мне — плачущей любою мышцей в теле,
мне — ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне — обнаженной ниткой, серебра
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне — жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне — не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
отпрянувшей от снов, как от загонов,
мне — в час зари поющей на мосту:
"Прости нам, утро, прегрешенья наши.
Обугленных желудков нищету
позолоти своим подарком, хаши",
мне — скачущей наискосок и вспять
в бессоннице, в ее дурной потехе, -
о господи, как мне хотелось спать
в глубокой, словно колыбель, постели.
Спать — засыпая. Просыпаясь — спать.
Спать — медленно, как пригублять напиток.
О, спать и сон посасывать, как сласть,
пролив слюною сладости избыток.
Проснуться поздно, глаз не открывать,
чтоб дальше искушать себя секретом
погоды, осеняющей кровать
пока еще не принятым приветом.
Мозг слеп, словно остывшая звезда.
Пульс тих, как сок в непробужденном древе.
И — снова спать! Спать долго. Спать всегда.
Спать замкнуто, как в материнском чреве.
Проснись, проснись, Филлида!
Взгляни на день прекрасный,
В который ты родилась!
Смотри, как он гордится
И яркими лучами
На зелени играет!
Смотри, как вся Природа
Ликует, веселится!
Взгляни же и на друга,
Который для прелестной
Принес цветов прелестных
И арфу златострунну,
Чтоб радостную песню
Сыграть на ней Филлиде,
В счастливый день рожденья
Красавицы любезной,
И в нежной мелодии
Излить желанья дружбы.
Да будет год твой красный
Единым майским утром,
Которое питает
Ясмины и лилеи
И дух их ароматный
В зефирах развевает!
Будь радостна, беспечна,
Как радостен, беспечен
Певец весны и утра,
Виясь под облаками!
Когда ж вздохнуть захочешь —
Увы! где свет без тени? —
Да будет вздох твой кроток!
И если в нежных чувствах
Слезу прольешь из сердца,
Блистай она подобно
Росе на юных розах,
Живящей цвет их алый!
В чудесном же искусстве,
Любовию найденном,
Будь в год сей Прометеем,
Жизнь в мертвое вливая!
Пиши блестящий образ
Земного совершенства —
Представь нам Аполлона,
И вдруг, когда потужишь,
Что юноша не дышит, —
Да оживится образ,
И, став перед тобою…
Филлида! я умолкну.
А. И. Сувориной
Ты весна, весна роскошная!
Несравненен твой наряд!
Разодевшись, будто к празднику,
Все кусты в цветах стоят!
Что ни цвет — то пламя жаркое!
Что ни почка — огонек!
У природы, знать, на щеченьках
Обозначился пушок!
Точно дымкой благовонною
С неисчислимых стеблей
Тянет запахом чарующим
От цветов, как от огней!
Как поток, весна, несешься ты,
И из волн твоих цветы,
Опускаясь, осаждаются
На деревья и кусты...
Вот сирень идет! Вот жимолость!
Вот ясминная волна!
Вот и липа к цвету тронулась...
Но уж это не весна...
Хоть один цветок хотелось бы
В той пучине изловить,
Чтоб весны прожитой памятью
В темной книжке уложить, —
Раздавить коронку нежную
И расправить на листе...
Бедный! Будешь ты, как распятый
И умерший на кресте!
Но зато уж книжку выберем!
Развеселая она,
Все рассказы в ней смешливые, —
А с краев — золочена́...
Легкая ночь.
Прощальная ночь.
Месяц висит
Клыкатый.
Высоко окно.
Окно черно.
Дома.
Фонари.
Плакаты.Красен плакат:
Красный солдат
Пальцем и зрачками
Колется.
Пора наступать!
Пора!
Да, товарищи,
Вчера
Записался и я добровольцем.В пять утра
Загремят буфера, -
Милая,
Помни друга!
В пять часов
Душа на засов —
К югу, к югу, к югу! Сероколонную глыбу вокзала
Голосом меди труба пронизала,
И наклоненно плывущее знамя
Красноармейцы вносят в вагон.
Тогда начинается время рассвета,
В теплушке качается пасмурный ветер,
И ночь остается далеко за нами,
А впереди — золотой перегон.Утро. Утро — часы тумана… Богатырский тучеход.
Серебро рассвета.
Песня солнечных ворот
Северного лета.
Величава и легка
Облаков прохлада.
Розовеют облака,
Дребезжат приклады.Ты ли, юность, позвала,
Ты ли полюбила
Вспененные удила,
Боевую силу? Письма в десять рваных строк,
Шаг усталой роты,
Штык, наточенный остро,
Грохот поворота? Ты ревущим поездам
Рельсы распрямила,
Пятикрылая звезда —
Будущее мира.
Ты звенела в проводах,
Ты, как песня, спета,
Пятикрылая звезда —
Пять лучей рассвета.На прощанье ты прими
Перелеты пашен,
Шаг суровый, что гремит
У кремлевских башен.
На прощанье отвори
Площадь с ровным склоном, -
Это Ленин говорит
Смолкшим батальонам.Это ты простилась, друг,
В платье парусинном.
Это катятся на юг
Молодость и сила.
На платформах ни души.
Гром гремит далече.
Проплывают камыши
Безыменных речек.
В репей закутанная лошадь
как репа из носу валилась
к утру лишь отперли конюшни
так заповедал сам Ефрейтор.
Он в чистом галстуке
и сквозь решётку
во рту на золоте царапин шесть
едва откинув одеяло ползает
и слышит бабушка
под фонарями свист.
И слышит бабушка ушами мягкими
как кони брызгают слюной
и как давно земля горелая
стоит горбом на трёх китах.
Но вдруг Ефрейтора супруга
замрёт в объятиях упругих?
Как тихо станет конь презренный
в лицо накрашенной гулять
творить акафисты по кругу
и поджидать свою подругу.
Но взора глаз не терпит стража
его последние слова.
Как он суров и детям страшен
и в жилах бьётся кровь славян
и видит он: его голубка
лежит на грязной мостовой
и зонтик ломаный и юбку
и гребень в волосе простой.
Артур любимый верно снится
в бобровой шапке утром ей
и вот уже дрожит ресница
и ноги ходят по траве.
Я знаю бедная Наташа
концы расщелены глухой
где человек плечами дышит
и дети родятся хулой.
Там быстро щёлкает рубанок
а дни минутами летят
там пни растут. Там спит дитя.
Там бьёт лесничий в барабан.
Когда Сигурд отведал крови
Убитаго Фафнира,
Весь Мир ему открылся внове,
Узнал он утро Мира.
Он увидал рожденье грома,
Проник в язык он птиц,
И все, что было так знакомо,
Оделось в блеск зарниц.
Певец, что был лицом прекрасен,
И был в словах разумен,
Узнал, как смысл явлений ясен,
Как хор их многошумен.
Он был избранником для пира,—
Прочь то, что нас гневит,
Он звал соперником Фафнира,
Соперник был убит.
Сигурд, Сигурд, ты был властитель,
Возлюбленный Судьбою,
Да будет славен победитель,
Ты взял добычу с бою.
Сигурд, Сигурд, ты звался Чудом,
Ты смело в Мире шел,
Ты видел Землю изумрудом,
И пел тебе орел.
„Возьми“, он пел напевом властным,
„Запястья золотыя,
„В них день горит, с отливом красным,
„В них звезды молодыя.
„Налей свой кубок, в блеске пира,
„Забудь, что̀ было встарь,
„Тебе открыто утро Мира,
„И ты в том Мире—Царь“.
Мне — пляшущей под мцхетскою луной,
мне — плачущей любою мышцей в теле,
мне — ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне — обнаженной ниткой, серебра
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне — жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне — не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
отпрянувшей от снов, как от загонов,
мне — в час зари поющей на мосту:
«Прости нам, утро, прегрешенья наши.
Обугленных желудков нищету
позолоти своим подарком, хаши»,
мне — скачущей наискосок и вспять
в бессоннице, в ее дурной потехе, —
о господи, как мне хотелось спать
в глубокой, словно колыбель, постели.
Спать — засыпая. Просыпаясь — спать.
Спать — медленно, как пригублять напиток.
О, спать и сон посасывать, как сласть,
пролив слюною сладости избыток.
Проснуться поздно, глаз не открывать,
чтоб дальше искушать себя секретом
погоды, осеняющей кровать
пока еще не принятым приветом.
Мозг слеп, словно остывшая звезда.
Пульс тих, как сок в непробужденном древе.
И — снова спать! Спать долго. Спать всегда.
Спать замкнуто, как в материнском чреве.
1
Над чёрным очертаньем мыса —
Луна — как рыцарский доспех.
На пристани — цилиндр и мех,
Хотелось бы: поэт, актриса.
Огромное дыханье ветра,
Дыханье северных садов, —
И горестный, огромный вздох:
— Ne laissez pas traîner mes lettres!
2
Так, руки заложив в карманы,
Стою. Синеет водный путь.
— Опять любить кого-нибудь? —
Ты уезжаешь утром рано.
Горячие туманы Сити —
В глазах твоих. Вот та́к, ну вот…
Я буду помнить — только рот
И страстный возглас твой: — Живите!
3
Смывает лучшие румяна —
Любовь. Попробуйте на вкус,
Как слёзы — со́лоны. Боюсь,
Я завтра утром — мёртвой встану.
Из Индии пришлите камни.
Когда увидимся? — Во сне.
— Как ветрено! — Привет жене,
И той — зеленоглазой — даме.
4
Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден — от века.
Я чувствую у рта и в ве́ках
Почти звериную печаль.
Такая слабость вдоль колен!
— Так вот она, стрела Господня!
— Какое зарево! — Сегодня
Я буду бешеной Кармен.
* * *
…Так, руки заложив в карманы,
Стою. Меж нами океан.
Над городом — туман, туман.
Любви старинные туманы.
В далекий дом в то утро весть пришла,
Сказала так: «Потеря тяжела.
Над снежною рекой, в огне, в бою
Ваш муж Отчизне отдал жизнь свою».
Жена замолкла. Слов не подобрать.
Как сыну, мальчику, об этом рассказать?
Ему учиться будет тяжело.
Нет, не скажу… А за окном мело,
А за окном седой буран орал.
А за окном заводы, снег, Урал.
И в школу тоже весть в тот день пришла.
Сказала: «Школьники потеря тяжела.
Отец Володи вашего в бою
Отчизне отдал жизнь прекрасную свою».
И сын об этом от товарищей узнал.
Сидел среди друзей, весь вечер промолчал.
Потом пошел домой и думал он: «Как быть?»
И матери решил не говорить.
Ведь нынче в ночь ей на завод идти.
Об этом скажешь — не найдет пути.
С тех пор о нем и вечером и днем
Они друг другу говорят как о живом,
И вспоминают все его слова,
И как он песни пел, как сына целовал,
И как любил скорей прийти домой, —
И он для их любви действительно живой.
Вот только ночью мать слезу смахнет,
В подушку сын украдкою всплакнет,
А утром надо жить, учиться, побеждать.
Как силу их сердец мне передать!
Я, в настроенье безотрадном,
Отдавшись воле моряков,
Отплыл на транспорте громадном
От дымных английских брегов.Тогда моя молчала лира.
Неслись мы вдаль к полярным льдам.
Три миноносца-конвоира
Три дня сопутствовали нам.До Мурманска двенадцать суток
Мы шли под страхом субмарин —
Предательских подводных «уток»,
Злокозненных плавучих мин.Хотя ужасней смерть на «дыбе»,
Лязг кандалов во мгле тюрьмы,
Но что кошмарней мертвой зыби
И качки с борта и кормы? Лимоном в тяжкую минуту
Смягчал мне муки Гумилёв.
Со мной он занимал каюту,
Деля и штиль, и шторма рев.Лежал еще на третьей койке
Лавров — (он родственник Петра),
Уютно было нашей тройке,
Болтали часто до утра.Стихи читали мы друг другу.
То слушал милый инженер,
Отдавшись сладкому досугу,
То усыплял его размер.Быки, пролеты арок, сметы,
Длина и ширина мостов —
Ах, вам ли до того, поэты?
А в этом мире жил Лавров.Но многогранен ум российский.
Чего путеец наш не знал.
Он к клинописи ассирийской
Пристрастье смолоду питал.***Но вот добравшись до Мурмана,
На берег высадились мы.
То было, помню, утром рано.
Кругом белел ковер зимы.С Литвиновской пометкой виды
Представив двум большевикам,
По воле роковой планиды
Помчались к Невским берегам…
Мир
в тишине
с головы до пят.
Море —
не запятни́тся.
Спят люди.
Лошади спят.
Спит —
Ницца.
Лишь
у ночи
в черной марле
фары
вспыхивают ярки —
это мчится
к Монте-Карле
автотранспорт
высшей марки.
Дым над морем —
пух как будто,
продолжая пререкаться,
это
входят
яхты
в бухты,
подвозя американцев.
Дворцы
и палаццо
монакского принца…
Бараны мира,
пожалте бриться!
Обеспечены
годами
лет
на восемьдесят семь,
дуют
пиковые дамы,
продуваясь
в сто систем.
Демонстрируя обновы,
выигравших подсмотрев,
рядом
с дамою бубновой
дует
яро
дама треф.
Будто
горы жировые,
дуют,
щеки накалив,
настоящие,
живые
и тузы
и короли.
Шарик
скачет по рулетке,
руки
сыпят
франки в клетки,
трутся
карты
лист о лист.
Вздув
карман
кредиток толщью
— хоть бери
его
наощупь! —
вот он —
капиталист.
Вот он,
вот он —
вор и лодырь —
из
бездельников-деляг,
мечет
с лодырем
колоды,
мир
ограбленный
деля.
Чтобы после
на закате,
мозг
расчетами загадив,
отягчая
веток сеть,
с проигрыша
повисеть.
Запрут
под утро
азартный зуд,
вылезут
и поползут.
Завидев
утра полосу,
они ползут,
и я ползу.
Сквозь звезды
утро протекало;
заря
ткалась
прозрачно, ало,
и грязью
в розоватой кальке
на грандиозье Монте-Карло
поганенькие монтекарлики.
Ночлег на геолбазе в Таласском Ала-Тау…
Мне возвращает память степной душистый сон.
На снежные вершины ложится день усталый,
И звезды Казахстана взошли на небосклон.Нас встретили собаки за ближним поворотом,
Невидимая ветка хлестнула по лицу,
Зевнули с долгим скрипом тяжелые ворота,
И бричка подкатила к намокшему крыльцу.Весь дом заворошился, дохнув теплом потемок,
Зачиркавших коробок, упавших одеял.
Чихнул на кухне примус, а маятник спросонок
И тень и тараканов по полкам разогнал.Пока над самоваром мочалят нам галеты
И яблок пропеченных несут сковороду,
Смотрю на полушубки, на ружья и планшеты,
На тополя и звезды в разбуженном саду.«Ну, как дела на базе?» — «Вот письма.
Завтра в горы.
Нам надо торопиться. Подъем к шести часам.
Кончайте чай, ребята! Оставьте разговоры.
Задания и карты я приготовлю сам».Еще чуть слышно ноет разбитое колено,
На сеновале шепот — девичий сонный вздор,
А я, как в память детства, проваливаюсь в сено,
И чертят небо звезды, летящие во двор.Сегодня утром в горы, чуть зорька тьму разгонит,
За розовою медью, за голубым свинцом!
Сегодня утром в горы. Оседланные кони
Храпят, звеня подковой, перед пустым крыльцом.Во сне моем ущелья сдвигаются, как тени,
Глубокими шурфами прорезана руда…
Сегодня утром в горы, в пласты месторождений,
Где оловом с откоса изогнута вода! От лекций и зачетов, от книжного азарта —
К палатке в горных травах с подножною грозой,
Чтоб расступались горы, чтоб обновлялась карта,
Чтоб все раскрыл нам тайны в веках палеозой!
Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв,
Чуть оголил фигуры труб и крыш.
Под четкий стук разбуженных трамваев
Встречает утро заспанный Париж.
И утомленных подымает властно
Грядущий день, всесилен и несыт.
Какой-то свет тупой и безучастный
Над пробужденным городом разлит.
И в этом полусвете-полумраке
Кидает день свой неизменный зов.
Как странно всем, что пьяные гуляки
Еще бредут из сонных кабаков.
Под крик гудков бессмысленно и глухо
Проходит новый день — еще один!
И завтра будет нищая старуха
Его искать средь мусорных корзин.
А днем в Париже знойно иль туманно,
Фабричный дым, торговок голоса, —
Когда глядишь, то далеко и странно,
Что где-то солнце есть и небеса.
В садах, толкаясь в отупевшей груде,
Кричат младенцы сотней голосов,
И женщины высовывают груди,
Отвисшие от боли и родов.
Стучат машины в такт неторопливо,
В конторах пишут тысячи людей,
И час за часом вяло и лениво
Показывают башни площадей.
По вечерам, сбираясь в рестораны,
Мужчины ждут, чтоб опустилась тьма,
И при луне, насыщены и пьяны,
Идут толпой в публичные дома.
А в маленьких кафе и на собраньях
Рабочие бунтуют и поют,
Чтоб завтра утром в ненавистных зданьях
Найти тяжелый и позорный труд.
Блуждает ночь по улицам тоскливым,
Я с ней иду, измученный, туда,
Где траурно-янтарным переливом
К себе зовет пустынная вода.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслезно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.
А здесь — ни наводненья, ни пожара,
И так же безмятежна синева,
И под конюшни отдана хибара
С заносчивым названием «Синема».О, милый городок счастливых нищих!
Их не тревожат войны и века,
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.Ну, кто сказал, что все это не враки,
И что сегодня в этакую рань
Столичный клоун в белом шапокляке
Опять заглянет в вашу глухомань? Ах, ты его когда-то целовала,
С ума сойти… и, кажется, при всех…
Моя любовь, моя провинциалка,
Второй сезон отмаливает грех.А твой дотошный муж смешон и жалок,
Бросал на сцену деньги и цветы.
Известно, что мужья провинциалок
Искусство ставят выше суеты.Как ты была тогда неосторожна,
Как ты не осмотрительна была:
Тебе его хохочущая рожа
И год спустя по-прежнему мила.
Тебе его хохочущая рожа
И год спустя по-прежнему мила.Он постарел, с него вовсю летела пудра,
И он изящно кланялся толпе,
И наступило нынешнее утро,
И он исчез, не вспомнив о тебе… А утро было зябким, как щекотка,
И голосили третьи петухи,
И были так нужны стихи и водка,
Стихи и водка, водка и стихи…
И были так нужны стихи и водка,
Стихи и водка, водка и стихи…
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город, —
Сердце Родины моей! Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая, —
Страна моя,
Москва моя —
Ты самая любимая! Разгорелся день веселый,
Морем улицы шумят,
Из открытых окон школы
Слышны крики октябрят.
Май течет рекой нарядной
По широкой мостовой,
Льется песней необъятной
Над красавицей Москвой.День уходит, и прохлада
Освежает и бодрит.
Отдохнувши от парада,
Город праздничный гудит.
Вот когда встречаться парам!
Говорлива и жива —
По садам и по бульварам
Растекается Москва.Стала ночь на день похожей,
Море света над толпой.
Эй, товарищ! Эй, прохожий! —
С нами вместе песню пой!
Погляди, — поет и пляшет
Вся Советская страна…
Нет тебя светлей и краше,
Наша красная весна! Голубой рассвет глядится
В тишину Москвы-реки,
И поют ночные птицы —
Паровозные гудки.
Бьют часы Кремлевской башни,
Гаснут звезды, тает тень…
До свиданья, день вчерашний,
Здравствуй, новый, светлый день! Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая, —
Страна моя,
Москва моя —
Ты самая любимая!
Хлыстом из гибкого металла
Захлестывало далеко,
И наносило, наметало,
Натаптывало облаков.
И опрокинулось на пляжик,
И взбешенное помело
Гряду сырой и белой пряжи
На водоросли намело…
На отмели, где в знойной лени
Томились женщины с утра,
Ложились, как хвосты тюленьи,
Волн вывернутые веера.
А у кабинок, голубые
Огни затеплив на челе,
Перекликались водяные,
Укладываясь на ночлег.
И, отряхая шерсть от пены
(Пофыркивала темнота),
Они обнюхивали стены,
Где прикасалась нагота.
Их ноздри втягивали запах
Скамьи, сырого лишая…
На перепончатых их лапах
Белела рыбья чешуя.
И засыпали, с грудой схожи
Водою обтекавших глыб,
Но женщины им снились тоже,
Похожие на белых рыб.
А утром знойно пахло мятой
Над успокоенной водой,
Казавшейся слегка измятой,
Вдали разорванной слюдой.
И воздух был хрустящ и хрупок,
И сквозь его стеклянный слой —
Дождем чешуек и скорлупок
К воде просеивался зной.
Казалось, солнце, сбросив шляпу,
Трясет кудрями, зной — лузга,
А море, как собака лапу,
Зализывало берега.
Мелко, мелко, как из сита,
В тарантас дождит туман,
Бледный день встает сердито,
Не успев стряхнуть дурман.
Пуст и ровен путь мой дальний…
Лишь у черных деревень
Бесконечный все печальней,
Словно дождь косой, плетень.
Чу… Проснулся грай вороний,
В шалаше встает пастух,
И сквозь тучи липких мух
Тяжело ступают кони.
Но узлы седых хвостов
У буланой нашей тройки,
Доски свежие мостов,
Доски черные постройки —
Все поплыло в хлябь и смесь,—
Пересмякло, послипалось…
Ночью мне совсем не спалось,
Не попробовать ли здесь?
Да, заснешь… чтоб быть без шапки.
Вот дела… — Держи к одной! —
Глядь — замотанная в тряпки
Амазонка предо мной.
Лет семи всего — ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке,
А другая — в поводу.
Жадным взглядом проводила,
Обернувшись, экипаж
И в тумане затрусила,
Чтоб исчезнуть, как мираж.
И щемящей укоризне
Уступило забытье:
«Это — праздник для нее.
Это — утро, утро жизни!»
Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка
Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул,
А в Стамбуле, опять же, — ипподром да рулетка, —
проигрался вчистую и ремень подтянул.Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли, —
Малый, тоже из русских, — дал мне дельный совет:
«Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе
полмильона с России, я узнал из газет».И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте,
Как последнюю память, твое фото храня.
Это фото я выкрал у фотографа Кости,
Это фото в скитаньях утешало меня.Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены,
Подобрал меня русский бывший штабс-капитан.
А в июне в Марселе Бог послал мне Елену,
И была она родом из мадьярских цыган.Она пела романсы и страдала чахоткой,
И неслышно угасла среди белого дня.
И была она умной, и была она доброй,
Говорила по-русски, и жалела меня.Я уехал на север, я добрался до Польши,
И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу,
Я почувствовал, Танька, не могу я так больше,
Не могу я так больше, больше так не могу.Мы же русские, Танька, мы приходим обратно,
Мы встаем на колени, нам иначе нельзя
Мы же русские, Танька, дураки и паскуды,
Проститутки и воры, шулера и князья.Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.
Мне тихонько шепнула вечерняя зала
Укоряющим тоном, как няня любовно:
— «Почему ты по дому скитаешься, словно
Только утром приехав с вокзала?
Беспорядочной грудой разбросаны вещи,
Погляди, как растрепаны пыльные ноты!
Хоть как прежде с покорностью смотришь в окно ты,
Но шаги твои мерные резче.
В этом дремлющем доме ты словно чужая,
Словно грустная гостья, без силы к утехам.
Никого не встречаешь взволнованным смехом,
Ни о ком не грустишь, провожая.
Много женщин видала на долгом веку я,
— В этом доме их муки, увы, не случайны! —
Мне в октябрьский вечер тяжелые тайны
Не одна поверяла, тоскуя.
О, не бойся меня, не противься упрямо:
Как столетняя зала внимает не каждый!
Все скажи мне, как все рассказала однажды
Мне твоя одинокая мама.
Я слежу за тобою внимательным взглядом,
Облегчи свою душу рассказом нескорым!
Почему не с тобой он, тот милый, с которым
Ты когда-то здесь грезила рядом?»
— «K смелым душам, творящим лишь страсти веленье,
Он умчался, в моей не дождавшись прилива.
Я в решительный вечер была боязлива,
Эти муки — мое искупленье.
Этим поздним укором я душу связала,
Как предателя бросив ее на солому,
И теперь я бездушно скитаюсь по дому,
Словно утром приехав с вокзала».
Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,
Вы улыбнулись и отказали бесстрастно.
Любит высокое небо и древние звезды поэт,
Часто он пишет баллады, но редко он ходит в балет.
Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине.
Ритмы движений не бывших звенели и пели во мне.
Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина.
Словно приблизилась тайна иль стала солнцем луна.
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.
Вижу два белые стебля высоко закинутых рук.
Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…
Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!
В синей тунике из неба ночного затянутый стан
Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман.
Быстро змеистые молнии легкая чертит нога —
Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,
Если за горькое счастье и сладкую муку свою
Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.
…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно.
Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.
16 марта 1914 года
В это утро шёл снег.
Этой осенью шёл он однажды,
Но — растаял… Теперь
Электрички несутся в снегу.
Этой ночью был сон,
Сон, по-моему, вещий и важный.
Мы уходим гулять,
Этот сон вспомнить я не могу.А кто-то кружит, кружит над нами
И требует посадки,
Но ему-то помогут,
А нам-то как быть?
Что забыть, что любить?
В даль какую бежать без оглядки
Меж сугробов сомнений
По льдистой тропинке любви? Переделкино спит
После скучных субботних веселий
И не знает ещё,
Что настала уж зимняя жизнь.
Мы неспешно идём,
Мы справляем любви новоселье,
И нетоптаный снег
Удивительно кстати лежит.А кто-то кружит, кружит над нами
И требует посадки,
Но ему-то помогут,
А нам-то как быть?
Что забыть, что любить?
В даль какую бежать без оглядки
Меж сугробов сомнений
По льдистой тропинке любви? Ах, какая зима
Опустилась в то утро на плечи
Золотым куполам,
Под которыми свет мы нашли.
И не гаснет огонь,
И возносятся сосны, как свечи,
И Борис Леонидыч
Как будто бы рядом стоит.А кто-то кружит, кружит над нами
И требует посадки,
Но ему-то помогут,
А нам-то как быть?
Что забыть, что любить?
В даль какую бежать без оглядки
Меж сугробов сомнений
По льдистой тропинке любви?
Опять знакомое волненье,
Как незабытая любовь!
Пустынных улиц усыпленье
Меня оковывает вновь.Иду по серым тротуарам,
Тревогой смутною горя,
А там серебряным пожаром
Уж занимается заря.О, легкий час, когда воздушны
Все очертанья, дали все,
И город черный, город душный
К небесной тянется красе.Гляжу: свершенье ожиданий —
Я новый город узнаю.
Средь этих улиц, этих зданий
Мечту старинную мою.Тяжелым гулом плещут волны
С неизъяснимою тоской.
Там — вдалеке, гранит безмолвный,
Гранитный холод под рукой.И сердцу ль помнить шум житейский
И смену дней, и смену лиц,
Когда горит адмиралтейский
Лучами розовыми шпиц! Стою, и щеки холодеют
От дуновенья ветерка,
Но розовеют и редеют
На светлом небе облака, —Крылами чайки чертят воду,
Где блещет золото и кровь.
И всю тревогу, всю свободу
Душа испытывает вновь.Иди, мечтатель, путник странный,
Дорогой прежнею назад,
Минуя серый и туманный,
Еще безмолвный Летний сад.И площадь мертвую минуя,
Каналы с розовым стеклом,
Вновь сердце раня, вновь волнуя,
Воспоминаньем о былом.Ты завтра встанешь очень поздно
И глянешь в серое окно,
И будет небо так беззвездно
И безнадежно, и темно.И дождь осенний биться будет
В стекло мутнеющее вновь,
Но сердце — сердце не забудет
Тревогу, солнце и любовь.
1.
Перебой ритмаСонетКак ни гулок, ни живуч — Ям —
— б, утомлен и он, затих
Средь мерцаний золотых,
Уступив иным созвучьям.То-то вдруг по голым сучьям
Прозы утра, град шутих,
На листы веленьем щучьим
За стихом поскачет стих.Узнаю вас, близкий рампе,
Друг крылатый эпиграмм, Пэ —
— она третьего размер.Вы играли уж при мер —
— цаньи утра бледной лампе
Танцы нежные Химер.
2.
Пэон второй — пэон четвертыйСонетНа службу Лести иль Мечты
Равно готовый консорты,
Назвать вас вы, назвать вас ты,
Пэон второй — пэон четвертый? Как на монетах, ваши стерты
Когда-то светлые черты,
И строки мшистые плиты
Глазурью льете вы на торты.Вы — сине-призрачных высот
В колодце снимок помертвелый,
Вы — блок пивной осатанелый, Вы — тот посыльный в Новый год,
Что орхидеи нам несет,
Дыша в башлык обледенелый.
3.
ЧеловекСонетЯ завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить, мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На «да» м «нет», на «ах!» и «бя».Чтоб жить, волнуясь и скорбя
Над тем, чего, гляди, и нет…
И был бы, верно, я поэт,
Когда бы выдумал себя.В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох,
Но был бы мой свободный дух —Теперь не дух, я был бы Бог…
Когда б не «пиль!» да не «тубо!»,
Да не «тю-тю» после «бо-бо!..»
Осень морская приносит нам
Гулко клокочущее раздолье.
Ворот рубахи открыт ветрам,
Ветер лицо обдувает солью.
Я в это утро открыл глаза,
Полные тьмы и смолистой дрёмы, —
Вижу: прозрачное, как слеза,
Море стоит полосой знакомой.
Хворост по дачам приятель мой
С ночи собрал — и теперь протяжно
Чайник звенит… А над головой
Небо обмазано синькой влажной.
Нынче в редакцию не пойду
(Не одолеть мне осенней дури).
В пыльном сарае свой прут найду,
Леску поправлю на самодуре…
Снова иду на рыбачий труд,
К старому вновь возвращаюсь делу;
Вьется, звенит за кормою прут,
Воду врезает лесиной белой.
«Что же, — приятель мне говорит, —
Нет скумбрии, искупаться надо!»
В море с размаху! И вот кипит
Солью пропитанная прохлада.
Ветер за солнцем идет кругом:
Утром — низовый, горышний — ночью.
В сети залезем и спим вдвоем.
Холод шевелит рубахи клочья.
Солнце приветствуют петухи,
Мрак улетает, и месяц тонет;
Так начинаются стихи, —
Ветер случайную рифму гонит.
Слово за словом, строка к строке,
Сердце налито соленой брагой.
Крепко зажат карандаш в руке,
Буквами кроется бумага.
Осень морская приносит нам
Песенный дух и зыбей раздолье.
Ворот рубахи открыт ветрам,
Ветер лицо обдувает солью.
Дней моих еще весною
Отчий дом покинул я;
Все забыто было мною —
И семейство и друзья.
В ризе странника убогой,
С детской в сердце простотой,
Я пошел путем-дорогой —
Вера был вожатый мой.
И в надежде, в уверенье
Путь казался недалек,
«Странник, — слышалось, — терпенье!
Прямо, прямо на восток.
Ты увидишь храм чудесный;
Ты в святилище войдешь;
Там в нетленности небесной
Все земное обретешь».
Утро вечером сменялось;
Вечер утру уступал;
Неизвестное скрывалось;
Я искал — не обретал.
Там встречались мне пучины;
Здесь высоких гор хребты;
Я взбирался на стремнины;
Чрез потоки стлал мосты.
Вдруг река передо мною —
Вод склоненье на восток;
Вижу зыблемый струею
Подле берега челнок.
Я в надежде, я в смятенье;
Предаю себя волнам;
Счастье вижу в отдаленье;
Все, что мило, — мнится — там!
Ах! в безвестном океане
Очутился мой челнок;
Даль по-прежнему в тумане;
Брег невидим и далек.
И вовеки надо мною
Не сольется, как поднесь,
Небо светлое с землею…
Там не будет вечно здесь.
Сон приходит втихомолку,
Пробирается сквозь щелку.
Он для каждого из нас
Сны счастливые припас.
Он показывает сказки,
Да не всем они видны.
Вот закрой покрепче глазки
И тогда увидишь сны!
А кого унять не может
Младший брат — спокойный сон,
Старший брат в постель уложит
Тихий, строгий Угомон.
Спи, мой мальчик, не шуми.
Угомон тебя возьми!
Опустела мостовая.
По дороге с двух сторон
Все троллейбусы, трамваи
Гонит в парки Угомон.
Говорит он: — Спать пора.
Завтра выйдете с утра!
И троллейбусы, трамваи
На ночлег спешат, зевая…
Там, где гомон, там и он
Тихий, строгий Угомон.
Всех, кто ночью гомонит,
Угомон угомонит.
Он людей зовет на отдых
В деревнях и городах,
На высоких пароходах,
В длинных скорых поездах.
Ночью в сумраке вагона
Вы найдете Угомона.
Унимает он ребят,
Что улечься не хотят.
Ходит он по всем квартирам.
А подчас летит над миром
В самолете Угомон:
И воздушным пассажирам
Тоже ночью нужен сон.
Под спокойный гул моторов,
В синем свете ночника
Люди спят среди просторов,
Пробивая облака.
Поздней ночью
Угомону
Говорят по телефону:
— Приходи к нам, Угомон.
Есть у нас на Малой Бронной
Паренек неугомонный,
А зовут его Антон.
По ночам он спать не хочет,
Не ложится на кровать,
А хохочет
И грохочет
И другим мешает спать.
Люди просят: — Не шуми,
Угомон тебя возьми!
Говорит неугомонный:
— Не боюсь я Угомона.
Посмотрю я, кто кого:
Он меня иль я его!
Спать ложатся все на свете.
Спят и взрослые и дети,
Спит и ласточка и слон,
Но не спит один Антон.
До утра не спит и слышит,
Как во сне другие дышат,
Тихо тикают часы,
За окошком лают псы.
Стал он песни петь от скуки,
Взял от скуки книгу в руки.
Но раздался громкий стук
Книга выпала из рук.
Да и как читать в постели:
Лампа светит еле-еле…
Начал пальцы он считать:
— Раз-два-три-четыре-пять,
Но сбивается со счета
Не дает считать дремота…
Вдруг он слышит: — Дили-дон!
Появился Угомон.
Проскользнул он в дом украдкой,
Наклонился над кроваткой,
А на нитке над собой
Держит шарик голубой.
Да как будто и не шарик,
А светящийся фонарик.
Синим светом он горит,
Тихо-тихо говорит:
— Раз. Два.
Три. Четыре.
Кто не спит у вас в квартире?
Всем на свете нужен сон.
Кто не спит, тот выйди вон!
Перестал фонарь светиться,
А из всех его дверей
Разом выпорхнули птицы
Стая быстрых снегирей.
Шу! Над мальчиком в постели
Шумно крылья просвистели.
Просит шепотом Антон:
— Дай мне птичку, Угомон!
— Нет, мой мальчик, эта птица
Нам с тобою только снится.
Ты давно уж крепко спишь…
Сладких снов тебе, малыш!
В лес, луною озаренный,
Угомон тропой идет.
Есть и там неугомонный,
Непоседливый народ.
Где листвою шелестящий
Лес в дремоту погружен,
Там прошел лесною чащей
Седобровый Угомон.
Он грозит синичке юной,
Говорит птенцам дрозда,
Чтоб не смели ночью лунной
Отлучаться из гнезда.
Так легко попасть скворчатам,
Что выходят по ночам,
В плен к разбойникам крылатым
Совам, филинам, сычам…
С Угомоном ночью дружен
Младший брат — спокойный сон.
Но и днем бывает нужен
Тихий, строгий Угомон.
Что случилось нынче в школе?
Нет учительницы, что ли?
Расшумелся первый класс
И бушует целый час.
Поднял шум дежурный Миша.
Он сказал: — Ребята, тише!
— Тише! — крикнули в ответ
Юра, Шура и Ахмет.
— Тише, тише! — закричали
Коля, Оля, Галя, Валя.
— Тише-тише-тишина!
Крикнул Игорь у окна.
— Тише, тише! Не шумите!
Заорали Витя, Митя.
— Замолчите! — на весь класс
Басом выкрикнул Тарас.
Тут учительница пенья
Просто вышла из терпенья,
Убежать хотела вон…
Вдруг явился Угомон.
Оглядел он всех сурово
И сказал ученикам:
— Не учи
Молчать
Другого,
А молчи
Побольше
Сам!
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.
Мама! Тебе эти строки пишу я,
Тебе посылаю сыновний привет,
Тебя вспоминаю, такую родную,
Такую хорошую — слов даже нет!
Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,
Немного лентяя и вечно не в срок
Бегущего утром с портфелем под мышкой,
Свистя беззаботно, на первый урок.
Грустила ты, если мне физик, бывало,
Суровою двойкой дневник «украшал»,
Гордилась, когда я под сводами зала
Стихи свои с жаром ребятам читал.
Мы были беспечными, глупыми были,
Мы все, что имели, не очень ценили,
А поняли, может, лишь тут, на войне:
Приятели, книжки, московские споры —
Все — сказка, все в дымке, как снежные горы…
Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне!
Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,
Застыли орудья, как стадо слонов,
И где-то по-мирному в гуще лесов,
Как в детстве, мне слышится голос кукушки…
За жизнь, за тебя, за родные края
Иду я навстречу свинцовому ветру.
И пусть между нами сейчас километры —
Ты здесь, ты со мною, родная моя!
В холодной ночи, под неласковым небом,
Склонившись, мне тихую песню поешь
И вместе со мною к далеким победам
Солдатской дорогой незримо идешь.
И чем бы в пути мне война ни грозила,
Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!
Я знаю, что ты меня благословила,
И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!
Меж крутых бережков Волга-речка течет,
А на ней по волнам легка лодка плывет.
В ней сидит молодец, шапка с кистью на ем.
Он с веревкой в руках волны режет веслом.
Он ко бережку плыл, лодку вмиг привязал,
Сам на берег взошел, соловьем просвистал.
А на береге том высок терем стоял.
В нем красотка жила, он ее вызывал.
И красотка скорей растворила окно,
Приняла молодца по веревке умно.
Ночку всю пировал с ненаглядной душой,
Утром рано, с зарей, возвращался домой.
Муж красавицы был воевода лихой,
Да понравился ей молодец удалой.
Одинока она – растворила окно,
Приняла молодца по веревке умно.
Погостил молодей… Утром рано, с зарей,
Отправлялся домой он с красоткой своей.
Долго-долго искал воевода жену,
Отыскал он ее у злодея в плену.
Долго бились они на крутом берегу,
Не хотел уступить воевода врагу.
Но последний удар их судьбу порешил
И конец их вражде навсегда положил…
Волга в волны свои молодца приняла,
По реке, по волнам шапка с кистью плыла.
ВЕСНА
Цветами уж покрылись
И луг, и поле вновь,
С весною воротились
И радость, и любовь.
Счастливый веселится,
Он видит рай земной;
А мой лишь дух томится,
Жестокая, тобой.
ЛЕТО
Красно лето воротилось,
Зреет счастье на полях,
И с надеждой вкоренилось
И на нивах, и в сердцах.
Приди, о мой любезной!
Спокой тревожну грудь
Под тению древесной,
Приди со мной вздохнуть.
ОСЕНЬ
Куколка, куколка,
Ты мала, я мала,
Где ты тогда была?
Как я, глупенька,
Встала раненько,
Встала раненько,
В поле ушла.
Там между розами
Мальчик стал с крыльями,
Я приголубила
Мальчика сонного,
Он лишь проснулся —
Взглядом сразил.
Я приуныла,
Куклу забыла,
Мальчик мне мил.
ЗИМА
Пойдем на улицу,
Красны девицы,
Уж молодцы мороз
Бьют в рукавицы.
Мы только к ним придем,
Лихой мороз убьем
Из-под ресницы.
УТРО
Хоть уж утро благовонно
Освежило все места,
На руке моей покойно
Спит любовь и красота.
Ах, во поле не блистает
Взор красавицы моей,
Солнце мир не освещает,
Петь не смеет соловей.
Я — жрец Изиды Светлокудрой;
Я был воспитан в храме Фта,
И дал народ мне имя «Мудрый»
За то, что жизнь моя чиста.Уста не осквернял я ложью,
Корыстью не прельщался я,
И к женской груди, с страстной дрожью,
Не припадала грудь моя; Давал я щедро подаянье
Всем, обращавшимся ко мне…
Но есть в душе воспоминанье,
Как змей лежащее на дне.Свершал я путь годичный в Фивы…
На палубе я утра ждал…
Чуть Нил влачил свои разливы;
Смеялся вдалеке шакал.И женщина, в одежде белой,
Пришла на пристань, близ кормы,
И стала, трепетно-несмело,
Там, пред порогом водной тьмы.Дрожал корабль наш, мертвый, сонный,
Громадой черной перед ней,
А я скрывался потаенно
Меж бревен, весел и снастей.И, словно в жажде утешенья,
Та, в белом женщина, ждала
И медлила свершить решенье…
Но дрогнула пред утром мгла… В моей душе всё было смутно,
Хотел я крикнуть, — и не мог…
Но вдруг повеял ветр попутный,
И кормщик затрубил в свой рог.Все пробудились, зашумели,
Вознесся якорь с быстротой,
Канаты радостно запели, -
Но пристань видел я — пустой! И мы пошли, качаясь плавно,
И быстро всё светлело вкруг, -
Но мне казалось, будто явно
В воде распространялся круг… Я — жрец Изиды Светлокудрой;
Я был воспитан в храме Фта,
И дал народ мне имя «Мудрый»
За то, что жизнь моя чиста!
Милый, проснись… Я с дурными вестями:
Власти наехали в наше село,
Требуют подати… время пришло…
Как разбужу его?.. Что будет с нами?
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Ах! не к добру ты заспался так долго…
Видишь, уж день… Все до нитки, чуть свет,
В доме соседа, на старости лет,
Взяли в зачет неоплатного долга.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Слышишь: ворота, никак, заскрипели…
Он на дворе уж… Проси у него
Сроку хоть месяц… Хоть месяц всего…
Ах! Если б ждать эти люди умели!..
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра!
Бедные! Бедные! Весь наш излишек —
Мужа лопата да прялка жены;
Жить ими, подать платить мы должны
И прокормить шестерых ребятишек.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Нет ничего у нас! Раньше все взято…
Даже с кормилицы нивы родной,
Вспаханной горькою нашей нуждой,
Собран весь хлеб для корысти проклятой.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Вечно работа и вечно невзгода!
С голоду еле стоишь на ногах…
Все, что нам нужно, все дорого — страх!
Самая соль — этот сахар народа.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Выпил бы ты… да от пошлины тяжкой
Бедным и в праздник нельзя пить вина…
На вот кольцо обручальное — на!
Сбудь за бесценок… и выпей, бедняжка!
Встань, мой кормилец, родной мой, вора!
Подать в селе собирают с утра.
Спишь ты… Во сне твоем, может быть, свыше
Счастье, богатство послал тебе бог…
Будь мы богаты — так что нам налог?
В полном амбаре две лишние мыши.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Господи!.. Входят… Но ты… без участья
Смотришь… ты бледен… как страшен твой взор!
Боже! недаром стонал он вечор!
Он не стонал весь свой век от несчастья!
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Бедная! Спит он — и сон его кроток…
Смерть для того, кто нуждой удручен, —
Первый спокойный и радостный сон.
Братья, молитесь за мать и сироток.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора!
Подать в селе собирают с утра.
Было… Я от этого слова бегу,
И никак убежать не могу.
Было… Опустевшую песню свою
Я тебе на прощанье пою.
Было… Упрекать я тебя не хочу,
Не заплачу и не закричу.
Было… Не заплачу и не закричу.
Ладно. Пронеслось, прошумело, прошло.
Ладно. И земля не вздохнет тяжело.
Ладно. Не завянет ольха у воды,
Не растают полярные льды.
Ладно. Не обрушится с неба звезда,
И не встретимся мы никогда.
Ладно. Пусть не встретимся мы никогда.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
Снова, не страшась молчаливых дорог,
Я однажды шагну за порог,
Снова я как будто по тонкому льду
В затаенную память приду.
Снова над бескрайней землею с утра
Зашумят и закружат ветра,
Снова над землею закружат ветра.
Солнце распахнет молодые лучи,
Ах, как будут они горячи.
Солнце будет царствовать в каждом окне,
Будет руки протягивать мне,
Солнце будет в небе огромном сиять,
И в него я поверю опять,
В солнце я однажды поверю опять.
Слышишь, я когда-нибудь встречу любовь,
Обязательно встречу любовь.
Слышишь, половодьем подступит она,
Будто утро наступит она.
Слышишь, я от счастья смеясь и любя,
В этот миг я забуду тебя,
Слышишь, в этот миг я забуду тебя.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
Морозит. Снег хрустит. Туманы над полями.
Из хижин ранний дым разносится клубами
В янтарном зареве пылающих небес.
В раздумии глядит на обнаженный лес,
На домы, крытые ковром младого снега,
На зеркало реки, застынувшей у брега,
Светила дневного кровавое ядро.
Отливом пурпурным блестит снегов сребро;
Иглистым инеем, как будто пухом белым,
Унизана кора по ветвям помертвелым.
Люблю я сквозь стекла блистательный узор
Картиной новою увеселять свой взор;
Люблю в тиши смотреть, как раннею порою
Деревня весело встречается с зимою:
Там по льду гладкому и скользкому реки
Свистят и искрятся визгливые коньки;
На лыжах зверолов спешит к лесам дремучим;
Там в хижине рыбак пред пламенем трескучим
Сухого хвороста худую сеть чинит,
И сладостно ему воспомнить прежний быт,
Взирая на стекло окованной пучины,-
Про зори утренни и клики лебедины,
Про бури ярые и волн мятежный взрыв,
И свой хранительный под ивами залив,
И про счастливый лов в часы безмолвной ночи,
Когда лишь месяца задумчивые очи
Проглянут, озлатят пучины спящей гладь
И светят рыбаку свой невод подымать.
Ты грустна, ты страдаешь душою:
Верю — здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою
Здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки
Эти пастбища, нивы, луга,
Эти мокрые, сонные галки,
Что сидят на вершине стога;
Эта кляча с крестьянином пьяным,
Через силу бегущая вскачь
В даль, сокрытую синим туманом,
Это мутное небо… Хоть плачь!
Но не краше и город богатый:
Те же тучи по небу бегут;
Жутко нервам — железной лопатой
Там теперь мостовую скребут.
Начинается всюду работа;
Возвестили пожар с каланчи;
На позорную площадь кого-то
Повезли — там уж ждут палачи.
Проститутка домой на рассвете
Поспешает, покинув постель;
Офицеры в наемной карете
Скачут за город: будет дуэль.
Торгаши просыпаются дружно
И спешат за прилавки засесть:
Целый день им обмеривать нужно,
Чтобы вечером сытно поесть.
Чу! из крепости грянули пушки!
Наводненье столице грозит…
Кто-то умер: на красной подушке
Первой степени Анна лежит.
Дворник вора колотит — попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел — кто-то покончил собой…