Уже не любят слушать про войну
прошедшую,
и как я ни взгляну
с эстрады в зал,
томятся в зале:
мол, что-нибудь бы новое сказали.
Еще боятся слушать про войну
грядущую,
ее голубизну
ЦАРСТВОВАНИЕ
НИКОЛАЯ ПОСЛЕДНЕГО
«Радуйся, Саша!
Теперь водка наша».
«Как же, знаю, Коля, я:
теперь монополия».
ЗАБЫВЧИВЫЙ НИКОЛАЙ
[Неоконченное]
Неоконченное. И. «Любит? не любит? Я руки ломаю…»
Неоконченное. ИИ. «Уже второй…»
Неоконченное. ИИИ. «море уходит вспять…»
Неоконченное. ИV. «Уже второй должно быть ты легла…»
Неоконченное. V. «Я знаю силу слов я знаю слов набат…»
И вот с тобой мы, Генриетта, вновь.
Уж осень на дворе, и не цветет морковь.
Уже лежит в корзине Ромуальд,
И осыпается der Wald.Асфальт, асфальт, я по тебе ступал,
Когда в шестой этаж свой легкий торс вздымал.
……………….
……………….
Я должен умереть, я — гений,
Но сдохнет также Шварц Евгений!
Солнышко уж встало
И глядит в окно;
Уж щебечут птички
За окном давно.
Вышли дети, — травка
От росы мокра
И на ней сияют
Капли серебра.
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Уж ты нива моя, нивушка,
Не скосить тебя с маху единого,
Не связать тебя всю во единый сноп!
Уж вы думы мои, думушки,
Не стряхнуть вас разом с плеч долой,
Одной речью-то вас не высказать!
По тебе ль, нива, ветер разгуливал,
Гнул колосья твои до земли,
Зрелые зерна все разметывал!
Широко вы, думы, порассыпались,
Полюбила я
На печаль свою
Сиротинушку
Бесталанного.
Уж такая мне
Доля выпала!
Разлучили нас
Люди сильные;
Увезли его,
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?
Не я ли искупил ценой страданий многих
Все, чем пред Промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый Бог?
Так уж сердце у меня устроено —
не могу вымаливать пощады.
Мне теперь — на все четыре стороны…
Ничего мне от тебя не надо.
Рельсы — от заката до восхода,
и от севера до юга — рельсы.
Вот она — последняя свобода,
горькая свобода погорельца.
Застучат, затарахтят колеса,
вольный ветер в тамбуре засвищет,
Вот уж кто не певец никакой.
И не тем, так сказать, интересен.
Дребезжащий, неверный, глухой,
Этот голос совсем не для песен.
Но пою. Понимаешь, пою,
(У тебя мои песни в почёте),
Чтобы голову видеть твою
В горделивом её повороте,
Чтоб в глаза поглядеться твои,
Чтоб они и сейчас заблистали,
Уже не страх, скорее безразличье —
Что им до нас, спокойных и серьезных?
Есть что-то очень детское и птичье
В словах, делах и снах туберкулезных.
Особый мир беспомощных фантазий
И глазомера ясного до жути,
Всей этой грусти, нежности и грязи,
Что отмечает в трубке столбик ртути.
Еще ноябрь, а благодать
уж сыплется, уж смотрит с неба.
Иду и хоронюсь от света,
чтоб тенью снег не утруждать.О стеклодув, что смысл дутья
так выразил в сосульках этих!
И, запрокинув свой беретик,
на вкус их пробует дитя.И я, такая молодая,
со сладкой льдинкою во рту,
оскальзываясь, приседая,
по снегу белому иду.
Стоцветными крутыми кораблями
Уж не плывут по небу облака,
И берега занесены песками,
И высохла стеклянная река.Но в тишине ещё синеют звёзды
И вянут затонувшие венки,
Да у шатра разрушенного мёрзнут
Горбатые седые старики.И сиринам, уж безголосым, снится,
Что из шатра, в шелках и жемчугах,
С пленительной улыбкой на устах
Выходит Шемаханская царица.
Клавина смолоду сияла красотою,
И многих молодцов она пленила тою,
Но как уже прошел сей век ея златой,
Она и в старости была всё в мысли той,
И что во младости хорошею казалась,
И, сморщася, всегда такою ж называлась,
За что ж ее никто хорошей не зовет?
И Нов-Город уж стар, а Новгород слывет.
Когда я был молод, была уж война,
Я жизнь свою прожил — и снова война.
Я все же запомнил из жизни той громкой
Не музыку марша, не грозы, не бомбы,
А где-то в рыбацком селенье глухом
К скале прилепившийся маленький дом.
В том доме матрос расставался с хозяйкой,
И грустные руки метались, как чайки.
И годы, и годы мерещатся мне
Все те же две тени на белой стене.
Окончен труд — уж он мне труд постылый.
Как будто кто все шепчет: погоди!
Твой главный труд — еще он впереди,
К нему еще ты только копишь силы!
Он облачком чуть светит заревым,
И все затмит, все радости былые, —
Он впереди — святой Ерусалим,
То все была — еще Антиохия!
Какая в сердце печаль!..
Никто, никто не идет…
Душа уже не цветет…
Весна уже не поет…
Уже никого не жаль…
Заплакать — ни капли слез…
Загрезить — ни грозди грез…
О злая сердца печаль!
Стынет в устах вопрос…
Снежеет, ледеет даль…
Уж замолкают соловьи;
Уж в рощах ландыши завяли.
Во всей красе они цвели
Недели две, и то едва ли;
Хоть любовался я весной,
Но как-то вскользь и беззаботно…
Она мелькнула предо мной,
Подобна грезе мимолетной.Пора мне, старцу, наконец,
Так наслаждаться всем под солнцем,
Как наслаждается скупец,
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, —
всё равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперёд на тысячу лет.
Не на будущее, так за прошлое,
за упокой души,
Дошутился, доигрался, докатился до сугроба,
Так в сугробе успокойся, и уж больше не шути.
Из сугроба в мир широкий все заказаны пути.
Доигрался, дошутился, докатился до сугроба,
Так ни слава, и ни зависть, и ни ревность, и ни злоба
Не помогут из сугроба в мир широкий уползти.
Дошутился, доигрался, докатился до сугроба,
Так в сугробе ляг спокойно, и уж больше не шути.
…И вот уж на верхушках елок
Нет золотых и розовых огней.
Январский день, ты был недолог,
Короче самых хрупких дней.
Но прожигает этот ранний холод
Далекие загрезившие облака.
И мнится, где-то выше черных елок
И выше грузного дымка,
Где точен, холоден и ровен
Бескрылый лёт небесных стай, —
Тебя уж нет, но я тобою
Еще дышу;
Туда, в лазурь, я за тобою
Спешу, спешу!
Когда же ласточкой взовьюсь я
В тот лучший мир,
Растаю и с тобой сольюсь я
В один эфир,
Чтоб с неба пасть росой жемчужной,
Алмазом слез
Солнце уже над горами, и звонок
Стада овечьего дальний гул.
Мой светик, мой цветик, мой милый ягненок
Еще бы раз на тебя я взглянул!
С окна не свожу пытливого взора.
«Прощай, дитя! Я с тобой расстаюсь!»
Напрасно. Не шевельнется штора.
Она еще спит, — не я ли ей снюсь?
И уж опять они в полуистоме
О каждом сне волнуются тайком;
И уж опять в полууснувшем доме
Ведут беседу с давним дневником.
Опять под музыку на маленьком диване
Звенит-звучит таинственный рассказ
О рудниках, о мёртвом караване,
О подземелье, где зарыт алмаз.
Мог бы быть я при тёще, при тесте,
Только их и в живых уже нет.
А Париж? Что Париж! Он на месте.
Он уже восхвалён и воспет.Он стоит, как стоял, он и будет стоять,
Если только опять не начнут шутковать,
Ибо шутка в себе ох как много таит.
А пока что Париж как стоял, так стоит.
В лес зеленый хочу я уйти поскорей,
Где пестреют цветы и поет соловей,
Оттого я хочу, что в могиле сырой
И глаза мне, и уши засыпят землей,
А тогда уж не видеть мне больше цветов
И не слышать уже соловьев!
Жизнь — ненастный, мучительный день;
Смерть — ночная, прохладная тень.
Уже смерклось. Сон вежды смежи́л;
Я устал: меня день истощил.
Вот уж ива стоит надо мной…
Там запел соловей молодой, —
Звонко пел про любовь свою он.
Его песням я внемлю сквозь сон.
Уже второй. Должно быть, ты легла.
В ночи Млечпуть серебряной Окою.
Я не спешу, и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить.
Как говорят, инцидент исперчен.
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете. И не к чему перечень
Взаимных болей, бед и обид.
Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
Оцуп Оцуп где ты был
Я поэму сочинил
Съездил в Витебск в Могилев
Пусть похвалит ГумилевТак уж мной заведено
То поэма то пшено
То свинина то рассказ
Съезжу я еще не разСто мильонов накоплю
Бриллиантов накуплю
Посмотрите как я сыт
Толсторож и знаменитУдивив талантом мир
Ты пишешь перстом на песке,
А я подошла и читаю.
Уже седина на виске.
Моя голова — золотая.Как будто в песчаный сугроб
Глаза мне зарыли живые.
Так дети сияющий лоб
Над Библией клонят впервые.Уж лучше мне камень толочь!
Нет, горлинкой к воронам в стаю!
Над каждой песчинкою — ночь.
А я все стою и читаю.
Не та уж кровь. Не те уж годы.
Все ж, не вписавшись в ворчуны,
На молодые хороводы
Люблю смотреть… со стороны.Певец иного поколенья,
С немою радостью порой
Гляжу я, полный умиленья,
На комсомольский бодрый строй.Враги хотят нас сжить со свету.
А комсомольская братва?!
Глядите, сила какова!
И у меня тревоги нету.
Уже в жасминах трелят соловьи,
Уже журчат лобзания в жасмине,
И фимиамы курятся богине;
И пышут вновь в весеневом кармине
Уста твои!
Уста твои — чаруйные новеллы!
Душист их пыл, и всплески так смелы,
И так в жасмине трелят соловьи,
Что поцелуи вальсом из — «Мирэллы» —
Скользят в крови.
Прекрасной Франции поруганная честь,
Угроза смертная ее культуре, жизни
Петэн с Лавалем… Как приятна будет весть
О том, что Францией под клич народный —
«месть» —
Растоптаны предательские слизни. Нет, гордой Франции фашистский злой полон
Не долго уж терпеть: в огнях уж небосклон,
Уж слышатся со всех сторон
Сил нарастающих грозовые раскаты.
И героический Тулон
Уже сухого снега хлопья
Швыряет ветер с высоты
И, поздней осени холопья,
Мятутся ржавые листы.Тоски смертельную заразу
Струит поблекшая заря.
Как все переменилось сразу
Железной волей ноября.Лишь дряхлой мраморной богини
Уста по-прежнему горды,
Хотя давно в ее кувшине
Не слышно пения воды.Да там, где на террасе гвозди