взяты высоты.
Мне ж ясно — опять поставлен
Рекорд высоты полёта.
Рекорд!
…Их эпоха нижет
На нитку, хоть судит строго:
Летали намного ниже,
А будут и выше намного… А впрочем, глядите: дружно
Бурлит человечья плазма.
Как будто всем космос нужен,
Когда у планеты — астма.
Гремите ж вовсю, орудья!
Радость сия — велика есть:
В Космос выносят люди
Их победивший
Хаос.
Бессильному не смейся
И слабого обидеть не моги!
Мстят сильно иногда бессильные враги:
Так слишком на свою ты силу не надейся!
Послушай басню здесь о том,
Как больно Лев за спесь наказан Комаром.
Вот что о том я слышал стороною:
Сухое к Комару явил презренье Лев;
Зло взяло Комара: обиды не стерпев,
Собрался, поднялся Комар на Льва войною.
Сам ратник, сам трубач пищит во всю гортань
И вызывает Льва на смертоносну брань.
Льву смех, но наш Комар не шутит:
То с тылу, то в глаза, то в уши Льву он трубит!
И, место высмотрев и время улуча,
Орлом на Льва спустился
И Льву в крестец всем жалом впился.
Лев дрогнул и взмахнул хвостом на трубача.
Увертлив наш Комар, да он же и не трусит!
Льву сел на самый лоб и Львину кровь сосет.
Лев голову крутит, Лев гривою трясет;
Но наш герой свое несет:
То в нос забьется Льву, то в ухо Льва укусит.
Вздурился Лев,
Престрашный поднял рев,
Скрежещет в ярости зубами
И землю он дерет когтями.
От рыка грозного окружный лес дрожит.
Страх обнял всех зверей; все кроется, бежит:
Отколь у всех взялися ноги,
Как будто бы пришел потоп или пожар!
И кто ж? Комар
Наделал столько всем тревоги!
Рвался, метался Лев и, выбившись из сил,
О землю грянулся и миру запросил.
Насытил злость Комар; Льва жалует он миром:
Из Ахиллеса вдруг становится Омиром,
И сам
Летит трубить свою победу по лесам.
ЮношаМагали, моя отрада,
Слышишь: льются звуки скрипки.
Это — тихая обада
Ясной ждет твоей улыбки.Небеса в лучах синеют.
Много звезд там золотых…
Но взгляни!.. и побледнеют
Звезды в блеске глаз твоих.МагалиНе пленит меня собою
Песнь твоя, что шум ветвей.
Лучше рыбкой золотою
Я уйду в простор морей.ЮношаМагали, но если в волны
Ты уйдешь, я не сробею;
Есть и неводы, и челны:
Скоро будешь ты моею.МагалиВот и нет… Как только в море
Ты закинешь невод свой,
Птичкой вольной на просторе
Распрощаюсь я с тобой.ЮношаМагали! Для милой птички
Я охотником явлюся:
Против пташки невелички
Злым силком вооружуся.МагалиНу, уж если жить на воле
Ты и пташке не даешь,
Я былинкой скроюсь в поле,
И меня ты не найдешь.ЮношаМагали, мой голубочек,
Все же буду я с тобою —
На душистый тот листочек
Я живой паду росою.МагалиТы росой… Я стану тучей…
И туда, на край земли,
Вольной, гордой и могучей
Унесется Магали.ЮношаМагали! И я с тобою…
Ветром сделаюсь я бурным
И помчу тебя стрелою
По полям светло-лазурным.МагалиНу, тогда я стану ярким,
Ярким солнечным лучом,
Что живит лобзаньем жарким
Земли, скованные льдом.ЮношаМагали! А я — я стану
Саламандрою зеленой
И тебя с небес достану —
Выпью луч тот раскаленный.МагалиНет, не быть тебе со мною:
Ползай здесь между кустов!
Я ж… я сделаюсь луною,
Что глядит ночной порою
На косматых колдунов.ЮношаМагали моя!.. Напрасно
Светлой станешь ты луною…
Как туман, я пеленою
Обовью тебя так страстно.МагалиИ пускай луна в тумане…
Молодая Магали
Свежей розой на поляне
Может спрятаться вдали.ЮношаЕсли розой безмятежно
Зацветешь ты в неге сладкой,
Мотыльком я стану нежно
Целовать тебя украдкой.МагалиО, целуй, коль сердцу любо!
Я ж от солнца и небес
Под кору густого дуба
Скроюсь в темный-темный лес.ЮношаМагали!.. Я не покину
Дуба… в мох я обращуся…
Прилепившись к исполину,
С лаской вкруг я обовьюся.МагалиИ обнимешь дуб зеленый,
Магали ж твоя уйдет
В монастырь уединенный:
Там приют она найдет.ЮношаМагали! Не спорь со мною…
И под кровом тем священным
Я явлюсь перед тобою
Исповедником смиренным.МагалиТы придешь и крепко спящей
Там увидишь Магали:
Черный гроб и хор молящий
Охладят мечты твои.ЮношаМагали! Моя родная,
Не расстанусь я с тобою:
Стану я сырой землею,
Милый прах твой обнимая! МагалиНе на шутку начинаю
Верить я твоей любви.
Вот кольцо мое… лови!
В нем залог я посылаю!
(Показывается в окошке.)ЮношаМагали! Ты здесь… со мною!
О! ты жизни мне милее…
Посмотри — перед тобою
Звезды сделались бледнее!
Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни!
Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый!
Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною;
Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу.Птица, любезная людям! ты любишь сама человека;
Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме;
Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей;
Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь,
И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека.
С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья!
Но куда? за какие моря, за какие пределы
Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни прекрасной,
Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь?
Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами,
Путь для тебя указует, чтоб снова пред нами являться?
С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба,
Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной природы.
Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица,
Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка
Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться,
Если он счастия дома с тобой потерять не страшится.
Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный находишь,
Божия птица, как набожный пахарь тебя называет:
Он как священную птицу тебя почитает и любит
(Так песнопевцев народы в века благочестия чтили).
Кто ж, нечестивый, посмеет гнезда твоего прикоснуться —
Дом ты его покидаешь, как бы говоря человеку:
«Будь покровителем мне, но свободы моей не касайся!»Птица любови и мира, всех птиц ненавидишь ты хищных.
Первая, криком тревожным — домашним ты птицам смиренным
Весть подаешь о налете погибельном коршуна злого,
Криком встречаешь его и до облак преследуешь криком,
Часто крылатого хищника умысл кровавый ничтожа.Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь,
Разве на миг, чтоб пищу восхитить, садишься на землю.
Целую жизнь, и поя и гуляя, ты плаваешь в небе,
Так же легко и свободно, как мощный дельфин в океане.
Часто с высот поднебесных ты смотришь на бедную землю;
Горы, леса, города и все гордые здания смертных
Кажутся взорам твоим не выше долин и потоков, —
Так для взоров поэта земля и всё, что земное,
В шар единый сливается, свыше лучом озаренный.Пой, легкокрылая ласточка, пой и кружись надо мною!
Может быть, песнь не последнюю ты мне на душу напела.
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
(Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
И оттуда привез себе женку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
Про нее, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
Ждет, пождет их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
Черной буркой ее покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
«Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
Черной буркой ее прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
А гостей на три свадьбы сзывает.
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.
Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…
На наших погостах средь многих затоптанных плит,
Как свежая рана, зияет могила Толстого.
Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,
Слова отреченья и правды сияли над каждым —
Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь
И темная месть отравила томление жажды…
Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.
Он истину больше любил, чем себя и Россию…
Но ложь все надменней грохочет в украденный щит
И люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.
Что Истина? Трепетный факел свободной души,
Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…
В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,
И ветер развеял всю горечь призывов горячих.
Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.
Как имя Платона, как светлое имя Сократа —
Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —
Прекрасное имя Толстого желанно и свято.
И если сегодня у мирных чужих очагов
Все русское стало как символ звериного быта, —
У родины духа, — бескрайняя ширь берегов
И Муза Толстого вовеки не будет забыта…
Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.
Усталость над миром раскинула саван суровый…
Нет в мире иного пути: Любовь победит!
И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.
Как путники в бурю, на темном чужом корабле
Плывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…
Сегодня мы все на далекой, родимой земле —
У тихой могилы Толстого…
…Сегодня праздник в городе.
Сегодня
мы до утра, пожалуй, не уснем.
Так пусть же будет как бы новогодней
и эта ночь, и тосты за столом. Мы в эту ночь не раз поднимем чаши
за дружбу незапятнанную нашу,
за горькое блокадное родство,
за тех,
кто не забудет ничего. И первый гост, воинственный и братский,
до капли, до последнего глотка, —
за вас, солдаты армий ленинградских,
осадою крещенные войска,
за вас, не дрогнувших перед проклятым
сплошным потоком стали и огня…
Бойцы Сорок второй,
Пятьдесят пятой,
Второй Ударной, —
слышите ль меня?
В далеких странах,
за родной границей,
за сотни верст сегодня вы от нас.
Чужая вьюга
хлещет в ваши лица,
чужие звезды
озаряют вас. Но сердце наше — с вами. Мы едины,
мы неразрывны, как и год назад.
И вместе с вами подошел к Берлину
и властно постучался Ленинград. Так выше эту праздничную чашу
за дружбу незапятнанную нашу,
за кровное военное родство,
за тех,
кто не забудет ничего… А мы теперь с намека, с полуслова
поймем друг друга и найдем всегда.
Так пусть рубец, почетный и суровый,
с души моей не сходит никогда.
Пускай душе вовеки не позволит
исполниться ничтожеством и злом,
животворящей, огненною болью
напомнит о пути ее былом. Пускай все то же гордое терпенье
владеет нами ныне, как тогда,
когда свершаем подвиг возрожденья,
не отдохнув от ратного труда. Мы знаем, умудренные войною:
жестоки раны — скоро не пройдут.
Не все сады распустятся весною,
не все людские души оживут. Мы трудимся безмерно, кропотливо…
Мы так хотим, чтоб, сердце веселя,
воистину была бы ты счастливой,
обитель наша, отчая земля! И верим: вновь
пути укажет миру
наш небывалый,
тяжкий,
дерзкий труд.
И к Сталинграду,
к Северной Пальмире
во множестве паломники придут. Придут из мертвых городов Европы
по неостывшим, еле стихшим тропам,
придут, как в сказке, за живой водой,
чтоб снова землю сделать молодой. Так выше, друг, торжественную чашу
за этот день,
за будущее наше,
за кровное народное родство,
за тех,
кто не забудет ничего…
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Опять стоят туманные деревья,
И дом Бомбеева вдали, как самоварчик.
Жизнь леса продолжается, как прежде,
Но всё сложней его работа.
Деревья-императоры снимают свои короны,
Вешают их на сучья,
Начинается вращенье деревянных планеток
Вокруг обнаженного темени.
Деревья-солдаты, громоздясь друг на друга,
Образуют дупла, крепости и завалы,
Щелкают руками о твердую древесину,
Играют на трубах, подбрасывают кости.
Тут и там деревянные девочки
Выглядывают из овражка,
Хохот их напоминает сухое постукивание,
Потрескивание веток, когда по ним прыгает белка,
Тогда выступают деревья-виолончели,
Тяжелые сундуки струн облекаются звуками,
Еще минута, и лес опоясан трубами чистых мелодий,
Каналами песен лесного оркестра.
Бомбы ли рвутся, смеются ли бабочки —
Песня всё шире да шире,
И вот уж деревья-топоры начинают рассекать воздух
И складывать его в ровные параллелограммы.
Трение воздуха будит различных животных,
Звери вздымают на лестницы тонкие лапы,
Вверх поднимаются к плоским верхушкам деревьев
И замирают вверху, чистые звезды увидев.
Так над землей образуется новая плоскость:
Снизу — животные, взявшие в лапы деревья,
Сверху — одни вертикальные звезды.
Но не смолкает земля. Уже деревянные девочки
Пляшут, роняя грибы в муравейник.
Прямо над ними взлетают деревья-фонтаны,
Падая в воздух гигантскими чашками струек.
Дале стоят деревья-битвы и деревья-гробницы,
Листья их выпуклы и барельефам подобны.
Можно здесь видеть возникшего снова Орфея,
В дудку поющего. Чистою лиственной грудью
Здесь окружают певца деревянные звери.
Так возникает история в гуще зеленых
Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах,
Так образуется летопись древних событий,
Ныне закованных в листья и длинные сучья.
Дале деревья теряют свои очертанья, и глазу
Кажутся то треугольником, то полукругом —
Это уже выражение чистых понятий,
Дерево Сфера царствует здесь над другими.
Дерево Сфера — это значок беспредельного дерева,
Это итог числовых операций.
Ум, не ищи ты его посредине деревьев:
Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду.
Опять пустынно и убого;
Опять родимые места…
Большая пыльная дорога
И полосатая верста!
И нивы вплоть до небосклона,
Вокруг селений, где живет
Всё так же, как во время оно,
Под страхом голода народ;
И все поющие на воле
Жильцы лесов родной земли —
Кукушки, иволги; а в поле —
Перепела, коростели;
И трели, что в небесном своде
На землю жаворонки льют…
Повсюду гимн звучит природе,
И лишь ночных своих мелодий
Ей соловьи уж не поют.
Я опоздал к поре весенней,
К мольбам любовным соловья,
Когда он в хоре песнопений
Поет звучней и вдохновенней,
Чем вся пернатая семья…
О, этот вид! О, эти звуки!
О край родной, как ты мне мил!
От долговременной разлуки
Какие радости и муки
В моей душе ты пробудил!..
Твоя природа так прелестна;
Она так скромно-хороша!
Но нам, сынам твоим, известно,
Как на твоем просторе тесно
И в узах мучится душа…
О край ты мой! Что ж это значит,
Что никакой другой народ
Так не тоскует и не плачет,
Так дара жизни не клянет?
Шумят леса свободным шумом,
Играют птицы… О, зачем
Лишь воли нет народным думам
И человек угрюм и нем?
Понятны мне его недуги
И страсть — все радости свои,
На утомительном досуге,
Искать в бреду и в забытьи.
Он дорожит своей находкой,
И лишь начнет сосать тоска —
Уж потянулась к штофу с водкой
Его дрожащая рука.
За преступленья и пороки
Его винить я не хочу.
Чуть осветит он мрак глубокий,
Как буйным вихрем рок жестокий
Задует разума свечу…
Но те мне, Русь, противны люди,
Те из твоих отборных чад,
Что, колотя в пустые груди,
Всё о любви к тебе кричат.
Противно в них соединенье
Гордыни с низостью в борьбе,
И к русским гражданам презренье
С подобострастием к тебе.
Противны затхлость их понятий,
Шумиха фразы на лету
И вид их пламенных объятий,
Всегда простертых в пустоту.
И отвращения, и злобы
Исполнен к ним я с давних лет.
Они — «повапленные» гробы…
Лишь настоящее прошло бы,
А там — им будущего нет…
Героям-добровольцам Морского Сводного полка
Нельзя медлить. Мы на краю стоим.
И все вокруг горит от разрушенья.
А мы без дела и забот сидим
И ждем, неведомо откуда, избавленья.
Пора проснуться, дружно вместе встать,
В рядах за родину сплотится смело:
Уж слишком долго ждали мы, довольно спать;
Давно пора нам взяться за святое дело…
То, что нам свято, им потехой служит,
И осквернено все, что славилось у нас.
Да проклянем мы тех, кто с ними дальше дружит
Поберегитесь вы, настал последний час.
Нам не страшны презренных трусов стада,
Мы не боимся честно погибать;
Но их душа боится нас и рада
На слабых свою храбрость показать.
Но как бы вы неистовствовали злобно,
Мы все же вас найдем, сумеем отплатить
За кровь несчастных жертв, чьим имена подробно
Записаны в счету. И будем мы судить.
Мы высоко подымем наше знамя.
За правду, Родину, почетный мир вперед.
В нас загорелось вед святое пламя,
Да дрогнут те, кто против нас пойдет.
За нас Господь, мы защищаем веру.
Все, что привыкли мы так свято почитать,
Вы все забыли, потеряли меру,
И вас никто не может уважать.
От Вас откажется страна родная,
Как Церковь отреклась, и бросит Вас народ.
Тогда ищите, где земля златая,
…
И восстановим нашу Русь Святую,
Любимой Родины отважные бойцы.
О помоги, Господь, возобновить родную
И с братьев снять терновые венцы…
Дай воскресить горячею любовью
Великую Отчизну, Русскую Землю,
За это мы готовы, истекая кровью,
Все блага позабыть и жизнь отдать свою.
(Из Ламартина)
Как часто, бросив взор с утесистой вершины,
Сажусь задумчивый в тени древес густой,
И развиваются передо мной
Разнообразные вечерние картины!
Здесь пенится река, долины красота,
И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;
Там дремлющая зыбь лазурного пруда
Светлеет в тишине глубокой.
По темной зелени дерев
Зари последний луч еще приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает, — и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В иссохшем сердце места нет!..
По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,
И мертвого согреть бессилен солнца свет.
С холма на холм скользит мой взор унылый
И гаснет медленно в ужасной пустоте;
Но, ах, где стречу то, что б взор остановило?
И счастья нет, при всей природы красоте!..
И вы, мои поля, и рощи, и долины,
Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!
И что мне в вас теперь, бездушные картины!..
Нет в мире одного — и мир весь опустел.
Встает ли день, нощные ль сходят тени —
И мрак и свет противны мне…
Моя судьба не знает изменений —
И горесть вечная в душевной глубине!
Но долго ль страннику томиться в заточенье.
Когда на лучший мир покину дольный прах,
Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье,
Где солнцы истины в нетленных небесах?..
Тогда, быть может, прояснится
Надежд таинственных спасительный предмет,
К чему душа и здесь еще стремится
И токмо там, в отчизне, обоймет...
Как светло сонмы звезд пылают надо мною,
Живые мысли Божества!
Какая ночь сгустилась над землею,
И как земля, в виду небес, мертва!..
Встают гроза и вихрь и лист крутят пустынный!
И мне, и мне, как мертвому листу,
Пора из жизненной долины, —
Умчите ж, бурные, умчите сироту!..
Свои нам недостатки знать
И в недостатках признаваться —
Как небо и земля: скорей от бед страдать,
Чем бед виною называться!
В пример вам расскажу не басенку, а быль.
Чудна, но справедлива.
Я очевидец сам такого дива,
И, право, не хочу пускать в глаза вам пыль.
Однажды на лужок, лишь только солнце село,
Проказники сурки
Сошлись играть в езду, в гулючки, в уголки
И в жмурки! — Да, и в жмурки! Это дело
Так верно, как я здесь, и вот как: осокой
Тому, кому ловить, завязывались глазки,
Концы ж повязки
Под морду в узелок; а там — бреди слепой!
Слепой бредет! другие же беситься,
Кувыркаться, скакать кругом;
Тот под нос шиш ему, тот в зад его пинком;
Тот на ухо свистит, а тот пред ним вертится,
Коверкаясь как бес!
Бедняжка, лапки вверх, хвать-хвать, не тут-то было!
И где поймать таких увертливых повес!
Ловить бы до утра! но счастье пособило.
Возню услышав под землей,
Из норки вылез крот, монах слепой;
Туда ж играть с сурками!
Растешился, катит и прямо бряк в силки.
Сурки
Сошлись и говорят: „Он слеп, а мы с глазами!
Не лучше ли его...“ — И, братцы, что за срам!
Ворчит надувшись крот: игра игрою!
Я пойман! мне ловить, с повязкой, как и вам.
„Пожалуй! но с твоей, приятель, слепотою
Не будет ли нам грех давить тебя узлом?“
— О, это уж обидно!
Как будто и играть невместно мне с сурком!
Стяни, сударь! еще! еще стяни! мне видно!
Россия, мать великая моя,
Страна отцов, земля моя святая,
Я в эти дни, дыханье затая,
Все уголки твои, все дальние края,
Волнуясь, в памяти своей перебираю:
Лесов сибирских царственный покой,
И Ленинград, окутанный туманом,
И облако над Волгою-рекой,
И самолет над бурным океаном.
Я вспоминаю Каспия волну,
Камней Урала розовое пламя,
Восход в Сибири, полдень на Дону,
И юность, и рассвет, и городок на Каме.
Все это жизнь моя.
Я русский человек.
Я сын Москвы,
питомец русской славы,
На волосы мои ложился русский снег,
Мне русских песен не забыть вовек
Напев пленительный и величавый.
И вот теперь на Родину мою,
На все, что я люблю,
на все, о чем пою,
На все, что прадедами создано моими,
Идет фашистов хищная орда
И нашим селам, нашим городам
Нерусское придумывает имя.
И там, где лишь вчера цвели мои поля,
Где пели русские девчата,
Теперь покрыта трупами земля
И след врага в нее клеймом впечатан.
Но ненависть у нас в сердцах — несметна.
О, будь благословен, карающий свинец!
Шли пулю русскую в захватчика, боец,
И помни, друг:
Отчизна, Русь — бессмертна!
Бессмертны русские бескрайные поля,
Видавшие и вьюги, и невзгоды,
Бессмертны башни древнего Кремля,
Бессмертна сила русского народа.
Встают все новые и новые полки,
Их Родина на бой вооружает,
И где-нибудь на берегу реки,
Где тишина, где в окнах огоньки,
Любимого подруга провожает.
По роще бродит сумрак голубой,
Рождая в сердце смутную тревогу.
И юноша уходит в грозный бой,
И смотрит девушка на дальнюю дорогу…
Глубо́ко под землею, в утробе крепких гор
Палаты великана таятся с давних пор.
Там блещет позолотой и жи́вописью свод,
Там дочка великана красуется-цветет…
Стройна и величава в расцвете красоты,
Та дочка вышла ростом поболее версты…
В руках перебирая две пары бревен-спиц,
Она усердно вяжет чулочки для сестриц.
Когда же от работы захочет отдохнуть,
Идет она на воздух, где легче дышит грудь,
Где куполом над нею синеет свод небес,
Где кажется ей лугом густой зеленый лес…
Дома, лачуги, церковь пред нею вдалеке
Расставлены как будто игрушки на лотке…
По лугу вековому привольно ей гулять,
На озеро ложиться, на влажную кровать…
В венок себе вплетая бруснику, бересклет,
Идет она и песню веселую поет;
Срывает для букета сосну, и дуб, и клен
И дергает березы, как вереск или лен.
Но вот пред нею что-то копается в пыли,
Едва-едва приметно над скатертью земли…
К отцу она с находкой вбегает, весела.
— Смотри, что я сестренкам с прогулки принесла! —
И ручку опускает проворно в свой карман…
Но смотрит на находку, прищурясь, великан
И молвит полустрого: — хвалить я не могу,
Что ты еще не знаешь всю эту мелюзгу.
Пусти ее тотчас же! Хоть ростом и мелка,
Она не бесполезна и разумом крепка.
В моих палатах каждый крупней ее сверчок;
Но это — плуг с волами, а это — мужичок.
Он создан, чтобы в зелень рядить откосы гор
И сеять рожь, премилый для плоскости убор;
Нет! надо знать природу и в горной тесноте;
Прочти у Блуменбаха об этой мелкоте!
Задумалася дочка — и часто с той поры
Лучи мелькают света из трещины горы:
В палате под землею свеча горит всю ночь,
Читает до рассвета задумчивая дочь.
Вникает в Блуменбаха, забыла о чулке
И целый день болтает о крошке-мужичке,
О маленьком твореньи, налегшем на плужок…
Сестренки же гуляют по залам без чулок.
Бессонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют,
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют, —
Когда ж их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон,
Луна и сны ушли», — я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкого тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч — стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит рассвета;
Все, дух чей зло творит, чья мысль — враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь,
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею, —
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ее волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их — что́ может быть нежней? —
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что, мной глядя, себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.
Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник, –
Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», — Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет…
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет…
Загляните в окна сами, –
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку Божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. –
Все при виде Божьей елки,
Всё забыв, тянулись к ней.Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»И на улице встречает
Ангел крошку, — он стоит,
Елку Божью озирает, –
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! — захлопал
Он в ладоши. — Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня… Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, –
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!»
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул.И тогда каким-то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, –
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган… И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принёс.
По кратком сроке испытанья,
Безсмертье ожидает нас:
Тогда поглотит все стенанья
Исполненный восторга глас.
Мы здесь обречены трудам:
Там наше воздаянье — там!
Там!… Ужь и здесь часы блаженства
Даются чистому душой;
Но на земле нет совершенства,
Не прочен и сердец покой:
Был человеком человек —
И человеком будет век.
То мир с своими суетами,
То враг, который в нас самих
И редко побеждаем нами,
То преткновенье от других,
То немощь, то соблазн утех
Ввергают нас в соблазн и грех.
Здесь часто добродетель страждет,
Порок во славу облечен;
Сгубить счастливца злоба жаждет,
А кто несчастлив — тот забвен;
Здесь смертный не бывает чужд
Ни слез, ни слабостей, ни нужд.
Здесь лишь ищу, но там найду я;
Я весь преображуся там:
Там узрю Бога, торжествуя,
Предамся песням и хвалам!
Из века в век и без конца,
Прославлю там любви Отца!
Моей Его святую волю,
Моим блаженством буду звать,
И в неотемлемую долю
Он даст мне свет и благодать;
С ступени взыду на ступень,
Незаходимый встречу день…
И мне тот день откроет ясно
Все то, что темно на земле;
Премудро, светло и прекрасно
Там явится, что здесь во мгле;
С благоговеньем преклонясь,
Судеб постигну цель и связь.
К престолу Господа проникну —
Туда, где Он не покровен.
«Свят, свят Господь мой! свят!» воскликну,
Его сияньем озарен —
И рать духов тогда со мной
Все небо огласит хвалой.
Средь ангелов — им равен буду
И буду чист, подобно им,
И грех, и скорбь земли забуду,
И приобщусь, благой, к благим:
Возрадуюсь их части я,
И будет часть их — часть моя.
О, радость паче слов и меры!
Там и того увижу вновь,
Кто подал мне светильник веры,
Платил любовью за любовь
И прежде чем с земли изчез,
Мне указал страну небес.
О, если б, встретившись со мною,
И мне промолвил кто в раю:
«Мой брат, не я ль спасен тобою?
Ты жизнь, ты душу спас мою!»
Невыразимо тот блажен,
Кем погибавший брат спасен!
За мной мгновенной жизни горе:
Как дым, исчезнет в оный день,
Как капля в безпредельном море,
Как от лучей ночная тень,
Как сотворенный сном призрак,
Когда пред солнцем тает мрак.
В краю, где природа свой лик величавый
Венчает суровым сосновым венцом
И, снегом напудрив столетние дубравы,
Льдом землю грунтует, а небо свинцом;
В краю, где, касаясь творений начала,
Рассевшийся камень, прохваченный мхом,
Торчит над разинутой пастью провала
Оскаленным зубом иль голым ребром,
Где в скучной оправе, во впадине темной,
Средь камней простых и нахмуренных гор,
Сверкает наш яхонт прозрачный, огромной —
Одно из великих, родимых озер;
Где лирой Державин бряцал златострунной,
Где воет Кивача ‘алмазаная гора’,
Где вызваны громы работы чугунной,
Как молотом божьим, десницей Петра,
Где след свой он врезал меж дубом и сосной,
Когда он Россию плотил и ковал —
Державный наш плотник, кузнец венценосный,
Что в деле творенья творцу помогал.
Там, други, помилости к нам провиденья,
Нам было блаженное детство дано,
И пало нам в душу зерно просвещенья
И правды сердечной живое зерно.
С тех пор не однажды весна распахнулась,
И снова зима полегла по Руси;
Не раз вокруг солнца земля повернулась, —
И сколько вращалась кругом на оси!
И много мы с ней и на ней перемчались
В сугубом движеньи — по жизни — вперед:
Иные уж с пылкими днями расстались,
И к осени дело, и жатва идет.
Представим же колос от нивы янтарной,
Который дороже весенних цветов!
Признательность, други, души благодарной —
Один из прекрасных, чистейших плодов:
Пред нами единый из сеявших семя;
На миг пред своими питомцами он:
Созрелые дети! Захватим же время
Воздать ему вкупе усердный поклон,
И вместе с глубоким приветом рассудка
Ему наш сердечный привет принести
В златую минуту сего промежутка
Меж радостным ‘здравствуй’ и тихим ‘прости’! И родине нашей поклон и почтенье,
Где ныне, по стройному ходу годов,
За ними другое встает поколенье
И свежая спеет семья земляков
Да здравствует севера угол суровый,
Пока в нем онежские волны шумят,
Потомкам вторится имя Петрово,
И дивно воспетый ревет водопад.
Железносонный, обвитый
Спектрами пляшущих молний,
Полярною ночью безмолвней
Обгладывает тундры Океан Ледовитый.
И сквозь ляпис-лазурные льды,
На белом погосте,
Где так редки песцов и медведей следы,
Томятся о пламени — залежи руды,
И о плоти — мамонтов желтые кости.
Но еще не затих
Таящийся в прибое лиственниц и пихт
Отгул отошедших веков, когда
Ржавокосмых слонов многоплодные стада,
За вожаком прорезывая кипящую пену,
Что взбил в студеной воде лосось,
Относимые напором и теченьем, вкось
Медленно переплывали золотоносную Лену.
И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.
А длинношерстный носорог на бегу,
Обшаривая кровавыми глазками веки,
Доламывал проложенные мамонтом просеки.
И колыхался и перекатывался на коротких стопах.
И в реке, опиваясь влагой сладкой,
Освежал болтающийся пудовой складкой
Слепнями облепленный воспаленный пах…
А в июньскую полночь, когда размолот
И расправлен сумрак, и мягко кует
Светозарного солнца электрический молот
На зеленые глыбы крошащийся лед, -
Грезится Полюсу, что вновь к нему
Ластятся, покидая подводную тьму,
Девственных архипелагов коралловые ожерелья,
И ночами в теплой лагунной воде
Дремлют, устав от прожорливого веселья,
Плезиозавры,
Чудовищные подобия черных лебедей.
И, освещая молнией их змеиные глаза,
В пучину ливнями еще не канув,
Силится притушить, надвигаясь, гроза
Взрывы лихорадочно пульсирующих вулканов…
Знать, не зря,
Когда от ливонских поморий
Самого грозного царя
Отодвинул Стефан Баторий, -
Не захотелось на Красной площади в Москве
Лечь под топор удалой голове,
И по студеным омутам Иртыша
Предсмертной тоскою заныла душа…
Сгинул Ермак,
Но, как путь и варяг в греки,
Стлали за волоком волок,
К полюсу огненный полог
Текущие разливами реки.
И с таежных дебрей и тундровых полей
Собирала мерзлая земля земля ясак —
Золото, мамонтову кость, соболей.
Необъятная! Пало на долю твою —
Рас и пустынь вскорчевать целину,
Европу и Азию спаять в одну
Евразию — народовластий семью.
Вставай же, вставай,
Как мамонт, воскресший алою льдиной,
К незакатному солнцу на зов лебединый,
Ледовитым океаном взлелеянный край!
Наш Арго!
Андрей Белый
1.
«Сторожим у входа в терем…»
Сторожим у входа в терем,
Верные рабы.
Страстно верим, выси мерил!
Вечно ждем трубы
Вечно — завтра. У решотки
Каждый день и час
Славословит голос четкий
Одного из нас.
Воздух полон воздыхании,
Грозовых надежд,
Высь горит от несмыканий
Воспаленных вежд.
Ангел розовый укажет,
Скажет: «Вот она:
Бисер нижет, в нити вяжет —
Вечная Весна».
В светлый миг услышим звуки
Отходящих бурь.
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь.
2.
Утренняя
До утра мы в комнатах спорим,
На рассвете один из нас
Выступает к розовым зорям —
Золотой приветствовать час.
Высоко он стоит над нами —
Тонкий профиль на бледной заре
За плечами его, за плечами —
Все поля и леса в серебре.
Так стоит в кругу серебристом,
Величав, милосерд и строг.
На челе его бледно-чистом
Мы читаем, что близок срок.
3.
Вечерняя
Солнце сходит на запад. Молчанье.
Задремала моя суета.
Окружающих мерно дыханье
Впереди — огневая черта.
Я зову тебя, смертный товарищ!
Выходи! Расступайся, земля!
На золе прогремевших пожарищ
Я стою, мою жизнь утоля.
Приходи, мою сонь исповедай,
Причасти и уста оботри…
Утоли меня тихой победой
Распылавшейся алой зари.
4.
Ночная
Они Ее видят!
В. БрюсовТебе, Чей Сумрак был так ярок,
Чей Голос тихостью зовет, —
Приподними небесных арок
Всё опускающийся свод.
Мой час молитвенный недолог —
Заутра обуяет сон.
Еще звенит в душе осколок
Былых и будущих времен.
И в этот час, который краток,
Душой измученной зову:
Явись! продли еще остаток
Минут, мелькнувших наяву!
Тебе, Чья Тень давно трепещет
В закатно-розовой пыли!
Пред Кем томится и скрежещет
Суровый маг моей земли!
Тебя — племен последних Знамя,
Ты, Воскрешающая Тень!
Зову Тебя! Склонись над нами!
Нас ризой тихости одень!
5.
Ночная
Спи. Да будет твой сон спокоен.
Я молюсь. Я дыханью внемлю.
Я грущу, как заоблачный воин,
Уронивший панцырь на землю.
Бесконечно легко мое бремя
Тяжелы только эти миги.
Всё снесет золотое время:
Мои цепи, думы и книги.
Кто бунтует — в том сердце щедро
Но безмерно прав молчаливый.
Я томлюсь у Ливанского кедра,
Ты — в тени под мирной оливой.
Я безумец! Мне в сердце вонзили
Красноватый уголь пророка!
Ветви мира тебя осенили.
Непробудная… Спи до срока
Март–апрель 1904
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор я тот же самый Тиль.
У церкви я всегда бродил в опальных
и доверяться богу не привык.
Средь верующих, то есть ненормальных,
я был нормальный, то есть еретик.
Я не хотел кому-то петь в угоду
и получать подачки от казны.
Я был нормальный — я любил свободу
и ненавидел плахи и костры.
И я шептал своей любимой — Неле
под крики жаворонка на заре:
«Как может бог спокойным быть на небе,
Пока убийцы ходят по земле?»
И я искал убийц… Я стал за бога.
Я с детства был смиренней голубиц,
но у меня теперь была забота —
казнить своими песнями убийц.
Мои дела частенько были плохи,
а вы торжествовали, подлецы,
но с шутовского колпака эпохи
слетали к чёрту, словно бубенцы.
Со мной пришлось немало повозиться,
но не попал я на сковороду,
а вельзевулы бывших инквизиций
на личном сале жарятся в аду.
Я был сражён, повешен и расстрелян,
на дыбу вздёрнут, сварен в кипятке,
но оставался тем же менестрелем,
шагающим по свету налегке.
Меня хватали вновь, искореняли.
Убийцы дело знали назубок,
как в подземельях при Эскуриале,
в концлагерях, придуманных дай бог!
Гудели печи смерти, не стихая.
Мой пепел ворошила кочерга.
Но, дымом восходя из труб Дахау,
живым я опускался на луга.
Смеясь над смертью — старой проституткой,
я на траве плясал, как дождь грибной,
с волынкою, кизиловою дудкой,
с гармошкою трёхрядной и губной.
Качаясь тяжко, чёрные от гари,
по мне звонили все колокола,
не зная, что, убитый в Бабьем Яре,
я выбрался сквозь мёртвые тела.
И, словно мои преданные гёзы,
напоминая мне о палачах,
за мною шли каштаны и берёзы,
и птицы пели на моих плечах.
Мне кое с кем хотелось расквитаться.
Не мог лежать я в пепле и золе.
Грешно в земле убитым оставаться,
пока убийцы ходят по земле!
Мне не до звёзд, не до весенней сини,
когда стучат мне чьи-то костыли,
что снова в силе те, кто доносили,
допрашивали, мучили и жгли.
Да, палачи, конечно, постарели,
но всё-таки я знаю, старый гёз, —
нет истеченья срокам преступлений,
как нет оплаты крови или слёз.
По всем асфальтам в поиске бессонном
я костылями гневно грохочу
и, всматриваясь в лица, по вагонам
на четырёх подшипниках качу.
И я ищу, ищу, не отдыхая,
ищу я и при свете, и во мгле…
Трубите, трубы грозные Дахау,
пока убийцы ходят по Земле!
И Вы из пепла мёртвого восстаньте,
укрытые расползшимся тряпьём,
задушенные женщины и старцы,
идём искать душителей, идём!
Восстаньте же, замученные дети,
среди людей ищите нелюдей,
и мантии судейские наденьте
от имени всех будущих детей!
Пускай в аду давно уже набито,
там явно не хватает «ряда лиц»,
и песней поднимаю я убитых,
и песней их зову искать убийц!
От имени Земли и всех галактик,
от имени всех вдов и матерей
я обвиняю! Кто я? Я голландец.
Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор — я тот же самый Тиль.
И посреди двадцатого столетья
я слышу — кто-то стонет и кричит.
Чем больше я живу на белом свете,
тем больше пепла в сердце мне стучит!
Безмолвно она под землею таится,
Ей Солнце и Небо, там в сумраке, снится,
И нежная к Солнцу сумеет прорыться,
Пещеры сплотит в города.
Застынет, и дремлет, над горной вершиной,
И дрогнет, услышавши возглас звериный,
От крика проснется, сорвется лавиной,
И вихрем несется Беда.
Беззвучна в колодцах, в прозрачных озерах,
Безгласна во влажных ласкающих взорах,
Но в снежных узорах таится в ней шорох
И звонкое вскрытие льда.
Превратившись в снега, заключившись в усладу молчанья,
Расстилаясь застывшей студеной немой пеленой,
От зеленой Луны принимая в снежинки мерцанья,
В первозданность Вода возвращается теплой весной.
И играет волной,
И бежит, и поет.
И горит белизной
Уплывающий лед.
Нарастанием вод
Затопляет луга.
Все победно возьмет,
Все зальет берега.
Как раздольна игра
Водопольной волны.
Но шепнули «Пора!»
Уходящие сны.
И речной глубины
Установлен размер.
Все цветы зажжены,
Пышен праздник Весны,
В нем лучи сплетены
Отдаленнейших сфер.
Все приняло свой вечный вид,
Лик озера зеркально спит,
Безгласно дремлет гладь затона.
О бесконечности услад
Поет бессмертный водопад,
Ключи бегут по скатам склона.
И рек причудливый узор
Лелейной сказкой нежит взор,
Их вид спокоен и беззвучен,
И тот узор светло сплетен,
В серебряный, в хрустальный сон,
Среди уклончивых излучин.
И без конца поют ручьи,
И нежат душу в забытьи
Воздушно-сладкою тоскою.
Как разность ярко здесь видна,
Как ясно, что Вода — одна:
Ручей различно-схож с рекою.
И нам преданья говорят:
Ручей с рекой — сестра и брат.
Ручей ласкает слух, влечет нас в отдаленье,
Ручей журчит, звучит, баюкает, поет.
Река лелеет глаз, дает успокоенье
Движеньем медленным безмолвствующих вод.
Ручей, как чаровник, дремотно шепчет, манит,
Ручей гадает нам, и вкрадчиво зовет.
Река наш зыбкий дух яснит, а не туманит
Успокоительным теченьем светлых вод.
Ручей нам говорит: «Люби! Люби! Люби же!»
Но в нем не отражен глубокий небосвод.
Кто в реку заглянул, тот Небо видит ближе,
Лазури хочется безмолвствующих вод.
Не сани летели — телега
скрипела, и маленький лес
просил подаяния снега
у жадных иль нищих небес.Я утром в окно посмотрела:
какая невзрачная рань!
Мы оба тоскуем смертельно,
не выжить нам, брат мой февраль.Бесснежье голодной природы,
измучив поля и сады,
обычную скудость невзгоды
возводит в значенье беды.Зияли надземные недра,
светало, а солнце не шло.
Взамен плодородного неба
висело пустое ничто.Ни жизни иной, ни наживы
не надо, и поздно уже.
Лишь бедная прибыль снежинки
угодна корыстной душе.Вожак беззащитного стада,
я знала морщинами лба,
что я в эту зиму устала
скитаться по пастбищу льда.Звонила начальнику книги,
искала окольных путей
узнать про возможные сдвиги
в судьбе, моих слов и детей.Там — кто-то томился и бегал,
твердил: его нет! его нет!
Смеркалось, а он все обедал,
вкушал свой огромный обед.Да что мне в той книге? Бог с нею!
Мой почерк мне скупки и нем.
Писать, как хочу, не умею,
писать, как умею, — зачем? Стекло голубело, и дивность
из пекла антенн и реле
проистекала, и длилась,
и зримо сбывалась в стекле.Не страшно ли, девочка диктор,
над бездной земли и воды
одной в мироздании диком
нестись, словно лучик звезды? Пока ты скиталась, витала
меж башней и зреньем людей,
открылась небесная тайна
и стала добычей твоей.Явилась в глаза, уцелела,
и доблестный твой голосок
неоспоримо и смело
падение снега предрек.Сказала: грядущею ночью
начнется в Москве снегопад.
Свою драгоценную ношу
на нас облака расточат.Забудет короткая память
о муке бесснежной зимы,
а снег будет падать и падать,
висеть от небес до земли.Он станет счастливым избытком,
чрезмерной любовью судьбы,
усладою губ и напитком,
весною пьянящим сады.Он даст исцеленье болевшим,
богатством снабдит бедняка,
и в этом блаженстве белейшем
сойдутся тетрадь и рука.Простит всех живущих на свете
метели вседобрая власть,
и будем мы — баловни, дети
природы, влюбившейся в нас.Да, именно так все и было.
Снег падал и долго был жив.
А я — влюблена и любима,
и вот моя книга лежит.