Он пел узывно, уличный певец,
Свой голос единя с игрою струнной,
И жалобой, то нежной, то бурунной,
Роняя звуки, точно дождь колец.
Он завладел вниманьем наконец,
И после песни гневной и перунной
Стал бледен, словно призрак сказки лунной,
Как знак давно порвавшихся сердец.
Явил он и мое, той песней, сердце.
Заворожен пред стихшею толпой,
Нас всех окутал грустью голубой.
Мы все признали в нем единоверца.
И каждый знал, шепчась с самим собой,
Что тот певец, понявший всех, — слепой.
Плывет луна по высоте,
Смахнув с чела туман ревнивый,
И в сладострастной темноте
Шумят ветвистые оливы.Чу, — слышу звуки вдалеке!
Там, под балконом, близ ограды,
Поют — и эхо по реке
Несет аккорды серенады.И звуки, стройные сыны
Звончатой лиры Аполлона,
Несут владычице балкона
На ложе пламенные сны.Луна плывет, река дрожит,
Трепещет сердце у поэта.
Проснись, о дева, он стоит
И ждет отрадного ответа.И вдруг раздался тихий звон
Замка средь звуков песнопенья,
И вот брюнетка на балкон
Взошла с улыбкой умиленья, И, будто невзначай, само,
Скользнув из ручки девы милой,
Сердец поверенный — письмо
Упало вниз через перилы.
У купца — товаром трещат лобазы,
Лишь скидывай засов, покричи пять минут:
— Алмазы! Лучшие, свежие алмазы!
И покупатели ордой потекут.Девушка дождется лунного часа.
Выйдет на площадь, где прохожий част,
И груди, как розовые чаши мяса,
Ценителю длительной дрожи продаст.Священник покажется толстый, хороший,
На груди с большим крестом,
И у прихожан обменяет на гроши
Свое интервью с Христом.Ну, а поэту? Кто купит муки,
Обмотанные марлей чистейших строк?
Он выйдет на площадь, протянет руки
И с голоду подохнет в недолгий срок! Мое сердце не банк увлечений, ошибки
И буквы восходят мои на крови.
Как на сковородке трепещется рыбка,
Так жарится сердце мое на любви! Эй, люди! Монахи, купцы и девицы!
Лбом припадаю отошедшему дню,
И сердце не успевает биться,
А пульс слился в одну трескотню.Но ведь сердце, набухшее болью, дороже,
Пустого сердца продашь едва ль,
И где сыскать таких прохожих,
Которые золотом скупили б печаль?! И когда ночь сжимаете в постельке тело ближнее,
Иль устаете счастье свое считать,
Я выхожу площадями рычать:
— Продается сердце неудобное, лишнее!
Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?!
Листья осенние, цвета дрожжей и печали,
Полем, безрадостным полем летят из-за дали…
Листья осенние скорби моей, моей боли
В сердце летят неустанно, покорные горестной доле.
Назад и вперед… назад и вперед…
Ветер свистит, ветер ревет,
Тучи он рвет —
Тучи, летящие пеплом.
— Старое солнце ослепло.
— В сердце Ноябрь настает.
Ивы пониклые смотрятся в лужи.
Черная птица в тумане летит.
В мертвенной стуже
Стон бесконечный звучит.
— В сердце Ноябрь настает.
О, эти листья увядающие,
В туман и холод отлетающие
Под звон дождя непрерываемый…
…И плач и стон неумолкаемый
В моей душе однообразно
Звенящий жалобой бессвязной!..
Что день, то сердце все усталей
Стучит в груди; что день, в глазах —
Тусклей наряд зеленых далей
И шум и смутный звон в ушах;
Все чаще безотчетно давит,
Со дна вставая, душу грусть,
И песнь, как смерть от дум избавит,
Пропеть я мог бы наизусть.
Так что ж! Еще работы много,
И все не кончен трудный путь.
Веди ж вперед, моя дорога,
Нет, все не время — отдохнуть!
И под дождем лучей огнистых.
Под пылью шумного пути
Мне должно, мимо рощ тенистых,
С привала на привал идти.
Не смею я припасть к фонтану,
Чтоб освежить огонь лица,
Но у глухой судьбы не стану
Просить пощады — до конца!
Путем, мной выбранным однажды,
Без ропота, плетясь, пойду
И лишь взгляну, томясь от жажды,
На свежесть роз в чужом саду.
Бодро выставь грудь младую
Мощь и крепость юных плеч!
Облекись в броню стальную!
Прицепи булатный меч!
Сердцем, преданным надежде,
В даль грядущего взгляни,
И о том, что было прежде,
Мне с тобой напомяни! Да вскипит фиал заздравной —
И привет стране родной,
Нашей Руси православной,
Бронноносице стальной!
Широка она, родная,
Ростом — миру по плечо, Вся одежда ледяная.
Только сердце горячо,
Чуть зазнала пир кровавой —
И рассыпались враги,
Высоко шумит двуглавой,
Землю топчут русской славы
Семимильные шаги! Новый ратник, стань под знамя!
Верность в душу, сталь во длань!
Юной жизни жар и пламя
Сладко несть отчизне в дань.
Ей да служить в охраненье
Этот меч — головосёк!
Ей сердец кипучих рвенье
И небес благоговенье
Ныне, присно и вовек!
Как много слез, какое горе
В запасе на сердечном дне!
Так ужасы таятся в море,
В его пучинной глубине.
При ясном дне и сердце ясно,
И море чисто, как стекло:
Все так приветно-безопасно,
Все так улыбчиво-светло.
Но свежий ветер ли повеет,
И молча туча набежит, —
Вдруг море смутно потемнеет
И под испугом задрожит.
Вступает в бой волна с волною,
Как зверь щетинится волна,
И море, взрытое грозою,
Готово выскочить со дна.
И сердцу не безвестны бури:
Волна и сердца глубока,
И в нем есть блеск своей лазури,
И в нем свои есть облака.
Когда нечаянно обложат
Они сердечный небосклон
И чувства смутные встревожат
Затишье сердца светлый сон, —
Подобно морю под волнами,
Когда их буря бороздит,
Зальется сердце в нас слезами
И тяжкой скорбью загудит.
Томно сердце замирает,
Дорогая, всякой час,
Всякой час мой дух страдает
От твоих прелестных глаз.
О! глаза вы мне прелестны,
Я смертельно в вас влюблен,
Вам и муки все известны,
В них я вами привлечен.
Я тобой моя драгая
Потерял мой сладкой век,
Как вздохнул я, страсть узная,
С тем же вздохом он утек;
С тем же вздохом миновалось
И веселье и покой,
Сердце в тот час встрепеталось;
Я стал мучен страстью злой.
Как я ныне ни страдаю,
Как ни рвусь и ни стеню,
На один час уповаю,
Как я сам тебя пленю.
Ты в одну ту мне минуту
Возвратишь мой весь урон.
Я тобой узнал часть люту,
И тобой прерву мой стон.
Е. П. ГРЕБЕНКЕ.
Скажи мне всю правду, мой добрый, мой милый,
Что с сердцем мне делать, когда заболит,
Застонет, забьется с удвоенной силой
И станет без устали плакать и ныть?
Когда неисходное горе но воле,
Как терн, тебе сердце в куски изорвет,
И ты, как сухое перекати-поле,
Не знаешь куда тебя ветер несет?
Увы, ты ответишь: скосивши былинку —
Хотя б ее сто раз ты полил водой —
Не цвесть ей ужь боле: люби сиротинку,
А ей не видать ни отца, ни родной.
Вот так и на свете! Кто рано почует,
Как сердце рыдает, как сердце болит,
Тот рано заплачет. А доля плутует —
Поманит, поманит и прочь улетит.
Ужели утерпишь—как ясное солнце
Взойдет и заблещет для мира всего
И в очи заглянет к тебе сквозь оконце?
Ослепнешь, а будешь глядеть на него.
К ласточке
О ласточка любезна!
Ты всякую весну
Гнездо себе свиваешь:
Но к зи́ме иль на Нил,
Иль к Мемфису летишь;
В моем же сердце вечно
Любовь гнездо свила,
И в нем с тех пор выводит
По всякий час детей.
Иные оперились,
Другие в скорлупе;
Наклюнутся лишь только,
То голос и дают.
Там старшие питают
Молоденьких птенцов;
А те лишь возмужают,
Рождают вновь детей.
Что делать? Я не знаю,
Но много так любви
В моем едином сердце
Не можно поместить.
«Любовь к тебе была б тебе тюрьмой:
Лишь в безграничном женщины — граница».
Как тут любить? И вот Дубровник снится,
Возникший за вспененною кормой.
Ах, этой жизни скучен ход прямой,
И так желанна сердцу небылица:
Пусть зазвучит оркестр, века немой,
Минувшим пусть заполнится страница.
«Земная дева ближе к небесам,
Чем к сердцу человеческому», — сам
Он говорит, и в истине той — рана.
Как тут любить? А если нет любви,
Сверкни, мечта, и в строфах оживи
Всю царственность республики Ядрана.
Этот ад, этот сад, этот зоо —
там, где лебеди и зоосад,
на прицеле всеобщего взора
два гепарда, обнявшись, лежат.Шерстью в шерсть,
плотью в плоть проникая,
сердцем втиснувшись в сердце — века
два гепарда лежат. О, какая,
два гепарда, какая тоска! Смотрит глаз в золотой, безвоздушный,
равный глаз безысходной любви.
На потеху толпе простодушной
обнялись и лежат, как легли.Прихожу ли я к ним, ухожу ли
не слабее с той давней поры
их объятье густое, как джунгли,
и сплошное, как камень горы.Обнялись — остальное неправда,
ни утрат, ни оград, ни преград.
Только так, только так, два гепарда,
я-то знаю, гепард и гепард.
Язык оригинала: французский. Название в оригинале: L’Иdéal.—Из цикла «Жизнь души», сб. «Стансы и поэмы». Источник: Век Перевода
Сюлли-Прюдом
Идеал
Бледна луна в равнине неба ясной,
Сияют звезды, спит земля в тиши,
И реет мира дух, и в глубине души
Мне виден лучший свет иной звезды прекрасной.
Звезды невидимой, чей блеск в стране иной
Сердцам другим златые сны вещает
И в чудном мире грез незримо обитает
И нам когда-нибудь пришлет свой свет живой.
О вы, счастливые, которым та звезда
Зажжется некогда в иных веках далеких,
Скажите, что ее я сердцем ждал всегда,
По ней грустил в скитаньях одиноких.
Скрежещут якорные звенья,
Вперед, крылатое жилье!
Покрепче чем благословенье
С тобой — веление мое! Мужайся, корабельщик юный!
Вперед в лазоревую рожь!
Ты больше нежели Фортуну —
Ты сердце Цезаря везешь! Смирит лазоревую ярость
Ресниц моих — единый взмах!
Дыханием надут твой парус
И не нуждается в ветрах! Обветренные руки стиснув,
Слежу. — Не верь глазам! — Все ложь!
Доподлинный и рукописный
Приказ Монархини везешь.Два слова, звонкие как шпоры,
Две птицы в боевом грому.
То зов мой — тысяча который? —
К единственному одному.В страну, где солнце правосудья
Одно для нищих и вельмож
— Между рубахою и грудью —
Ты сердце Матери везешь.
«Дай сердце мне твое неразделенным»,
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.
Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.
О, Нэстан-Джар! О, Нэстан-Дарэджан!
Любовь твоя была как вихрь безумий.
Твой милый был в огне, в жерле, в самуме.
Но высшей боли — блеск сильнейший дан.
Ее пропел, как никогда не пели,
Пронзенным сердцем Шота Руставели.
Там, где сон царит глубокий,
Сон могильный, без конца,
Где живого нет лица,
Слышен голос одинокий
Позабытого певца.
Как в цветущие дни лета
Не доходит до гробов
Голос жизни, ропот света,
Так свободный стих поэта,
Не волнует кровь рабов.
Для чего же раздается
Голос твой, родной певец?
В чьем он сердце отзовется,
Если в мире не найдется
Всеотзывчивых сердец?
Горечь слез и горечь смеха
Слышим в песнях мы твоих.
Но зачем поешь ты их?
Разве можно ждать успеха
Посреди глухонемых!
В болезни сердца мыслю о Тебе:
Ты близ меня проходишь в сновиденьях,
Но я покорен року и судьбе,
Не смея высказать горячие моленья.
О, неужели утро жизни вешней
Когда-нибудь взойдет в душе моей?
Могу ли думать я о радости нездешней
Щедрот Твоих и благости Твоей?
Надежды нет: вокруг и ветер бурный,
И ночь, и гребни волн, и дым небесных туч
Разгонят все, и образ Твой лазурный
Затмят, как все, как яркий солнца луч…
Но, если туча с молнией и громом
Пройдет, закрыв Тебя от взора моего,
Все буду я страдать и мыслить о знакомом,
Желанном образе полудня Твоего.
Солнце красное, о прекрасное,
Что ты тратишь блеск в глубине лесов?
Месяц, дум святых полунощный друг,
Что играешь ты над пучиною?
Ах! уж нет того, чем душа цвела,
Миновало всё — всё тоска взяла! Ветры буйные — морю синему,
Росы свежие — полевым цветам,
Горе тайное — сердцу бедному! Песни слышу я удалых жнецов,
Невеселые, всё унывные;
Пляски вижу я молодых красот, —
Со слезой в очах улыбаются.
И у всех у нас что-то дух крушит
И тоска свинцом на сердцах лежит.Ветры буйные — морю синему,
Росы свежие — полевым цветам,
Горе тайное — сердцу бедному! Загорелась вдруг в небе звездочка, —
Тихо веет нам весть родимая.
Вот в той звездочке — радость светлая:
Неизвестное там узнается;
Но святой красы в небесах полна,
Между волн во тме здесь дрожит она.Ветры буйные — морю синему,
Росы свежие — полевым цветам,
Горе тайное — сердцу бедному!
Мысли священныя, жальте
Жалами медленных ос!
В этой толпе неисчетной,
Здесь, на вечернем асфальте,
Дух мой упорный возрос.
В этой толпе неисчетной
Что я? — лишь отзвук других.
Чуткое сердце трепещет:
Стон вековой, безотчетный
В нем превращается в стих.
Чуткое сердце трепещет
Трепетом тонкой струны,
Слышит таинственный ропот…
Шар электрический блещет
Мертвым лучом с вышины.
Слышит таинственный ропот
Сердце, в молчаньи толпы.
Здесь, на вечернем асфальте,
Словно предчувствие — топот,
Даль — словно в вечность тропы.
Здесь, на вечернем асфальте,
Дух мой упорный возрос.
Что я? — лишь отзвук случайный
Древней, мучительной тайны.
Мысли священныя, жальте
Жалами медленных ос!
Вот вам Барбье, — его стихи
Облиты желчью непритворной,
Он современные грехи
Рисует краской самой черной;
Он не умеет так, как мы,
Льстецы слепые мнений века,
Хвалить развратные умы
И заблужденья человека.
Богобоязненный пророк,
Неподкупной ничем свидетель,
Он как палач разит порок,
Как гений ценит добродетель.
Вот вам Барбье! Его тоска,
Его железная суровость,
Неосторожность языка
Сначала, может быть, как новость,
Вам не понравятся. Но там.
Вникая в смысл его глубокой
По сердцу он придется вам:
Вы правду цените высоко…
Нагая истина в наш век
Умы болезненно тревожит.
И вдохновенный человек
Не многим тронуть сердце может…
Самое горькое на свете состояние — одиночество,
Самое длинное на свете расстояние — то, что одолеть не хочется,
Самые злые на свете слова — «я тебя не люблю»,
Самое страшное, если ложь права, а надежда равна нулю.
Самое трудное-это ожидание конца любви,
Ты ушел, как улыбка с лица, а сердце считает шаги твои.
И все-таки я хочу самого страшного,
Самого неистового хочу.
Пусть мне будет беда вчерашняя
И счастье завтрашнее по плечу.
Я хочу и болей, и радостей.
Я хочу свою жизнь прожить
не в полсердца, не труся, не крадучись
Я взапой ее стану пить.
Я хочу ее полной мерою:
В руки, в сердце, в глаза и сны.
Всю — с надеждою и изменою,
Всю — от крика до тишины!
Календарей для сердца нет,
Все отдано судьбе на милость.
Так с Тютчевым на склоне лет
То необычное случилось,
О чем писал он наугад,
Когда был влюбчив, легкомыслен,
Когда, исправный, дипломат,
Был к хаоса жрецам причислен.
Он знал и молодым, что страсть
Не треск, не звезды фейерверка,
А молчаливая напасть,
Что жаждет сердце исковеркать.
Но лишь поздней, устав искать,
На хаос наглядевшись вдосталь,
Узнал, что значит умирать
Не поэтически, а просто.
Его последняя любовь
Была единственной, быть может.
Уже скудела в жилах кровь
И день положенный был прожит,
Впервые он узнал разор,
И нежность оказалась внове…
И самый важный разговор
Вдруг оборвался на полслове.
Воображению достойное жилище,
Живей Террайля, пламенней Дюма!
О, сколько в нем разнообразной пищи
Для сердца нежного, для трезвого ума.Разбойники невинность угнетают.
День загорается. Нисходит тьма.
На воздух ослепительно взлетают
Шестиэтажные огромные дома.Седой залив отребья скал полощет.
Мир с дирижабля — пестрая канва.
Автомобили. Полисмэны. Тещи.
Роскошны тропики, Гренландия мертва… Да, здесь, на светлом трепетном экране,
Где жизни блеск подобен острию,
Двадцатый век, твой детский лепет ранний
Я с гордостью и дрожью узнаю.Мир изумительный все чувства мне прельщает,
По полотну несущийся пестро,
И слабость собственная сердца не смущает:
Я здесь не гость. Я свой. Я уличный Пьеро.
Помню, помню: вечер нежный;
За окном простор безмолвный;
Белой яблони цветы;
Взор твой, милый, неизбежный,
Миги катятся, как волны,
В целом мире— я и ты.
Помню, помню! это было, —
Словно в пропасти глубокой,
Да, пятнадцать лет назад!
Время птицей легкокрылой
Унесло меня далеко—
В новый рай и в новый ад.
Розы, лавры, олеандры,
Лица с черными глазами,
Плеск побед, падений стыд…
Как в видении Кассандры,
Тень Стигийская меж нами,
Окровавлена, стоит.
Нет к прошедшему возврата,
Все в пространстве по орбитам
Мы должны вперед скользить.
Стать чужими — вот расплата
За блаженство: в теле слитом
Сердце с сердцем съединить!
{Первое стихотворение, написано восьмиклассником Володей Высоцким 8 марта 1953 г. на смерть И.В. Сталина}Опоясана трауром лент,
Погрузилась в молчанье Москва,
Глубока её скорбь о вожде,
Сердце болью сжимает тоска.Я иду средь потока людей,
Горе сердце сковало моё,
Я иду, чтоб взглянуть поскорей
На вождя дорогого чело… Жжёт глаза мои страшный огонь,
И не верю я чёрной беде,
Давит грудь несмолкаемый стон,
Плачет сердце о мудром вожде.Разливается траурный марш,
Стонут скрипки и стонут сердца,
Я у гроба клянусь не забыть
Дорогого вождя и отца.Я клянусь: буду в ногу идти
С дружной, крепкой и братской семьёй,
Буду светлое знамя нести,
Что вручил ты нам, Сталин родной.В эти скорбно-тяжёлые дни
Поклянусь у могилы твоей
Не щадить молодых своих сил
Для великой Отчизны моей.Имя Сталин в веках будет жить,
Будет реять оно над землёй,
Имя Сталин нам будет светить
Вечным солнцем и вечной звездой.
О ты, ночь моя, ноченька,
Ночь ты лунная, ночь морозная,
Как тревожишь ты сердце томное,
Сердце томное — безнадежное! Страшно мне: мой уголок,
Как могила, вкруг чернеет;
Разведу я огонек —
Дуб трещит и пламенеет,
Свет багровый на стенах
Чудно зыблется в очах;
И дохнуть не смею я, —
Тени бродят вкруг меня.О, зачем я рождена
Вянуть бедной сиротою!
Жизнь моя отравлена
Неотступною тоскою;
Светлый призрак в тяжком сне
На беду являлся мне;
Даль мою затмил туман —
Сердцу был во всем обман.На заре весны моей
Голубка я приучила,
Он был друг невиннык дней.
О, как я его любила!
Снегом белым он сиял,
Томно, нежно ворковал;
Но, как легкий ветерок,
Улетел мой голубок.В бедном садике моем
Рдела роза полевая.
Любовалась я цветком;
Часто, горе забывая,
К розе с свежею волной
Я бежала в летний зной.
Туча бурная нашла —
Розу молния сожгла.Был друг милый у меня!..
Ночь, ты знаешь, ты видала,
Как в пылу безумном я
Друга к сердцу прижимала;
Вспомни: он твоей луной
Мне клялся, что будет мой. —
Но тень бродит… страшно мне!
Не душней в могильном сне.О ты, ночь моя, ноченька,
Ночь ты лунная, ночь морозная,
Как тревожишь ты сердце томное,
Сердце томное — безнадежное!
Если в сердце ты ранен смертельно,
Если слезы струятся ручьем,
Если горе твое беспредельно —
Пусть никто не узнает о нем.
Бремя тяжкой, томительной муки
Глубоко от людей схорони,
Пусть рыданий безумные звуки
От тебя не услышат они.
Беззаботным весельем во взоре
И улыбкой на бледных устах —
Прикрывай безысходное горе
И надежды, разбитые в прах.
И, могучим усилием воли
Пораженного насмерть бойца,
Ты не выдай мучительной боли
И безмолвно терпи до конца.
Пусть никто из толпы безучастной
Не услышит отчаянья стон,
Пусть не знают о муке ужасной,
О тяжелой борьбе ежечасной, —
Даже те, кем удар нанесен.
1886 г.
Дмитревский, что я зрел! Колико я смущался,
Когда в тебе Синав несчастный унывал!
Я все его беды своими называл,
Твоею страстию встревожен, восхищался,
И купно я с тобой любил и уповал.
Как был Ильменой ты смущен неизреченно,
Так было и мое тем чувство огорченно.
Ты страсти все свои во мне производил:
Ты вел меня с собой из страха в упованье,
Из ярости в любовь и из любви в стенанье;
Ты к сердцу новью дороги находил.
Твой голос, и лицо, и стан согласны были,
Да, зрителя тронув, в нем сердце воспалить.
Твой плач все зрители слезами заплатили,
И, плача, все тебя старалися хвалить.
Искусство с естеством в тебе совокупленны
Производили в нас движения сердец.
Ах, как тобою мы остались исступленны!
Мы в мысли все тебе готовили венец:
Ты тщился всех пленить, и все тобою пленны.
Когда весенняя улыбка
Чело природы озарит,
Когда в дыхании зефира
Прольется сладость и восторг,
Сильней сердца в груди забьются
И кровь любовью закипит,
Когда в врагах мы узрим братьев
И в их обятиях прольем
Слезу прощенья, примиренья,—
Тогда, тогда, мой милый друг,
Узрев, как после бурь ужасных,
Как после мрачныя зимы
Природа снова зеленеет
И снова добрые сердца
Зовет к святому наслажденью, —
Стремись в обятия ее,
Впивай в себя весны дыханье
И томну грудь им оживи.
Ее влиянье благодатно
Унылость в сердце истребит;
Надежда кроткая, благая
Рассеет мрак души твоей
И светлые лучи блаженства
Возблещут в радостных слезах.
Короли, и валеты, и тройки!
Вы так ласково тешите ум:
От уверенно-зыбкой постройки
До тоскливо замедленных дум
Вы так ласково тешите ум,
Короли, и валеты, и тройки! В вашей смене, дразнящей сердца,
В вашем быстро мелькающем крапе
Счастье дочери, имя отца,
Слово чести, поставленной на-пе,
В вашем быстро мелькающем крапе,
В вашей смене, дразнящей сердца… Золотые сулили вы дали
За узором двойных королей,
Когда вами невестам гадали
Там, в глуши, за снегами полей,
За узором двойных королей
Золотые сулили вы дали… А теперь, из потемок на свет
Безнадежно ложася рядами,
Равнодушное да или нет
Повторять суждено вам годами,
Безнадежно ложася рядами
Из зеленых потемок на свет.
Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это — другая.
Это значит… сырая земля.
Это значит, дубы-нелюдимы
Надо мною грустят в тишине,
А такую разлуку с любимой
Ты простишь вместе с родиной мне.
Только вам я всем сердцем и внемлю,
Только вами и счастлив я был:
Лишь тебя и родимую землю
Я всем сердцем, ты знаешь, любил.
И доколе дубы-нелюдимы
Надо мной не склонятся, дремля,
Только ты мне и будешь любимой,
Только ты да родная земля!
Запах леса и болота,
полночь, ветер ледяной…
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.Пролетают рейсом поздним,
рассекают звездный плес,
пригибают ревом грозным
ветки тоненьких берез.Полустанок в черном поле,
глаз совиный фонаря…
Сердце бродит, как слепое,
в поле без поводыря.Обступает темень плотно,
смутно блещет путь стальной.
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.Я устала и продрогла,
но ведь будет, все равно
будет дальняя дорога,
будет все, что суждено.Будет биться в ровном гуле
в стекла звездная река,
и дремать спокойно будет
на моей твоя рука… Можно ль сердцу без полета?
Я ли этому виной?
Самолеты, самолеты
пролетают надо мной.
Lumen coeli, sancta rosa! *
Иерихонская роза цветет только раз,
Но не все ее видят цветенье:
Ее чудо открыто для набожных глаз,
Для сердец, перешедших сомненье.
Когда сделал Господь человека земли
Сопричастником жизни всемирной,
Эту розу волхвы в Вифлеем принесли
Вместе с ладаном, златом и смирной.
С той поры в декабре, когда ночь зажжена
Немерцающим светом Христовым,
Распускается пламенным цветом она,
Но молитвенным цветом — лиловым…
И с утра неотступная радость во мне:
Если б чудо свершилось сегодня!
Если б сердце сгорело в нетленном огне
До конца, словно роза Господня!
* Lumen coeli, sancta rosa! — Свет небес, святая роза! (лат.)
Погода такая,
что маю впору.
Май —
ерунда.
Настоящее лето.
Радуешься всему:
носильщику,
контролеру
билетов.
Руку
само
подымает перо,
и сердце
вскипает
песенным даром.
В рай
готов
расписать перрон
Краснодара.
Тут бы
запеть
соловью-трелёру.
Настроение —
китайская чайница!
И вдруг
на стене:
— Задавать вопросы
контролеру
строго воспрещается! —
И сразу
сердце за удила́.
Соловьев
камнями с ветки.
А хочется спросить:
— Ну, как дела?
Как здоровьице?
Как детки? —
Прошел я,
глаза
к земле низя́,
только подхихикнул,
ища покровительства.
И хочется задать вопрос,
а нельзя —
еще обидятся:
правительство!
Нет, я не знаю, как придется
тебя на битву провожать,
как вдруг дыханье оборвется,
как за конем твоим бежать…
И где придется нам проститься,
где мы расстанемся с тобой:
на перепутье в поле чистом
иль у заставы городской?
Сигнал ли огненный взовьется,
иль просто скажет командир:
«Пора, пускай жена вернется.
Пора, простись и уходи…»
Но в ту минуту сердце станет
простым и чистым, как стекло.
И в очи Родина заглянет
спокойно, строго и светло.
И в ней, готовой к муке боя,
как никогда, почуем вновь
нас окрылявшую обоих
единую свою любовь.
И снова станет сердце чистым,
разлука страшная легка…
И разгласит труба горниста
победу твоего полка.