Вечер. Воет, веет ветер,
в городе темно.
Ты идешь — тебе не светит
ни одно окно.
Слева — вьюга, справа — вьюга,
вьюга—в высоте…
Не пройди же мимо друга
в этой темноте.
Если слышишь — кто-то шарит,
сбился вдруг с пути, —
Пускай состарюсь я, беспомощен и сед,
И стан согнется мой под грузом трудных лет,
Душе состариться не дам я никогда,
Она останется сильна и молода.
Пока огонь стиха живет в груди моей,
Я годен для борьбы, я старости сильней.
Ясна душа певца, весна в душе навек,
Она не знает зим, ей неизвестен снег.
Пускай состарюсь я — не стану стариком,
Что богу молится да мелет языком.
Италия, Торкватова земля,
Где вьется плющ и виноград алеет,
Где златом нив подернулись поля,
Где мирт и лавр отрадно зеленеет,
Где груз забот от сердца удал я,
Все радостью безумною пестреет,
Где лаццарон с гитарою лежит
И где Везувий блещет и горит!
Твой стих живой, веселый и игривый
Терцинами писать как будто очень трудно?
Какие пустяки! Не думаю, что так, —
Мне кажется притом, что очень безрассудноТакой размер избрать: звучит как лай собак
Его тягучий звон, и скучный, и неровный, —
А справиться-то с ним, конечно, может всяк, —Тройных ли рифм не даст язык наш многословный!
То ль дело ритмы те, к которым он привык,
Четырехстопный ямб, то строгий, то альковный, —Как хочешь поверни, всё стерпит наш язык.
А наш хорей, а те трехсложные размеры,
В которых так легко вложить и страстный крик, И вопли горести, и строгий символ веры?
А стансы легкие, а музыка октав,
Девушки босиком —
Это стихи мои,
Стаи стихийные.На плечах с золотыми кувшинами
Это черкешенки
В долине Дарьяльской
На камнях у Терека.Девушки босиком —
Деревенские за водой с расписными
Ведрами — коромыслами
На берегу Волги
(А мимо идет пароход).Девушки босиком —
Ея колени я целую. Тени
Склоняются, целуя нас двоих.
Весь мир вокруг застенчиво затих.
Мы — вымысел безвестных вдохновений,
Мы — стараго рондо певучий стих.
Певец забытый! Брат времен святых!
Ты песне вверил жалобы и пени,
И вот сегодня мне поют твой стих
Ея колени.
Она всех книг моих сильней
и людям, стало быть, нужней
моих стихов, моих поэм,
ещё не читана никем. Пусть знаю только я одна,
как трудно пишется она,
и сколько вложено в неё.
Но в ней —
бессмертие моё. У этой книжки сто дорог,
и километры светлых строк,
и человечные слова,
Я сидела на песке
У моста высокова.
Нету лучше из стихов
Александра Блокова.
Сделала свистулечку
Из ореха грецкого.
Веселее нет и звонче
Песен Городецкого.
Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок «мама» говорит,
И мечется, и требует покрова,
Так и душа в мешок своих обид
Швыряет, как плотву, живое слово:
За жабры — хвать! и рифмами двоит.Сказать по правде, мы уста пространства
И времени, но прячется в стихах
У нас, у небольших певцов,
Рука и сердце в вечной ссоре:
Одной тебе, без лишних слов,
Давно бы несколько стихов
Сердечных молвило, на горе
Моих воинственных врагов;
Другая ж лето все чертила
В стихах тяжелых вялый вздор,
А между тем и воды с гор
И из чернильницы чернила
Твой детски женственный анализ
Любви, «пронзившей метко» грудь,
Мечте стиха дает, Адалис,
Забытым ветром вновь вздохнуть.
День обмирал, сжигая сосны;
Кричали чайки вдоль воды;
Над лодкой реял сумрак росный;
Двоих, нас метил свет звезды.
Она сгибалась; вечер бросил
Ей детскость на наклоны плеч;
Мой друг! неславный я поэт,
Хоть христианин православный,
Душа бессмертна, слова нет,
Моим стихам удел неравный —
И песни музы своенравной,
Забавы резвых, юных лет,
Погибнут смертию забавной,
И нас не тронет здешний свет!
Ах! ведает мой добрый гений,
Приятный труд. Полуоткрыто
Окно, — зеленой тенью скрыто.
И на бумагу огневой
Ложится солнце полосой;
Его мятежной тишины
Теперь полны
И сад и дом покойный мой.
В цветеньи клонятся цветы.
Среди ветвей блестят плоды.
Приятности весны прохладной вобразя,
И сколь она сердца к любви склонять способна,
Не вспомнить мне тебя, прекрасная, нельзя;
А вспомня, не сказать, что ты весне подобна.
Влекущий нас под тень несносный летний зной
Нередко в тяжкое томление приводит,
Но взор пленяющий Темиры дорогой
И лето самое в сей силе превосходит.
Что есть всему творец, сомненья не... имею:
Мне сердце говорит ... о нем;
Но инако любить я бога не ... умею,
Как только в ближнем лишь ... моем.
Не мучусь если я богатства не ... имею,
Хоть должен я пещись ... о нем;
Коль милою любим, спокойным быть ... умею
В последнем житии ... моем.
Когда я спотыкаюсь на стихах,
Когда ни до размеров, ни до рифм, -
Тогда друзьям пою о моряках,
До белых пальцев стискивая гриф.
Всем делам моим на суше вопреки
И назло моим заботам на земле
Вы возьмите меня в море, моряки,
Я все вахты отстою на корабле!
Два ответа: лиловый и зелёный,
Два ответа, и они одинаковы,
Быть может — и разны у нас знамёна,
Быть может — своя дорога у всякого,
И мы, страдая, идем, идем…
Верю… Но стих-то мой не о том.
Стих мой — о воле и власти.
Разве о боли? Разве о счастье?
И кем измерено, и чем поверено
Все — Пушкины, все — Гёте, все — Шекспиры.
Направо, влево, сзади, впереди…
Но большинство из лириков — без лиры,
И песни их звучат не из груди…
Все ремесло, безвкусие и фокус,
Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
И у меня на «фокус» рифма — «флокус»,
А стиль других — стиль штопаных носков.
Изношены, истрепаны, банальны
Теперь стихи, как авторы стихов.
Всегда, всегда несчастлив был я тем,
Что все те женщины, что близки мне бывали,
Смеялись творчеству в стихах! Был дух их нем
К тому, что мне мечтанья навевали.
И ни в одной из них нимало, никогда
Не мог я вызывать отзывчивых мечтаний…
Не к ним я, радостный, спешил в тот час, когда
Являлся новый стих счастливых сочетаний!
На город туман пастернаковский лег,
Пунктир фонарей и гудков,
И начался вечер, словно пролог,
— Предчувствиями стихов.
Мир, незаконченный, как черновик,
Перечеркнут крестом окна,
И косится над ним — от Днестра до Невы,
Папиросой чадя, луна.
Мы каждый час не на Земле земной,
А каждый миг мы на Земле небесной.
Мы цельности не чувствуем чудесной,
Не видим Моря, будучи волной.
Я руку протянул во мгле ночной,
И ощутил не стены кельи тесной,
А некий мир, огромный, бестелесный.
Горит мой разум в уровень с Луной.
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком…
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».Но под ударом любви ты — что золото ковкое!
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,
IДельвиг… Лень… Младая дева…
Утро… Слабая метель…
Выплывает из напева
Детской елки канитель.Засыпай, окутан ленью.
В окнах — снега белизна.
Для труда и размышленья
Старость грубая нужна.И к чему, на самом деле,
Нам тревожить ход времен!
Белокурые метели…
Дельвиг… Дева… Сладкий сон…IIДве жизни не прожить. А эту, что дана,
А здесь — ни наводненья, ни пожара,
И так же безмятежна синева,
И под конюшни отдана хибара
С заносчивым названием «Синема».О, милый городок счастливых нищих!
Их не тревожат войны и века,
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.
И вдруг — печаль в немыслимых глазищах
Молоденькой жены зеленщика.Ну, кто сказал, что все это не враки,
И что сегодня в этакую рань
Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.
Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.
Какой мерою печаль измерить?
«Скучен вам, стихи мои, ящик…»
Кантемир
Не хотите спать в столе. Прытко
возражаете: «Быв здраву,
корчиться в земле суть пытка».
Отпускаю вас. А что ж? Праву
на свободу возражать — грех.
Мне же
Все те же площади, все те же мостовые,
Все тот же первый снег. Довольно. Мы — живые.
Я знаю дрожь стиха, и слово для меня
Заменой времени выращивает годы.
Так вырывается, под пальцами звеня,
Бессмысленный тростник из омута природы.
И неестественный плывет кругами звук
Над мертвым озером, над млеющим болотом,
Мой русский стих, живое слово
Святыни сердца моего,
Как звуки языка родного,
Не тронет сердца твоего.
На буквы чуждые взирая
С улыбкой ясною,—умей,
Их странных форм не понимая,
Понять в них мысль любви моей.
Их звук пройдет в тиши глубокой,
Но я пишу их потому,
Сложив стихи, их на год спрятать в стол
Советовал расчетливый Гораций.
Совет, конечно, не всегда тяжел
И не подходит для импровизаций.
Хотя б поэт был мощен, как орел,
Любимцем Аполлона, Муз и Граций, —
Не сразу же божественный глагол
Зажжет в нем силу мощных декламации!
Пусть он всю ловкость в рифмах приобрел
И в выборе картин для декораций;
Жива ли, Каршин, ты?
Коль ты жива, вспеваешь
И муз не забываешь,
Срывающа себе парнасские венцы? А я стихи читал,
Которы ты слагала.
Ты резко возлетала
На гору, где Пегас крылатый возблистал.Ум Каршины возрос,
Германии ко чести.
Я то сказал без лести,
Хотя германка ты, а я породой росс.Германия и мне,
Его стихи — сама стихия.
Себе бессмертье предреша,
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.
Он весь поэт, поэт великий.
В нем голоса всего и всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.
Судьба неуемна, и жизнь долга,
Упорства во мне — ни крохи.
Научили меня одному — не лгать
И писать тугие стихи.
Я это умею, но я не горжусь:
Умею — но что с того?
Не лгать, а резать — нужно ножу,
А тугие стихи — баловство.
Здесь две красотки, полным ходом
делясь наличием идей,
стоят за новым переводом
от верных северных мужей.По телефону-автомату,
как школьник, знающий урок,
кричит заметно глуховатый,
но голосистый старичок.И совершенно отрешенно
студент с нахмуренным челом
сидит, как Вертер обольщенный,
за длинным письменным столом.Кругом его галдит и пышет
В те дни, когда мечты блистательно и живо
В моей кипели голове,
И молодость мою поканчивал гульливо
Я в белокаменной Москве,
У Красных у ворот, в республике, привольной
Науке, сердцу и уму,
И упоениям веселости застольной,
И песнопенью моему;
В те дни, когда мою студенческую славу
Я оправдал при звоне чаш,