Наверх, вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
Все вымпелы вьются, и цепи гремят,
Наверх якоря поднимая,
Готовятся к бою орудия в ряд,
На солнце зловеще сверкая!
И с пристани верной мы в битву идем,
Навстречу грозящей нам смерти,
За Родину в море открытом умрем,
Где ждут желтолицые черти!
Свистит и гремит, и грохочет кругом.
Гром пушек, шипенье снарядов,
И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг»
Подобен кромешному аду.
В предсмертных мученьях трепещут тела,
Гром пушек, и шум, и стенанья,
И судно охвачено морем огня,
Настали минуты прощанья.
Прощайте, товарищи! С Богом, ура!
Кипящее море под нами!
Не думали, братцы, мы с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами.
Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы Русского флага,
Лишь волны морские прославят одни
Геройскую гибель «Варяга»!
Кем открыт в куске металла
Ты, святого Марка лев?
Чье желанье оковало
На века — державный гнев?
«Мир тебе, о Марк, глашатай
Вечной истины моей».
И на книгу лев крылатый
Наступил, как страж морей.
Полузверь и полуптица!
Охраняема тобой,
Пять веков морей царица
Насмехалась над судьбой.
В топи илистой лагуны
Встали белые дворцы,
Пели кисти, пели струны,
Мир судили мудрецы.
Сколько гордых, сколько славных,
Провожая в море день,
Созерцали крыл державных
Возрастающую тень!
И в святые дни Беллини
Ты над жизнью мировой
Так же горд стоял, как ныне
Над развенчанной страной.
Я — неведомый прохожий
В суете других бродяг;
Пред дворцом, где жили дожи,
Генуэзский вьется флаг;
Не услышишь ты с канала
Тасса медленный напев;
Но, открыт в куске металла,
Ты хранишь державный гнев,
Над толпами, над веками,
Равен миру и судьбе,
Лев с раскрытыми крылами
На торжественном столбе.
Венеция, 190
2.
Ночь идет. Благоухают
Виноградные сады
Вдалеке еще сверкают
Гор скалистыя гряды…
Но уже ложатся, тени
На ряды резных колонн,
На гранитныя ступени,
На уснувший Парѳенон…
Блеск луны, весны прохлада,
Море, полное красот!
Эта светлая Эллада
Хоть кого с ума сведет!
Ночь идет. Благоухая
Раскрываются цветы
Звезды, золотом сверкая,
Ярко блещут с высоты
Здесь порывы сладострастней,
Наслажденья горячей!
Эти эллины прекрасней
И счастливей всех людей!…
Тень оливковаго сада,
Море, полное красот!
Эта светлая Эллада
Хоть кого с ума сведет!
Море дремлет; плещут струи.
В тихом сумраке дворца
Раздаются поцелуи,
Льются речи без конца…
Там красавица Елена
С чудным юношей сидит,
Там готовится измена,
Там клянется Приамид!…
Ропот струй, любви отрада,
Море, полное красот!
Эта светлая Эллада
Хоть кого с ума сведет!
Сами боги, помогая
Наслаждаться и любить,
Поспешили Менелая
Из отчизны удалить!
Здесь законы лишь для вида…
О, царица, погляди:
Вон красавица Киприда
Спит у Марса на груди!…
Виновата ли Елена,
Что пример с богинь берет!
Эта сладкая измена
Хоть кого с ума сведет!
Балтийское море
волнуется глухо.
Пузырчатой пеной кипит.
Но гул самолетов
доходит до слуха
Бойцов, устремивших
орудья в зенит.
Летят самолеты
коричневой масти,
А морем крадется
фашистский десант, —
Полсотни разбойничьих
вымпелов-свастик,
Полсотни оружьем
бряцающих банд.
Но наша эскадра
всегда наготове,
Никто не минует
ее барража.
И море окрасится
ржавою кровью,
И воздух взметнется,
от гула дрожа.
Балтфлота удар
потрясающ, внезапен,
И небо встает —
огневая черта.
Здесь нет перелетов
и легких царапин,
Здесь вражьи
погибнуть должны
транспорта.
И с каждой секундою
залпы мощнее, —
Пилоты, эскадра,
огонь батарей…
Над Балтикой пламя
победы;
Над нею
отчаянный треск
Такелажей
и рей.
Балтийское море!
Потомкам поведай
О воинском мужестве
пламенных дел,
Как вражий эсминец,
пронзенный торпедой,
Над омутом бурным
котлами хрипел.
И, как на волну
подымаясь крутую,
В пучине скрывалися
тыщи солдат,
Как, новой победой
стране рапортуя,
Гремел по врагам
за снарядом снаряд.
Теперь, господа,
вы на факте узнали,
Насколько опасны
чужие пути;
Сидели бы лучше вы
в Кильском канале,
Хотя… и туда
мы сумеем дойти.
1Поверхностью морей отражена,
Богатая Венеция почила,
Сырой туман дымился, и луна
Высокие твердыни осребрила.
Чуть виден бег далекого ветрила,
Студеная вечерняя волна
Едва шумит вод веслами гондолы
И повторяет звуки баркаролы.2Мне чудится, что это ночи стон,
Как мы, своим покоем недовольной,
Но снова песнь! и вновь гитары звон!
О, бойтеся, мужья, сей песни вольной.
Советую, хотя мне это больно,
Не выпускать красавиц ваших, жен;
Но если вы в сей миг неверны сами,
Тогда, друзья! да будет мир меж вами! 3И мир с тобой, прекрасный Чичизбей,
И мир с тобой, лукавая Мелина.
Неситеся по прихоти морей,
Любовь нередко бережет пучина;
Хоть и над морем царствует судьбина,
Гонитель вечный счастливых людей,
Но талисман пустынного лобзанья
Уводит сердца темные мечтанья.4Рука с рукой, свободу дав очам,
Сидят в ладье и шепчут меж собою;
Она вверяет месячным лучам
Младую грудь с пленительной рукою,
Укрытые досель под епанчою,
Чтоб юношу сильней прижать к устам;
Меж тем вдали, то грустный, то веселый,
Раздался звук обычной баркаролы: Как в дальнем море ветерок,
Свободен вечно мой челнок;
Как речки быстрое русло,
Не устает мое весло.Гондола по воде скользит,
А время по любви летит;
Опять сравняется вода,
Страсть не воскреснет никогда.
ПЕСНЬ ЛУЖЕ
Пускай иной, потея годы,
С надсадой трубит страшны оды
Ручьям, озерам и морям!
Не море—лужу воспеваю:
Грязь в жемчуг я преобращаю,
Ударив лиры по струнам.
Судеб благоугодно воле,
Чтоб, лужа, ты в несчастной доле
Была других всех ниже вод:
Ручьи нас веселят струями,
Моря приводят в страх волнами,
А лужей брезгует народ.
Но насекомы неисчетны,
Для гордых взоров неприметны,
Зрят в луже дивный океан
И в подлых жабах—страшных китов!
Четвероногих сибаритов
Ты вместе ванна и диван.
Паши, украшенны щетиной,
Презренною твоею тиной
Не променяются на пух;
За бархат грязь они считают
И в роскоши такой не чают,
Что их готовят под обух.
Ни пред ручьем, ни пред рекою
Ты не похвалишься водою;
Но страннику в несносный жар
Вода твоя в степи Ливийской
Или в пустыне Аравийской
Небесный кажется нектар.
Пространством море пусть гордится,
Шумит волнами и стремится
Достигнуть грозной высоты.
В обширности неизмеримой,
Одним весельем обозримой,
И море—лужа, как и ты.
Хотя б на дне его лежали
Блестящий бисер и кораллы,
Приманчивы для алчных глаз;
Но что ж! пред мудрыми очами
Столь почитаемые нами
Коралл и бисер—та же грязь.
Нет! лужи я не презираю;
Я в луже пользу обретаю—
Наставник лужа для меня:
Читает мне урок прекрасный,
С которым опыты согласны,
Сию нам истину глася:
Чей дух ленивый дремлет вечно,
В том мысль и чувствие сердечно
Как в луже мутная вода;
И праздности его в награду
Пороки в нем, подобно гаду,
Плодятся, множатся всегда!
Уж тысяча веков прошла над миром,
Промчались как колонны из огня,
И мир, обятый страхом, видел четко,
Свою предощущая гибель в том,
Как половина видимой вселенной
Сокрылась в Море, и ушла в ничто.
Гигантский ураган безмерной дланью
Качнул миротворение кругом,
И полосы содвинулись. И путник,
Блуждая, видит горную смолу.
Берет обломок Этны, — превращает
В воздушность пыли твердую кору,
И смотрит, нет ли в этом бледном прахе
Мозаики, где Геркуланум спит.
Где древле находилась Атлантида?
Взгляни туда, в кипящий Океан,
Там корабли, что, путь не разумея,
Прибрежий дальних бросив тишину,
Доверили волнам железный якорь,
И меж обломков, скрытых там на дне,
Железный якорь в Море зацепился,
К обломкам Атлантиды он прильнул,
Вонзился в башни древней Атлантиды.
Ночного неба свод далекий
Весь в крупных звездах. Все молчит.
Лишь моря слышен шум глубокий
Да сердце трепетно стучит.
Стою, в тревоге ожиданья,
Исполнен радостных надежд…
И вот — шаги среди молчанья,
Шаги и легкий шум одежд!
И верю, и не верю счастью,
Гляжу с надеждою во тьму…
Ужель опять с блаженной страстью
Твои колени обниму?
Как ты, покорно и не споря,
Отдашься мне! Еще хранят
Твои одежды свежесть моря,
И в темноте сияет взгляд.
Нет, никогда уже не буду
С другой я счастлив! Эти дни
За мною следуют повсюду
И в сердце не умрут они.
Ты первого меня любила…
Никто, наперекор судьбе,
Не возвратит того, что было,
Не заменит меня тебе!
Люблю, исполнен тайной муки,
Люблю тебя, как светлый сон,
И каждый горький миг разлуки
Собою озаряет он.
И пусть в нем было все случайно, -
Благословляю день и час,
Когда навеки сладкой тайной
Судьба соединила нас!
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.Как смерть, бледны его товарищи,
У всех одна и та же дума.
Так смотрят трупы на пожарище,
Невыразимо и угрюмо.И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.
Жили-были на море -
Это значит плавали,
Курс держали правильный, слушались руля.
Заходили в гавани -
Слева ли, справа ли -
Два красивых лайнера, судна, корабля:
Белоснежнотелая,
Словно лебедь белая,
В сказочно-классическом плане, -
И другой — он в тропики
Плавал в черном смокинге -
Лорд — трансатлантический лайнер.
Ах, если б ему в голову пришло,
Что в каждый порт уже давно влюбленно,
Спешит к нему под черное крыло
Стремительная белая мадонна!
Слезы льет горючие
В ценное горючее
И всегда надеется в тайне,
Что, быть может, в Африку
Не уйдет по графику
Этот недогадливый лайнер.
Ах, если б ему в голову взбрело,
Что в каждый порт уже давно влюбленно
Прийти к нему под черное крыло
Опаздывает белая мадонна!
Кораблям и поздняя
Не к лицу коррозия,
Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл,
И подтеки синие
Возле ватерлинии,
И когда на смокинге левый борт подгнил.
Горевал без памяти
В доке, в тихой заводи,
Зол и раздосадован крайне,
Ржавый и взъерошенный
И командой брошенный,
В гордом одиночестве лайнер.
А ей невероятно повезло:
Под танго музыкального салона
Пришла к нему под черное крыло -
И встала рядом белая мадонна!
Замяукали котята:
«Надоело нам мяукать!
Мы хотим, как поросята,
Хрюкать!»
А за ними и утята:
«Не желаем больше крякать!
Мы хотим, как лягушата,
Квакать!»
Свинки замяукали:
Мяу, мяу!
Кошечки захрюкали:
Хрю, хрю, хрю!
Уточки заквакали:
Ква, ква, ква!
Курочки закрякали:
Кря, кря, кря!
Воробышек прискакал
И коровой замычал:
Му-у-у!
Прибежал медведь
И давай реветь:
Ку-ка-ре-ку!
Только заинька
Был паинька:
Не мяукал
И не хрюкал —
Под капустою лежал,
По-заячьи лопотал
И зверюшек неразумных
Уговаривал:
«Кому велено чирикать —
Не мурлыкайте!
Кому велено мурлыкать —
Не чирикайте!
Не бывать вороне коровою,
Не летать лягушатам под облаком!»
Но весёлые зверята —
Поросята, медвежата —
Пуще прежнего шалят,
Зайца слушать не хотят.
Рыбы по полю гуляют,
Жабы по небу летают,
Мыши кошку изловили,
В мышеловку посадили.
А лисички
Взяли спички,
К морю синему пошли,
Море синее зажгли.
Море пламенем горит,
Выбежал из моря кит:
«Эй, пожарные, бегите!
Помогите, помогите!»
Долго, долго крокодил
Море синее тушил
Пирогами, и блинами,
И сушёными грибами.
Прибегали два курчонка,
Поливали из бочонка.
Приплывали два ерша,
Поливали из ковша.
Прибегали лягушата,
Поливали из ушата.
Тушат, тушат — не потушат,
Заливают — не зальют.
Тут бабочка прилетала,
Крылышками помахала,
Стало море потухать —
И потухло.
Вот обрадовались звери!
Засмеялись и запели,
Ушками захлопали,
Ножками затопали.
Гуси начали опять
По-гусиному кричать:
Га-га-га!
Кошки замурлыкали:
Мур-мур-мур!
Птицы зачирикали:
Чик-чирик!
Лошади заржали:
И-и-и!
Мухи зажужжали:
Ж-ж-ж!
Лягушата квакают:
Ква-ква-ква!
А утята крякают:
Кря-кря-кря!
Поросята хрюкают:
Хрю-хрю-хрю!
Мурочку баюкают
Милую мою:
Баюшки-баю!
Баюшки-баю!
Доплывешь когда сюда,
Повстречаешь города,
Что ни в сказках не сказать,
Ни пером не описать!
Город — взять хоть на ладонь!
Ни один на свете конь
Не нашел к нему пути;
Тут и улиц не найти.
Меж домов растет трава;
Фонари — одни слова!
Берег моря словно жив —
Он растет, когда отлив;
Подавая голос свой
Громче всех, морской прибой
Свеял с этих городов
Всякий след пяти веков!
Но уж сказка здесь вполне
Наступает по весне,
Чуть из них мужской народ
В море на лето уйдет.
Бабье царство здесь тогда!
Бабы правят города,
И чтоб бабам тем помочь,
Светит солнце день и ночь!
С незапамятных времен
Сарафан их сохранен,
Златотканый, парчевой;
Кички с бисерной тесьмой;
Старый склад и старый вкус
В нитях жемчуга и бус,
Новгородский, вечевой,
От прабабок он им свой.
И таков у баб зарок:
Ждать мужчин своих на срок,
Почту по морю возить,
Стряпать, ткать и голосить;
Если в море гул и стон —
Ставить свечи у икон
И заклятьем вещих слов
Укрощать полет ветров.
Сказка старая: рыбак
Полюбил наяду.
Был силач он и простак
И рыбачил смладу.
А она в глуби морской
Жемчуга, кораллы
Собирала в свой покой
Под седыя скалы.
Так бы все и шло всегда,
Да случились бури,
С моря черная вода
Встала до лазури.
И наяду под скалу
Выбросило валом,
Где рыбак дрожал в углу
На челне удалом.
Бури спрятались на дно,
А любовь осталась.
Сердце—всем оно дано —
У наяды сжалось.
День прошел, а, может, три,
Поцелуи крепнут.
Звезды в небе до зари
Перед страстью слепнут.
В берега стучит челнок,
Пена камни лижет.
Белый движется песок,
Время крылья движет.
Сказка старая: рыбак
Разлюбил наяду.
Только хлынет с моря мрак,
Нет с душою сладу.
Только солнце на восток,
Берег песней стонет:
«Унесет меня челнок,
Ветер не догонит».
— "Уплывай, рыбак, домой,
Милый, милый, милый!
Поплыву я за кормой
До последней силы.
«Во глубинах тишина,
Голубыя дали.
Смерть морская всем одна —
Без людской печали».
Сказка старая: рыбак
Тридцать лет рыбачит.
И о ком—забыл, простак —
В бурю море плачет.
Сергей Городецкий.
Свежак надрывается. Прет на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе — и трюм нагружен,
Арбузами пристань покрыта.
Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придется проплыть —
И мы паруса развернули…
В густой бородач ударяет бурун,
Чтоб брызгами вдрызг разлететься;
Я выберу звонкий, как бубен, кавун —
И ножиком вырежу сердце…
Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами…
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошел!
Дубок, шевели парусами!
Густыми барашками море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно…
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно.
И ерзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.
Сквозь волны — навылет!
Сквозь дождь — наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь…
Навзрыд и не в лад
Храпят полотняные крылья.
Мы втянуты в дикую карусель.
И море топочет как рынок,
На мель нас кидает,
Нас гонит на мель
Последняя наша путина!
Козлами кудлатыми море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно…
Я песни последней еще не сложил,
А смертную чую прохладу…
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду, —
Мне жизни веселой теперь не сберечь —
И руль оторвало, и в кузове течь!..
Пустынное солнце над морем встает,
Чтоб воздуху таять и греться;
Не видно дубка, и по волнам плывет
Кавун с нарисованным сердцем…
В густой бородач ударяет бурун,
Скумбрийная стая играет,
Низовый на зыби качает кавун —
И к берегу он подплывает…
Конец путешествию здесь он найдет,
Окончены ветер и качка, —
Кавун с нарисованным сердцем берет
Любимая мною казачка…
И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое!..
В вода́х полусонных играла луна.
Гарем освежило дыханье свободы;
На ясное небо, на светлые воды
Султанша в раздумье глядит из окна.
Внезапно гитара в руке замерла,
Как будто протяжный и жалобный ропот
Раздался над морем!.. Не конский ли топот,
Не шум ли глухой удалаго весла?..
Не птица ли ночи широким крылом
Рассе́кла зыбучей волны половину?
Не дух ли лукавый морскую пучину
Тревожит, бессонный, в покое ночном?..
Кто нагло смеется над робостью жен?
Кто море волнует?… Не демон лукавой,
Не тяжкие весла ладьи величавой,
Не птица ночная!… Откуда же он,
Откуда протяжный и жалобный стон?
Вот грозный мешок!.. голубая волна
В нем члены живые и топит, и носит,
И будто пощады у варваров просит…
В водах полусонных играла луна.
Седое море в дымке и тумане,
На первый взгляд такое как всегда,
Высоких звезд холодное мерцанье
Колеблет на поверхности вода.
А в глубине, качаясь на минрепах,
Готовы мины вдруг загрохотать
Нестройным хором выкриков свирепых
И кораблям шпангоуты сломать.
Но будет день… Живи, к нему готовясь, —
Подымется с протраленного дна,
Как наша мысль, достоинство и совесть,
Прозрачная и чистая волна.
И потому мы, как велит эпоха,
Пути родного флага бережем,
Мы подсечем ростки чертополоха,
Зовущегося минным барражом.
Где бы противник мины ни поставил —
Все море мы обыщем и найдем.
Согласно всех обычаев и правил,
Мы действуем смекалкой и огнем.
В морских просторах, зная все дороги,
Уничтожаем минные поля.
Свободен путь. Звучи, сигнал тревоги,
Дроби волну, форштевень корабля.
Мы шли тропинкою песчаной и тенистой,
От сосен вековых кругом ложилась тень,
Дышала жадно грудь прохладою смолистой
И тихо догорал, и гас тревожный день.
Над нами в вышине оттенками опала
И бледным золотом сияла глубь небес,
Мы тихо шли вперед и все кругом молчало,
И лишь задумчиво шумел сосновый лес.
Но вдруг, послышался, вначале еле внятный,
Сливаясь с шорохом и шелестом ветвей —
Какой-то странный гул, глухой и непонятный,
Но разраставшийся могучей и сильней.
То не был тихий стон подавленного горя;
О, нет! Торжественный и равномерный шум,
Звучавший откликом, стихийных сил и дум —
Его узнали мы. И то был голос моря!
В своей красоте и величьи суровом
Лежало оно у прибрежных песков;
Холодные волны с отливом свинцовым,
Шумя, разбивались среди тростников.
Здесь ветер, гуляя, играл на свободе,
Волну за волною гоня пред собой,
И вторило ветру шумевшее море,
И вторил гудевший во мраке прибой.
Темнело… Тонули в тумане зыбучем
И воды и дальних небес синева,
И здесь, перед голосом моря могучим,
Невольно в устах замирали слова…
Один только голос по-прежнему внятно
Звучал несмолкаемо в сердце моем,
И властно твердил он — тебе непонятно —
О чем?
Я видел море — я измерил
Очами жадными его:
Я силы духа моего
Перед лицом его поверил.
О море, море! — я мечтал
В раздумье грустном и глубоком, —
Кто первый мыслил и стоял
На берегу твоем высоком?
Кто, неразгаданный в веках,
Заметил первый блеск лазури,
Войну громов и ярость бури
В твоих младенческих волнах?
Куда исчезли друг за другом
Твоих владельцев племена,
О коих весть нам предана
Одним злопамятным досугом?..
.............................
Всегда ли, море, ты точило
В скалах, висящих надо мной?
Или неведомая сила,
Враждуя с мирной тишиной,
Не раз твой образ изменила?
Что ты? откуда? из чего?
Игра случайная природы
Или орудие свободы,
Воззвавшей все из ничего?..
Надолго ль влажная порфира
Твоей бесстрастной красоты
Осуждена блистать для мира
Из недр бездонной пустоты?..
Вот тайный плод воображенья,
Души, волнуемой тоской,
За миг невольный восхищенья
Перед пучиною морской!..
Я вопрошал ее… Но море,
Под знойным солнечным лучом,
Сребрясь в узорчатом уборе,
Меж тем лелеялось кругом
В своем покое роковом.
Через рассыпанные волны
Катились груды новых волн,
И между них, отваги полный,
Нырял пред бурей утлый челн.
Счастливец, знаешь ли ты цену
Смешного счастья твоего?
Смотри на челн — уж нет его:
В отваге он нашел измену!..
В другое время на брегах
Балтийских вод, в моей отчизне,
Красуясь цветом юной жизни,
Стоял я некогда в мечтах;
Но те мечты мне сладки были:
Они приветно сквозь туман,
Как за волной волну, манили
Меня в житейский океан.
И я поплыл… О море, море!
Когда увижу берег твой?
Или, как челн залетный, вскоре
Сокроюсь в бездне гробовой?
Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и света,
И море милое, и лес.
Он сын Случевского. По крови
И духу сын… В лазори строк —
Он белый голубь. На Нарове
Его именье «Уголок».
Не подходите, как к Синаю,
К нему, а просто, как к стеблю...
Пятнадцать лет его я знаю
И ласково его люблю.
Люблю я грусть элегий «С моря»,
Посланий молодой жене,
В которых он, природе вторя,
Так родственен, так близок мне.
Он чистотой доступен детям,
И нежно я его пою.
Поэт погиб на тридцать третьем
В Цусимском горестном бою.
Сосед Эстляндии волшебной,
Воспевший Гогланд, край чудес,
Тебе мой поздний гимн хвалебный,
Мне — книга лейтенанта С.
Он стал на утесе; в лицо ему ветер суровый
Бросал, насмехаясь, колючими брызгами пены.
И вал возносился и рушился, белоголовый,
И море стучало у ног о гранитные стены.
Под ветром уклончивым парус скользил на просторе,
К Винландии внук его правил свой бег непреклонный,
И с каждым мгновеньем меж ними все ширилось море,
А голос морской разносился, как вопль похоронный.
Там, там, за простором воды неисчерпно-обильной,
Где Скрелингов остров, вновь грянут губящие битвы,
Ему же коснеть безопасно под кровлей могильной
Да слушать, как женщины робко лепечут молитвы!
О, горе, кто видел, как дети детей уплывают
В страну, недоступную больше мечу и победам!
Кого и напевы военных рогов не сзывают,
Кто должен мириться со славой, уступленной дедам.
Хочу навсегда быть желанным и сильным для боя,
Чтоб не были тяжки гранитные косные стены,
Когда уплывает корабль среди шума и воя
И ветер в лицо нам швыряется брызгами иены.
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.Далёко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.А виноградные пустыни,
Дома и люди — всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.
Наш Сад есть единое Древо,
С многолиственным сонмом ветвей.
Его насадила лучистая Ева,
В веках и веках непорочная Дева,
И Жена,
И Матерь несчетных детей.
Наш Сад посребряет Луна,
Позлащает горячее Солнце,
Сиянье заоблачных слав,
Изумруды для ствол-облекающих трав
И листов
Нам дарует свеченье нездешних морей,
И хоть нет тем морям берегов,
Можно в малое зреть их оконце,
Что в душе раскрывается в малых озерах очей,
В духе тех, кто, от вечного Древа
Воспринявши цветочную пыль,
Так покорен качанью зеленых ветвей,
Как покорен ветрам легкозвонный ковыль,
Где звучит — не звучит многозвучность напева.
И сияет наш Сад, и цветет,
И цветы голубые дает
Хороводно-раскинутый Синь-небосвод.
И с бессмертной усмешкой Адам
Повествует о Еве пленяющей нам,
Под раскидистой тенью единого Древа.
Мне новый день — как новый человек,
с другим характером, другой судьбою.
Он вышел рано. Гор, морей и рек
препятствия он видит пред собою.Есть люди — праздники, когда с утра
такая легкость в жизни и в природе,
цветут цветы, смеется детвора…
Их долго ждут, они как миг проходят.А я хочу прожить, как этот день,
в котором солнце с непогодой спорит,
последних листьев трепетная тень,
тревожный запах северного моря; в котором очень мало тишины
и смелые вершатся перемены.
В нем все задачи будут решены,
и все решенья будут неизменны.И будут листья в гаснущем огне,
и будет солнце стынуть на дорожках.
и будут люди помнить обо мне,
как о хрустальном и прозрачном дне,
в который были счастливы немножко.И ты поймешь: светла твоя тоска,
любовь ко мне упорна и упряма.
И победят народные войска
У трудных гор Сиерра-Гвадаррама.Чего же больше? Время! На людей
родных и сильных наглядеться вдосталь
и умереть, как умер этот день,
не торопясь, торжественно и просто.
Наша песня над соснами кружит,
Словно чайка вздымается ввысь.
Для веселья, для песен, для дружбы
Мы над вольной рекой собрались.
Так пожми, товарищ, мне руку,
Паровоз загудел за горой..
Выпьем первый бокал за разлуку
И за скорую встречу — второй.
Что ты бродишь, дружище, над Волгой?
Или девушка вниз уплыла?
Пьем за то, чтобы честной и долгой,
Чтобы смелою дружба была.
Чтобы в счастье, в тревоге и в горе
Наша жизнь была ею полна,
Чтоб до самого дальнего моря
Из Москвы долетела она.
Тихий ветер над рощами веет,
Вольно дышит широкая грудь.
Наливай же, товарищ, полнее
И соседа, смотри, не забудь.
Нам за дружбу, товарищи, надо
Этот маленький выпить бокал,
За Москву, за огни Ленинграда
И за славное море Байкал.
На главе его смарагдовый венец.
песнь потаенная
Мне привиделся корабль, на корабле сидел гребец.
На главе его златистой был смарагдовый венец.
И в руках своих он белых не держал совсем весла,
Но волна в волну втекала, и волна его несла.
А в руках гребца, так видел я, лазоревый был цвет,
Этот цвет произрастеньем был не наших зим и лет.
Он с руки своей на руку перекидывал его,
Переманивал он души в круг влиянья своего.
В круг сияния смарагда и лазоревых цветов,
Изменявших нежной чарой синеву без берегов.
С снеговыми парусами тот корабль по Морю плыл,
И как будто с каждым мигом в Солнце больше было сил.
Будто Солнцу было любо разгораться без конца,
Было любо синю Морю уносить в простор гребца.
Свежесть моря, запах хвои,
Свет и тени на песке,
Что-то бодрое, живое,
Белый парус вдалеке…
В шуме моря непрерывном,
В чутком шорохе сосны,
В блеске моря переливном —
Чары северной весны.
Тишина и гладь морская,
Мох раскинулся ковром,
Чайки носятся, сверкая
Белых перьев серебром.
Так и тянет в море, в море,
Чайкам — искоркам вослед —
Позабыть мечты и горе,
И тревоги прошлых лет!
Сегодня небо так лазурно
И так прозрачны облака,
И даль морская так безбурна —
Что тает на́ сердце тоска.
Забвеньем дышит все и миром,
Чарует море синевой:
Оно блестит живым сафиром
Из рамок зелени живой.
Холодный серый день. Над морем и землею
Спускается туман — молочно белой мглою,
Слились с безбрежностью морскою небеса
И смутно вдалеке белеют паруса.
Но ветер потянул — и рябью легкой море
Тотчас подернулось, поодаль у камней
Становится волна морская зеленей
И гребни белые мелькнули на просторе…
Еще волненья нет, но близится оно,
Гроза не грянула, но все грозою дышит,
И сердце чуткое, предчувствием полно,
В прибое волн морских угрозу моря слышит.
Тяжелой свинцовой грядою
Встают на просторе валы,
И бьются о выступ скалы,
И пеной сверкают седою.
Сильнее — их бурной прибой
И брызги сверкающей пыли,
Как рати, идущие в бой,
Утесы они обступили.
Грознее сгущается мрак,
Но тще́тно усилье слепое:
Незыблем старинный маяк
На твердом гранитном устое.
Как молчаливы здесь леса,
В них столько тени и прохлады!
Под сводом стройной колоннады
Здесь редки птичьи голоса.
Здесь редки бледные цветы,
Но это северное море
И солнца луч в сосновом боре —
Полны суровой красоты.
Как он трепещет на листах
И в глубине лесной аллеи!
Так на задумчивых устах
Улыбка нам всего милее.
Жили-были три красные девицы.
Все три родные сестрицы,
Все три веселые, молодые,
У всех на кудрях венцы золотые.
И наскучила им девичья доля,
Смотрят одна другой грустнее,
И пошли они в чистое поле.
А в поле лес стоит, чернея…
«Гой ты, лес дремучий, зеленый,
Высылай нам, старый, смерть навстречу,
дадим тебе золотые короны!»
Услыхал лес девичьи речи,
Улыбаться старый начинает
И дюжину поцелуев им посылает,
«Погодите вы, красные девицы,
Погодите, милые сестрицы,
Еще больше каждой на долю придется,
Еще каждая судьбы своей дождется…»
Наскучила сестрам злая доля,
Смотрят, одна другой грустнее,
И пошли они в чистое поле,
Видят, — плещется море, синея…
«Уж ты. синее море, океан бездонный,
Высылай нам нашу смерть навстречу,
Дадим тебе золотые короны!»
Услыхало море девичьи речи,
Взыгралось синее, зарыдало,
Сотню поцелуев им послало.
И стоят девицы, сквозь слезы улыбаются,
И былые годы им, девицам, вспоминаются…
Наскучила сестрам злая доля,
Пошли они в широкое поле:
Видят море, в море остров чудный,
На острове — город шумный, многолюдный.
«Уж ты город древний, многомильонный,
Ты пошли нам нашу смерть навстречу,
Дадим тебе золотые короны!»
Как услышал город девичьи речи,
Он без счету поцелуев им посылает,—
И все печали девицы забывают.
Улов окончен. Баламутом сбита
В серебряную груду скумбрия.
Шаланда легкой осыпью покрыта,
И на рубахе стынет чешуя.
Из лозняка плетеные корзины
Скумбриями набиты до краев.
Прохладной сталью отливают спины,
И сталь сквозит в отливах плавников.
Мы море видели, мы ветры знаем,
Мы верим в руку, что вертит рулем,
С веселой песней в море отплываем
И с песнею через валы плывем.
За нами порт и говорливый город,
Платаны и акации в цвету,
Здесь ветры нам распахивают ворот
И парус надувают на лету.
Низовый дует — и звенит у мола
Волна — мартын ныряет и кричит,
Кренит шаланда, и скрипит шпринтола,
И кливер, понатужившись, трещит.
Мы начинаем дружную работу,
На смуглых лбах соленый тает пот.
Мы слышим крик: готовься к повороту!
И паруса полощут — поворот!
Нам бьет в лицо пропахший солью ветер,
Качает нас соленая струя,
В сырую тьму мы высыпаем сети,
И в сети путается скумбрия.
Потом назад дорогою веселой,
Густая пена за рулем бежит.
Кренит шаланда, и скрипит шпринтола,
И кливер, понатужившись, трещит.
Дева Мария,
Море-Стихия,
Чистая совесть-душа.
Будешь ли с нами?
Будь с голубями,
Ты как рассвет хороша.
С огненной хотью,
С Марфою-плотью
Много нам было хлопот.
Дева Мария,
В областях Змия,
Светишь ты в пропасти вод.
Марфу не кинем,
Мы не остынем,
Рдяность мы любим всегда.
Деве Марии
То не впервые,
Знает, горит как Звезда.
Светит с зарею,
С жаркой сестрою
Век нераздельна она.
Дня ожидает,
Видит, и тает,
Будет — как будет нужна.
Днем истомимся,
Днем запылимся,
Вечер нас будет пугать.
Тут-то нас встретит,
Тут нас приветит
Нежная юная Мать.
Будет лелеять,
Будет нам веять
Сном над глубокой водой.
Пристанью станет,
Жемчугом глянет,
Яркой Вечерней Звездой.
Матерь и Дева,
В вихре напева
Мы погружаемся в Ночь.
Дева Мария,
Море-Стихия,
Тихого, Вечного Дочь.
На море Океане есть остров Красота,
Сидят в резной избушке три дочери Христа.
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
Гора там есть, и остры уступы у горы.
И если кто восхочет к заманчивой черте,
Он больно режет ноги в той вольной высоте.
Не смотрят — видят сестры, и старшая сестра
Берет иглу булатну, и говорит: «Пора».
Берет иглу булатну, нить шелкову притом,
И вышивает гору на Море голубом.
Потом сестре середней передает тот плат,
Встает на нем дорога: пойдешь — нельзя назад.
И плат берет узорный тут младшая сестра,
И алым расцветает узором вся гора.
В те самые минутки как расцветает плат,
У путника на высях светло глаза горят.
От ран ему не больно, не льется больше кровь,
А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь.
И год идет за годом, и ропщет Океан,
Но остров тот не гибнет, с богатством горних стран.
И с самого рассвета до поздней до поры,
Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.
Никуда не уехали — ты да я —
Обернулись прорехами — все моря!
Совладельцам пятерки рваной —
Океаны не по карману!
Нищеты вековечная сухомять!
Снова лето, как корку, всухую мять!
Обернулось нам море — мелью:
Наше лето — другие сели!
С жиру лопающиеся: жир — их «лоск»,
Что не только что масло едят, а мозг
Наш — в поэмах, в сонатах, в сводах:
Людоеды в парижских модах!
Нами — лакомящиеся: франк — за вход.
О, урод, как водой туалетной — рот
Сполоснувший — бессмертной песней!
Будьте прокляты вы — за весь мой
Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, —
Пятью пальцами — да от всех пяти
Чувств — на память о чувствах добрых —
Через все вам лицо — автограф!
Солнце вешнее с дождем
Строят радугу вдвоем —
Семицветный полукруг
Из семи широких дуг.
Нет у солнца и дождя
Ни единого гвоздя,
А построили в два счета
Поднебесные ворота.
Радужная арка
Запылала ярко,
Разукрасила траву,
Расцветила синеву.
Блещет радуга-дуга.
Сквозь нее видны луга.
А за самым дальним лугом —
Поле, вспаханное плугом.
А за полем сквозь туман —
Только море-океан,
Только море голубое
С белой пеною прибоя.
Вот из радужных ворот
К нам выходит хоровод,
Выбегает из-под арки,
Всей земле несет подарки.
И чего-чего здесь нет!
Первый лист и первый цвет,
Первый гриб и первый гром,
Дождь, блеснувший серебром,
Дни растущие, а ночи —
Что ни сутки, то короче.
Эй, ребята, поскорей
Выходите, из дверей
На поля, в леса и парки
Получать свои подарки!
Поскорей, поскорей
Выбегай из дверей,
По траве босиком,
Прямо в небо пешком.
Ладушки!
Ладушки!
По радуге
По радужке,
По цветной
Дуге
На одной ноге,
Вниз по радуге верхом —
И на землю кувырком!
До чего ты моя молодость,
Довела меня, домыкала,
Что уж шагу ступить некуда,
В свете белом стало тесно мне!
Что ж теперь с тобой, удалая,
Пригадаем мы, придумаем?
В чужих людях век домаять ли?
Сидя дома ли состариться?
По людям ходить, за море плыть —
Надо кровь опять горячую,
Надо силу, силу прежнюю,
Надо волю безотменную.
А у нас с тобой давно их нет;
Мы, гуляя, все потратили,
Молодую жизнь до времени
Как попало — так и прожили!
Сидеть дома, болеть, состариться,
С стариком отцом вновь ссориться,
Работать, с женой хозяйничать,
Ребятишкам сказки сказывать…
Хоть не так оно — не выгодно,
Но, положим, делать нечего:
В непогоду — не до плаванья,
За большим в нужде не гонятся…
Но вот тут скажи, как придется
По душе спросить, по совести:
Кто пойдет за нас? где будем жить?
Где избыток мой зарыт лежит?..
Куда глянешь — всюду наша степь;
На горах — леса, сады, дома;
На дне моря — груды золота;
Облака идут — наряд несут!..
Разрезая носом воды,
ходят в море пароходы.
Дуют ветры яростные,
гонят лодки парусные,
Вечером,
а также к ночи,
плавать в море трудно очень
Все покрыто скалами,
скалами немалыми.
Ближе к суше
еле-еле
даже
днем обходят мели.
Капитан берет бинокль,
но бинокль помочь не мог.
Капитану так обидно —
даже берега не видно.
Закружит волна кружение,
вот
и кораблекрушение.
Вдруг —
обрадован моряк:
загорается маяк.
В самой темени как раз
показался красный глаз.
Поморгал —
и снова нет,
и опять зажегся свет.
Здесь, мол, тихо —
все суда
заплывайте вот сюда.
Бьется в стены шторм и вой.
Лестницею винтовой
каждый вечер,
ближе к ночи,
на маяк идет рабочий.
Наверху фонарище —
яркий,
как пожарище.
Виден он
во все моря,
нету ярче фонаря.
Чтобы всем заметаться,
он еще и вертится.
Труд большой рабочему —
простоять всю ночь ему.
Чтобы пламя не погасло,
подливает в лампу масло.
И чистит
исключительное
стекло увеличительное.
Всем показывает свет —
здесь опасно или нет.
Пароходы,
корабли —
запыхтели,
загребли.
Волны,
как теперь ни ухайте, —
все, кто плавал, —
в тихой бухте.
Нет ни волн,
ни вод,
ни грома,
детям сухо,
дети дома.
Кличет книжечка моя:
— Дети,
будьте как маяк!
Всем,
кто ночью плыть не могут,
освещай огнем дорогу.
Чтоб сказать про это вам,
этой книжечки слова
и рисуночков наброски
сделал
дядя
Маяковский.
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы…
Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . .
Двенадцатый час —
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз —
Шестеро глаз
Да моторный баркас…
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
«Доброе дело!
Хорошее дело!»
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
Ай, звездная полночь!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . .
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бугшпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман…
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам…
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме…
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот,
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
«Ай, Черное море,
Хорошее море!»