Найдено стихов - 27.
Все стихи показаны на одной странице.
Прокручивайте страницу вниз, чтобы посмотреть все стихи.
Хваля стихи певца, ты нас сама пленяешь
Гармонией стихов;
И, славя скудный дар его, лишь убеждаешь,
Что твой, а не его родной язык богов.
Мой, нежной дружбою написанный, портрет,
Тебе, как дар любви, в сей день я посвящаю;
Мой друг, тобой одним я прелесть жизни знаю,
А без тебя — и счастья нет!
В корыстолюбии себя ты упрекаешь,
Но бескорыстия являешь образец:
За бедные стихи ты щедро предлагаешь
Богатый дружбы дар. Но знай, что твой певец,
Тобою прозванный славянским Оссианом,
Любя небесных муз, не любит жить обманом:
Он дружбу добрую дает в придачу сам
Тебе к дурным своим стихам.
Певцом невинности, любви и красоты
Назвал меня поэт, к стихам моим пристрастной.
Когда б владел его я лирой сладкогласной,
Когда б моих стихов была предметом ты —
Я пел бы, все забыв, одним собой счастливой,
И был бы наречен от славы справедливой:
Певцом невинности, любви и красоты.
Как радость чистая, сердца влекла она;
Как непорочная надежда расцветала!
Была невинность ей в сопутницы дана,
И младость ей свои все блага обещала.
Но жизнь ея — призрак! Пленил нас и исчез.
Лишь плачущим о ней гласит ея могила,
Что совершенное судьба определила
Не для земли, а для небес.
Забудь житейские заботы,
Уписывая бергамоты.
Кто истинный славяноросс,
Тот вмиг проглотит абрикос.
В невинности души твоей
Ты можешь разом сесть десяток кренделей.
Когда ты чернокнижник,
Ты можешь превратить в червонец сей булыжник.
Это очень вкусно,
Ешь, не будет грустно.
Ах, как будешь ты счастлив,
Убирая чернослив.
Если твой не смутен ум,
Жуй и ешь себе изюм.
В ком ясен ум, душа светла,
Тому по вкусу шептала.
Оставь печаль
И ешь миндаль.
Читай для просвещенья книжки,
Для наслажденья ешь коврижки.
О! вы, которые в молитвах и слезах
Теснились вкруг моей страдальческой постели,
Которые меня в борьбе с недугом зрели,
О дети, о друзья! на мой спокойный прах
Придите усладить разлуку утешеньем!
В сем гробе тишина; мой спящий взор закрыт;
Мой лик не омрачен ни скорбью, ни мученьем,
И жизни тяжкий крест меня не бременит.
Спокойтесь, зря мою последнюю обитель;
Да, мой достигнет к вам из гроба тихий глас,
Да будет он моим любезным утешитель!
Открыто мне теперь все, тайное для вас!
Стремитесь мне вослед с сердечным упованьем,
Хранимы Промысла невидимой рукой:
Он с жизнью нас мирит бессмертья воздаяньем!
За гробом, милые, вы свидитесь со мной!
Володьковский Барон!
Пора из Петрограда.
Мне шепчет Аполлон,
Что Вам здесь будет рада
И добрая жена,
И рой детей веселый.
Каминная грустна,
И в ней осиротелый
Нахмурен круглый стол.
Итак, за лошадьми!
Являйтесь к нам с вестями
О том, что в добрый час
Случилось там у вас;
О том, как победитель
У Бельта встречен был;
Какой стихотворитель
Его в стихах хвалил?
Каков собор Казанский,
Каков и вахт-парад;
Поет ли старец Званский
О славе невпопад;
И Батюшков-ленивец,
Малютка и Герой,
В стихах всегда счастливец,
Не сделал ли какой
Парнасския проказы?
Какие вам указы
Открыл наш друг Дашков,
Чтобы от злой заразы,
И ябед, и крючков
Вам было избавленье?
Что мой Тургенев-брат...
Скорей, скорей назад
В Володьково! Забвенье
Всем жалким суетам!
Здесь счастье! Скука там!
Из недра вечности рожденный,
Парит к нам юный сын веков;
Сотканна из зарей порфира
Струится на плечах его;
Лучи главу его венчают,
Простерт о чреслах Зодиак.
В его деснице зрится чаша,
Где скрыты жребии Судьбы,
Из коей вечными струями
Блаженство и беды́ текут.
Летит — пред ним часы, минуты
Лиются быстрою струей;
Сопутницы, его подруги,
Несут вселенной благодать:
Зима в своей короне льдя́ной,
В сотка́нной ризе из снегов,
Весна с цветочными коврами,
С плодами Осень для древес,
С снопами Лето золотыми
И благотворной теплотой.
Летит — во сретенье Вселенна
Ему благословенья шлет;
Желанья, робкие надежды
Несутся сонмами к нему;
К нему стремится глас хвалебный,
К нему летит слеза и вздох;
Монарх с блестящего престола
И нищий с бедного одра
К нему возводят взор молящий,
Благодеяний ждут его…
Лети, сын вечности желанный,
Лети и по следам своим
Цветы блаженства вожделенны
И кротку радость насаждай…
Пускай полет твой благодатный,
Как зе́фир, землю освежит;
Любовь, согласие священно
Во всей вселенной утвердит.
Вот вам, прелестные сестрицы,
Дюваль и с ним какой-то Госс-Степан;
Взяв на себя чужие лицы,
На час введите нас в обман,
Что будто вы не вы; мы будем любоваться,
Увидя невзначай переодетых вас!
Но помните, что это лишь для глаз,
И что вам надобно тем, что вы есть, остаться,
Чтоб быть прелестными для глаз и для души!
Аллегро милая, будь весела как радость,
Храни беспечную, святую сердца младость,
И, горя не узнав, свой жребий соверши!
Смотря, как с жизнию невинно ты играешь,
Невольно сердце вслед тебе увлечено,
Как будто сам наверно знаешь,
Что жизнь и счастие — одно!
О Пенсероза! ты у входа в свет, как гений,
Стоишь пленительна! Высокою душой
Ценишь манящие призраки наслаждений!
И кажется, что все угадано тобой!
Ты создана быть выше света!
И что б ни привели с собой грядущи лета,
Не в жизни будешь ты прекрасного искать,
Но все прекрасное ты жизни дашь собою!
Не изменись! Тебе не нужно мне сказать;
Твой Ангел прелести с тобою!
О лира, друг мой неизменной,
Поверенный души моей!
В часы тоски уединенной
Утешь меня игрой своей!
С тобой всегда я неразлучен,
О лира милая моя!
Для одиноких мир сей скучен,
А в нем один скитаюсь я!
Мое младенчество сокрылось;
Уж вянет юности цветок;
Без горя сердце истощилось,
Вперед присудит что-то рок!
Но я пред ним не побледнею:
Пусть будет то, что должно быть!
Судьба ужасна лишь злодею,
Судьба меня не устрашит.
Не нужны мне венцы вселенной,
Мне дорог ваш, друзья, венок!
На что чертог мне позлащенной?
Простой, укромный уголок,
В тени лесов уединенный,
Где бы свободно я дышал,
Всем милым сердцу окруженный,
И лирой дух свой услаждал, —
Вот все — я больше не желаю,
В душе моей цветет мой рай.
Я бурный мир сей презираю,
О лира, друг мой! утешай
Меня в моем уединенье;
А вы, друзья мои, скорей,
Оставя свет сей треволненный,
Сберитесь к хижине моей.
Там, в мире сердца благодатном,
Наш век как ясный день пройдет;
С друзьями и тоска приятна,
Но и тоска нас не найдет.
Когда ж придет нам расставаться,
Не будем слез мы проливать:
Недолго на земле скитаться;
Друзья! увидимся опять.
Друг милый мой,
Прекрасен твой
Гали-Матвей!
Скажу: ей! ей!
Оставя лесть,
Ты Пинду честь!
Но вот и мой
Не мастерской
Гали-Максим,
Твоим, поэт,
Стихам в ответ!
На двух стопах,
Как на клюках,
Мои стихи
(Из рифм жмыхи)
К тебе пойдут
И принесут
Приятный сон!
Царь Аполлон
Давно судил,
Чтоб я лечил
Микстурой слов,
Клистиром строф
И рвотным од
Бессонных род!
Что ж написать?
Ужель сказать,
Что аплике
На сундуке?
Что тюфяки
Не парики?
Что Мовильон,
Хоть и крещен,
Но ренегат
И не женат?
Увы! мой друг!
Мне недосуг!
Меркурий твой:
Пора домой!
Мне говорит;
И клей кипит,
И твой пиит,
Сложив кафтан,
Не капитан —
Наклейщик стал!
Чин этот мал,
Да лучше в нем,
Мой друг, тишком
Свой век провесть
И помнить честь,
Чем все забыть
И первым быть,
С звездой, с крестом,
Секретарем,
И продавать
Отца и мать,
Царя, друзей
За горсть гиней!
Друг, одолжи,
Мое скажи
Почтенье той
Жене, какой
Здесь, под луной,
Ах! нет другой!
Есть ли же толк?
Что ты примолк?
Скучно писать!
Лучше зевать,
Глядя на нос
Будешь, друг, кос!
Скинь, Плещепуп,
Лени тулуп;
Сотней стихов
(Смертных грехов)
Мне удружи;
То есть скажи:
Скоро ли к нам,
Добрым друзьям,
Врать, пить и есть?
Лошади есть!
Мой же Пегас
С часу на час
Прытче летит!
Так и горит
Лист под пером!
Стих за стихом!
Сон позабыл!
Мало чернил!
Перья изгрыз
Лучше всех крыс.
Вот приезжай,
Сам позевай,
Слушая вздор.
Но до тех пор,
Друг Плещепуп,
Если не скуп,
Будь мне отец...
Сам ты писец
Не из простых;
В книгах твоих
Есть Буало.
Я сквозь стекло
Видел, как он,
(Переплетен
В красный сафьян
Гром-капитан
Роты певцов)
Против глупцов
Перья острил,
Штык наводил
Страшных сатир.
Он наш Омир —
Вкуса пророк!
Мне на часок
Нужен тот том,
Где он, умом
Ясным водим,
Братьям своим,
Стихоткачам,
Как по херам
Все рассказал:
Способы дал
Рифмы ловить,
С музами пить
Нектар, не квас,
А на Парнас
Шею и честь
Здраво принесть,
Лавров нарвать
И обуздать
Злого коня.
Есть у меня
Свой Буало,
Да как назло
Стереотип.
Я не Эдип!
Многим стихам
Толку не дам,
Нот не прочтя,
Дай не шутя
Книжицы сей:
Да поскорей:
Нужно, ей, ей!
Да одолжи,
К ней приложи
Тот лексикон,
Что сочинен
Обществом муз.
Я не француз,
(Право, не лгу)
Знать не могу
Силы всех слов.
Будь же готов
(Для ради муз)
Этот мне груз
С первым гонцом
В сельский наш дом
Перешвырнуть.
Да не забудь
Связки ключей.
Бес Асмодей
Влез в мой карман;
Я как болван
Их потерял
(Как проезжал)
В доме твоем.
Честен твой дом:
Верно они
Целы в Черни.
А ведь без них
Шкапов моих
Мне умереть —
Не отпереть!
Будь над тобой
Сильный, святой
Бог Аполлон.
Низкий поклон
Анне твоей,
Музе моей.
Баста стихам!
Буду я к вам —
Вот тебе честь! —
Лишь двадцать шесть
Канет на двор.
Милый певец,
Будь мне отец,
Книги пришли!
Люли, люли.
Друзья! пройдет два дни —
Я снова буду с вами!
Явлюсь — но не с стихами!
(Не пишутся они).
Пока парламентера
Мы шлем к вам, для примера,
Узнать, хорош ли путь!
Боюся утонуть;
Ведь вам же будет горе.
Теперь и лужа море.
А молвить в добрый час,
Без всякой лести, в луже
Сидеть гораздо хуже,
Чем, милые, у вас!
Дай Бог, чтоб я здоровых
Друзей моих нашел
И в путь совсем готовых!
Оставьте сей Орел,
Печальную берлогу!
Скорей, скорей в дорогу,
В Муратово село.
Там счастье завело
Колонию веселья;
Там дни быстрей бегут
Меж дела и безделья!
Там нас смиренно ждут:
Единственный Григорий,
Цветник, валет, цикорий,
Гора, винтовка, пруд,
И стол, увы! грибовной
С Матреною Петровной!
Там, право, лучший свет!
Там счастливый счастливей,
Там Вендрих говорливей;
А Вицмана там нет. —
Авдотья! Вы Диана!
Камкин — Эндимион!
Он просит не дурмана —
Собаки просит он!
В Белеве он почтмейстер!
Намедни он ко мне
Писал, что ваш форейтер
Любезен сатане
И псицей обладает,
Достойною богов!
А так как обожает
Почтмейстер наш скотов
Из песиева рода,
То псицу у урода
Желает он купить!
Нельзя ль благоволить
В Белевскую контору
Урода для разбору
Сей тяжбы отпустить?
Все это не стихами
В письме изложено,
Которое уж вами
Давно получено.
Сын Эскулапа, Фебов внук,
По платью враг, по сердцу друг,
Тебе нескладными стихами
Я должен то изобразить,
Что ты умел в нас поселить
Пилюлями и порошками,
И хиной и исландским мхом,
И добрым сердцем и умом.
Сперва судьбе благодаренье
За то, что в области зимы
Ты от простудныя чумы
Столь чудное приял спасенье.
Мой друг, ее незримый перст,
Тебя чрез столько сотен верст
Меж ратниками, казаками,
Сперва в Рязань, потом в Орел,
Потом и к дружбе в Чернь привел,
Потом и познакомил с нами.
Могу сказать тебе в стихах;
Что дар приятным быть имеешь,
Что сердцем добр, как на словах,
И притворяться не умеешь;
Что к шахматам имеешь страсть,
Хотя играешь очень худо;
Что для тебя совсем не чудо,
Зажмурясь, в шар шаром попасть!
Что пишешь умные ответы,
И что всегда твои портреты
Похожи, только не на тех,
Кто был твоим оригиналом;
Что ты с друзьями любишь смех
И не боишься за бокалом
Пред ними сердце расстегнуть;
Что, выбрав в свете верный путь,
Идешь за счастьем осторожно,
И, чтоб себя не обмануть,
Судьбу о том, что невозможно,
Пренебрегаешь умолять;
Готов назначенное взять,
К отнятому ж храня презренье,
Благословляешь Провиденье!..
И прочее... В стихах писать
Об этом я — хоть и без склада,
Согласен: Муза будет рада!
Но как могу изобразить
Души растроганные чувство,
Смотря, как дружбу и искусство
Спешишь на благо посвятить
Тех, кто и жизни мне милее?
Здесь чувство языка сильнее,
И сердце не находит слов!
Для той печали нет стихов,
В которой вяну я душою,
Смотря, как страждут предо мною
Все те, кем мой украшен свет!
И в час — когда без утешенья,
Бессильный зритель их мученья,
Творю напрасный я обет,
Чтоб Провидение прияло
В залог всю жизнь мою за них,
Иль мне, как милость, ниспослало
И скорби и недуги их;
Когда я бытием скучаю,
И рад бы нить его порвать,
И дни грядущего считаю,
Страшася смертью опоздать...
Как выразить то восхищенье,
Когда, воскреснувший душой,
Внимаю сладку весть: спасенье!
Нам приносимую тобой?
Когда одним небесным словом —
О, слова радостнее нет! —
Мне жизнь даешь, и вялый свет
Являешь мне во цвете новом!
О, сколь ничтожен здесь поэт
С своими бедными стихами!..
Мой друг, бросаю лиру в прах!
Сравнится ль что в моих стихах
С нежнейшей матери слезами?..
Давно унизился поэзии кредит!
И свет, бессмысленный правдивых Муз ругатель,
Нескладной прозою давно нам говорит:
„Поэт — и хитрый лжец, и ложный предсказатель!“
Филлида, свет — Софист, слова его — обман!
Дерзаю оправдать поэта важный сан!
Когда нельстивыми, свободными стихами,
Скажу, что милой быть имеешь редкий дар;
Что Граций нежными украшена цветами;
Что блеск твоих очей есть чувства тайный жар;
Что взгляд твой — милыя души изображенье;
Что ты не хитростью пленяешь — простотой;
Что непритворное немногих удивленье
Приятней для тебя блистанья пред толпой;
Что искренней любви ты знаешь постоянство;
Что прелести твои, опасные сердцам,
Лишь непорочности наружное убранство;
Что хитрою рукой ты жизнь даешь струнам;
Что в танцах ты — зефир, весельем окрыленный;
Что в пеньи побежден тобой весны певец —
Тогда, гармонией стихов моих плененный,
Свет скажет: он поэт! Итак — поэт не лжец!
Когда же, предузнав сокрытое судьбою
И сняв с ее лица трагический покров,
Я прорицателем предстану пред тобою,
И смело предскажу, по праву всех певцов:
„Достойной счастья быть — твое определенье,
И розы для тебя без терна расцветут!
Филлида, не страшись Сатурнова стремленья:
Приятностей души лета не унесут!
Краса своей семьи, любимая друзьями,
В них счастье ты найдешь, их счастьем наградишь!
Ты сострадания всесильными слезами
С противною судьбой страдальца примиришь!
Бескровный от тебя в тоске не удалится;
И там, где нищета в терзаньях жизнь клянет,
Приход твой с именем Творца благословится!
Как сладкий, легкий сон твой мирный век пройдет!
И в час последнего с друзьями расставанья,
Когда душа полна лишь скорбию одной,
Лишь упованием на близкое свиданье,
Ты ясный кинешь взор на путь минувший свой
И жизнь благословишь как милость Провиденья,
Где все вело к добру — и радость, и тоска;
Где все Творцом любви дано для наслажденья...
И взор тебе смежит возлюбленных рука,
И меланхолией задумчивой хранимый
(Как розы аромат, когда уж розы нет,
Как нежный блеск зари, на тихом небе зримый) —
Для них не отцветет твой милый, милый след!..“
Тогда лишь истины пристрастный прорицатель
Дерзнет сказать: поэт, ты ложный предсказатель!
1.
Друзья! я восемьсот,
Увы! тринадесятый
Весельем не богатый
И старый очень год!
Двенадцать бьет часов,
Отец Сатурн грозится!
Знать, с вами мне проститься!
Вам мой отчет готов.
2.
А брат наследник мой
Четырнадцатый родом
Утешит вас приходом;
Он щедрою рукой
Все то вам возвратит,
Что было взято мной,
Здоровье с тишиной
И мир вам подарит.
3.
Веселый есть приют
Близ Болховской дороги,
Там вас Пенаты боги
С дарами счастья ждут.
Там саженки и сад,
Дом старый с мезониной,
И негр Плещеев с Ниной,
И близко Болхов град.
4.
Под липою весной,
Зимой подле печи,
Вам Жучка в епанчи
Петь будет век живой;
И будет Суринам —
Убежище веселья,
Меж дела и безделья
Промчатся годы там.
5.
Лишь в этот Суринам
Вы ступите ногою,
Подписанный судьбою
Контракт отдастся вам:
„Всегда веселью быть,
Считать дни за мгновенья,
Прошедшие ж мученья
Навеки позабыть“.
6.
И вот вам братец мой,
Его вам представляю,
Ему свершить вверяю
Предсказанное мной!
В час добрый, милый брат!
Простимся, до свиданья!
Ты с чашей упованья
Вперед, а я назад.
7.
Друзья, я восемьсот
Четыренадесятый,
Надеждою богатый
И новым счастьем год.
От брата получил
Простые завещанья,
Он ваши мне желанья
Исполнить поручил.
В знак того, что предсказаньем
Ложным вам я не польстил,
Вашим сладким воздаяньем
В самый этот будет час
Вдохновенная котлетка
И яичница-краса,
И с начинкою наседка,
И маркизша-колбаса.
С ними барин-поросенок,
Кулебяки, пирожки,
И с горчицею утенок,
И Жуковского стишки,
И Плещеева куплеты,
И Воейкова гудок
Проскрипит вам многи леты,
Как под розгою щенок.
Я слова, князь, не позабыл,
Я ваш должник за Каталани!
И если я не заплатил
Еще обещанной вам дани,
То все я перед вами прав!
Собачий верный биограф,
Я ждал от вас нетерпеливо
Записок точных, чтоб на них
Сослаться в надписи правдивой
И честь воздать в стихах моих,
Согласно с истиною строгой,
Покойнице четвероногой!
Но я напрасно ожидал:
Князь Федор, в шумном круге света,
Среди веселий пировал,
Забыв собаку и поэта.
Пора напомнить вам об ней!
Чтоб в эпитафии моей
Напрасно пышными стихами
Перед потомством не солгать,
Чтоб о собаке не сказать
Того, что часто над гробами
Временщиков и богачей
И полководцев и царей
Чертят бесстыдными резцами
На гордых бронзовых досках.
Короче, чтобы мог в стихах
Я пса покойного представить
В его, а не в чужой красе, —
Прошу мне полную доставить
Записку о покойном псе.
У вас, я думаю, остался
В бумагах список послужной.
Во-первых: как он назывался?
Потом: породы был какой:
Дворовый, гончий иль лягавой?
Иль пудель с головой курчавой?
Иль мопс, изнеженный храпун,
С наморщенной арапской мордой?
Иль шпиц? иль дог, флегматик гордой?
Иль быстрый английский прыгун?
Иль, может быть, он мышеловкой
Коротконогой вам служил?
Иль триксой желтопузой был?
Или с кудрявою головкой,
С обритой спинкой и хвостом,
Для шутки назывался львом?
Был детям мирною игрушкой,
И редко ссорился с подушкой?
Еще знать хочет Аполлон:
Чему покойник был учен?
Умел ли подавать он лапку?
Умел ли по приказу шапку
С прохожих невзначай срывать?
Умел ли, морду приподнявши,
Моргая носом, хвост поджавши,
На задних лапочках стоять?
Да, сверх того, каков был свойством:
Приветен был ли для своих?
Умел ли лаять на чужих?
И отличался ли геройством,
Когда случалось вызывать
Ему на рыцарскую драку
За кость соперницу-собаку?
Короче, я желаю знать
В подробность все, что с ним случалось, —
Какою смертью умер он,
Когда и где похоронен,
И много ли сирот осталось,
Чтобы об нем воспоминать,
Чтобы для вас, ворча и лая,
Покойника изображая,
Его утрату заменять?
Любезнейшего из всех именинников благодарю искренно за его приглашение и за то, что он меня вспомнил, еще раз повторяю ему, что желаю от всего сердца иметь его дружбу; кстати ли это сказано или некстати, не знаю, по крайней мере, для меня всегда кстати.
Но быть к тебе на именины,
О друг бессмертной Мнемозины,
Сказать по правде, не могу!
Прими стихами поздравленье!
Желаю — и поверь, не лгу, —
Чтоб ты, ударясь в одопенье,
Гремел и смертных оглушал!
Чтоб мир, тобою удивленный,
Тебе венок в награду дал
Не из репейника сплетенный,
Но из душистых пышных роз
И свежих лавров Геликона!
Не бойся кроновых угроз!
К тебе не жопа Аполлона,
Но лик бессмертный обращен!
Ликуй во славе на Парнасе
И, восседая на Пегасе,
Не бойся, чтобы он лягнул!
Прошу тебе стихов от неба,
Молю превыспренного Феба,
Чтоб дух твой пылкий не заснул!
А я к тебе, мой друг, приеду
Не к именинному обеду;
Когда у вас гостей содом,
Когда ваш пышный, светлый дом
Украшен яркими огнями,
Когда шумящими толпами
При звуке бубнов и гитар
Кружится десять, двадцать пар,
Земли не слыша под ногами!
Хочу быть у тебя — с тобой;
Хочу, в покое наслажденья,
В твоем селе, без развлеченья,
С твоей беседовать душой.
Не с шумным, мне безвестным светом,
Который лишь с дали видал,
Который никогда предметом
Моих желаний не бывал!
В спокойный час уединенья,
Когда не будешь окружен
Толпой, живущей для мгновенья,
Когда с тобою Аполлон
Под тень дубравы уклонится
И лирою тебя пленит,
Тогда твой друг к тебе явится,
Тобою сердце оживит!
Тогда еще тебе он скажет,
Что он в душе тебя хранит,
И если жребий повелит,
Он то на опыте докажет!
Я собирался к вам
Лететь с моим почтеньем
И с нежным поздравленьем,
Но вздумалось судьбам
Расчет мой переправить,
И я друзей поздравить
Заочно принужден!
Печален сей закон!
Но как же то случилось,
Что и во сне не снилось!
Вот так. Был ясный день!
Прогнавши сон и лень,
По просьбе Плещепупа,
Без кенег, без тулупа,
Пошел я чинно в сад!
Ходили мы, ходили,
Да ноги замочили!
Когда ж пришли назад,
А лихорадка с нами!
И ну стучать зубами.
Желанный Плещепуп
В набойчатом тюрбане,
Под дюжиною шуб
В гостиной на диване
Кобенился, кряхтел,
И мерзнул, и потел;
А я как будто с бою,
С двуярусной щекою,
С хандрою в голове
На штофных креслах жался
И тем уподоблялся
Трофимовне сове. —
Товарищ мой все болен!
А я хоть и уволен
От щелканья зубов,
Но в лапах у Лефорта,
Не доктора, а черта,
Сушителя кишков,
Злодея поваров!
Когда б его послушать,
То кухню б на запор!
Он не охотник кушать
И Бог его запор.
Зато уж наша Нина
На голос казачка
Поет исподтишка:
„О рожа! О скотина!
Копченый сатана!“
Не диво! ведь она
Желудку не злодейка!
В руках ее индейка
И два-три пирога
Исчезнут в два мига!
Приятно ль ей поститься!
Но я чем виноват!
И можно ль не взбеситься?
Злодеи говорят,
Что будто очень худо
Дарить друзей простудой
(Своей, а не чужой),
Что будто в грязь, по стуже
Поеду я домой;
Что, притаившись в луже,
С бутылкой хины ждет
Меня сестра припадка
Злодейка лихорадка!
О милые друзья!
Итак невольно я
Сей день для нас бесценный
Не с вами проведу!
Но мыслями найду
Я к милым путь открытой!
Для мыслей хины нет!
И важный факультет
С своей пузырной свитой
Не властен удержать
Их быстрое стремленье...
Благодарю, мой друг, тебя за доставленье
Твоих пленительных стихов!
На Волге встретилось с тобою вдохновенье!
Ты, с крутизны ее лесистых берегов
Смотря на пышные окрестностей картины,
С природы список нам похожий написал.
И я тебе вослед мечтою пробегал
Прибрежных скал вершины;
Смотрел, как быстрые крылатые струга,
Сокровищ земледелья полны,
Рулями острыми разрезывали волны;
Как селы между рощ пестрили берега;
Как дым их, тонкими подемляся столбами,
Взвивался и белел на синеве лесов
И, медленно всходя, сливался с облаками, —
Вот что, по милости твоих, мой друг, стихов,
Как наяву, я видел пред собою.
Прочел я их один, потом прочли со мною
Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков.
Потом и критику-богиню пригласили
Их с хладнокровием, ей сродным, прочитать.
Мы, слушая ее, стихи твои херили,
Тебе же по херам осталось поправлять!
Вот общий приговор богини беспристрастной:
„Ваш Вяземский прямой поэт!
Он ищет простоты, но простоты прекрасной;
И вялости в его стихах признака нет.
Дар живописи он имеет превосходный!
Природу наблюдать его умеет взор!
Презревши вымыслов блистательный убор,
Он в скромной простоте, красам природы сродный,
Живописует нам природы красоты!
Он в ней самой берет те сильные черты,
Из коих создает ее изображенье
И списка точностью дивит воображенье“.
Такой был общий приговор!
Потом перебирать свободно
Богиня принялась стихи поочередно,
И вышел строгий перебор!
Послушай и поправь, когда тебе угодно!
Благоухает древ
Трепещущая сень. Богиня утверждает
(Я повторяю то, поэту не во гнев),
Что худо делает, когда благоухает,
Твоя трепещущая сень!
Переступившее ж последнюю ступень
На небе пламенном вечернее светило —
В прекраснейших стихах ее переступило,
Да жаль, что в точности посбилось на пути;
Нельзя ль ему опять на небеса взойти,
Чтоб с них по правилам грамматики спуститься,
Чтоб было ясно все на небе и в стихах?
И скатерть синих вод сравнялась в берегах:
Равняться в берегах твоих ей не годится,
Когда в моих она сравнялася давно
Не синей скатертью, а попросту рекою:
Мой стих перед тобою,
Но красть у бедняка богатому грешно!
О сем стихе, где живописи много:
Кто в облачной дали конец тебе прозрит?
Богиня говорит,
И справедливо, хоть и строго:
Прозреть, предвидеть — все равно!
Прозреть нам можно то одно,
Что не сбылось еще, чему лишь можно сбыться;
Итак, сие словцо не может пригодиться
К концу реки! Он есть давно, хотя и скрыт,
Ты вместо вялого словечка различит,
Великолепное прозрит вклеил не к месту
И безобразную с ним сочетал невесту:
И неподвижный взор окованный стоит!
Как хочешь стой, но он в жестоком положенье!
Из одинаких весь сей стих лоскутьев сшит:
Стоит, оковы, недвиженье —
Одно! Такой халат читателя смешит!
Огромные суда в медлительном паренье:
Запрещено, мой друг, — и нечем пособить! —
Указом критики судам твоим парить:
Им предоставлено смиренное теченье;
А странное: столбы на них —
Простым словцом: и мачты их
Сама своей рукой богиня заменила!
Но те твои стихи она лишь похерила,
В которых ты, внимая гласу волн,
Нам говоришь: люблю гнать резво челн
По ропотным твоим зыбям и, сердцем весел,
Под шумом дружных весел
И прочее: зво... челн — ей неприятный звук,
А весел рифма ли на весел, милый друг?
Жаль! Ведь последний стих разительно прекрасен!
Воображению он сильно говорит;
Но рифма вздорная косится и брюзжит!
Как быть? Она деспот, и гнев ее ужасен!
Нельзя ли рифму нам другую приискать,
Чтобы над веслами беспечно задремать,
Не опасаяся, чтоб вздорщицу смутили,
И также, чтобы нас воздушные мечты,
А не тяжелые златые веселили?..
Но наше дело — хер! Поправки ж делай ты.
Покаты гор крутых! — не лучше ли пещеры?
Воспрянувших дубрав! — развесистых дубрав,
Или проснувшихся! Слова такой же меры,
А лучше! В этом вкус богини нашей прав!
Воспрянувших, мой друг, понятно, да не ясно.
Все прочее прекрасно!
Но я б весьма желал, чтоб своды глас забав
Не галлицизмами окрестности вверяли,
А русским языком волнам передавали.
Младое пенье их — прекрасная черта!
Их слава ясная, как вод твоих зерцало!
Стих сильный, а нельзя не похерить начало!
Поставь, прошу тебя: и слава их чиста,
Чтоб следующим трем был способ приютиться.
О двух других стихах — прекрасных, слова нет —
Ни я, ни критика не знаем, как решиться:
В них тьма, но в этой тьме скрывается поэт!
Гремящих бурь боец, он ярости упорной
Смеется, опершись на брег, ему покорный!
Боец не то совсем, что ты хотел сказать.
Твой Гений, бурь боец, есть просто бурь служитель,
Наемный их боец; а мне б хотелось знать,
Что он их победитель!
Нельзя ли этот стих хоть так перемарать:
Презритель шумных бурь, он злобе их упорной
Смеется, опершись на брег, ему покорный!
Презритель — новое словцо; но признаюсь:
Не примешь ты его, я сам принять решусь!
К Фетиде с гордостью... Твоей, мой друг, Фетиде
Я рад бы из стихов дорогу указать.
В пучину Каспия приличней бы сказать.
Сравнение полней, и Каспий не в обиде!
А бег виющийся ручья —
Неловко — власть твоя;
Я б смело написал: журчащего в дубраве,
Спроси о том хоть музу ты свою,
Виющийся идет не к бегу, а к ручью.
Вот все!.. Согласен будь иль нет, ты в полном праве!
Благодарю вас всей душою!
Вчера мне милою рукою
Графини Бобринской был дан
Сей мрачный том, сей чемодан,
Набитый туго мертвецами,
Предчувствиями, чудесами,
И всем, что так пугает нас.
Люблю я страшное подчас!
Но этот том теперь сто раз
Милей мне милыми стихами,
Которые шепнул шутя
Вам бог парнасский мимоходом,
Лишь для того, чтоб, их прочтя,
Я стал счастливым сумасбродом
И веселился, как дитя.
Я очень рад, что я ваш крестник;
Благодаря моим духам —
Без них пришло ли б в мысли вам
Мне титул: гробовой прелестник
Прелестными стихами дать!
Он мой теперь навек, по праву!
Его ни за какую славу
Не соглашуся променять.
Еще ж прибавлю я: вы правы —
Искатели парнасской славы
Мне все завидовать должны.
Они, венцом ее пленяясь,
К нему по кочкам, задыхаясь,
Карабкаться осуждены.
Моя ж судьба совсем иная:
Сама Харита молодая
Своим магическим пером
Мне написала мой диплом
На сей венец, поэту лестный,
С улыбкой славе подала,
С улыбкой слава приняла
И полетела в путь небесный;
К нему я бабочкой прильнул
И вслед за славою порхнул...
Хоть я венца и недостоин,
Но мной он получен от вас;
Пускай бранит меня Парнас —
Я буду в совести спокоен!
P.S. Я честь имею вам послать
Тафту для траурного платья.
Не думайте, что наша братья,
Певцы, не знают исполнять,
В жару небесных вдохновений,
Простых земных препоручений.
Поверьте совести моей,
Здесь виноват не сын ваш крестный,
Не Феб, отец его небесный,
Но попросту земной лакей.
Третьеводни довольно ясно
Я Санхе моему сказал,
Чтоб он с тафтой к вам побежал...
Но проповедовал напрасно
В пустыне я глухим ушам!
Служитель мой был непокорен,
Как Феб, который так упорен
Приискивать к моим стихам
И смысл и рифму. В уверенье,
Что он приказ исполнил мой,
Я прихожу вчера домой —
И что ж? Тафта, как привиденье
Ужасное, предстала мне
В бумаге на моем окне!
Я, с неожиданной досады,
Перекувыркнулся раз пять
И уж хотел было кусать
Слугу-ленивца для отрады...
Но я его не укусил.
Зачем же медлил он? — Забыл?
Все утро дождик ливмя лил,
Нет, не забыл; совсем другое:
И мой посланник рассудил,
Что существо его земное
Небесной смочится водой,
Что лучше для него в покое
Погоды подождать сухой,
И что страшнее простудиться,
Дождем гуляя проливным,
Чем быть здоровым и сухим
И с сыном Феба побраниться.
О мой Ареопаг священной,
С моею музою смиренной
Я преклоняюсь пред тобой!
Публичный обвинитель твой,
Малютка Батюшков, гигант по дарованью,
Уж суд твой моему „Посланью“
В парнасский протокол вписал
За скрепой Аполлона,
И я к подножию божественного трона
С повинной головой предстал,
С поправками „Посланья“
И парой слов для оправданья!
Прошу, да пред него и Аристарх-певец
С своею критикой предстанет,
И да небесный Феб, по Пинду наш отец,
На наше прение негневным взором взглянет!
За что ж о плане ты, мой грозный судия,
Ни слова не сказал? О, страшное молчанье!
Им Муза робкая оглушена моя!
И ей теперь мое „Посланье“
Уродом кажется под маской красоты!
Злодей! молчанием сказал мне больше ты
Один, чем критиков крикливое собранье
Разбора строгого шумящею грозой!
Но так и быть, перед тобой
Все тайные ошибки!
О чем молчишь — о том и я хочу молчать!..
Чтоб безошибочно, мой милый друг, писать,
На то талант твой нужен гибкий!
Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец?
Ужасный стих! так ты воскликнул, мой певец!
И музы все с тобой согласны!
Да я и сам кричу, наморщившись: ужасный!
Вотще жую перо, вотще молюсь богам,
Чтоб от сего стиха очистили „Посланье“!
Напрасное пера невинного жеванье,
Напрасные мольбы! — поправь его ты сам!
Не можешь? Пусть живет векам на посмеянье!
Кто славы твоея опишет красоту!
Ты прав: опишет — вздор, написанный водою,
А твоея — урод! Готов одной чертою
Убить сей стих! Но, друг! смиренную чету
Двух добрых рифм кто разлучить решится?
Да, может быть, моя поправка пригодится?..
Кто славных дел твоих постигнет красоту? —
Не лучше ли? Прими ж, мой друг, сию поправку,
А прежний вздорный стих в отставку.
Что далее?.. Увы! я слышу не впервой,
Что стих: Дробила над главой
Земных народов брань, и что ж еще: державы! —
Смешной и темный стих! Быть может, бес лукавый,
Моих баллад герой,
Сшутил таким стихом коварно надо мной.
Над искусителем себя мы позабавим
Балладой новою, а стих хоть так поправим:
Ниспровергала, враг земных народов, брань!.,
Нет! выше бурь венца... Ты здесь, мой друг, в сомненье;
Но бури жизни есть для всякого певца
Не запрещенное от Феба выраженье!
А бури жизни, друг, чем лучше бурь венца?
Итак, сомнение приняв за одобренье,
Я с бурями венца отважно остаюсь —
Вверяясь твоему сомненью,
Спокойно на брегу с моей подругой ленью
Сижу и бурям критики смеюсь.
Другой же стих — твоя, а не моя погрешность;
Затмила, кажется, рассудок твой поспешность:
Ведь невнимательных царей
В Посланье нет! лишь ты, по милости своей,
Был невнимательный читатель;
А может быть, и то, что мой переписатель
Царей не отделил
От их народов запятою
И так одной пера чертою
Земной порядок помутил.
Итак — здесь виноват не я, а запятая,
И критика твоя косая. —
Под наклонившихся престолов царских сень
Народы ликовать стекалися толпами.
По мненью твоему, туман.
Прости! но с критикой твоей я не согласен,
И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен!
Зато другие два, как шумный барабан,
Рассудку чуждые, лишь только над ушами
Господствуют: мой трон у галлов над главами,
Разгрянувшись...
Своими страшными кусками
Подобен сухарю и так же сух, как он.
Словечко вспыхнул мне своею быстротою
Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою;
И робкою пишу рукою:
Вспылал, разверзнувшись как гибельный вулкан.
Но чем же странен великан,
С развалин пламенных ужасными очами
Сверкающий на бледный свет? —
Тут, право, милый друг, карикатуры нет!
Вот ты б, малютка, был карикатура,
Когда бы мелкая твоя фигура
Задумала с развалин встать
И на вселенну посверкать.
А тень огромная свирепого тирана...
Нет... Я горой за великана!
Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах
Пред критикой твоей бросаю лирой в прах
И рад хоть казачка плясать над их могилой:
Там все...
И вот как этот вздор поправил Феб мой хилой:
Там все — и весь, и град, и храм — взывало: брань!
Все, раболепствуя мечтам тирана, дань
K его ужасному престолу приносило...
Поправка — но вопрос, удачна ли она?
И мздой свою постель страданье выкупало!
Конечно, здесь твой вкус надменный испугало
Словечко бедное: постель? Постель бедна
Для пышности стихов — не спорю я нимало;
Но если муза скажет нам:
И мздой свой бедный одр страданье выкупало, —
Такой стишок ее понравится ль ушам?
Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам!
И дай вздохнуть моей ты лени —
Тем боле, что твои совсем некстати пени
За этот добрый стих, в котором смысла нет;
И юность их была, как на могиле цвет!
Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый
Противоположе́н унынию могилы;
На гробе расцветя, цветок своей красой
Нам о ничтожности сильней напоминает:
Не украшает он, а только обнажает
Пред нами ужас гробовой.
И гроба гость, цветок — симво́л для нас унылый,
Что все живет здесь миг и для одной могилы...
И хитростью...
Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов!
В них вся политика видна Наполеона!
И всем известно нам, что, неизбежный ков
Измены, хитрости расставивши близ трона,
Лишь только добивал его громами он.
Не будь Наполеон —
Разбитый громами охотно я б поставил!
Последние ж стихи смиренно я поправил,
А может быть, еще поправкой и добил:
По ним свободы враг отважною стопою
За всемогуществом шагал от боя к бою!
Что скажешь? угодил? —
А следующий стих, на ратей переходы
Служа́щий рифмою, я так переменил:
Спешащих раздробить еще престол свободы.
Еще трем карачун; их смуглый мой зоил
(Воейков) На смерть приговорил:
И вслед ему всяк час за ратью рать летела —
И по следам его на место: вслед всяк час
Поставить рожица мне смуглая велела!
И я исполнил сей приказ!
Уж указуешь путь державною рукой —
Приказано писать: Уж отверзаешь путь.
Перед тобой весь мир — писать: перед тобою
Мир — весь же зачеркнуть...
Еще на многие стихи он покосился,
Да я не согласился.
Прошу меня не осуждать,
Что я промедлил суд свой дать
О надписях покойной белке!
Здесь дело шло не о безделке!
Я прежде должен был узнать
О том, какой была породы
Покойница с большим хвостом,
Как жизнь вела, и как потом
Лишившися своей свободы
(Быть может за грехи свои),
С домашней веточки вскочила
В карман безжалостный Ильи,
Как сделался карман могила,
И прочее. Вот мой ответ!
Зверок покойный был поэт!
За то, что он явиться в свет
Дерзнул с своею музой мелкой,
Обиженный им Аполлон
Велел, чтобы по смерти он
Еще бродил по свету белкой,
Безумным рифмачам в урок!
Но Феб и в гневе своенравен:
Поэт был как поэт бесславен,
Зато стал славен как зверок!
Илья искал в лесу забавы,
Но все на свете сем обман!
Он белку спрятал в свой карман!
Потом карман стал храмом славы
Для осужденного певца!
Пока поэт искал венца
Себе в горячке вдохновенья,
Он был добычею забвенья!
Но только что он белкой стал
И равнодушно променял
На рощу, волю и орехи
Все стихотворные утехи —
Судьбе разгневанной назло
Его бессмертие нашло!
О ты, задохшийся в кармане
Неумолимого Ильи,
Хотя, бедняк, стихи твои
И скрыты навсегда в тумане
Забвенья для грядущих лет,
Но для тебя забвенья нет!
Судьбы напрасно вероломство!
Ты белкой перейдешь в потомство!..
Теперь, как избранный судья,
Осмелюсь вам представить я
На беспристрастное решенье
Мое о надписях сужденье.
Их шесть готово нумеров —
Все хороши! без дальних слов!
Но похвалой, признайтесь сами,
Не должно бременить могил:
Илья же белку задушил;
На что ж ее душить стихами!
К тому ж — скажу на всякий страх —
Не все в прекрасных сих стихах
Для всех покажется прекрасно:
Вот, например, в одних есть Drеck!
Но в наш благопристойный век
К могиле подойти опасно
С такой душистой похвалой;
В сем слове, правда, смысл простой,
Оно и кратко, и понятно;
И знаем мы, что человек
И все его надежды — Drеck!
Но Drеck для вкуса неприятно! —
В других есть Hadzy-Padzy... Нет,
Таких стихов не примет свет!
Они и черствы и не гладки!
К тому ж на камнях гробовых
Мы ищем надписей простых:
На них не нужны нам загадки.
Чтоб Hadzy-Padzy обяснить,
В веках грядущих, может быть,
Ученость завела бы споры,
И доброй белки мирный прах
Надолго б поселил в умах
Недоуменье и раздоры!
На что ж могилой белки нам
Времен грядущих докторам
Давать несчастный случай драться
За смысл неизяснимых слов
И в толкованьях завираться.
Короче — выбор мой готов:
Для блага докторов почтенных
Из надписей, мне порученных,
Назначил я одну — и вот
Ее смиренный перевод:
„Веселое дитя природы,
В лесу беспечно я жила,
И в нем довольства и свободы
Изображением была.
Но бросил неизбежный камень
Судьбою посланный Илья,
И вмиг, как будто легкий пламень,
Потухла быстро жизнь моя!
И мне приют могила стала,
И камень тяжкий надо мной;
Но счастье здесь, и я знавала:
Жила и Божий свет был мой!“
О Воейков! Видно, нам
Помышлять об исправленье!
Если должно верить снам,
Скоро Пинда-преставленье,
Скоро должно наступить!
Скоро, за летящим громом,
Аполлон придет судить
По стихам, а не по томам!
Нам известно с древних лет,
Сны, чудовищей явленья
Грозно-пламенных комет
Предвещали измененья
В муравейнике земном!
И всегда бывали правы
Сны в пророчестве своем.
В мире Феба те ж уставы!
Тьма страшилищ меж стихов,
Тьма чудес... дрожу от страху!
Зрел обверткой пирогов
Я недавно Андромаху.
Зрел, как некий Асмодей
Мазал, вид приняв лакея,
Грозной кистию своей
На заклейку окон Грея.
Зрел недавно, как Пиндар,
В воду огнь свой обративши,
Затушил в Москве пожар,
Всю дожечь ее грозивший.
Зрел, как Сафу бил голик,
Как Расин кряхтел под тестом,
Зрел окутанный парик
И Электрой и Орестом.
Зрел в ночи, как в высоте
Кто-то, грозный и унылый,
Избоченясь, на коте
Ехал рысью; в шуйце вилы,
А в деснице грозный Ик;
По-славянски кот мяукал,
А внимающий старик
В такт с усмешкой Иком тукал.
Сей скакун по небесам
Прокатился метеором;
Вдруг отверзтый вижу храм,
И к нему идут собором
Феб и музы... Что ж? О страх!
Феб — в ужасных рукавицах,
В русской шапке и котах;
Кички на его сестрицах!
Старика ввели во храм,
При печальных Смехов ликах
В стихарях Амуры там
И хариты в черевиках!
На престоле золотом
Старина сидит богиня;
Одесную Вкус с бельмом,
Простофиля и разиня.
И как будто близ жены,
Поручив кота Эроту,
Сел старик близ Старины,
Силясь скрыть свою перхоту.
И в гудок для пришлеца
Феб ударил с важным тоном,
И пустилась голубца
Мельпомена с Купидоном.
Важно бил каданс старик
И подмигивал старушке;
И его державный Ик
Перед ним лежал в кадушке.
Тут к престолу подошли
Стихотворцы для присяги;
Те под мышками несли
Расписные с квасом фляги;
Тот тащил кису морщин,
Тот прабабушкину мушку,
Тот старинных слов кувшин,
Тот кавык и юсов кружку,
Тот перину из бород,
Древле бритых в Петрограде;
Тот славянский перевод
Басен Дмитрева в окладе.
Все, воззрев на Старину,
Персты вверх и, ставши рядом:
„Брань и смерть Карамзину! —
Грянули, сверкая взглядом. —
Зубы грешнику порвем,
Осрамим хребет строптивый!
Зад во утро избием,
Нам обиды сотворивый!“
Вздрогнул я. Призрак исчез...
Что ж все это предвещает?
Ах, мой друг, то глас небес!
Полно медлить... наступает
Аполлонов страшный суд,
Дни последние Парнаса!
Нас богини мщенья ждут!
Полно мучить нам Пегаса!
Не покаяться ли нам
В прегрешеньях потаенных?
Если верить старикам,
Муки Фебом осужденных
Неописанные, друг!
Поспешим же покаяньем,
Чтоб и нам за рифмы — крюк
Не был в аде воздаяньем.
Мук там бездна!.. Вот Хлыстов
Меж огромными ушами,
Как Тантал среди плодов,
С непрочтенными стихами.
Хочет их читать ушам,
Но лишь губы шевельнутся,
Чтобы дать простор стихам, —
Уши разом все свернутся!
Вот, на плечи стих взгрузив,
На гору его волочит
Пустопузов, как Сизиф;
Бьется, силится, хлопочет,
На верху горы вдовец —
Здравый смысл — торчит маяком;
Вот уж близко! вот конец!
Вот дополз — и книзу раком!..
Вот Груздочкин-траголюб
Убирает лоб в морщины
И хитоном свой тулуп
В угожденье Прозерпины
Величает невпопад;
Но хвастливость не у места:
Всех смешит его наряд,
Даже фурий и Ореста!
Полон треску и огня
И на смысл весьма убогий,
Вот на чахлого коня
Лезет Шлих коротконогий.
Лишь уселся, конь распух.
Ножки врозь — нет сил держаться;
Конь галопом; рыцарь — бух!
Снова лезет, чтоб сорваться!..
Ах! покаемся, мой друг!
Исповедь — пол-исправленья!
Мы достойны этих мук!
Я за ведьм, за привиденья,
За чертей, за мертвецов;
Ты ж за то, что в переводе
Очутился из Садов
Под капустой в огороде!..
Милостивый государь Василий Львович
и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!
Вот прямо одолжили,
Друзья! вы и меня писать стихи взманили.
Посланья ваши — в добрый час сказать,
В худой же помолчать —
Прекрасные; и вам их Грации внушили.
Но вы желаете херов,
И я хоть тысячу начеркать их готов,
Но только с тем, чтобы в Зоилы
И самозванцы-судии
Меня не завели мои
Перо, бумага и чернилы.
Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист;
Грамматика тебя угодником считает,
И никогда твой вкус не ковыляет.
Но, кажется, что ты подчас многоречист,
Что стихотворный жар твой мог бы быть живее,
А выражения короче и сильнее;
Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас
Предмет свой забываешь!
Твое посланье в том живой пример для нас.
В начале ты завистникам пеняешь:
„Зоилы жить нам не дают! —
Так пишешь ты. — При них немеет дарованье,
От их гонения один певцу приют —
Молчанье!“
Потом ты говоришь: „И я любил писать;
Против нелепости глупцов вооружался;
Но гений мой и гнев напрасно истощался:
Не мог безумцев я унять!
Скорее бо́роды их оды вырастают,
И бритву критики лишь только притупляют;
Итак, пришлось молчать!“
Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья
Должно быть для певца?
Гоненье ль зависти? Или иносказанья,
Иль оды пачкунов без смысла, без конца?..
Но тут и все погрешности посланья;
На нем лишь пятнышко одно,
А не пятно.
Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен!
Конец прекрасен!
Воображение мое он так кольнул,
Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе,
Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре
Веселию кричать: ура! и протянул
Уж руку, не найду ль волшебного бокала.
Но, ах! моя рука поймала
Лишь Друга юности и всяких лет!
А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!..
Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт,
Перед судилище явись с твоим посланьем.
Мой друг, твои стихи блистают дарованьем,
Как дневный свет.
Характер в слоге твой есть точность выраженья,
Искусство — простоту с убранством соглашать,
Что должно в двух словах, то в двух словах сказать
И красками воображенья
Простую мысль для чувства рисовать!
К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю,
Но уверяю,
Что Фебова печать на всех твоих стихах!
Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах,
Ты Рифмина убить способен эпиграммой,
Но и высокое тебе не высоко,
Воображение с тобою не упрямо,
И для тебя летать за ним легко
По высотам и по лугам Парнаса.
Пиши! тогда скажу точней, какой твой род;
Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод,
Которая живет не для веков, для часа,
Тебе за песенку перелететь дала,
А много, много за посланье.
Но кстати о посланье,
О нем ведь, помнится, вначале речь была.
Послание твое — малютка, но прекрасно,
И все в нем коротко, да ясно.
„У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!“ —
Прелестный стих и точно твой.
„Язык их — брань; искусство —
Пристрастьем заглушать священной правды чувство;
А демон зависти — их мрачный Аполлон!“
Вот сила с точностью и скромной простотою!
Последний стих — огонь! Над трепетной толпою
Глупцов, как метеор, ужасно светит он!
Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство
Не к смыслу привело, а к рифме вероломство!
Скажи, кто этому словцу отец и мать?
Известно: девственная вера
И буйственный глагол — ломать.
Смотри же, ни в одних стихах твоих примера
Такой ошибки нет. Вопрос:
О ком ты говоришь в посланье?
О глупых судиях, которых толкованье
Лишь косо потому, что их рассудок кос.
Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает,
Где на доверенность прекрасныя души
Предательством злодей коварный отвечает.
Хоть тысячу зоил пасквилей напиши,
Не вероломным свет хулителя признает,
А злым завистником иль попросту глупцом.
Позволь же заклеймить хером
Твое мне вероломство.
„Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец;
Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец;
Ты из моих стихов потомство
В свои стихи отмежевал,
Да в подтверждение из Фебова закона
Еще и добрую статейку приискал!
Не тронь! иль к самому престолу Аполлона
Я с апелляцией пойду
И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!“
Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство;
Грабитель ты, не я;
И ум — правдивый судия
Не на твое, а на мое потомство
Ему быть рифмой дал приказ,
А Феб уж подписал и именной указ.
Поверь, я стою не укора,
А похвалы.
Вот доказательство: „Как волны от скалы,
Оно несется вспять!“ — такой стишок умора.
А следующий стих, блистательный на взгляд:
„Что век зоила — день! век гения — потомство!“
Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд,
Есть настоящее рассудка вероломство!
Сначала обольстил и мой рассудок он;
Но... с нами буди Аполлон!
И словом, как глупец надменный,
На высоту честей Фортуной вознесенный,
Забыв свой низкий род,
Дивит других глупцов богатством и чинами,
Так точно этот стих-урод
Дивит невежество парадными словами;
Но мигом может вкус обманщика сразить,
Сказав рассудку в подтвержденье:
„Нельзя потомству веком быть!“
Но станется и то, что и мое решенье
Своим быть по сему
Скрепить бог Пинда не решится;
Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться:
Люблю я этот стих наперекор уму.
Еще одно пустое замечанье:
„Укрывшихся веков“ — нам укрываться страх
Велит; а страха нет в веках.
Итак, „укрывшихся“ — в изгнанье;
„Не ведает врагов“ — не знает о врагах —
Так точность строгая писать повелевает,
И Муза точности закон принять должна,
Но лучше самого спроси Карамзина:
Кого не ведает или о ком не знает,
То самой точности точней он должен знать.
Вот все, что о твоем посланье,
Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать.
Чур не пенять на доброе желанье;
Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет;
При этой критике есть и ответ:
Прочти и сделай замечанье.
А в заключение обоим вам совет:
„Когда завистников свести с ума хотите
И вытащить глупцов из тьмы на белый свет —
Пишите!“
Княгиня! для чего от нас
Вы так безжалостно спешите?
На годы скрыться вы хотите,
Нам показавшися на час.
Я знаю: что, какою властью
К Москве старинной вас манит!
Я знаю дивный сей магнит:
По почте скачете вы к счастью.
Нельзя ль мне на ухо шепнуть,
Когда вы сей открыли путь,
И как его открыть возможно?
Нельзя ль маршрута показать
И мне на случай подписать
Своей рукою подорожной?
О благодатной стороне,
Где это счастие таится,
Известно по преданью мне;
Порою же об нем и снится!
Но милый сон, как ни зову,
Прийти не хочет наяву,
Хотя прийти бы и не трудно!
В нем все и просто и не чудно,
И сверхестественного нет!
Об этом счастье вздорный свет
Имеет ложные познанья;
Его жилищу описанья
В печатных книгах не найдем;
Любимцы же его о нем
Рассказывать весьма ленивы:
Счастливцы вечно молчаливы,
Одно несчастие — крикун!
Но мой домашний говорун —
Досужное воображенье —
Мне сочинило наугад!
Хотя сей бог на первый взгляд
Очаровательной приманкой
И не коснется до души,
Но нечувствительно, в тиши,
Приятностью, лицом, осанкой
Сдружит вас нехотя с собой!
Он жить привык в ладу с природой;
Любовь с доверчивой свободой
И верный спутник их покой
Гостят безвыходно у бога
И отгоняют от порога
Его им вверенных дверей
Душегубительную ревность.
Стыдливость, пред которой древность,
Не воздвигая алтарей,
В молчании благоговела —
Прелестный сторож красоты,
Без блеска риз, без наготы,
Сего счастливого предела
Очарование хранит,
И, угощая в нем харит,
Узнать препятствует Гимену
Подругу скуки — перемену.
Умеренность, довольства друг,
Порядок, их животворитель,
Занятие, души хранитель,
Приятный брат его досуг,
С ним неразлучное веселье
И легкокрылое безделье,
Товарищ резвости младой,
Живут там дружною семьей.
И в сем приюте все земное
Приемлет существо иное:
Надежда радостнее там,
Живее вера в Провиденье,
Печаль находит утоленье
В сердечном слове: пополам!
Там даже смерть, пришлец жестокий,
Склонясь на одр неодинокий,
Теряет хладный ужас свой;
Жизнь, уводя одной рукою,
Спешит разоблачить другою
Лицо грядущего для нас
И платит нам за быстрый час
Мучительного расставанья
Надеждой вечного свиданья!..
Но виноват!.. Без нужды вам
Высокопарными стихами
Описываю то, что сами,
Назло и музе и стихам,
Верней вы опытом узнали!
Назвать бы имя божества,
И вы бы вмиг, без колдовства,
Все остальное угадали!
Сей бог — докончу в двух словах —
Есть бог семейственного счастья;
Его могу я без пристрастья
Хвалить и в прозе и в стихах:
Я от него благодеяний
До сей поры не получал,
А что я знаю, то узнал
Из сновидений и преданий.
Известно: должно быть двоим,
Чтоб сметь явиться перед ним —
Для одиноких нет приема!
Княгиня! вас прошу теперь! —
К нему дорога вам знакома! —
Нельзя ль, чтоб отворилась дверь
В его пристанище святое
И для меня, — чтоб в добрый час
Вдруг я преобразился в нас,
Чтоб я один вдруг стал нас двое!
Прошу мне спутника найти
Такого, чтоб к жилищу бога
Была приятна с ним дорога,
Чтоб не пришлось с полупути
Назад бежать, не озираясь!
Хоть, вам доверчиво вверяясь,
И не боюсь я не дойти;
Но все на всякий страх желаю
(Чтоб легче было выбирать)
Попутчика вам описать,
Каким его воображаю.
Скажу вам: он, иль нет, она
Уж не ребенок быть должна:
Ребенку надобен учитель!
А я, мечтательного зритель,
Глядел до сей поры на свет
Сквозь призму сердца, как поэт!
С его прекрасной стороною
Я неиспорченной душою
Знаком, но в тридцать с лишком лет
Я все дитя, и буду вечно
Дитя, жилец земли беспечной;
Могу товарищем я быть
Во всем, что в жизни сей прекрасно;
С душой невинною и ясной
Могу свою я душу слить:
Но неспособен зорким взглядом
Приманок света различать;
Могу на счастье руку дать,
Но не вперед идти, а рядом.
Что вам сказать о красоте?
Я не желаю идеала,
Одной знакомого мечте;
Хочу, чтобы она пленяла
Не тем, что может взор пленять,
Чему легко названье дать,
На что есть в лексиконе слово,
Но что умчит стремленье лет...
Но тем, чему названья нет,
Что вечно молодо и ново
И что прекрасней красоты!
Какие б ни были черты,
Желаю только, чтоб сияло
Сквозь их живое покрывало
Мне сердце, чистое, как день!
Нет совершенства, и напрасно
Его желать нам! Здесь прекрасно
Лишь то, в чем слиты свет и тень!
Боюсь разборчивости строгой!
Чтобы идти земной дорогой,
Большой не надобен запас...
Любовь к добру — и в добрый час!
Еще б я много здесь прибавил;
Но нас в Москву зовущий рок,
К несчастью, слишком малый срок
Моей болтливости оставил!
Итак, желаю, чтоб она
Со мной в дурном была сходна,
А в добром разнилась со мною;
Страдая вместе злом одним,
Скорее зло мы истребим;
Добро ж, согласною душою
Деля, в одно соединим;
Рассудок ясный и надежный
Я предпочту неосторожной,
Хотя и милой, остроте;
Хочу, чтоб свет она судила
В спокойной сердца простоте,
И мыслью верною светила,
Не ослепляя, в тишине,
Как друг-путеводитель мне!
Не пылкого воображенья,
Живого я желаю ей;
Одно — товарищ заблужденья,
Другое — гений наших дней,
На всех путях цветы находит
И краски свежие наводит
На жизнь, поблекшую от лет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Княгиня, вас уж с нами нет!
Мелькнули вы, как привиденье!
И, бедный сирота-поэт,
Я остаюсь теперь в сомненье:
Вы сами ль показались мне,
Иль только ваша тень во сне
Являлась мне с воспоминаньем
О днях веселыя Москвы,
С любезностью, с очарованьем,
Каким тогда пленяли вы,
И с милостивым обещаньем
Необходимой мне жены?
Как жаль, что нас такие сны
Лишь мимоходом навещают,
Лишь только дразнят счастьем нас,
И прочь летят в тот самый час,
Когда остаться обещают!
Как жаль, что с вами суждено
Моей судьбою своенравной
Мне быть знакомым — так давно,
А быть коротким — так недавно!
Умом бы ясным и живым
Вы сонный ум мой разбудили
И зоркость опыта сдружили
С слепым ребячеством моим,
Не испугав воображенья!
Как жаль, что ваши наставленья
Не могут мне компасом быть!
Я признаюсь: опасно плыть
Мне по морю большого света
С обманчивой звездой поэта:
Любуясь милой сей звездой
И следуя мечтой послушной
За прелестью ее воздушной,
Я руль позабываю мой,
Не знаю камней, жертвы ждущих,
И в обольстительных лугах
Зрю призрак берегов цветущих
На неприступных берегах...
Но вас здесь нет, и вас напрасно
В путеводители мне звать!
Кое-как буду путь опасный,
Судьбе отдавшись, продолжать!
Беречь свой челн от потопленья
Среди неверной глубины,
И терпеливо доставленья
Ждать мне обещанной жены.