Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И скучающие рантьеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
Я твердо уверен, что где-то в галактике дальней,
На пыльных тропинках, вдали от космических трасс,
Найдется планета, похожая с нашей детально,
И люди на ней совершенно похожи на нас.
Мой город, и дом, и квартира отыщутся где-то.
Согласно прописке, там занял пять метров жилья
Мужчина, который курит мои сигареты
И пьет жигулевское пиво не реже, чем я.
Я хожу широким шагом,
стукну в дверь, так будет слышно,
крупным почерком пишу.
Приглядел бы ты за мною,
как бы там чего не вышло, -
я, почти что не краснея,
на чужих ребят гляжу.Говорят, что это осень.
Голые чернеют сучья…
Я живу на самом верхнем,
на десятом этаже.
При первой встрече ты мне сказала: «Вчера
Я узнала, что вы уезжаете… мы скоро расстанемся…»
Богу было угодно предать всем ветрам
Любви едва вожженное пламя.
«Расстанемся»… и от этого слова губы жгли горячей.
Страшный час наступал, мы встретились накануне.
Мы были вместе лишь тридцать ночей
Коротеньких, июньских.
Ты теперь в Париже, в сумеречный час
Глядишь на голубой зеркальный Montparnasse,
Вода в колеях среди тощей травы,
За тучею туча плывёт дождевая.
В зелёном предместье предместья Москвы
С утра моросит. И с утра задувает.
А рядом дорога. И грохот колёс.
Большие заводы. Гудки электрички.Я здесь задержался.
Живу.
Но не врос.
Ни дача, ни город,
Тоска без привычки.
Три полудницы-девицы
У лесной сошлись криницы,
Час полдневный в этот миг
Прозвенел им в ветках, в шутку,
И последнюю минутку
Уронил в лесной родник.
И одна из тех причудниц,
Светлокудрых дев-полудниц
Говорит меж двух сестер:
«Вот уж утро миновало,
Выходи! Я тебе посвищу серенаду!
Кто тебе серенаду ещё посвистит?
Сутки кряду могу — до упаду, —
Если муза меня посетит.
Я пока ещё только шутю и шалю —
Я пока на себя не похож:
Я обиду терплю, но когда я вспылю —
Я дворец подпилю, подпалю, развалю,
Если ты на балкон не придёшь!
1.
Я люблюЯ люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет…
Я люблю все, чему в этом мире
Возроптали иудеи:
«Труден путь наш, долгий путь.
Пресмыкаясь, точно змеи,
Мы не смеем отдохнуть».
В стан усталых иудеев
Из неведомой земли
Вереницы мудрых змеев
Утром медленно ползли.
Старый розовый куст, колючий, пыльный, без листьев,
Грустно качал головой у подножья высокой бойницы.
Роза последняя пышно цвела вчера еще утром,
Рыцарь розу сорвал, он сорвал ее не для милой.
Листья ветер разнес и носит их по оврагу,
Лишь остались шипы, и бедные прутья со злобой
В окна бойницы ползут, но тщетно ищут добычи.
Бедный рыцарь! Он плачет горько на башне высокой,
Слезы роняет одну за другой, и катятся крупные слезы
Вдоль по старой стене на ветви страдающей розы…
Каждый день румяным утром
За белеющею виллой
Появлялась дочь архонта,
Словно призрак легкокрылый.
Чуть с востока выплывала
Розоперстая Аврора,
Ключевой водой поспешно
Наполнялася амфора;
И на мраморных ступенях,
За плющом темно-зеленым,
На рассвете было, утром ранним —
Вышло солнышко, вышло красное
Из-за славных волжских Жигулевских гор,
Поднималося во поднебесье,
Светлым взором вкруг поглянуло.
Видит: в небе тучки вольные,
Вольны рыбки в Волге плещутся,
И над цветиками над лазоревыми
Нет ни барина, ни указчика…
И глядит на мир светло солнышко,
В сон мне — жёлтые огни,
И хриплю во сне я:
«Повремени, повремени —
Утро мудренее!»
Но и утром всё не так —
Нет того веселья:
Или куришь натощак,
Или пьёшь с похмелья.
Эх, раз, да ещё раз,
Весна, весна на улице,
Весенние деньки!
Как птицы, заливаются
Трамвайные звонки.
Шумная, веселая,
Весенняя Москва.
Еще не запыленная,
Зеленая листва.
Мы вышли в сад
(Ты даже позабыла
Надеть пальто).
А нас встречает осень.
Она хрустит,
Так лишь хрустят суставы
Замерзших пальцев,
И к ногам слетает
Упругим яблоком,
Блестящим и холодным.
О, как, должно быть, было это Утро
Единственно в величии своем,
Когда в рубинах, в неге перламутра,
Зажглось ты первым творческим лучом.
Над Хаосом, где каждая возможность
Предчувствовала первый свой расцвет,
Вo всем была живая полносложность,
Все было «Да», не возникало «Нет».
Говорила о нем так, что даже чесался язык.
Не артист знаменитый, конечно, но очень похожий.
Молодой, холостой, в общем, с виду хороший мужик.
Только как же: мужик ведь — какой он хороший?
Он к утру приходил на рогах и клонился, как штык.
А она, уходя по утрам, укрывала рогожей.
И сегодня, шагая с работы, сказала: — Хороший мужик.
— Ой, да брось ты, мужик ведь — откуда хороший?
(Весною 1871 г.).
Вот еще одну из многих,
Дочь нужды, дитя народа,
Расстрелять ведут,— и слышен
Крик: да здравствует свобода!
Палачи, должно-быть, пьяны,
Жертва их взята ошибкой…
На ее поблекших губках
Ужас борется с улыбкой.
Повстречала девчонка бога,
Бог пил мёртвую в монопольке,
Ну, а много ль от бога прока
В чертовне и в чаду попойки?
Ах, как пилось к полночи!
Как в башке гудело,
Как цыгане, сволочи,
Пели «Конавэлла»!
«Ай да Конавэлла, гран-традела,
Глаголы моя изволи внушити,
ко званию ми уши приклонити.
Вонми молю гласу, Царю и Боже мой,
аз бо есмь раб Твой.
Яко аз к Тебе имамся молити,
Господи, утро изволи внушити.
Утро предстану Тебе, Ты узриши,
милость явиши.
Беззакония неси, Бог хотящий,
Ты, не близ Тебе будет зло творящий.
Смешная птица пеликан!
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин…
Гнездо в кустах на островке,
В гнезде птенцы галдят,
Ныряет мама в озерке,
А он стоит невдалеке,
Все утро в поисках, в пещерах, под землей,
В гробницах, в цирках!.. Ну, пусть труд
свершают свой
Сопутники мои — этрурский антикварий
И немец, кропотун в разборе всякой стари!
Довольствуюсь я, как славянин прямей,
Идеен общею в науке Винкельмана,
Какое дело мне до точности годов,
До верности имен! Голодный, я готов
Хоть к черту отослать Метелла и Траяна…
Я не забуду никогда
Мои студенческие годы,
Раздолье Вакха и свободы
И благодатного труда!
В стране, умеренным блаженной,
Вдали блистательных невежд,
Они питали жар священный
Моих желаний и надежд.
Здесь муза песен полюбила
Мои словесные дела;
Еще лежит, белеясь средь полей,
Последний снег и постепенно тает,
И в полдень яркий солнце вызывает
Понежиться в тепле своих лучей.
Весною пахнет. Тело лень обем лет,
И голова и кружится и дремлет.
Люблю я этот переход: живешь,
Как накануне праздника, и ждешь,
Как колокол пробудит гул далекий,
Народ пойдет по улице широкой,
Верно, пять часов утра, не боле.
Я иду — знакомые места…
Корабли и яхты на приколе,
И на набережной пустота.
Изумительный властитель трона
И властитель молодой судьбы —
Медный всадник поднял першерона,
Яростного, злого, на дыбы.
Он, через реку коня бросая,
Города любуется красой,
Ясно утро. Тихо веет
Тёплый ветерок;
Луг, как бархат, зеленеет,
В зареве восток.
Окаймлённое кустами
Молодых ракит,
Разноцветными огнями
Озеро блестит.
Тишине и солнцу радо,
По равнине вод
Тургенев — первая влюбленность,
В напевном сердце неясный строй,
Где близь уходит в отдаленность,
Заря целуется с зарей.
Зима наносит снег. Но лишь я
Припомню «Первую любовь»,
Промолвлю: «Ася» и «Затишье», —
Себя я вижу юным вновь.
На селе своем жил молодец,
Ничего не знал, не ведывал,
Со друзьями гулял, бражничал,
По всему селу роскошничал.
В день воскресный, с утра до ночи,
В хороводе песни игрывал;
Вместе с девицей-красавицей
Пляски новые выдумывал.
Мы засыпали с думой о тебе.
Мы на заре включали репродуктор,
чтобы услышать о твоей судьбе.
Тобою начиналось наше утро.
В заботах дня десятки раз подряд,
сжимая зубы, затаив дыханье,
твердили мы:
— Мужайся, Сталинград! —
Сквозь наше сердце шло твое страданье.
За сосняком, среди пустого поля —
Где все пути песками замело —
Из века в век — стоит моя "Недоля" —
Землей забытое российское село...
В нем — двадцать хат, всегда стоявших криво —
Печальный ряд, склонившийся от бед —
Дырявый мост, за ним — сухая ива —
Грозой разбитая во тьме минувших лет...
Нет погоды над Диксоном.
Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца, слепящего яростно,
О скуке
на этом свете
Гоголь
говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
Гоголь!
В СССР
от веселости
стонут
(Bad Nauheim. 1897–1903)1
Я видел огненные знаки
Чудес, рожденных на заре.
Я вышел — пламенные маки
Сложить на горном алтаре.
Со мною утро в дымных ризах
Кадило в голубую твердь,
И на уступах, на карнизах
Бездымно испарялась смерть.
Дремали розовые башни,
И дни, и ночи до утра
В степи метели бушевали
И вешки снегом заметали,
И заносили хутора.
А дом стоял в открытом поле
Печальным сторожем степным,
И ветер бешеный над ним
Как будто тешился на воле.
Он крышу снес, врывался в дом —
И стекла в рамах дребезжали,
ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ КРЕСТЬЯНИНА.
Мужичок не любит скуки,
Не боится и труда,
Не сидит, сложивши руки,
Как иные господа.
У него работы много,
Он всегда не без хлопот;
Для него одна дорога:
Жить в нужде, в кругу забот.
Не сердится он на долю,