Семейство мирное, ужель тебя забуду
И дружбе и любви неблагодарен буду?
Ах, мне ли позабыть гостеприимный кров,
В сени домашних где богов
Усердный эскулап божественной наукой
Исторг из-под косы и дивно исцелил
Меня, борющегось уже с смертельной мукой!
Ужели я тебя, красавица, забыл,
Тебя, которую я зрел перед собою,
Как утешителя, как ангела небес!
На ложе горести и слез
Ты, Геба юная, лилейною рукою
Сосуд мне подала: «Пей здравье и любовь!»
Тогда, казалося, сама природа вновь
Со мною воскресала
И новой зеленью венчала
Долины, холмы и леса.
Я помню утро то, как слабою рукою,
Склонясь на костыли, поддержанный тобою,
Я в первый раз узрел цветы и древеса…
Какое счастие с весной воскреснуть ясной!
(В глазах любви еще прелестнее весна).
Я, восхищен природой красной,
Сказал Эмилии: «Ты видишь, как она,
Расторгнув зимний мрак, с весною оживает,
С ручьем шумит в лугах и с розой расцветает;
Что б было без весны?.. Подобно так и я
На утре дней моих увял бы без тебя!»
Тут, грудь ее кропя горячими слезами,
Соединив уста с устами,
Всю чашу радости мы выпили до дна.
Увы, исчезло все, как прелесть сладка сна!
Куда девалися восторги, лобызанья
И вы, таинственны во тьме ночной свиданья,
Где, заключа ее в обятиях моих,
Я не завидовал судьбе богов самих!..
Теперь я, с нею разлученный,
Считаю скукой дни, цепь горестей влачу,
Воспоминания, лишь вами окрыленный,
К ней мыслию лечу,
И в час полуночи туманной,
Мечтой очарованной,
Я слышу в ветерке, принесшем на крылах
Цветов благоуханье,
Эмилии дыханье;
Я вижу в облаках
Ее, текущую воздушною стезею…
Раскинуты власы красавицы волною
В небесной синеве,
Венок из белых роз блистает на главе,
И перси дышат под покровом…
«Души моей супруг!»
Мне шепчет горний дух,
«Там в тереме готовом
За светлою Двиной
Увижуся с тобой!..
Теперь прости»… И я, обманутый мечтой,
В восторге сладостном к ней руки простираю,
Касаюсь риз ее… и тень лишь обнимаю!
Большой Медведицы нет ковша,
Луна не глядит с небес.
Ночь темна… Затих Черемшан.
Гасит огни Мелекесс.Уснул и Бряндинский колхоз…
Только на дальних буграх
Ночь светла без луны и звезд, —
Там тарахтят трактора.Другие кончают осенний сев,
Стыдно им уступать —
Вот почему сегодня не все
Бряндинцы могут спать.Пускай осенняя ночь дрожа
Холодом бьет в ребро, —
Люди работают и сторожат
Свое трудовое добро… Амбар — копилка общих трудов —
Полон отборных семян.
Его сторожит Степан Седов,
По прозвищу Цыган.Крепок амбара железный запор,
Зорок у сторожа глаз.
Не потревожат враг и вор
Семян золотой запас.Слышит Степан, как новые га
С бою берут трактора.
И ночь идет, темна и долга,
И долго еще до утра.Мысли плывут, как дым махры:
«Колхоз… ребятишки… жена…
Скоро всем для зимней поры
Обувка будет нужна…»Осенняя ночь долга и глуха,
И утра нет следов,
Еще и первого петуха
Не слышал Степан Седов… И вдруг — испуг расширил зрачок
Черных цыганских глаз:
На небе огненный язычок
Вспыхнул и погас.И следом дым, как туман с реки,
Клубом поплыл седым.
И взвились новые языки
И палевым сделали дым.Глядит Степан из черной тьмы,
И губы шепчут дрожа:
Или соседи… или мы…
В нашем конце пожар! Огонь присел в дыму глухом,
Невидимый, но живой,
И прыгнул огненным петухом,
Вздымая гребень свой.Степаново сердце бьет набат,
Забегал сонный колхоз.
И вспыхнул крик: «Седовы горят!»
И прогремел обоз… Искры тучами красных мух
Носятся над огнем…
Степан едва переводит дух, —
И двое спорят о нем.— Степан! Колхозные семена
Не время тебе стеречь!
Смотри! В огне семья и жена! —
Так первый держит речь.— Горит твой дом! Горит твой кров!
Что тебе до людей?
Беги, Седов! Спеши, Седов!
Спасай жену и детей! Но в этот яростный разговор
Крикнул голос второй:
— Постой, Степан! И враг и вор
Ходят ночной порой! Такого часа ждут они,
Готовы к черным делам!..
Жена и дети там не одни, —
Ты здесь нужней, чем там.Амбар получше обойди,
Быть может, неспроста
Горит твой дом! Не уходи,
Не уходи с поста! Тебе плоды колхозных трудов
Недаром доверил мир!..-
И был на посту Степан Седов,
Пока не снял бригадир.Утих пожар. Как дым белёс,
Холодный встал рассвет.
И тут увидел весь колхоз,
Что черный сторож сед.И рассказало всем без слов
Волос его серебро,
Как сторожил Степан Седов
Колхозное добро.
1Парень был Ванюха ражий,
Рослый человек, -
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век.
Полусонный по природе,
Знай зевал в кулак
И название в народе
Получил: вахлак!
Правда, с ним случилось диво,
Как в Грязной стоял:
Ел он мало и лениво,
По ночам не спал…
Всё глядит, бывало в оба
В супротивный дом:
Там жила его зазноба —
Кралечка лицом!
Под ворота словно птичка
Вылетит с гнезда,
Белоручка, белоличка…
Жаль одно: горда!
Прокатив ее, учтиво
Он ей раз сказал:
«Вишь, ты больно тороплива», -
И за ручку взял…
Рассердилась: «Не позволю!
Полно — не замай!
Прежде выкупись на волю,
Да потом хватай!»
Поглядел за нею Ваня,
Головой тряхнул:
«Не про нас ты, — молвил, — Таня», -
И рукой махнул…
Скоро лето наступило,
С барыней своей
Таня в Тулу укатила.
Ванька стал умней:
Он по прежнему порядку
Полюбил чаек,
Наблюдал свою лошадку,
Добывал оброк,
Пил умеренно горелку,
Знал копейке вес,
Да какую же проделку
Сочинил с ним бес!..2Раз купец ему попался
Из родимых мест;
Ванька с ним с утра катался
До вечерних звезд.
А потом наелся плотно,
Обрядил коня
И улегся беззаботно
До другого дня…
Спит и слышит стук в ворота.
Чу! шумят, встают…
Не пожар ли? вот забота!
Чу! к нему идут.
Он вскочил, как заяц сгонный
Видит: с фонарем
Перед ним хозяин сонный
С седоком-купцом.
«Санки где твои, детина?
Покажи ступай!»-
Говорит ему купчина —
И ведет в сарай…
Помутился ум у Вани,
Он как лист дрожал…
Поглядел купчина в сани
И, крестясь, сказал:
«Слава богу! слава богу!
Цел мешок-то мой!
Не взыщите за тревогу —
Капитал большой.
Понимаете, с походом
Будет тысяч пять…»
И купец перед народом
Деньги стал считать…
И пока рубли звенели,
Поднялся весь дом —
Ваньки сонные глядели,
Оступя кругом.
«Цело всё!» — сказал купчина,
Парня подозвал:
«Вот на чай тебе полтина!
Благо ты не знал:
Серебро-то не бумажки,
Нет приметы, брат;
Мне ходить бы без рубашки,
Ты бы стал богат, -
Да господь-то справедливый
Попугал шутя…»
И ушел купец счастливый,
Под мешком кряхтя…
Над разиней поглумились
И опять легли,
А как утром пробудились
И в сарай пришли,
Глядь — и обмерли с испугу…
Ни гу-гу — молчат;
Показали вверх друг другу
И пошли назад…
Прибежал хозяин бледный,
Вся сошлась семья:
«Что такое?..» Ванька бедный —
Бог ему судья! -
Совладать с лукавым бесом,
Видно, не сумел:
Над санями под навесом
На вожжах висел!
А ведь был детина ражий,
Рослый человек, -
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век…
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:
«Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он — твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Тигрёнок
Эй, не стойте слишком близко —
Я тигрёнок, а не киска!
Слон
Дали туфельки слону.
Взял он туфельку одну
И сказал: — Нужны пошире,
И не две, а все четыре!
Зебры
Полосатые лошадки,
Африканские лошадки,
Хорошо играть вам в прятки
На лугу среди травы!
Разлинованы лошадки,
Будто школьные тетрадки,
Разрисованы лошадки
От копыт до головы.
Жираф
Рвать цветы легко и просто
Детям маленького роста,
Но тому, кто так высок,
Нелегко сорвать цветок!
Совята
Взгляни на маленьких совят —
Малютки рядышком сидят.
Когда не спят,
Они едят.
Когда едят,
Они не спят.
Пингвин
Правда, дети, я хорош?
На большой мешок похож.
На морях в былые годы
Обгонял я пароходы.
А теперь я здесь в саду
Тихо плаваю в пруду.
Лебедёнок
Отчего течёт вода
С этого младенца?
Он недавно из пруда,
Дайте полотенце!
Страусёнок
Я — страусёнок молодой,
Заносчивый и гордый.
Когда сержусь, я бью ногой
Мозолистой и твердой.
Когда пугаюсь, я бегу,
Вытягиваю шею.
А вот летать я не могу,
И петь я не умею.
Обезьяна
Приплыл по океану
Из Африки матрос,
Малютку обезьяну
В подарок нам привёз.
Сидит она, тоскуя,
Весь вечер напролёт
И песенку такую
По-своему поёт:
«На дальнем жарком юге,
На пальмах и кустах
Визжат мои подруги,
Качаясь на хвостах.
Чудесные бананы
На родине моей.
Живут там обезьяны
И нет совсем людей».
Белые медведи
У нас просторный водоём.
Мы с братом плаваем вдвоём.
Вода прохладна и свежа.
Её меняют сторожа.
Мы от стены плывем к стене
То на боку, то на спине.
Держись правее, дорогой.
Не задевай меня ногой!
Эскимосская собака
На прутике — записка:
«Не подходите близко!»
Записке ты не верь —
Я самый добрый зверь.
За что сижу я в клетке,
Я сам не знаю, детки.
Собака динго
Нет, я не волк и не лиса.
Вы приезжайте к нам в леса,
И там увидите вы пса —
Воинственного динго.
Пусть вам расскажет кенгуру,
Как в австралийскую жару
Гнал по лесам его сестру
Поджарый, тощий динго.
Она в кусты — и я за ней,
Она в ручей — и я в ручей,
Она быстрей — и я быстрей,
Неутомимый динго.
Она хитра, и я не прост,
С утра бежали мы до звёзд,
Но вот поймал её за хвост
Неумолимый динго.
Теперь у всех я на виду,
В зоологическом саду,
Верчусь волчком и мяса жду,
Неугомонный динго.
Верблюд
Бедный маленький верблюд:
Есть ребёнку не дают.
Он сегодня съел с утра
Только два таких ведра!
Где обедал воробей
— Где обедал, воробей?
— В зоопарке у зверей.
Пообедал я сперва
За решёткою у льва.
Подкрепился у лисицы.
У моржа попил водицы.
Ел морковку у слона.
С журавлём поел пшена.
Погостил у носорога,
Отрубей поел немного.
Побывал я на пиру
У хвостатых кенгуру.
Был на праздничном обеде
У мохнатого медведя.
А зубастый крокодил
Чуть меня не проглотил.
Бодрящей свежестью пахнуло
В окно — я встала на заре.
Лампада трепетно вздохнула.
Вздох отражен на серебре
Старинных образов в киоте…
Задумчиво я вышла в сад;
Он, как и я, рассвету рад,
Однако холодно в капоте,
Вернусь и захвачу платок.
…Как светозарно это утро!
Какой живящий холодок!
А небо — море перламутра!
Струи живительной прохлады
Вплывают в высохшую грудь,
И утром жизнь мне жаль чуть-чуть;
При светлом пробужденьи сада.
Теперь, когда уже не днями
Мне остается жизнь считать,
А лишь минутами, — я с вами
Хочу немного поболтать.
Быть может, вам не «интересно» —
Узнать, что смерть моя близка,
Но пусть же будет вам известно,
Что с сердцем делает тоска
Любимой женщины когда-то
И после брошенной, как хлам.
Да, следует напомнить вам,
Что где-то ждет и вас расплата
За злой удар ее мечтам.
Скажите откровенно мне,
По правде, — вы меня любили?
Ужели что вы говорили
Я только слышала… во сне?!
Ужель «игра воображенья» —
И ваши клятвы, и мольбы,
А незабвенные мгновенья —
Смех иронической судьбы?
Рассейте же мои сомненья,
Сказав, что это был ни сон,
Ни сказка, ни мираж, ни греза, —
Что это жизнь была, что стон
Больного сердца и угроза
Немая за обман, за ложь —
Плоды не фикции страданья,
А сердца страстное стенанье,
Которым равных не найдешь.
Скажите мне: «Да, это было», —
И я, клянусь, вам все прощу:
Ведь вас я так всегда любила
И вам ли, другу, отомщу?
Какой абсурд! Что за нелепость!
Да вам и кары не сыскать…
Я Господа молю, чтоб крепость
Послал душе моей; страдать
Удел, должно быть, мой печальный,
А я — религии раба,
И буду доживать «опальной»,
Как предназначила судьба.
Итак, я не зову вас в бой,
Не стану льстить, как уж сказала;
Но вот что видеть я б желала
Сейчас в деревьях пред собой:
Чтоб вы, такой красивый, знатный,
Кипящий молодостью весь,
Мучительно кончались здесь,
Вдыхая воздух ароматный,
Смотря на солнечный восход
И восхищаясь птичьей трелью,
Желая жить, вкушать веселье.
Ушли б от жизненных красот.
Мне сладко, чтобы вы страдали,
В сознаньи ожидая смерть,
Я превратила б сердце в твердь,
Которую б не размягчали
Ни ваши муки, ни мольбы,
Мольбы отчаянья, бессилья…
У вашей мысли рвутся крылья,
Мутнеет взор… то — месть судьбы!
Я мстить не стану вам активно,
Но сладко б видеть вас в беде,
Хоть то религии противно.
Но идеала нет нигде.
И я, как человек, конечно,
Эгоистична и слаба
И своего же «я» раба.
А это рабство, к горю, вечно.
…Чахотка точит организм,
Умру на днях, сойдя с «арены».
Какие грустные рефрены!
Какой насмешливый лиризм!
Как-то раз я в Саламанке
Утром по саду гулял
И при песнях соловьиных
У Гомера прочитал,
Как в блистательной одежде
Шла Елена по стенам,
И в таком явилась блеске
Илионским старшинам,
Что иной из седовласых
Бормотал там старшина:
«Нет другой тебе подобной,
Богоравная жена!»
Весь я в чтенье погрузился;
Вдруг послышался в кустах
Тихий шепот, чудный голос,
Приводивший сердце в страх.
На соседнем там алтане —
Нет, была то не мечта! —
Как Елена, мне явилась
Неземная красота.
С ней был рядом старикашка
И — клянусь вам — чудака
Я готов был счесть за старца
Из Троянского кружка.
Да и сам я стал Ахейцем,
Подводившим под алтан,
Как под новый город Трои,
Для осады ратный стань.
Молвить проше без метафор, —
С той поры все лета в сад
Каждый вечер с звонкой лютней
Я ходпл для серенад.
Пел на все лады и тоны
Про любовь свою, пока
Мне в окно она головкой
Не кивнула рать слегка.
Так с полгода наши ночи
Проводили мы без сна,
Тешась музыкой, спасибо
Глухоте опекуна.
Хоть ревнивец в час бессонный
И вставал порой с одра,
Но ему была не слышна
Лютни звонкая игра.
Но раз ночью — небо страшно
Облеклось в могильный мрак —
Мне она не отвечала
На условленный наш знак.
Лишь беззубую старуху
Песней поднял я от сна,
Лишь седая баба эхо
Отвечала мне одна.
Так исчезла наша прелесть!
Всюду тишь и пустота!
Запустел и сад цветистый,
И все милые места.
Кто она, откуда родом,
Я, увы, не мог узнать:
Мне об этом запретила
Моя прелесть вопрошать.
С той поры ее ищу я
И брогку по городам;
Бросив в сторону Гомера,
Одиссеем стал я сам.
Взял себе в подруги лютню,
И лишь встречу где алтан,
Иль окно с решеткой, тихо
Я пою про свой роман.
В городах пою и селах,
Как в те летни вечера,
Когда пел я в Саламанке
Милой даме до утра.
Но желанного ответа
Не добьюсь еще никак;
Лишь седая баба эхо
Вторит мне в полночный мрак.
Выступы замок простер
В синюю неба пустыню.
Холодный востока костер
Утра встречает богиню.
И тогда-то
Звон раздался от подков.
Бел, как хата,
Месяц ясных облаков
Лаву видит седоков.
И один из них широко
Ношей белою сверкнул,
И в его ночное око
Сам таинственный разгул
Выше мела белых скул
Заглянул.
«Не святые, не святоши,
В поздний час несемся мы,
Так зачем чураться ноши
В час царицы ночи — тьмы!»
Уж по твердой мостовой
Идут взмыленные кони.
И опять взмахнул живой
Ношей мчащийся погони.
И кони устало зевают, замучены,
Шатаются конские стати.
Усы золотые закручены
Вождя веселящейся знати.
И, вящей породе поспешная дань,
Ворота раскрылися настежь.
«Раскройся, раскройся, широкая ткань,
Находку прекрасную застишь.
В руках моих дремлет прекрасная лань!»
И, преодолевая странный страх,
По пространной взбегает он лестнице
И прячет лицо в волосах
Молчащей кудесницы.
«В холодном сумраке покоя,
Где окружили стол скамьи,
Веселье встречу я какое
В разгуле витязей семьи?»
И те отвечали с весельем:
«Правду промолвил и дело.
Дружен урод с подземельем,
И любит высоты небесное тело».—
«Короткие четверть часа
Буду вверху и наедине.
Узнаю, льнут ли ее волоса
К моей молодой седине».
И те засмеялися дружно.
Качаются старою стрелкой часы.
Но страх вдруг приходит. Но все же наружно
Те всадники крутят лихие усы...
Но что это? Жалобный стон и трепещущий говор,
И тела упавшего шум позже стука.
Весь дрожа, пробегает в молчании повар
И прочь убегает, не выронив звука.
И мчатся толпою, недоброе чуя,
До двери высокой, дубовой и темной,
И плачет дружинник, ключ в скважину суя,
Суровый, сердитый, огромный.
На битву идут они к женственным чарам,
И дверь отворилась под тяжким ударом
Со скрипом, как будто, куда-то летя,
Грустящее молит и плачет дитя.
Но зачем в их руках заблистали клинки?
Шашек лезвия блещут из каждой руки.
Как будто заснувший, лежит общий друг,
И на пол стекают из крови озера.
А в углу близ стены — вся упрек и испуг —
Мария Вечора.
Полно, сивка, видно, тра
Бросить соху. Хлещет ливень и сечет.
Видно, ждет нас до утра
Сон, коняшня и почет.
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
— Позвольте мне чубук, я закурю.
— Пожалуйте огня.
— Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
— Как всех равнять? Народы так бедны, —
Заметил Пушкин, — что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
— О, да, — ответил Пестель, — если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
— Увы, — ответил Пушкин, — тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
— Мужицкий бунт бессмыслен…—
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
— Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель, — бережем тиранство.
— Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, —
Подумал Пестель, — столько наблюдений
И мало основательных идей».
— Но тупость рабства сокрушает гений!
— В политике кто гений — тот злодей, —
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
— Она, —
Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся.
— Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал — распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
1.
Тоска маятникаНеразгаданным надрывом
Подоспел сегодня срок;
В стекла дождик бьет порывом,
Ветер пробует крючок.Точно вымерло все в доме…
Желт и черен мой огонь,
Где-то тяжко по соломе
Переступит, звякнув, конь.Тело скорбно и разбито,
Но его волнует жуть,
Что обиженно-сердито
Кто-то мне не даст уснуть.И лежу я околдован,
Разве тем и виноват,
Что на белый циферблат
Пышный розан намалеван.Да по стенке ночь и день,
В душной клетке человечьей,
Ходит-машет сумасшдеший,
Волоча немую тень.Ходит-ходит, вдруг отскочит,
Зашипит — отмерил час,
Зашипит и захохочет,
Залопочет горячась.И опять шагами мерить
На стене дрожащий свет,
Да стеречь, нельзя ль проверить,
Спят ли люди или нет.Ходит-машет, а для такта
И уравнивая шаг,
С злобным рвеньем «так-то, так-то»
Повторяет маниак… Все потухло. Больше в яме
Не видать и не слыхать…
Только кто же там махать
Продолжает рукавами? Нет! Довольно… хоть едва,
Хоть тоскливо даль белеет
И на пледе голова
Не без сладости хмелеет.
2.
КартинкаМелко, мелко, как из сита,
В тарантас дождит туман,
Бледный день встает сердито,
Не успев стряхнуть дурман.Пуст и ровен путь мой дальний…
Лишь у черных деревень
Бесконечный все печальней,
Словно дождь косой, плетень.Чу… Проснулся грай вороний,
В шалаше встает пастух,
И сквозь тучи липких мух
Тяжело ступают кони.Но узлы седых хвостов
У буланой нашей тройки,
Доски свежие мостов,
Доски черные постройки —Все поплыло в хлебь и смесь, -
Пересмякло, послипалось…
Ночью мне совсем не спалось,
Не попробовать ли здесь? Да, заснешь… чтоб быть без шапки.
Вот дела… — Держи к одной! —
Глядь — замотанная в тряпки
Амазонка предо мной.Лет семи всего — ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке,
А другая — в поводу.Жадным взглядом проводила,
Обернувшись, экипаж
И в тумане затрусила,
Чтоб исчезнуть, как мираж.И щемящей укоризне
Уступило забытье:
«Это — праздник для нее.
Это — утро, утро жизни!»
3.
Старая усадьбаСердце дома. Сердце радо. А чему?
Тени дома? Тени сада? Не пойму.Сад старинный — все осины — тощи, страх!
Дом — руины… Тины, тины, что в прудах… Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..
Прах и гнилость… Накренилось… А стоит… Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовИще без печей… Ну как встанет, ну как глянет из окна:
«Взять не можешь, а тревожишь, старина! Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить… Не сфальшивишь, так иди уж: у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.Дам и брашна — волчьих ягод, белены…
Только страшно — месяц за год у луны… Столько вышек, столько лестниц — двери нет…
Встанет месяц, глянет месяц — где твой след?..»Тсс… ни слова… даль былого — но сквозь дым
Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым! Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? шума сада?.. Не пойму…
И
Здесь осень светлая и тихая стоит.
У нас, на севере, теперь зима уж скоро,
И северных лесов угрюмый, строгий вид
Багряною листвой не утешает взора.
Цветов и певчих птиц давно уж в чащах нет,
И гулко каждый звук по чащам раздается…
В полураскрытый верх деревьев грустно льется
Осенний полусвет.
А в северных полях, пустынных и туманных,
В такие дни еще тоскливей и грустней, —
Лишь караваны туч седых и оловянных
Плывут над скучною пустынею полей.
Когда же гаснет день, и сумерки скрывают
Безмолвные поля в свою густую тень, —
Печально огоньки среди лесов мерцают
Из бедных деревень.
ИИ
Но далеко от нас все это.
Здесь ночи звездны, ясны дни,
И сколько в них тепла и света,
Как упоительны они!
Ни тучки нет на небосклоне.
Проснешься утром — тишина,
Тень от деревьев на балконе
Прохладой бодрою полна.
В долинах пар на солнце блещет,
Синеют влажно цепи гор,
Под ними золотом трепещет
Морской лазоревый простор.
И там, где с ласкою прощальной,
Белея, тонут паруса, —
Чертою призрачно-хрустальной
Слилися с морем небеса…
ИИИ
И в горы я с утра с двухстволкой ухожу;
Там воздух по турам еще свежей и чище,
И целый день один я в тишине брожу
Среди пустынных гор, как будто на кладбище.
На скатах их видны лишь камни да трава,
И кажется внизу, в долинах меж горами,
Что неба яркая, густая синева
Отрезана вверху гранитными скалами.
И я иду туда, к той светлой вышине,
Не отрываю глаз от синего простора,
Но тонут небеса в воздушной глубине,
Уходят медленно от взора…
Зато какая даль открылась предо мной! —
Извивы рек, леса, кустарник ярко-алый,
Долины, цепи гор, вершины, перевалы,
А там и ширь полей — дорога в край родной!
ИV
Степь равниной пожелтевшею
Безграничною лежит,
И в дали воздушной марево
Над равниною дрожит.
И курганы одинокие,
Молчаливые видны,
Беззаветной, грустной думою
О бывалых днях полны.
И в выси небесной с севера,
Чуть заметные вдали,
Над степями, над курганами
Тихо тянут журавли.
И скликаются, и слышится
В перекличке их печаль…
Не родимого ли севера
Перелетным птицам жаль?
Если так, — снесите к северу,
Возвращаясь по весне,
И мою печаль по родине,
Мой поклон родной стране!
Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?
Однажды, много лет тому назад, — он был еще юношей, — прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.
Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.
Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у него было жалостливое — и он надеялся на свою силу.
Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.
Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.
Освобожденный старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:
— Храбрый юноша, твое великодушие не останется без награды. На вид я — убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра ранним утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана — и ты убедишься в справедливости моих слов.
Джиаффар подумал: «На вид человек этот нищий, точно; однако — всяко бывает. Отчего не попытаться?» — и отвечал:
— Хорошо, отец мой; приду.
Старик взглянул ему в глаза — и удалился.
На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.
Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.
По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.
Три плода — три яблока — висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
Всё дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.
— Юноша! — промолвил старец. — Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый — будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный — будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый — будешь нравиться старым женщинам. Решайся!.. и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!
Джиаффар понурил голову — и задумался.
— Как тут поступить? — произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою. — Сделаешься слишком умным — пожалуй, жить не захочется; сделаешься богаче всех людей — будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!
Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:
— О мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно… И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто завидовать не станет.
— Поведай мне, старец, — промолвил, встрепенувшись, Джиаффар, — где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?
Старик поклонился до земли — и указал юноше дорогу.
Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?
Погасло солнце. Сумрак серый
На землю пал. Сгущалась мгла.
Сердца блестящих офицеров
Она тоской обволокла.
Слезливо свечи оплывали
И отражались в зеркалах.
Как будто все здесь пребывали
На собственных похоронах.
И даже бешеным азартом
Не растопить в сердцах печаль.
Швырнув на стол зеленый карты,
Штаб-капитан сел за рояль.
Греми, музыка боевая,
Не умолкай судьбе на зло!
Вдруг юнкер, в комнату вбегая,
Сказал, рассеяно мигая:
— К нам, господа, пришел Лазо!
Лазо?! И лица стали серы.
— Не может быть! Ужель конец?
Переглянулись офицеры,
Смирив тяжелый бой сердец.
Как он попал на Русский остров?
Где каждый был и враг и зверь?
А он вошел легко и просто
И за собой прихлопнул дверь.
Ах, свечи! Черт, как мало света!
Но все же каждый увидал!
Так вот какой — без эполетов
Сам партизанский генерал.
Красивый. Плотный, видно, малый.
Таких за горло не схватить.
С кудрей картуз сняв полинялый,
Вошедший начал говорить:
И так глаза его блестели,
От слов так веяло грозой —
Но все и так бы в нем узнали
Уже известного Лазо.
— Зачем хитрить? Вам очень туго...
Увидит это и слепой, —
Народ того считает другом,
Кто за него идет на бой.
А вы пошли чужой дорогой.
Народ сотрет вас в порошок.
Лазо слегка рукой потрогал
От револьвера ремешок.
Он без оружия приехал
В гнездо змеиное врагов.
Давясь сухим и нервным смехом,
Вскричал поручик: — Ишь, каков!
Ступай, мужланов агитируй...
Ступай, да только поскорей...
Не то в тебе насверлим дыры,
Что не дойдешь и до дверей.
И слишком вспыльчивый поручик
Из кобуры извлек наган.
Владел собою много лучше
Седеющий штабс-капитан.
Он подскочил: «Оставьте это!
Хотя, поручик, вы не трус,
Рукой побитого валета
Вы метите в червонный туз!»
И скомкав новых карт колоду,
Сказал он голосом глухим:
— Идите к своему народу.
А мы уж будем со своим...
Как он вошел, легко и просто,
Ушел Лазо, прихлопнув дверь.
И он оставил Русский остров,
Где каждый был и враг и зверь.
А утром мглистым, утром серым,
Словам простым и ясным вняв,
К Лазо пришли шесть офицеров,
С плечей навек погоны сняв.
Они шли к русскому народу,
К вождю приморских партизан.
Был с ними скомкавший колоду
Седеющий штабс-капитан.
Пуанкаре
Мусье!
Нам
ваш
необходим портрет.
На фотографиях
ни капли сходства нет.
Мусье!
Вас
разница в деталях
да не вгоняет
в грусть.
Позируйте!
Дела?
Рисую наизусть.
По политике глядя,
Пуанкаре
такой дядя. —
Фигура
редкостнейшая в мире —
поперек
себя шире.
Пузо —
ест до́сыта.
Лысый.
Небольшого роста —
чуть
больше
хорошей крысы.
Кожа
со щек
свисает,
как у бульдога.
Бороды нет,
бородавок много.
Зубы редкие —
всего два,
но такие,
что под губой
умещаются едва.
Физиономия красная,
пальцы — тоже:
никак
после войны
отмыть не может.
Кровью
двадцати миллионов
и пальцы краснеют,
и на
волосенках,
и на фрачной коре.
Если совесть есть —
из одного пятна
крови
совесть Пуанкаре.
С утра
дела подают ему;
пересматривает бумажки,
кровавит папки.
Потом
отдыхает:
ловит мух
и отрывает
у мух
лапки.
Пообрывав
лапки и ножки,
едет заседать
в Лигу наций.
Вернется —
паклю
к хвосту кошки
привяжет,
зажжет
и пустит гоняться.
Глядит
и начинает млеть.
В голове
мечты растут:
о, если бы
всей земле
паклю
привязать
к хвосту?!
Затем —
обедает,
как все люди,
лишь жаркое
живьем подают на блюде.
Нравится:
пища пищит!
Ворочает вилкой
с медленной ленью:
крови вид
разжигает аппетит
и способствует пищеваренью.
За обедом
любит
полакать
молока.
Лакает бидонами, —
бидоны те
сами
в рот текут.
Молоко
берется
от рурских детей;
молочница —
генерал Дегут.
Пищеварению в лад
переваривая пищу,
любит
гулять
по дороге к кладбищу.
Если похороны —
идет сзади,
тихо похихикивает,
на гроб глядя.
Разулыбавшись так,
Пуанкаре
любит
попасть
под кодак.
Утром
слушает,
от восторга горя, —
газетчик
Парижем
заливается
в мили:
— «Юманите»!
Пуанкаря
последний портрет —
хохочет
на могиле! —
От Парижа
по самый Рур —
смех
да чавк.
Балагур!
Весельчак!
Пуанкаре
и искусством заниматься тщится.
Пуанкаре
любит
антикварные вещицы.
Вечером
дает эстетике волю:
орамив золотом,
глазками ворьими
любуется
траченными молью
Версальским
и прочими догово́рами.
К ночи
ищет развлечений потише.
За день
уморен
делами тяжкими,
ловит
по очереди
своих детишек
и, хохоча
от удовольствия,
сечет подтяжками.
Похлестывая дочку,
приговаривает
меж ржаний:
— Эх,
быть бы тебе
Германией,
а не Жанной! —
Ночь.
Не подчиняясь
обычной рутине —
не ему
за подушки,
за одеяла браться, —
Пуанкаре
соткет
и спит
в паутине
репараций.
Веселенький персонаж
держит
в ручках
мир
наш.
Примечание.
Мусье,
не правда ли,
похож до нити?!
Нет?
Извините!
Сами виноваты:
вы же
не представились
мне
в мою бытность
в Париже.
Одеяло
Убежало,
Улетела простыня,
И подушка,
Как лягушка,
Ускакала от меня.
Я за свечку,
Свечка — в печку!
Я за книжку,
Та — бежать
И вприпрыжку
Под кровать!
Я хочу напиться чаю,
К самовару подбегаю,
Но пузатый от меня
Убежал, как от огня.
Что такое?
Что случилось?
Отчего же
Всё кругом
Завертелось,
Закружилось
И помчалось колесом?
Утюги за сапогами,
Сапоги за пирогами,
Пироги за утюгами,
Кочерга за кушаком —
Всё вертится,
И кружится,
И несётся кувырком.
Вдруг из маминой из спальни,
Кривоногий и хромой,
Выбегает умывальник
И качает головой:
«Ах ты, гадкий, ах ты, грязный,
Неумытый поросёнок!
Ты чернее трубочиста,
Полюбуйся на себя:
У тебя на шее вакса,
У тебя под носом клякса,
У тебя такие руки,
Что сбежали даже брюки,
Даже брюки, даже брюки
Убежали от тебя.
Рано утром на рассвете
Умываются мышата,
И котята, и утята,
И жучки, и паучки.
Ты один не умывался
И грязнулею остался,
И сбежали от грязнули
И чулки и башмаки.
Я — Великий Умывальник,
Знаменитый Мойдодыр,
Умывальников Начальник
И мочалок Командир!
Если топну я ногою,
Позову моих солдат,
В эту комнату толпою
Умывальники влетят,
И залают, и завоют,
И ногами застучат,
И тебе головомойку,
Неумытому, дадут —
Прямо в Мойку,
Прямо в Мойку
С головою окунут!»
Он ударил в медный таз
И вскричал: «Кара-барас!»
И сейчас же щетки, щетки
Затрещали, как трещотки,
И давай меня тереть,
Приговаривать:
«Моем, моем трубочиста
Чисто, чисто, чисто, чисто!
Будет, будет трубочист
Чист, чист, чист, чист!»
Тут и мыло подскочило
И вцепилось в волоса,
И юлило, и мылило,
И кусало, как оса.
А от бешеной мочалки
Я помчался, как от палки,
А она за мной, за мной
По Садовой, по Сенной.
Я к Таврическому саду,
Перепрыгнул чрез ограду,
А она за мною мчится
И кусает, как волчица.
Вдруг навстречу мой хороший,
Мой любимый Крокодил.
Он с Тотошей и Кокошей
По аллее проходил
И мочалку, словно галку,
Словно галку, проглотил.
А потом как зарычит
На меня,
Как ногами застучит
На меня:
«Уходи-ка ты домой,
Говорит,
Да лицо своё умой,
Говорит,
А не то как налечу,
Говорит,
Растопчу и проглочу!»
Говорит.
Как пустился я по улице
бежать,
Прибежал я к умывальнику
опять.
Мылом, мылом
Мылом, мылом
Умывался без конца,
Смыл и ваксу
И чернила
С неумытого лица.
И сейчас же брюки, брюки
Так и прыгнули мне в руки.
А за ними пирожок:
«Ну-ка, съешь меня, дружок!»
А за ним и бутерброд:
Подскочил — и прямо в рот!
Вот и книжка воротилась,
Воротилася тетрадь,
И грамматика пустилась
С арифметикой плясать.
Тут Великий Умывальник,
Знаменитый Мойдодыр,
Умывальников Начальник
И мочалок Командир,
Подбежал ко мне, танцуя,
И, целуя, говорил:
«Вот теперь тебя люблю я,
Вот теперь тебя хвалю я!
Наконец-то ты, грязнуля,
Мойдодыру угодил!»
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам,
А нечистым
Трубочистам —
Стыд и срам!
Стыд и срам!
Да здравствует мыло душистое,
И полотенце пушистое,
И зубной порошок,
И густой гребешок!
Давайте же мыться, плескаться,
Купаться, нырять, кувыркаться
В ушате, в корыте, в лохани,
В реке, в ручейке, в океане, —
И в ванне, и в бане,
Всегда и везде —
Вечная слава воде!
Блеснул на западе румяный царь природы,
Скатился в океан, и загорелись воды.
Почий от подвигов! усни, сокрывшись в понт!
Усни и не мешай мечтам ко мне спуститься,
Пусть юная Аврора веселится,
Рисуя перстом горизонт,
И к утру свежие готовит розы;
Пусть ночь, сей добрый чародей,
Рассыпав мак, отрет несчастных слезы,
Тогда отдамся я мечте своей.
Облекши истину призраком ложным,
На рок вериги наложу;
Со счастием союз свяжу,
Блаженством упиясь возможным.
Иль вырвавшись из стен пустынных,
В беседы преселюсь великих, мудрых, сильных.
Усни, царь дня! тот путь, который описал,
Велик и многотруден.Откуда яркий луч с высот ко мне сверкнул,
Как молния, по облакам скользнул?
Померк земной огонь… о! сколь он слаб и скуден!
Средь сумраков блестит,
При свете угасает!
Чьих лир согласный звук во слух мой ударяет?
Бессмертных ли харит
Отверзлись мне селенья?
Сколь дивные явленья!
Там ночь в окрестностях, а здесь восток
Лучом весення утра
Златит Кастальский ток.
Вдали, из перламутра,
Сквозь пальмовы древа я вижу храм,
А там,
Средь миртовых кустов, склоненных над водою,
Почтенный муж с открытой головою
На мягких лилиях сидит,
В очах его небесный огнь горит; Чело, как утро ясно,
С устами и с душей согласно,
На коем возложен из лавр венец;
У ног стоит златая лира;
Коснулся и воспел причину мира;
Воспел, и заблистал в творениях Творец.Как свет во все концы вселенной проникает,
В пещерах мраки разгоняет,
Так глас его, во всех промчавшися местах,
Мгновенно облетел пространно царство!
Согнулось злобное коварство,
Молчит неверие безбожника в устах,
И суемудрие не зрит опоры;
Предстала истина невежеству пред взоры:
Велик, — гласит она, — велик в твореньях бог! Умолк певец… души его восторг
Прервал согласно песнопенье;
Но в сердце у меня осталось впечатленье,
Которого ничто изгладить не могло.
Как образ, проходя сквозь чистое стекло,
Единой на пути черты не потеряет, —
Так верно истина себя являет,
Исшед устами мудреца:
Всегда равно ясна, всегда умильна,
Всегда доводами обильна,
Всегда равно влечет сердца.Певец отер слезу, коснулся вновь перстами,
Ударил в струны, загремел,
И сладкозвучными словами
Земных богов воспел!
Он пел великую из смертных на престоле,
Ее победы в бранном поле,
Союз с премудростью, любовь к благим делам,
Награду ревностным трудам,
И, лиру окропя слезою благодарной,
Во мзду щедроте излиянной,
Вдруг вновь умолк, восторгом упоен,
Но глас его в цепи времен
Бессмертную делами
Блюдет бессмертными стихами.
Спустились грации, переменили строй,
Смягчился гром под гибкою рукой,
И сельские послышались напевы,
На звуки их стеклися девы.
Как легкий ветерок,
Порхая чрез поля с цветочка на цветок,
Кружится, резвится, до облак извиваясь, —
Так девы юные, сомкнувшись в хоровод,
Порхали по холмам у тока чистых вод,
Стопами легкими едва земле касаясь,
То в горы скачучи, то с гор.
Певец веселый бросил взор.
(И мудрым нравится невинная забава.)Стройна, приятна, величава,
В одежде тонкой изо льна,
Без перл, без пурпура, без злата,
Красою собственной богата
Явилася жена;
В очах певца под пальмой стала,
Умильный взгляд к нему кидала,
Вия из мирт венок.
Звук лиры под рукой вдруг начал изменяться,
То медлить, то сливаться;
Певец стал тише петь и наконец умолк.
Пришелица простерла руки,
И миртовый венок за сельских песней звуки
Едва свила,
Ему с улыбкой подала;
Все девы в тот же миг во длани заплескали.«Где я?..» —
От изумления к восторгу преходя,
Спросила я у тех, которы тут стояли.
«На Званке ты!» — ответы раздались.
Постой, мечта! продлись!..
Хоть час один!.., но ах! сокрылося виденье,
Оставя в скуку мне одно уединенье.
Египетское Сказание
Некогда солнечный Ра,
Из золотого чертога,
Праведно правил людьми.
Но остудилась игра
Крови горячего бога, —
Это сказанье пойми.
В лете стихает перо,
Море синеет в покое,
Ра утомился от бурь.
Кости его — серебро,
Тело его — золотое,
Волосы — камень лазурь.
Люди узнали про то,
Люди его поносили,
В мыслях погасла свеча.
Только не ведал никто,
Как и в притихнувшей силе
Хватка огней горяча.
Ра созывает богов,
К богу воззвал Океана,
В бездне откликнулся Нун.
Старший, основа основ,
Знал он, как утро румяно,
Ра в Океане был юн.
Солнце, когда-то дитя,
В Нуне качалось туманном,
Солнце возникло из вод.
Море, волной шелестя,
Гулом гудя необманным,
Слышит, коль кто позовет.
«Старший, Владыка морей,
Боги, окружные ныне,
Вот моя жалоба к вам.
Люди суть слезы очей,
Люди — песчинки пустыни,
Люди — прибавка к мирам.
Создал их оком моим,
Люди на Солнце восстали,
Что же мне сделать с людьми?»
Нун, он всегда нелюдим,
В пенной воскликнул печали: —
«Солнце, совет мой прими!
Сын мой, ты выше Отца,
Жаркий пребудь на престоле,
Людям же око пошли!»
Сделалось! Зной — без конца.
Люди от жара и боли
Вьются как черви в пыли.
Из городов, деревень,
Люди бежали в пустыни,
Око догонит везде.
Где хоть малейшая тень?
Зной не смягчается ныне
И при Вечерней звезде.
Око, покинувши Ра,
Стало горячей богиней,
Стало красивой Гатор.
Ждать ли сожженным добра,
Тронутым молнией синей,
Знающим пламенный взор?
Чувствует Ра в полумгле,
Солнцу Гатор — благовестье,
Око вернулось назад.
«Я — Красота на Земле,
Огненный суд для бесчестья,
Я — сожигающий взгляд!»
Солнце увидело месть,
Целый Египет — как жатва,
Люди кругом сожжены.
Жертв обгоревших не счесть.
Мыслит: «Да кончится клятва,
Жатва красивой жены!»
Пьянственный сок ячменя
Выжать велел изобильно,
В сок тот прибавить гранат.
К утру горячего дня,
Всюду, где было так пыльно,
Красный забил водопад.
Всюду, — на вид, — на полях
Кровь на четыре сажени,
Новый Египту убор.
С жаждой в зажженных очах,
В жажде живых наслаждений
Пьет и пьянеет Гатор.
Так напилась красота
Этого призрака крови,
Что позабыла людей.
Спит. И светла высота.
В сердце есть дали и нови.
В мире есть свежесть дождей.
Все же ушел от Земли,
И навсегда — в отдаленьи,
Жгущий и греющий Ра.
Повести Солнца внемли.
Солнцу молись в песнопеньи.
Помни, что было вчера.
Мы жаркою беседой согревались,
Мы папиросным дымом одевались
И у «буржуйки» сиживали так.
Покой до боли был невероятен.
А дым Отечества и сладок и приятен,
Окутавший наш проливной барак.
Он сбит в осенней непогоде вязкой
С обычной романтической завязкой —
В лесу, в дождях, в надежде и дыму.
Я потому об этом вспоминаю,
Что лучшего я времени не знаю,
По силе чувства равного тому.
Какое это было время, дети!
Мы жили в тьме и вместе с тем на свете,
На холоде у яростных костров,
Мы спали под открытым небом, в доме,
В кабине экскаватора и громе
Стрекочущих машин и тракторов.
Мы по утрам хлебали суп из сечки,
Приветливо дымящийся на печке,
И были этим сыты до зари.
Мы думали о вредности излишеств,
Роскошнее не ведали из пиршеств,
Как с чаем подслащенным сухари.
А на работе? Что там только было!
Я помню наши первые стропила.
С каким трудом их взвили к небесам!
Главинж нам лично чертежи преподал,
Прораб возился ночь с водопроводом,
Начальник за гвоздями бегал сам.
Когда фундамент первый заложили,
От счастья замерли, а впрочем, жили
Невероятно гордые собой.
Мы день кончали песней, как молитвой,
Работу нашу называли битвой.
И вправду, разве это был не бой?!
Я не могу вам передать эпохи,
Нужны не те слова, а эти плохи,
Я лучше случай расскажу один.
Пришел сентябрь – в округе первый медник,
Надел он свой протравленный передник,
В его руках паяльник заходил.
Леса покрылись красным, медным цветом,
Последняя гроза прощалась с летом,
Стремительнее двигалась вода,
Пришпоренная утренником стылым —
Предвестником холодным и постылым
Несущего оцепененье льда.
А тут еще нагрянул дождь-подстега,
Рекою стала главная дорога,
Тогда и ночь неслышно подошла.
Мы спать легли. Нам снилось, как героям,
Что наш завод уже давно построен,
Что перед солнцем отступила мгла.
Нас разбудил нежданно чей-то окрик,
Мы поднялись. Стоит начальник. Мокрый,
Командует: «Все на плотину, марш!»
Мы первые минуты не хотели
Покинуть наши теплые постели,
Потом вскочили: «Ведь начальник наш!»
Как мы за ним стремительно бежали,
Как в эту ночь заметно возмужали,
Готовые погибнуть, но помочь!
Вода в плотину бешено вгрызалась,
Всю вражескую ненависть, казалось,
Она в себя вобрала в эту ночь.
К утру, измотанные трудным боем
С водою ледяной и голубою,
Мы вышли победителем ее.
Белье сухое показалось негой,
Барак знакомый – сладостным ночлегом,
Геройской славой – наше бытие.
I
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
II
О, жены чистые пророка,
От всех вы жен отличены:
Страшна для вас и тень порока.
Под сладкой сенью тишины
Живите скромно: вам пристало
Безбрачной девы покрывало.
Храните верные сердца
Для нег законных и стыдливых,
Да взор лукавый нечестивых
Не узрит вашего лица!
А вы, о гости Магомета,
Стекаясь к вечери его,
Брегитесь суетами света
Смутить пророка моего.
В паренье дум благочестивых,
Не любит он велеречивых
И слов нескромных и пустых:
Почтите пир его смиреньем,
И целомудренным склоненьем
Его невольниц молодых.
III
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье:
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
За то ль, что бог и умертвит
И воскресит его — по воле?
Что с неба дни его хранит
И в радостях и в горькой доле?
За то ль, что дал ему плоды,
И хлеб, и финик, и оливу,
Благословив его труды,
И вертоград, и холм, и ниву?
Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред бога притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом.
IV
С тобою древле, о всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На все подъята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!
V
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Дает земле древесну сень.
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечем и мы ко свету,
И да падет с очей туман.
VI
Не даром вы приснились мне
В бою с обритыми главами,
С окровавленными мечами,
Во рвах, на башне, на стене.
Внемлите радостному кличу,
О дети пламенных пустынь!
Ведите в плен младых рабынь,
Делите бранную добычу!
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье!
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам.
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в раскаянье своем
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмем.
Блаженны падшие в сраженье:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденьи,
Не отравляемом ничем.
VII
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.
Сердечной молитвой,
Пророк, удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную книгу
До утра читай!
VIII
Торгуя совестью пред бледной нищетою,
Не сыпь своих даров расчетливой рукою:
Щедрота полная угодна небесам.
В день грозного суда, подобно ниве тучной,
О сеятель благополучный!
Сторицею воздаст она твоим трудам.
Но если, пожалев трудов земных стяжанья,
Вручая нищему скупое подаянье,
Сжимаешь ты свою завистливую длань, —
Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной,
Что с камня моет дождь обильный,
Исчезнут — господом отверженная дань.
IX
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.
И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы —
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра.
Но голос: «О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладез холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
И горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник…
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.
Рабочий
утром
глазеет в газету.
Думает:
"Нам бы работешку эту!
Дело тихое, и нету чище.
Не то что по кузницам отмахивать ручища.
Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —
и гони строчки.
Нагнал,
расставил запятые да точки,
подписался,
под подпись закорючку,
и готово:
строчки растут как цветочки.
Ручки в брючки,
в стол ручку,
получил построчные —
и, ленивой ивой
склоняясь над кружкой, дуй пиво".
В искоренение вредного убежденья
вынужден описать газетный день я.
Как будто
весь народ,
который
не поместился под башню Сухареву, —
пришел торговаться в редакционные коридоры.
Тыщи!
Во весь дух ревут.
«Где обявления?
Потеряла собачку я!»
Голосит дамочка, слезками пачкаясь.
«Караул!»
Отчаянные вопли прореяли.
«Миллиард?
С покойничка?
За строку нонпарели?»
Завжилотдел.
Не глаза — жжение.
Каждому сует какие-то опровержения.
Кто-то крестится.
Клянется крещеным лбом:
«Это я — настоящий Бим-Бом!»
Все стены уставлены какими-то дядьями.
Стоят кариатидами по стенкам голым.
Это «начинающие».
Помахивая статьями,
по дороге к редактору стоят частоколом.
Два.
Редактор вплывает барином.
В два с четвертью
из барина,
как из пристяжной,
умученной выездом парным,—
паром вздымается испарина.
Через минуту
из кабинета редакторского рев:
то ручкой по папке,
то по столу бац ею.
Это редактор,
собрав бухгалтеров,
потеет над самоокупацией.
У редактора к передовице лежит сердце.
Забудь!
Про сальдо язычишкой треплет.
У редактора —
аж волос вылазит от коммерции,
лепечет редактор про «кредит и дебет».
Пока редактор завхоза ест —
раз сто телефон вгрызается лаем.
Это ставку учетверяет Мострест.
И еще грозится:
«Удесятерю в мае».
Наконец, освободился.
Минуточек лишка…
Врывается начинающий.
Попробуй — выставь!
«Прочтите немедля!
Замечательная статьишка»,
а в статьишке —
листов триста!
Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.
Хроникер врывается:
"Там,
в Замоскворечье,—
выловлен из Москвы-реки — живой гиппопотам!" Из РОСТА
на редактора
начинает литься
сенсация за сенсацией,
за небылицей небылица.
Нет у РОСТА лучшей радости,
чем всучить редактору невероятнейшей гадости.
Извергая старательность, как Везувий и Этна,
курьер врывается.
«К редактору!
Лично!»
В пакете
с надписью:
— Совершенно секретно —
повестка
на прошлогоднее заседание публичное.
Затем курьер,
красный, как малина,
от НКИД.
Кроет рьяно.
Передовик
президента Чжан Цзо-лина
спутал с гаоляном.
Наконец, библиограф!
Что бешеный вол.
Машет книжкой.
Выражается резко.
Получил на рецензию
юрист —
хохол —
учебник гинекологии
на древнееврейском!
Вокруг
за столами
или перьев скрежет,
или ножницы скрипят:
писателей режут.
Секретарь
у фельетониста,
пропотевшего до сорочки,
делает из пятисот —
полторы строчки.
Под утро стихает редакционный раж.
Редактор в восторге,
Уехал.
Улажено.
Но тут…
Самогоном упился метранпаж,
лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины.
Спит редактор.
Снится: Мострест
так высоко взвинтил ставки —
что на колокольню Ивана Великого влез
и хохочет с колокольной главки.
Просыпается.
До утра проспал без просыпа.
Ручонки дрожат.
Газету откроют.
Ужас!
Не газета, а оспа.
Шрифт по статьям расплылся икрою.
Из всей газеты,
как из моря риф,
выглядывает лишь — парочка чьих-то рифм. Вид у редактора…
такой вид его,
что видно сразу — нечему завидовать.
Если встретите человека белее мела,
худющего,
худей, чем газетный лист,—
умозаключайте смело:
или редактор,
или журналист.
1
Жили-были
В огромной квартире
В доме номер тридцать четыре,
Среди старых корзин и картонок
Щенок и котенок.
Спали оба
На коврике тонком –
Гладкий щенок
С пушистым котенком.
Им в одну оловянную чашку
Клали сладкую манную кашку.
Утром глаза открывая спросонья,
— Здравствуй, щенок, —
Мурлычет котенок.
Щенок, просыпаясь,
Приветливо лает,
Доброго утра
Котенку желает.
Дни проходили,
Летели недели,
Оба росли
И оба толстели.
2
Летом на дачу
В одной из картонок
Поехали вместе
Щенок и котенок.
Поезд бежал,
И колеса стучали.
Щенок и котенок
В картонке скучали.
Щенок и котенок
Дремали в тревоге,
Щенок и котенок
Устали в дороге.
Картонку шатало,
Трясло на ходу.
Открыли картонку
В зеленом саду.
Увидев деревья,
Щенок завизжал,
Виляя хвостом,
По траве побежал.
Котенок, увидев небо и сад,
Со страха в картонку забрался назад.
3
Ходят гулять
По траве, по дорожкам
Щенок и котенок
В поля и леса.
Среди земляники,
Черники, морошки
Однажды в лесу
Они встретили пса.
Пес кривоногий,
С коротким хвостом
Стоял у дороги,
В лесу под кустом.
Пес кривоногий,
Оскалив пасть,
Хотел на щенка и котенка
Напасть.
Мяукнул котенок,
Залаял щенок,
Подпрыгнул котенок
И сел на сучок.
Котенок сидит
На высоком суку.
— Прыгай ко мне, —
Говорит он щенку.
Щенок отвечает:
— Я побегу,
Прыгнуть на дерево
Я не могу.
Щенок по дороге
Мчится бегом,
Пес кривоногий
Бежит за щенком.
До самого дома,
До самых ворот
Бежал за щенком
Кривоногий урод.
4
Тихо шумят
И шуршат тростники.
Щенок и котенок
Сидят у реки.
Смотрят, как речка,
Играя, течет.
Солнце щенка и котенка печет.
Из темного леса
На бережок
Выходит пастух,
Трубя в рожок.
За пастухом
На берег реки
Идут телята,
Коровы,
Быки.
Услышав
Пастушеский
Громкий рожок,
Бросился в воду
От страха
Щенок.
Вот по воде
Щенок плывет,
— Плыви-ка за мною, —
Котенка зовет.
Котенок остался
На берегу.
— Нет. — говорит он. –
Я не могу. –
Уши прижав и задравши хвост,
Мчится котенок в обход
Через мост.
5
Осень пришла,
Листы пожелтели;
Вот журавли
На юг полетели.
Взял хозяин щенка в работу –
Стал щенок ходить на охоту.
По полю заяц
Несется стрелой,
Мчится охотник
За ним удалой.
Ловкий охотник
Меткий стрелок!
Мчится с охотником
Резвый щенок.
6
Ночью повсюду на даче тишь.
Только на кухне скребется мышь.
Мышь вылезает из норки,
Ищет засохшие корки.
Мышка, ты видишь, котенок сидит.
Мышка, ты слышишь, котенок не спит.
Мышка забыла про корку,
Спряталась мышка в норку.
7
Этой зимою
Я был в квартире,
В доме под номером
Тридцать четыре.
Тихо у двери нажал на звонок.
Слышу — за дверью залаял щенок.
Дверь мне открыли,
Я вижу — в прихожей
Серый щенок,
На себя не похожий:
Мохнатые уши,
Огромный рост,
Длинный и черный
Лохматый хвост.
А в коридоре я вижу –
Со шкапа
Чья-то свисает
Пушистая лапа.
Тут среди старых корзин и картонок
Лежит на себя не похожий котенок.
Толстый, огромный, пушистый кот
Лежит и лижет
Себе живот.
Псу и коту говорю я
— Друзья,
Вы подросли, и узнать вас нельзя.
Кот на меня лениво взглянул,
Пес потянулся и сладко зевнул.
Оба мне разом ответили:
— Что же,
Ты изменился
И вырос тоже.
Унесла мышонка кошка
И поет: — Не бойся, крошка.
Поиграем час-другой
В кошки-мышки, дорогой!
Перепуганный спросонок,
Отвечает ей мышонок:
— В кошки-мышки наша мать
Не велела нам играть.
— Мур-мур-мур, — мурлычет кошка,
Поиграй, дружок, немножко.
А мышонок ей в ответ:
— У меня охоты нет.
Поиграл бы я немножко,
Только, пусть, я буду кошкой.
Ты же, кошка, хоть на час
Мышкой будь на этот раз!
Засмеялась кошка Мурка:
— Ах ты, дымчатая шкурка!
Как тебя ни называть,
Мышке кошкой не бывать.
Говорит мышонок Мурке:
— Ну, тогда сыграем в жмурки!
Завяжи глаза платком
И лови меня потом.
Завязала кошка глазки,
Но глядит из-под повязки,
Даст мышонку отбежать
И опять бедняжку — хвать!
Говорит он хитрой кошке:
— У меня устали ножки,
Дай, пожалуйста, чуть-чуть
Мне прилечь и отдохнуть.
— Хорошо, — сказала кошка,
Отдохни, коротконожка,
Поиграем, а затем
Я тебя, голубчик, съем!
Кошке — смех, мышонку — горе…
Но нашел он щель в заборе.
Сам не знает, как пролез.
Был мышонок — да исчез!
Вправо, влево смотрит кошка:
— Мяу-мяу, где ты, крошка?
А мышонок ей в ответ:
— Там, где был, меня уж нет!
Покатился он с пригорка,
Видит: маленькая норка.
В этой норке жил зверек
Длинный, узенький хорек.
Острозубый, остроглазый,
Был он вором и пролазой
И, бывало, каждый день
Крал цыплят из деревень.
Вот пришел хорек с охоты,
Гостя спрашивает: — Кто ты?
Коль попал в мою нору,
Поиграй в мою игру!
— В кошки-мышки или в жмурки?
Говорит мышонок юркий.
— Нет, не в жмурки. Мы, хорьки,
Больше любим «уголки».
— Что ж, сыграем, но сначала
Посчитаемся, пожалуй:
Я — зверек,
И ты — зверек,
Я — мышонок,
Ты — хорек,
Ты хитер,
А я умен,
Кто умен,
Тот вышел вон!
— Стой! — кричит хорек мышонку
И бежит за ним вдогонку,
А мышонок — прямо в лес
И под старый пень залез.
Стали звать мышонка белки:
— Выходи играть в горелки!
— У меня, — он говорит,
Без игры спина горит!
В это время по дорожке
Шел зверек страшнее кошки,
Был на щетку он похож.
Это был, конечно, еж.
А навстречу шла ежиха
Вся в иголках, как портниха.
Закричал мышонку еж:
— От ежей ты не уйдешь!
Вот идет моя хозяйка,
С ней в пятнашки поиграй-ка,
А со мною — в чехарду.
Выходи скорей — я жду!
А мышонок это слышал,
Да подумал и не вышел.
— Не хочу я в чехарду,
На иголки попаду!
Долго ждали еж с ежихой,
А мышонок тихо-тихо
По тропинке меж кустов
Прошмыгнул — и был таков!
Добежал он до опушки.
Слышит — квакают лягушки:
— Караул! Беда! Ква-ква!
К нам сюда летит сова!
Поглядел мышонок: мчится
То ли кошка, то ли птица,
Вся рябая, клюв крючком,
Перья пестрые торчком.
А глаза горят, как плошки,
Вдвое больше, чем у кошки.
У мышонка замер дух.
Он забился под лопух.
А сова — все ближе, ближе,
А сова — все ниже, ниже
И кричит в тиши ночной:
— Поиграй, дружок, со мной!
Пропищал мышонок: — В прятки?
И пустился без оглядки,
Скрылся в скошенной траве.
Не найти его сове.
До утра сова искала.
Утром видеть перестала.
Села, старая, на дуб
И глазами луп да луп.
А мышонок вымыл рыльце
Без водицы и без мыльца
И пошел искать свой дом.
Где остались мать с отцом.
Шел он, шел, взошел на горку
И внизу увидел норку.
То-то рада мышка-мать!
Ну мышонка обнимать!
А сестренки и братишки
С ним играют в мышки-мышки.
Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И все же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь — покажут сразу.
Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место веселое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису — глазастого Яшку.
Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,
«Учебные шкуры» для их зубов!
Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет — тогда держись!
Егерь лапищей Яшку сгребет
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбужденно ждет
И рвутся собаки, визжа и лая.
Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.
И все же, все же ему, косолапому,
Полегче. Ведь — силища… Отмахнется…
Яшка в глину уперся лапами
И весь подобрался: сейчас начнется.
И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы — рычащей сворой.
Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О песьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.
Интеллигентные вроде люди!
Ну где же облик ваш человечий?
— Поставят «четверку», — слышатся речи, —
Если пес лису покалечит.
— А если задушит, «пятерка» будет!
Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они — двадцать и двадцать
На одного небольшого Яшку!
Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает, пощады не жди. Не будет!
Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьется отчаянно, как герой!
А сверху, через стеклянную крышу, —
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!
Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
— Не смейте! Хватит! Назад, уроды! —
И хохот: — Видать, сробел ученик!
Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь… — Вроде дышит еще — молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!
День помутневший в овраг сползает,
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…
Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.
Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придет, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!
Все будет снова — и лай и топот,
И деться некуда — стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвется Яшкина жизнь.
Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он — зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!
И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
— Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!
Был Некто здесь, в чьем существе воздушном,
Как свет и ветер в облачке тончайшем,
Что в полдень тает в синих небесах,
Соединились молодость и гений.
Кто знает блеск восторгов, от которых
В его груди дыханье замирало,
Как замирает летом знойный воздух,
Когда, с Царицей сердца своего,
Лишь в эти дни постигнувшей впервые
Несдержанность двух слившихся существ,
Он проходил тропинкой по равнине,
Которая была затенена
Стеной седого леса на востоке,
Но с запада была открыта небу.
Уж солнце отошло за горизонт,
Но сонмы тучек пепельного цвета
Хранили блеск полосок золотых;
Тот свет лежал и на концах недвижных
Далеких ровных трав, и на цветах,
Слегка свои головки наклонявших;
Его хранил и старый одуванчик
С седою бородой; и, мягко слившись
С тенями, что от сумерек возникли,
На темной чаще леса он лежал, —
А на востоке, в воздухе прозрачном,
Среди стволов столпившихся деревьев,
Медлительно взошел на небеса
Пылающий, широкий, круглый месяц,
И звезды засветились в высоте.
«Не странно ль, Изабель, — сказал влюбленный, —
Я никогда еще не видел солнца.
Придем сюда с тобою завтра утром,
Ты будешь на него глядеть со мной».
В ту ночь они, в любви и в сне блаженном,
Смешались; но когда настало утро,
Увидела она, что милый мертв.
О, пусть никто не думает, что этот
Удар — Господь послал из милосердья!
Она не умерла, не потеряла
Рассудка, но жила так, год за годом, —
Поистине я думаю теперь,
Терпение ее и то, что грустно
Она могла порою улыбаться
И что она тогда не умерла,
А стала жить, чтоб с кротостью лелеять
Больного престарелого отца,
Все это было у нее безумьем,
Когда безумье — быть не так, как все.
Ее увидеть только — было сказкой,
Измысленной утонченнейшим бардом,
Чтоб размягчить суровые сердца
В немой печали, создающей мудрость;
Ее ресницы выпали от слез,
Лицо и губы были точно что-то,
Что умерло, — так безнадежно бледны;
А сквозь изгибно-вьющиеся жилки
И сквозь суставы исхудалых рук
Был виден красноватый свет полудня.
Склеп сущности твоей, умершей в жизни,
Где днем и ночью дух скорбит бессонный,
Вот все, что от тебя теперь осталось,
Несчастное, погибшее дитя!
«О, ты, что унаследовал в кончине
То большее, чем может дать земля,
Бесстрастье, безупречное молчанье, —
Находят ли умершие — не сон,
О, нет, покой — и правда ль то, что видим:
Что более не сетуют они;
Или живут, иль, умеревши, тонут
В глубоком море ласковой Любви;
О, пусть моим надгробным восклицаньем,
Как и твоим, пребудет слово — Мира!» —
Лишь этот возглас вырвался у ней.
Гой, измайловцы лихие,
Скоро ль вас увижу я?
Стосковалась по России
И по вас душа моя.
Надоело за границей
Киснуть по чужим краям;
Обернуться бы мне птицей
Да лететь скорее к вам!
Но на родину покуда
Не пускают доктора:
Все проклятая простуда!..
Скоро в лагерь вам пора:
Выступит, блестя штыками,
Полк наш в Красное Село;
Офицеры со шнурами,
В скатках, шашки наголо,
Люди в стареньких мундирах,
В ранце каждый молодец, —
И на лагерных квартирах
Разместитесь наконец.
И приеду я… Забьется
Сердце радостней, быстрей;
Живо рота соберется,
Поздороваюсь я с ней;
Грянет: «Здравия желаем!»
На приветствие в ответ,
И опять мы загуляем
По примеру прежних лет.
Я фельдфебеля рассказы
Стану слушать по утрам
Про солдатские проказы
По соседним кабакам,
Про артельную лошадку,
Про количество больных,
Про гимнастику, прикладку
И успехи молодых.
Будет, как в былые годы,
Мой артельщик приходить
На текущие расходы
Денег у меня просить.
Писарь с денежною книжкой,
С кипой рапортов, бумаг
И со счетами под мышкой
Прибежит ко мне в барак.
Ротные пойдут ученья,
Захождения плечом,
Будем строить отделенья
Мы и шагом, и бегом;
Рано будет начинаться
Ежедневная стрельба
И над полем раздаваться
Бесконечная пальба.
Пули будем мы лениво,
Лежа на траве, считать,
Сласти, ягоды и сливы
У разносчика скупать.
Станет рядовым патроны
Каптенармус выдавать,
И во взводные колонны
Я построю вас опять.
Снова, помоляся Богу,
За линейку мы пойдем
И знакомою дорогой
На участок побредем.
«Тверже ногу!» — «Где равненье!»
— «На весь след!» — «На нас глядят!»
— «Не сбиваться в отделенье!»
— «Смирно!» — «Подтяни приклад!»
Мы резерва не забудем,
В цепь два взвода отошлем
И сражаться лихо будем
С «обозначенным» врагом.
Зазвучат команды хором,
И свистков раздастся свист,
А за мною с жалонером
Барабанщик и горнист.
Мы в штыки ударим смело,
Грянет дружное «ура», —
Глядь, а солнышко уж село,
И домой идти пора.
После долгого гулянья
Ждет нас скромная еда:
В офицерское собранье
Повалили господа…
Субалтерны нам в буфете
Подают благой пример,
И играет на корнете
Жалонерный офицер.
Офицеры посмелее
Водят в качестве друзей
По березовой аллее
Генеральских дочерей.
И, усталые порядком,
Только позднею порой
По баракам и палаткам
Разбредутся на покой.
Утром, лишь заря займется,
Горн побудку протрубит,
Мигом лагерь встрепенется,
Снова жизнью закипит:
Жизнью бойкою, привольной,
Жизнью дельной, трудовой
И веселой, и раздольной
Жизнью силы молодой.
Те же лица дорогие,
Те ж товарищи, друзья,
Сослуживцы удалые,
Та ж единая семья.
Та же дружная работа,
Труд и честный, и лихой,
Та же доблестная рота,
Батальон и полк родной.
Гой ты матушка Россия,
Гой ты родина моя!
Гой, измайловцы лихие,
Скоро ль вас увижу я?
Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
Как в дни войны, придут слуга покорный твой
И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Хочу, чтоб ты и в эту ночь была
Опять той женщиной, вокруг которой
Мы изредка сходились у стола
Перед окном с бумажной синей шторой.
Басы зениток за окном слышны,
А радиола старый вальс играет,
И все в тебя немножко влюблены,
И половина завтра уезжает.
Уже шинель в руках, уж третий час,
И вдруг опять стихи тебе читают,
И одного из бывших в прошлый раз
С мужской ворчливой скорбью вспоминают.
Нет, я не ревновал в те вечера,
Лишь ты могла разгладить их морщины.
Так краток вечер, и — пора! Пора! -
Трубят внизу военные машины.
С тобой наш молчаливый уговор —
Я выходил, как равный, в непогоду,
Пересекал со всеми зимний двор
И возвращался после их ухода.
И даже пусть догадливы друзья —
Так было лучше, это б нам мешало.
Ты в эти вечера была ничья.
Как ты права — что прав меня лишала!
Не мне судить, плоха ли, хороша,
Но в эти дни лишений и разлуки
В тебе жила та женская душа,
Тот нежный голос, те девичьи руки,
Которых так недоставало им,
Когда они под утро уезжали
Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.
Им девушки платками не махали,
И трубы им не пели, и жена
Далеко где-то ничего не знала.
А утром неотступная война
Их вновь в свои объятья принимала.
В последний час перед отъездом ты
Для них вдруг становилась всем на свете,
Ты и не знала страшной высоты,
Куда взлетала ты в минуты эти.
Быть может, не любимая совсем,
Лишь для меня красавица и чудо,
Перед отъездом ты была им тем,
За что мужчины примут смерть повсюду, -
Сияньем женским, девочкой, женой,
Невестой — всем, что уступить не в силах,
Мы умираем, заслонив собой
Вас, женщин, вас, беспомощных и милых.
Знакомый с детства простенький мотив,
Улыбка женщины — как много и как мало…
Как ты была права, что, проводив,
При всех мне только руку пожимала.
_____________Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,
К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,
Как в дни войны, придут слуга покорный твой
И все его друзья, кто будет жив к той ночи.
Они придут еще в шинелях и ремнях
И долго будут их снимать в передней —
Еще вчера война, еще всего на днях
Был ими похоронен тот, последний,
О ком ты спросишь, — что ж он не пришел? —
И сразу оборвутся разговоры,
И все заметят, как широк им стол,
И станут про себя считать приборы.
А ты, с тоской перехватив их взгляд,
За лишние приборы в оправданье,
Шепнешь: «Я думала, что кто-то из ребят
Издалека приедет с опозданьем…»
Но мы не станем спорить, мы смолчим,
Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,
Так далеко уехали, что им
На эту землю уж поспеть едва ли.Ну что же, сядем. Сколько нас всего?
Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем,
За тех, кто опоздал на торжество,
С хозяйкой дома первый тост поднимем.
Но если опоздать случится мне
И ты, меня коря за опозданье,
Услышишь вдруг, как кто-то в тишине
Шепнет, что бесполезно ожиданье, -
Не отменяй с друзьями торжество.
Что из того, что я тебе всех ближе,
Что из того, что я любил, что из того,
Что глаз твоих я больше не увижу?
Мы собирались здесь, как равные, потом
Вдвоем — ты только мне была дана судьбою,
Но здесь, за этим дружеским столом,
Мы были все равны перед тобою.
Потом ты можешь помнить обо мне,
Потом ты можешь плакать, если надо,
И, встав к окну в холодной простыне,
Просить у одиночества пощады.
Но здесь не смей слезами и тоской
По мне по одному лишать последней чести
Всех тех, кто вместе уезжал со мной
И кто со мною не вернулся вместе.Поставь же нам стаканы заодно
Со всеми! Мы еще придем нежданно.
Пусть кто-нибудь живой нальет вино
Нам в наши молчаливые стаканы.
Еще вы трезвы. Не пришла пора
Нам приходить, но мы уже в дороге,
Уж била полночь… Пейте ж до утра!
Мы будем ждать рассвета на пороге,
Кто лгал, что я на праздник не пришел?
Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,
Бесшумно к вам подсядем мы за стол
И сдвинем за живых бесшумные стаканы.
I
О, бесприютные рассветы
в степных колхозах незнакомых!
Проснешься утром — кто ты? где ты?
Как будто дома — и не дома…
…Блуждали полночью в пустыне,
тропинку щупая огнями.
Нас было четверо в машине,
и караван столкнулся с нами.
Он в темноте возник внезапно.
Вожак в коротком разговоре
сказал, что путь — на юго-запад,
везут поклажу — новый город.
Он не рожден еще. Но имя
его известно. Он далеко.
Путями жгучими, глухими
они идут к нему с востока.
И в плоских ящиках с соломой
стекло поблескивало, гвозди…
Мы будем в городе как дома,
его хозяева и гости.
В том самом городе, который
еще в мечте, еще в дороге,
и мы узнаем этот город
по сердца радостной тревоге.
Мы вспомним ночь, пески, круженье
под небом грозным и весомым
и утреннее пробужденье
в степном колхозе незнакомом.
II
О, сонное мычанье стада,
акаций лепет, шум потока!
О, неги полная прохлада,
младенческий огонь востока!
Поет арба, картавит гравий,
топочет мирно гурт овечий,
ковыль, росой повит, играет
на плоскогорьях Семиречья.
…Да, бытие совсем иное!
Да, ты влечешь меня всегда
необозримой новизною
людей, обычаев, труда.
Так я бездомница? Бродяга?
Листка дубового бедней?
Нет, к неизведанному тяга
всего правдивей и сильней.
Нет, жажда вновь и вновь сначала
мучительную жизнь начать —
мое бесстрашье означает.
Оно — бессмертия печать…
III
И вновь дорога нежилая
дымит и вьется предо мной.
Шофер, уныло напевая,
качает буйной головой.
Ну что ж, споем, товарищ, вместе.
Печаль друзей поет во мне.
А ты тоскуешь о невесте,
живущей в дальней стороне.
За восемь тысяч километров,
в России, в тихом городке,
она стоит под вешним ветром
в цветном платочке, налегке.
Она стоит, глотая слезы,
ромашку щиплет наугад.
Над нею русские березы
в сережках розовых шумят…
Ну, пой еще. Еще страшнее
терзайся приступом тоски…
Давно ведь меж тобой и ею
легли разлучные пески.
Пески горючие, а горы
стоячие, а рек не счесть,
и самолет домчит не скоро
твою — загаданную — весть.
Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту
осушим вместе до конца
за то, о чем еще не спето, —
за наши горькие сердца.
IV
И снова ночь…
Молчит пустыня,
библейский мрак плывет кругом.
Нависло небо. Воздух стынет.
Тушканчики стоят торчком.
Стоят, как столпнички. Порою
блеснут звериные глаза
зеленой искоркой суровой,
и робко вздрогнут тормоза.
Кто тихо гонится за нами?
Чья тень мелькнула вдалеке?
Кто пролетел, свистя крылами,
и крикнул в страхе и тоске?
И вдруг негаданно-нежданно
возникло здание… Вошли.
Прими под крылья, кров желанный,
усталых путников земли.
Но где же мы? В дощатой зале
мерцает лампы свет убогий…
Друзья мои, мы на вокзале
еще неведомой дороги.
Уже бобыль, джерши-начальник,
без удивленья встретил нас,
нам жестяной выносит чайник
и начинает плавный сказ.
И вот уже родной, знакомый
легенды воздух нас объял.
Мы у себя. Мы дома, дома.
Мы произносим: «Наш вокзал».
Дрема томит… Колдует повесть…
Шуршит на станции ковыль…
Мы спим… А утром встретим поезд,
неописуемый как быль.
Он мчит с оранжевым султаном,
в пару, в росе, неукротим,
и разноцветные барханы
летят, как всадники, за ним.
V
Какой сентябрь! Туман и трепет,
багрец и бронза — Ленинград!
А те пути, рассветы, степи —
семь лет, семь лет тому назад.
Как, только семь? Увы, как много!
Не удержать, не возвратить
ту ночь, ту юность, ту дорогу,
а только в памяти хранить,
где караван, звездой ведомый,
к младенцу городу идет
и в плоских ящиках с соломой
стекло прозрачное несет.
Где не было границ доверью
себе, природе и друзьям,
где ты легендою, поверьем
невольно становился сам.
…Так есть уже воспоминанья
у поколенья моего?
Свои обычаи, преданья,
особый облик у него?
Строители и пилигримы,
мы не забудем ни о чем:
по всем путям, трудясь, прошли мы,
везде отыскивали дом.
Он был необжитой, просторный…
Вот отеплили мы его
всей молодостью, всем упорным
гореньем сердца своего.
А мы — как прежде, мы бродяги!
Мы сердцем поняли с тех дней,
что к неизведанному тяга
всего правдивей и сильней.
И в возмужалом постоянстве,
одной мечте верны всегда,
мы, как и прежде, жаждем странствий,
дорог, открытых для труда.
О, бесприютные рассветы!
Все ново, дико, незнакомо…
Проснешься утром — кто ты? где ты?
Ты — на земле. Ты дома. Дома.
Бабушка-ткачиха —
За станком, а внучка
То прядет, то вскочит,
Словно белоручка…
Говорят, — ленива,
Говорят, — неряха,
Да зато красива
Молодая пряха.
Ростом невеличка,
Только зорки глазки…
Позабыла Груня
Бабушкины сказки…
И читать забыла;
У нее в избенке
В хламе не отроешь
Ни одной книжонки…
Все-то ей поется,
Дома не сидится,
Грезится под утро,
По ночам не спится.
И о чем ей грезить —
Босоножке с детства!
Свитка да подушка —
Все ее наследство.
Вот она в чулане
Душном, в одиночку —
Разметалась, — видно,
Не спалось всю ночку…
Уж давно в деревне
Петухи пропели,
И заря ей плечи
Золотит сквозь щели.
Чу!.. Свирель… Но Груня
Ничего не слышит,
Роковая греза
Грудь ее колышет.
И не Ваня бедный,
Тот, кому повадно
С ней на посиделках
Целоваться жадно,
И не поле с рожью,
И не лес тот дикий,
Где так сладко пахнет
Свежей земляникой,
И не злого духа
Песий хвост и рожки
Снятся на рассвете
Нашей босоножке…
Нет, ей бедной снится,
Что она проснулась
На чужой кровати;
Встала, — потянулась, —
Подняла оконце, —
Вытянула шейку,
Увидала солнце, —
Села на скамейку.
Стала прясть, и что же?
Сучит не простую,
Не льняную нитку, —
Нитку золотую…
Вот отводит руку,
Распахнулась свитка,
Тянется из мочки
Золотая нитка.
Золотом повитых
Веретен не мало…
И она их мигом
В тальки размотала.
Бабушка-ткачиха
И ворчать не смеет:
Справила станок свой, —
Дело разумеет…
И челнок проворно
Шмыгает не даром, —
Ткань ее на солнце
Отливает жаром.
И красотка-пряха
Уж не та, что прежде, —
Ходит точно пава
В золотой одежде.
Вышла за ворота
Поздно, утром знойным,
И глядит на избы
С чувством беспокойным…
Вот и Ваня бедный,
Что ее намедни
Так ласкал, должно быть
Собрался к обедни…
Крестит лоб свой, — смотрит:
— Груня!! ты ли это?!
Нет ему ответа,
Нет ему привета…
Вся она сияет
Гордою улыбкой;
Дескать за крестьянку
Не прими ошибкой…
Дескать и не думай…
И не жди… Любила,
Так и не зевал бы…
Мало ли что было!
И ничуть не горько
Мне с тобой расстаться;
Не горюй! с другою
Можешь повенчаться…
И хорош, и складен
Сон, да видно тонок, —
Порвался… и Груня
Слушает спросонок:
Бабушка по сенцам
Ходит и хлопочет, —
— Грунька! Встань. Где ведра?..
Нет воды… бормочет.
— Да нельзя ли щепок
Раздобыть… Неряха!..
Соня!.. И очнулась
Молодая пряха.
Боль глухой досады
Ей больней занозы;
На ее глазенках
Навернулись слезы…
Но с тех пор, невольно,
Точно сон был в руку,
Все ей предвещает
Скорую разлуку,
И с ее буренкой,
И с ее избушкой,
И с неугомонной
Бабушкой-старушкой.
Ее в город манят, —
Ее город тянет… —
Горе ей несчастной!
Сон ее обманет.
Пальмы здесь над нами шепчут, ветерок отрадный веет —
Ил-Алда! какой лазурью небо яркое синеет!
Как сверкают в нем луною минарет за минаретом,
Из садов тенистых высясь под вечерним солнца светом!
Водометы вкруг, цистерны! дело рук благочестивых —
Караван-сераи полны! слышен шум людей счастливых.—
Путник принять здесь радушно.—Дай Пророк вам многи лета,
Дай он вам не знать печалей! Им земля любима эта!
Вон по улице утихшей, завершив ужь день намазом,
В ладь гудочники пустились, и бренчат своим саазом.
Наступает вечер тихий; и в сияньи звезд приветном
Сладко путнику подумать о покое беззаветном.
Да! не то в лесках пустыни, где все рдеет, где все пышет,
Где днем небо не лазурью, раскаленной медью дышет,
Где под кровом ночи джины, джины страшные витают
И, с самумом в перегонку, караваны нагоняют.
Вот недавно: сред пустыни на леске кы ночевали;
У развьюченных верблюдов бедуины чутко спали;
Чуть виднелись в свете лунном гор далекия вершины,
Да кругом сребрились кости безыменных жертв равнины.
Я без сна лежал; чепрак мой ложем мне служил походным,
Дурры мех я изголовьем положил—в пути пригодным —
Сверху я бурнус накинул, и лежал под небом звездным
Со своей винтовкой верной и с копьем в ногах железным.
Тишь глубокая; лишь искра иногда из пепла брызнет,
Лишь мелькнет хохлатый коршун и плывя чуть внятно свистнет,
Оземь лишь у коновязей стукнет конь во сне копытом,
Да Араб, привставши в грезах, вновь поникнет, как убитый.
Вдруг дрожит земля; свет лунный вмиг померк и по равнине
Покатились тени, тени; закружился вихрь в пустыне;
Бьются кони; все вскочили; вожака значок ужь вьется,
В полусне он шепчет: «Алла! караван духов несется!»
Видим мы, вперед верблюдов их погонщики несутся,
На высоких седлах жены, покрывала с свистом вьются,
Подле них с кувшином девы, как Исак видал Ревекку,
Мчатся всадники за ними—ураганом мчатся в Мекку.
И еще! И нет конца им!… Это он! его приметы!"..
Га! разсыпанныя кости собираются в скелеты
И из туч песчаных, с свистом по пустыне вдаль летящих,
Темнолицые толпами выбегают, будят спящих —
Всех кого самум засылал раскаленными песками,
Всех чей прах у нас носился поутру над головами,
Всех чьи кости под копытом скакунов у нас хрустели!—'
Все взвились—и в град Пророка на молитву полетели!
Словно вихрь, от гор Феццана, через Нил, к Бабельмандебу,
Не успел коня схватить я, просвистали вдаль по небу! —
Пронеслись! Ложитесь! мир вам!—Да! я помню из былого —
Га! гремит, грохочет топот?! О, Аллах! то—духи снова!
Стой! держись! Коней вяжите недоуздком аравийским!
Не дрожать! Тс, тише! Что вы? Серны, что ль, пред львом нубийским?
Пусть летят над головами, нас касался одеждой!
Воззовем мы все к Пророку с упованьем и надеждой.
Стойте! тише!—Вон светлеет край небес, совсем ужь бледный!
Свет зари и свежий ветер похоронят их безследно! —
Утро, утро!! Нет их больше!—Небо пурпуром зажглося,
Кони ржуть—сверкнуло солнце, и сияя поднялося —
На молитву!—И в пустыне, озаренной первым светом,
Пред Аллахом ниц мы пали под лазурным имаретомь.
И поднявшись вдаль пустились, в путь к далекому Марокку
Помня ужас этой ночи и молясь душой Пророку.
Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Как все молчит!.. В полночной глубине
Окрестность вся как будто притаилась;
Нет шороха в кустах; тиха дорога;
В пустой дали не простучит телега,
Не скрипнет дверь; дыханье не провеет,
И коростель замолк в траве болотной.
Все, все теперь под занавесом спит;
И легкою ль, неслышною стопою
Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.
Но чу… там пруд шумит; перебираясь
По мельничным колесам неподвижным,
Сонливою струёй бежит вода;
И ласточка тайком ползет по бревнам
Под кровлю; и сова перелетела
По небу тихому от колокольни;
И в высоте, фонарь ночной, луна
Висит меж облаков и светит ясно,
И звездочки в дали небесной брезжут…
Не так же ли, когда осенней ночью,
Измокнувший, усталый от дороги, Придешь домой, еще не видишь кровель,
А огонек уж там и тут сверкает?..
Но что ж во мне так сердце разгорелось?
Что на душе так радостно и смутно?
Как будто в ней по родине тоска!
Я плачу… но о чем? И сам не знаю! Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Пускай темно на высоте;
Сияют звезды в темноте.
То свет родимой стороны;
Про нас они там зажжены.Куда идти мне? В нижнюю деревню,
Через кладбище?.. Дверь отворена.
Подумаешь, что в полночь из могил
Покойники выходят навестить
Свое село, проведать, все ли там,
Как было в старину. До сей поры,
Мне помнится, еще ни одного
Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!
Покойникам?.. Нет, лучше по гробам
Пройду я молча, есть у них на башне
Свои часы. К тому же… как узнать!
Прошла ль уже их полночь или нет?
Быть может, что теперь лишь только тьма
Сгущается в могилах… ночь долга;
Быть может также, что струя рассвета
Уже мелькнула и для них… кто знает?
Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?
Дай Бог!.. Но мне чего-то страшно стало.
Не все здесь умерло: я слышу, ходит
На башне маятник… ты скажешь, бьется
Пульс времени в его глубоком сне.
И холодом с вершины дует полночь;
В лугу ее дыханье бродит, тихо
Соломою на кровлях шевелит
И пробирается сквозь тын со свистом,
И сыростью от стен церковных пашет —
Окончины трясутся, и порой
Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает
Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!
И для тебя готовят уж постелю,
И каменный покров лежит при ней,
И на нее огни отчизны светят.Как быть! а всем одно, всех на пути
Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем
На милой родине; кто на кладбище
Нашел постель — в час добрый; ведь могила
Последний на земле ночлег; когда же
Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем
На новый свет, тогда пути и часу
Не будет нам с ночлега до отчизны.Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Сияют звезды с вышины,
То свет родимой стороны:
Туда через могилу путь;
В могиле ж… только отдохнуть.Где был я? где теперь? Иду деревней;
Прошел через кладбище… Все покойно
И здесь и там… И что ж деревня в полночь?
Не тихое ль кладбище? Разве там,
Равно как здесь, не спят, не отдыхают
От долгия усталости житейской,
От скорби, радости, под властью Бога,
Здесь в хижине, а там в сырой земле,
До ясного, небесного рассвета? А он уж недалко… Как бы ночь
Ни длилася и неба ни темнила,
А все рассвета нам не миновать.
Деревню раз, другой я обойду —
И петухи начнут мне откликаться,
И воздух утренний начнет в лицо
Мне дуть; проснется день в бору, отдернет
Небесный занавес, и утро тихой
Струей прольется в сумрак; наконец
Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют;
Все встрепенулося; там ставень вскрылся,
Там отворилась дверь; и все очнулось,
И всюду жизнь свободная взыграла.
Ах! царь небесный, что за праздник будет,
Когда последняя промчится ночь!
Когда все звезды, малые, большие,
И месяц, и заря, и солнце вдруг
В небесном пламени растают, свет
До самой глубины могил прольется,
И скажут матери младенцам: утро!
И все от сна пробудится; там дверь
Тяжелая отворится, там ставень;
И выглянут усопшие оттуда!..
О, сколько бед забыто в тихом сне!
И сколько ран глубоких в самом сердце
Исцелено! Встают, здоровы, ясны;
Пьют воздух жизни; он вливает крепость
Им в душу… Но когда ж тому случиться? Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Еще лежит на небе тень;
Еще далеко светлый день;
Но жив Господь, он знает срок:
Он вышлет утро на восток.
Ода
Пускай в чаду от вдохновенья
Поэты рифмами звучат,
Пускай про тишь уединенья
И про любовь они кричат,
Пускай что знают воспевают,
Пускай героев прославляют;
Мне надоело их вранье:
Другим я вдохновлен предметом,
Хочу я новым быть поэтом
И в оде воспою сранье.
Глаза и уши благородным
Нас восхищением дарят,
От благовоний превосходных
Мы носом различаем смрад
И познаем чрез ощущенье
Вещей вне нас распространенье,
Порой и таинства любви;
Тогда сильнее сердце бьется
И час, как миг один, несется,
И жаркий огнь горит в крови.
Но, утомясь от тех волнений,
Мы слабость чувствуем всегда,
И силы чем для ощущений
Возобновляем мы тогда?
Тогда мы вкус свой упражняем,
Желудок же освобождаем
Мы благовременным сраньем.
Что силы наши возвышает?
Что тело наше обновляет?
Не то ль, что пищею зовем?
Когда я сыт — я всем доволен,
Когда я голоден — сердит,
Не сравши долго — стану болен,
И яств меня не манит вид.
Я мыслю: даже в преступленье
Способен голод во мгновенье,
Без размышления вовлечь;
Еда ж всему дает порядок...
Голодный стал творцом и взяток,
И он же выдумал и меч.
Пылая кровожадной страстью,
Войну всем сердцем возлюбя,
Герой одною сей напастью
Не может накормить себя.
И чем бы он с пустым желудком,
Когда ему приходит жутко,
В штаны мог надристать подчас?
Чужим провьянтом завладевши,
Он ждет, как будто был не евши
С неделю, чтоб иметь запас.
Богач, до старости доживший,
Скучая средь своих палат,
Четыре чувства притупивший,
До самой смерти кушать рад;
Ничто его не восхищает,
Он ничего не ощущает,
Как будто умерло все в нем:
Но хоть при помощи лекарства,
А вкусные не может яства
Не видеть за своим столом.
Бедняк, трудящийся до поту,
С утра до вечера, весь день,
Как может век тянуть работу?
На землю только ляжет тень,
Он перед сном не забывает
Наесться плотно; засыпает
И к утру бодрым встанет вновь:
Ведь сытый и душой бодрее,
И в гробе смотрит веселее,
Способней чувствует любовь.
Но вот принята смертным пища,
Едва он переводит дух,
Живот отвис до голенища
И тверд как камень он и туг,
Чуть-чуть его не разрывает,
Пыхтит несчастный и рыгает,
Казалось бы, пришла беда?
Но, чтоб избыть такое бедство,
Но то отличное есть средство:
Друзья! садитесь срать тогда.
Какое чудное мгновенье,
Поевши, в добрый час сернуть!
И чтобы это ощущенье
Опять для чувств своих вернуть,
Мы с аппетитом полным, свежим
Опять свой вкус едою нежим —
И снова в нужник срать пойдем.
Возможно ли, чтоб в мире этом
Смеялись над таким предметом,
Который мы сраньем зовем?
Сранье — внушительное слово!
Из уст поэта целый век
Тебе гора похвал готова,
Почет ему, о человек!
И если ты, не размышляя,
Толпе безумной подражая,
Ему презренья бросишь взор, —
Улыбку сменишь одобреньем,
Почтишь сранье ты удивленьем,
Припоминаючи запор!
I. Встреча
Спи, спи! пока ты будешь спать,
Я расскажу тебе о ночи
Моей любви, как не отдать
Себя ему — не стало мочи.
Я дверь ему забыла запереть
Свою шестнадцатой весною:
Ах, веял теплый ветер, ведь,
Ах, что-то делалось со мною!..
Он появился, как орел.
Мы встретились однажды утром
Перед охотой. Он пришел
Из странствий юно-златокудрым.
Со мной по саду он гулял,
И лишь меня рукой коснулся,
Он близким, он родным мне стал.
В нас точно кто-то встрепенулся.
И у него на белом лбу
Два лихорадочных и красных
Пятна явились. Я судьбу
Узрела в них — в желаньях страстных.II. Наивность
Потом… Потом я вышла в сад,
Его искала и боялась
Найти. А губы чуть дрожат
Желанным именем. Смеркалось.
Вдруг он выходит из кустов
И шепчет: «Ночью. В час». Вздыхает.
Вдыхает аромат цветов.
Молчит. Молчит — и исчезает.
Что этим он хотел сказать:
«Сегодня ночью. В час»? — не знаю.
Вы это можете понять?
Я — ничего не понимаю.
Что должен он уехать в час,
Хотел сказать он, вероятно?..
Что мне за дело! вот так раз:
Зачем мне это непонятно?..III. Первое свидание
И вот я забываю дверь
Свою закрыть, и в час он входит…
Как я изумлена теперь,
Что дверь открытою находит!..
— Но разве дверь не заперта?.. —
Я спрашиваю. Предо мною
Его глаза, его уста,
В них фраза: «Я ее закрою»…
Но топота его сапог
Боюсь: разбудит он служанку.
И стула скрип, и топот ног…
«Не сесть ли мне на оттоманку?»
— Да, — говорю. Лишь потому,
Что стул скрипел… Ах, оттого лишь!..
Он сел, приблизясь к моему
Плечу. Я — в сторону. Неволишь?..
Глаза я впустила. Он
Сказал: «Ты зябнешь». Взял за руку,
Своею обнял. Входим в сон.
Петух провозгласил разлуку.IV. Вкушение
«Пропел петух, ты слышишь?» Сжал
Меня, — совсем я растерялась.
Я бормотала: ты слыхал?
Ты не ослышался? Металась,
Хотела встать. Но вновь на лбу
Пятна два лихорадно-красных
Увидев, вверила судьбу.
Свою глазам его прекрасным…
Настало утро. Пробудясь,
Я комнаты не узнавала
И даже башмачков. Смеясь,
Себя невольно вопрошала:
Во мне струится что-то. Что ж
Во мне струиться-то могло бы?..
Который час, — как тут поймешь?
И я — одна? и мы — не оба? V. Восторг
Ах, я не знаю ничего…
Лишь помню: дверь закрыть забыла…
Служанка входит. «Отчего
Свои цветы ты не полила?»
— Я их забыла. — Снова та:
«Где платье ты свое измяла?»
Смеется сердце. Та-та-та!
О, если бы я это знала!..
Подъехал к саду фаэтон…
«И ты не накормила кошку», —
Твердит служанка. «Это он!»
Твердит мне сердце. Я — к окошку!
Проси, проси его ко мне, —
Я жду его: мне надо что-то…
И у меня наедине —
Запрет он дверь? — одна забота…VI. Второе свидание
Стучится. Отворяю. И,
Желая оказать услугу,
Дверь вмиг на ключ. В уста мои
Меня целует, как подругу.
— Не посылала за тобой, —
Шепчу… «Так ты не посылала?»
Смущаюсь и кричу душой:
— Да, мне тебя не доставало!
Да, посылала! да, побудь
Немного здесь! — Глаза руками
Закрыла от любви, на грудь
К нему склонив уста с глазами…
«Но кажется пропел петух?»
Он стал прислушиваться. Я же
Подумала невольно вслух:
— Как это мог подумать даже?..
Никто не пел. Пожалуй, лишь
Кудахтала немного кура…
Он мне: «Немного погодишь, —
Я дверь запру». И вечер хмуро
В окно взглянул. А я едва
Могла шепнуть: — Но дверь закрыта…
Я заперла уже… — Трава,
Деревья, все — луной облито.VII. У зеркала
Уехал он опять. Во мне
Как будто золото струилось.
Я — к зеркалу. Там, в глубине,
Влюбленных глаза два светилось.
Лишь я увидела тот взгляд,
Во мне вдруг что-то задрожало,
И заструился сладкий яд
Вкруг сердца, выпуская жало…
О, раньше я была не та:
Так на себя я не смотрела!..
И в зеркале себя в уста
Поцеловать я захотела…
Небес и земли повелитель,
Творец плодотворного мира
Дал счастье, дал радость всей твари
Цветущих долин Кашемира.И равны все звенья пред Вечным
В цепи непрерывной творенья,
И жизненным трепетом общим
Исполнены чудные звенья.Такая дрожащая бездна
В дыханьи полудня и ночи,
Что ангелы в страхе закрыли
Крылами звездистые очи.Но там же, в саду мирозданья,
Где радость и счастье — привычка,
Забыты, отвергнуты счастьем
Кустарник и серая птичка.Листов, окаймленных пилами,
Побегов, скрывающих спицы,
Боятся летучие гости,
Чуждаются певчие птицы.Безгласная серая птичка
Одна не пугается терний,
И любят друг друга, — но счастья —
Ни в утренний час, ни в вечерний.И по небу веки проходят,
Как волны безбрежного моря;
Никто не узнает их страсти,
Никто не увидит их горя.Однажды сияющий ангел,
Купаяся в безднах эфира,
Узрел и кустарник, и птичку
В долине ночной Кашемира.И нежному ангелу стало
Их видеть так грустно и больно,
Что с неба слезу огневую
На них уронил он невольно.И к утру свершилося чудо:
Краснея и млея сквозь слезы,
Склонилася к ветке упругой
Головка душистая розы.И к ночи с безгласною птичкой
Еще перемена чудесней:
И листья и звезды трепещут
Ее упоительной песней.ОНРая вечного изгнанник,
Вешний гость я, певчий странник;
Мне чужие здесь цветы;
Страшны искры мне мороза.
Друг мой, роза, дева-роза,
Я б не пел, когда б не ты.ОНАПолночь — мать моя родная,
Незаметно расцвела я
На заре весны;
Для тебя ж у бедной розы
Аромат, краса и слезы,
Заревые сны.ОНТы так нежна, как утренние розы,
Что пред зарей несет земле восток;
Ты так светла, что поневоле слезы
Туманят мне внимательный зрачок; Ты так чиста, что помыслы земные
Невольно мрут в груди перед тобой;
Ты так свята, что ангелы святые
Зовут тебя их смертною сестрой.ОНАТы поешь, когда дремлю я,
Я цвету, когда ты спишь;
Я горю без поцелуя,
Без ответа ты грустишь.Но ни грусти, ни мученья
Ты обманом не зови:
Где же песни без стремленья?
Где же юность без любви? ОНДева-роза, доброй ночи!
Звезды в небесах.
Две звезды горят, как очи,
В голубых лучах; Две звезды горят приветно
Нынче, как вчера;
Сон подкрался незаметно…
Роза, спать пора! ОНАЗацелую тебя, закачаю,
Но боюсь над тобой задремать:
На заре лишь уснешь ты; я знаю,
Что всю ночь будешь петь ты опять.Закрываются милые очи,
Голова у меня на груди.
Ветер, ветер с суровой полночи,
Не тревожь его сна, не буди.Я сама притаила дыханье,
Только вежды закрыл ему сон,
И над спящим склоняюсь в молчаньи:
Всё боюсь, не проснулся бы он.Ветер, ветер лукавый, поди ты,
Я умею сама целовать;
Я устами коснуся ланиты,
И мой милый проснется опять.Просыпайся ж! Заря потухает:
Для певца золотая пора.
Дева-роза тихонько вздыхает,
Отпуская тебя до утра.ОНАх, опять к ночному бденью
Вышел звездный хор…
Эхо ждет завторить пенью…
Ждет лесной простор.Веет ветер над дубровой,
Пышный лист шумит,
У меня в тени кленовой
Дева-роза спит.Хорошо ль ей, сладко ль спится,
Я предузнаю
И звездам, что ей приснится,
Громко пропою.ОНАЯ дремлю, но слышит
Роза соловья;
Ветерок колышет
Сонную меня.Звуки остаются
Все в моих листках;
Слышу, — а проснуться
Не могу никак.Заревые слезы,
Наклоняясь, лью.
Пой у сонной розы
Про любовь мою! * * *И во сне только любит и любит,
И от счастия плачет и спит!
Эти песни она приголубит,
Если эхо о них промолчит.Эти песни земле рассказали
Всё, что розе приснилось во сне,
И глубоко, глубоко запали
Ей в румяное сердце оне.И в ночи под землею коренья
Влагу ночи сосут да сосут,
А у розы слезой умиленья
Бриллиантами слезы текут.Отчего ж под навесом прохлады
Раздается так голос певца?
Роза! песни не знают преграды:
Без конца твои сны, без конца!
Недавний гул сражений сменили празднества;
Ликуя, веселится престольная Москва
И чествует героя, который, ополчась
В тяжелую годину страну родную спас;
Пред кем благоговела вся русская земля,
Когда вступал он в стены священные Кремля
С победой, окруженный дружиной удальцов,
И в честь его гудели все «сорок сороков»,
И все уста слилися в восторженный привет:
— Хвала тому и слава на много, много лет,
Кто Русь от Самозванца и ляхов защитил:
Да здравствует вовеки князь Скопин Михаил!
Тебе, кто был престола российского щитом —
За подвиг избавленья отчизна бьет челом.
И меж толпы народа, в блистающей броне,
Князь Скопин тихо ехал на ратном скакуне,
И сердце ликовало в груди богатыря,
И лик его был светел, как ясная заря.
Сам царь его с почетом встречает у палат
И мрачен лишь Димитрий — царя Василья брат.
Что день — то в честь героя пиры и празднества,
На славу веселится престольная Москва.
В палате Воротынских крестинный пир горой:
С вечерни льются вина заморские рекой.
В палате золоченой, под звон веселый чар,
Победы воспевает недавние гусляр.
Он славит Михаила — Руси богатыря,
Избранника народа, избранника царя.
Внимает песнопенью бояр маститых ряд,
У юношей же взоры отвагою горят.
Но, чествуемый всеми, невесел Михаил,
Сидит он за трапезой задумчив и уныл.
И нет у князя прежних чарующих речей,
Улыбка не сияет из голубых очей.
Печалью отуманив прекрасное чело,
В душе его глубоко предчувствие легло…
Он чует, что недаром, лукавством одержим,
К царю ходил Димитрий с изветом воровским.
Хоть царь Василий в гневе не внял его словам,
Но Дмитрий не прощает и мстить умеет сам.
Во взоре дяди злобном читает он вражду,
И этот взор невольно сулит ему беду…
Но тучка набежала и вновь умчится в даль,
И молодца недолго преследует печаль.
— На все Господня воля! — решил, подумав, князь,
И снова он внимает певцу, развеселясь.
И снова, ликом светел, внимает звону чар,
Веселью молодежи, речам седых бояр.
Но вот в уборе, шитом камением цветным,
Кума к нему подходит с подносом золотым;
Ему подносит чару заморского вина
Княгиня Катерина, Димитрия жена.
Из рук ее с поклоном взял чашу Михаил,
И всех улыбкой ясной, как солнце, озарил:
— Бояре! я за веру, за родину свою,
За здравье государя всея Русии пью! —
Воскликнул он, и кубок заздравный осушил,
И клик единодушный ему ответом был.
Но что же с Михаилом? Отрава? Злой недуг?..
Скользит тяжелый кубок из ослабевших рук,
И бледность разлилася смертельная в чертах,
И пена проступает на сомкнутых устах…
Как юный дуб могучий, подкошенный грозой —
Он падает на землю средь гридницы княжо́й.
С утра толпа народа спешит со всех концов,
С утра гудят уныло все «сорок сороков».
Как мать, лишася сына, как горькая вдова —
Оплакивает слезно престольная Москва
Того, кто столь недавно был верным ей щитом,
Кого она с великим встречала торжеством.
Зане́ — по воле Божьей, во цвете юных сил
Почил ее защитник, князь Скопин Михаил!
(Русская идиллия)Там, в желтеющем просторе
Колыхающихся нив,
Где в саду румяной сливы
Золотой сквозит налив;
Там, где вдоль холмистой балки
Сохнет русло ручейка,
Никнут, крытые соломой,
Два соседних хуторка.
Оба в зной степного лета
От ключей недалеки,
Оба день и ночь друг друга
Наблюдают хуторки.
Знают все: что у соседа
В огороде зацвело,
Почему оторван ставень
Или выбито стекло;
Почему с утра так рано
Потянуло кизяком.
Пахнет луком, пахнет медом
Или сдобным пирогом…
«Куманек! У вас с крылечка
Черный кот из-за бадьи
Жадно смотрит, как у клети
Копошатся воробьи…»
«А у вас сегодня ворон
Хрипло каркал на трубе, —
Все ль у вас благополучно?
Все ли здравствуют в избе?»
«Ничего… Жену спровадил
Наш хозяин, говорят,
Далеко послал за Волгу
Навестить своих ребят».
«Не беда, кацап он ражий;
Вон он вышел на крыльцо,
Подбоченился, понурил
Загорелое лицо».
«А у вас хозяйки внучка
За цветами в огород
Побежала и, босая,
Села — песенку поет…
Завтра бабушка лампадку
Перед образом зажжет,
А она цветы да ленты
В косу черную вплетет…»
«Вон, кацап пошел к арбузам
На зеленую бахчу,
Поднял дыню и — глазами
Провожает саранчу.
Ишь несется! нет конца ей…
Помутила небеса;
Но не села к нам, не съела
Ни пшеницы, ни овса…»
«Значит, все благополучно?»
«Слава богу, куманек!..» —
Так они ведут беседу
С бугорка на бугорок…
Но проходит лето, — к югу
За дождем летят грачи;
Опустели огороды,
Обезлюдели бахчи…
Воротилась ли к кацапу
Беспокойная жена?
Не видать… Денек был серый,
Ночь дождлива и бурна.
Сквозь заплаканные окна
Тускло светят огоньки…
И, взъерошенные бурей,
Приуныли хуторки.
Да и на сердце неладно…
Что-то втайне их мутит,
Недовольны чем-то, — каждый
Подозрительно молчит.
Вот глядит один и видит
Ночью красное пятно…
Пригляделся, — у кацапа
Занавешено окно.
Лето целое ни разу
Не подумал он о том,
Чтоб к окну приладить ставень
Иль заткнуть стекло тряпьем.
Так зачем же занавеска?
Аль кацап, хоть и женат,
Позабыл семью и бога,
И боится — подглядят.
Вот другой глаза таращит
(Он, старик, дремал весь день)
И в потемках видит: кто-то
Перелез через плетень.
И за грядами, где бурый
Хмель оборван и повис,
У скамьи сошлись две тени
И любовно обнялись.
Хуторок не скоро понял:
«Что за черт!.. одни!. впотьмах!..»
Подошли, — скрипит ступенька-
Спичка чиркнула в сенях…
Эге-ге! Дивчину вашу
Не сберег и домовой…
Вот каков наш астраханец!
И добро бы холостой!
«Ах, грехи, грехи!» И утром
Проболтался хуторок…
Ахнув, бросила старушка
Недовязанный чулок.
Видит, — внучка в новых бусах,
И с нечесаной косой…
«Ах, такая ты, сякая!
Что ты сделала с собой!..»
Внучка вспыхнула, бормочет:
«Я ли первая грешна!..» —
То-то будет ад кромешный,
Как воротится жена!..
Хуторки видали виды,
Знают, правдой дорожа,
Что такой любви с похмелья
Недалеко до ножа.
И глядят уже сердито
Друг на друга хуторки,
Старикам такие шашни,
Очевидно, не с руки…
Иногда, назло им, ночью
Тут такая тишина,
Так ярка в холодном небе
Одинокая луна;
Так роса блестит на серых
Паутинках лебеды,
Что и ночью ясно видны
Им знакомые следы.
И не только вдоль тропинки
Слышен шелест резвых ног,
Видно, чья перебегает
Тень с порога на порог…
Иногда ж, назло им, тучи
Так туманят глушь степей,
Так дождит, что слышен гомон
Землю роющих ключей;
Так тоскливо, что уж лучше
Внучки дома не ищи;
Тут всю ночь одна старуха
Дрогнет лежа на печи.
Хуторки дрожат и жмутся,
Внемля гулу голосов,
Вою, свисту, бормотанью
Разгулявшихся ветров.
Чу! не ведьма ли промчалась,
Ухватясь за помело?
Что-то шаркнуло по кровле…
Клок соломы унесло.
Не бесов ли стая скачет,
Не телега ли стучит?
Не жена ли из-за Волги
К другу милому спешит?
Хуторки не спят — и в страхе
Чутко слушают впотьмах,
Не слыхать ли ночью крика
Или стука в воротах?!.