Любили ль вы, как я? Бессонными ночами
Страдали ль за нее с мучительной тоской?
Молились ли о ней с безумными слезами
Всей силою любви, высокой и святой?
С тех пор, когда она землей была зарыта,
Когда вы видели ее в последний раз,
С тех пор была ль для вас вся ваша жизнь разбита,
И свет, последний свет, угаснул ли для вас?
Нет!.. Вы, как и всегда, и жили, и желали;
Вы гордо шли вперед, минувшее забыв,
И после, может быть, сурово осмеяли
Страданий и тоски утихнувший порыв.
Вы, баловни любви, слепые дети счастья,
Вы не могли понять души ее святой,
Вы не могли ценить ни ласки, ни участья
Так, как ценил их я, усталый и больной!
За что ж, в печальный час разлуки и прощанья,
Вы, только вы одни, могли в немой тоске
Приникнуть пламенем последнего лобзанья
К ее безжизненной и мраморной руке?
За что ж, когда ее в могилу опускали
И погребальный хор ей о блаженстве пел,
Вы ранний гроб ее цветами увенчали,
А я лишь издали, как чуждый ей, смотрел?
О, если б знали вы безумную тревогу
И боль души моей, надломленной грозой,
Вы расступились бы и дали мне дорогу
Стать ближе всех к ее могиле дорогой!
Могила Неизвестного солдата!
О, сколько их от Волги до Карпат!
В дыму сражений вырытых когда-то
Саперными лопатами солдат.
Зеленый горький холмик у дороги,
В котором навсегда погребены
Мечты, надежды, думы и тревоги
Безвестного защитника страны.
Кто был в боях и знает край передний,
Кто на войне товарища терял,
Тот боль и ярость полностью познал,
Когда копал «окоп» ему последний.
За маршем — марш, за боем — новый бой!
Когда же было строить обелиски?!
Доска да карандашные огрызки,
Ведь вот и все, что было под рукой!
Последний «послужной листок» солдата:
«Иван Фомин», и больше ничего.
А чуть пониже две коротких даты
Рождения и гибели его.
Но две недели ливневых дождей,
И остается только темно-серый
Кусок промокшей, вздувшейся фанеры,
И никакой фамилии на ней.
За сотни верст сражаются ребята.
А здесь, от речки в двадцати шагах,
Зеленый холмик в полевых цветах —
Могила Неизвестного солдата…
Но Родина не забывает павшего!
Как мать не забывает никогда
Ни павшего, ни без вести пропавшего,
Того, кто жив для матери всегда!
Да, мужеству забвенья не бывает.
Вот почему погибшего в бою
Старшины на поверке выкликают
Как воина, стоящего в строю!
И потому в знак памяти сердечной
По всей стране от Волги до Карпат
В живых цветах и день и ночь горят
Лучи родной звезды пятиконечной.
Лучи летят торжественно и свято,
Чтоб встретиться в пожатии немом,
Над прахом Неизвестного солдата,
Что спит в земле перед седым Кремлем!
И от лучей багровое, как знамя,
Весенним днем фанфарами звеня,
Как символ славы возгорелось пламя —
Святое пламя вечного огня!
На булат опершись бранный,
Рыцарь в горести стоял,
И, смотря на путь пространный,
Со слезами он сказал: «В цвете юности прелестной
Отчий кров оставил я,
И мечом в стране безвестной
Я прославить мнил себя.Был за дальними горами,
Видел чуждые моря;
Век сражался я с врагами
За отчизну и царя.Но душа моя страдала —
В лаврах счастья не найти!
Всюду горесть рассыпала
Терны на моем пути! Без отчизны, одинокий,
Без любезной и друзей,
Я грущу в стране далекой
Среди вражеских полей! Ворон сизый, быстрокрылый,
Полети в родимый край;
Жив ли мой отец унылый —
Весть душе моей подай.Старец, может быть, тоскою
В хладну землю положен;
Может быть, ничьей слезою
Гроб его не орошен! Сядь, мой ворон, над могилой,
Вздох мой праху передай;
А потом к подруге милой
В древний терем ты слетай! Если ж грозный рок, жестокой,
Мне сулил ее не зреть,
Ворон! из страны далекой
Для чего назад лететь?..»Долго рыцарь ждал напрасно:
Ворон все не прилетал;
И в отчаяньи несчастный
На равнине битвы пал! Над высокою могилой,
Где страдальца прах сокрыт,
Дремлет кипарис унылый
И зеленый лавр шумит!
Беспросветная ночь, бесконечная ночь!
Я забыться хочу и забыться невмочь!
Буря дико ревет и стучится в окно,
А в душе у меня, как в могиле темно…
Прежде яркой звездой там сияла любовь,
Но угасла она — не затеплится вновь;
Прежде чудный в душе распускался цветок,
Но, расцвесть не успев, он внезапно поблек;
Прежде я головы ни пред кем не клонил,
А теперь я поник — обессилен и хил;
Прежде — светел и горд — развевался мой стяг,
Но нечистой рукой запятнал его враг!
То не цвет молодой увядает круго́м —
Это вянут мечты в пылком сердце моем,
То не с горных вершин разлили́ся ручьи —
Это слезы, горючие слезы мои…
Вот зачем в эту ночь, беспросветную ночь
Я забыться хочу и забыться невмочь,
Вот зачем для меня свет померкнул давно,
И в усталой душе, как в могиле темно.
1888 г.
Ночь могилы тяготела
На устах и на челе,
Замер мозг, застыло сердце…
Я лежал в сырой земле.
Много ль, мало ли, не знаю,
Длился сон мой гробовой;
Пробудился я — и слышу
Стук и голос над собой…
«Встань, мой Генрих, из могилы!
Светит миру вечный день —
И над мертвыми разверзлась
Гроба сумрачная сень».
«Милый друг мой, как я встану?
Все темны мои глаза:
Много плакал я — и выжгла,
Их горючая слеза».
«Генрих, встань! я поцелуем
Слепоту сниму с очей:
У́зришь ангелов ты в небе
В ризе света и лучей».
«Милый друг мой, как я встану?
Сердце все еще в крови:
Глубоко его язвила
Ты словами без любви».
«Я к больному сердцу, Генрих,
Нежно руку приложу:
Язвы старые закрою,
Токи крови удержу».
«Милый друг мой, как я встану?
Кровь и кровь на лбу моем:
Я не мог снести разлуки —
И пробил его свинцом!»
«Я косой своею, Генрих,
Обвяжу тебе чело:
Кровь уймется, боль уймется;
Снова взглянешь ты светло».
Так был сладок, так был нежен
Тихий звук молящих слов,
Что я встать хотел из гроба —
И идти на милый зов.
Но опять раскрылись раны,
Кровь, обильна и черна,
Снова хлынула ручьями,
И — очнулся я от сна.
Во Францию два гренадера брели
Обратно из русской неволи.
И лишь до немецкой квартиры дошли,
Не взвидели света от боли.
Они услыхали печальную весть,
Что Франция в горестной доле,
Разгромлено войско, поругала честь,
И — увы! — император в неволе.
Заплакали вместе тогда друзья,
Поняв, что весть без обмана.
Один сказал: «Как страдаю я,
Как жжет меня старая рана!»
Другой ему ответил: «Да,
Мне жизнь самому постыла,
Жена и дети — вот беда,
Им без меня — могила».
«Да что мне дети, да что мне жена!
На сердце теперь — до того ли?
Пусть просит милостыню она, —
Ведь — увы! — император в неволе!
Исполни просьбу, брат дорогой, —
Если здесь глаза я закрою,
Во Францию прах мой возьми с собой,
Засыпь французской землею.
И орден положи на грудь —
Солдатом и в гроб я лягу.
И дать ружье не позабудь,
И повяжи мне шпагу.
Так буду в гробу я, как часовой,
Лежать и дремать в ожиданье,
Пока не услышу пушечный вой,
И конский топот, и ржанье.
Император подедет к могиле моей,
Мечи зазвенят, блистая,
И я встану тогда из могилы моей,
Императора защищая!»
Предстала, и старец великий смежил
Орлиные очи в покое;
Почил безмятежно, зане совершил
В пределе земном всё земное!
Над дивной могилой не плачь, не жалей,
Что гения череп — наследье червей. Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
На все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел. Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья;
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог. С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна. Изведан, испытан им весь человек!
И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век
И нас за могильной доскою,
За миром явлений, не ждет ничего, -
Творца оправдает могила его. И если загробная жизнь нам дана,
Он, здешней вполне отдышавший
И в звучных, глубоких отзывах сполна
Всё дольное долу отдавший,
К предвечному легкой душой возлетит,
И в небе земное его не смутит.
Покину мир — среди могил
Влачить мне долгое изгнанье!
Покину мир — я в нем забыл
Свое высокое призванье!
Не блеск его, не суеты
Во мне глас неба заглушали:
Меня томят мои мечты,
Мои мечты меня убили!
Мне память в казнь! передо мной
Витает образ вечно-милый —
Любовью грешной и тоской
Душа томится, гаснут силы...
Но я разрушу тяжкий плен,
Я жизнь найду во тьме могилы
И вольность среди мрачных стен.
Там вновь душа молиться станет,
Вдали от бурь созреет плод —
И падший дух опять воспрянет,
И небо в грудь мою сойдет.
Я понесу святое иго,
Я тьмы стерплю мучений, зол;
Согнусь под тяжкою веригой...
Но небо даст мне свой глагол.
Тогда покину мрак гробовый,
Тогда явлюсь перед людей —
И грянет глас судьбы суровый,
Как гром над бездною морей.
Глагол небес прейдет пучины,
И тьмы во прах пред ним падут,
Главы преклонят властелины,
Рабы свободу обретут.
— Отчего, о звезда мудрецов,
Ты над кровлей лачуг и дворцов
Так печально восходишь в тумане?
«Черный призрак стоит на поляне,
И затмила тень злая вражды
Светлый блеск вифлеемской звезды.»
— Отчего, о звезда пастухов,
Ты — залог искупленья грехов,
Не сияешь с любовью над миром?
«Слышу: пастырей черных уста
Проклинают во имя Христа,
И насилье им стало кумиром.»
— Отчего, о звезда мудрецов,
В темном небе над сумрачной чашей
Ты повисла слезою дрожащей?
На могилы погибших борцов
Луч мой бледный, как слезы, струится,
И как саван снегов серебрится
На могилах погибших борцов.
Звезда предутренних туманов,
Крик петела в полночный час —
От навожденья, злых обманов,
От чар ночных будите нас.
Под власть неодолимой дремы
Ужель мы так же подпадем,
Как Петр, пришедший за Вождем
К первосвященнику в хоромы?
Нет, будем бодрствовать в ночи,
Чтоб не смутил нас криком петел,
Чтоб бодрый духом каждый встретил
Рассвета алого лучи!
ВЕТЕР БУЙНЫЙ, ВЕК С ТОБОЮ.
Ветер буйный, век с тобою
Море в разговоре:
Заиграй с ним, буйный ветер,
Спроси сине-море.
Море знает, где играет
Милый друг с волною;
Море скажет, где он ляжет
Буйной головою.
Если друга загубило,
Ты взволнуй пучину:
Я пойду искать милова,
Утоплю кручину…
Припаду к милому другу —
Сердце обомлеет…
Пусть тогда несут нас волны,
Куда ветер веет.
Если ж встретишь мила-друга
За морем далеко,
Разспроси ты, как живется
Другу одиноко.
Если весел—я кручину
Утоплю в пучину;
Если плачет—я заплачу;
Сгиб—и я загину!
Мчи тогда меня в чужбину,
Где лежит мой милый:
Стану красной я калиной
Над его могилой.
Сиротине на чужбине,
Другу легче станет,
Как над ним густыя ветви
Милая протянет.
Я калиной разрастуся
Над его могилой,
Чтобы люди не топтали,
Солнце не палило.
В ночь поплачу я, покамест
В небе месяц светит;
Встанет солнце—вытру слезы:
Люди не заметят!
Ветерь буйный, век с тобою
Море в разговоре:
Заиграй с ним, буйный ветер,
Спроси сине-море…
Н. Берг.
Могила,
ты ограблена оградой.
Ограда, отделила ты его
от грома грузовых,
от груш,
от града
агатовых смородин.
От всего,
что в нем переливалось, мчалось, билось,
как искры из-под бешеных копыт.
Все это было буйный быт —
не бытность.
И битвы —
это тоже было быт.
Был хряск рессор
и взрывы конских храпов,
покой прудов
и сталкиванье льдов,
азарт базаров
и сохранность храмов,
прибой садов
и груды городов.
Подарок — делать созданный подарки,
камнями и корнями покорен,
он, словно странник, проходил по давке
из-за кормов и крошечных корон.
Он шел,
другим оставив суетиться.
Крепка была походка и легка
серебряноголового артиста
со смуглыми щеками моряка.
Пушкинианец, вольно и велико
он и у тяжких горестей в кольце
был как большая детская улыбка
у мученика века на лице.
И знаю я — та тихая могила
не пристань для печальных чьих-то лиц.
Она навек неистово магнитна
для мальчиков, цветов, семян и птиц.
Могила,
ты ограблена оградой,
но видел я в осенней тишине:
там две сосны растут, как сестры, рядом —
одна в ограде и другая вне.
И непреоборимыми рывками,
ограду обвиняя в воровстве,
та, что в ограде, тянется руками
к не огражденной от людей сестре.
Не помешать ей никакою рубкой!
Обрубят ветви —
отрастут опять.
И кажется мне —
это его руки
людей и сосны тянутся обнять.
Всех тех, кто жил, как он, другим наградой,
от горестей земных, земных отрад
не отгородишь никакой оградой.
На свете нет еще таких оград.
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик;
И ходит он взад и вперед,
И бьет он проворно тревогу.
И в темных гробах барабан
Могучую будит пехоту;
Встают молодцы егеря,
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
С роскошных полей италийских,
Встают с африканских степей,
С горючих песков Палестины.В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы;
И скачет он взад и вперед,
И громко трубит он тревогу.
И в темных могилах труба
Могучую конницу будит:
Седые гусары встают,
Встают усачи кирасиры;
И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся
На легких воздушных конях
Одни за другим эскадроны.В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает полководец;
На нем сверх мундира сюртук;
Он с маленькой шляпой и шпагой;
На старом коне боевом
Он медленно едет по фрунту;
И маршалы едут за ним,
И едут за ним адъютанты;
И армия честь отдает.
Становится он перед нею;
И с музыкой мимо его
Проходят полки за полками.И всех генералов своих
Потом он в кружок собирает,
И ближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг;
И армии всей отдают
Они тот пароль и тот лозунг:
И Франция — тот их пароль,
Тот лозунг -Святая Елена.
Так к старым солдатам своим
На смотр генеральный из гроба
В двенадцать часов по ночам
Встает император усопший.
Люби, пока любить ты можешь.
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем,
Ты над могилой дорогой.
О сторожи, чтоб сердце свято
Любовь хранило, берегло, —
Пока его другое любит
И неизменно и тепло.
Тем, чья душа тебе открыта,
О дай им больше, больше дай!
Чтоб каждый миг дарил им счастье —
Ни одного не отравляй!
И сторожи, чтоб слов обидных —
Порой язык не произнес;
О Боже! он сказал без злобы —
А друга взор ужь полон слез!
Люби — пока любить ты можешь —
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем,
Ты над могилой дорогой!
Вот ты стоишь над ней уныло;
На грудь поникла голова.
Все что любил — навек сокрыла,
Густая, влажная трава.
Ты говоришь, хоть на мгновенье
Взгляни: изныла грудь моя!
Прости язвительное слово,
Его сказал без злобы я!
Но друг не видит и не слышит,
В твои обятья не спешит. —
С улыбкой кроткою, как прежде,
„Прощаю все“ не говорит!
Да! ты прощен… но много, много
Твоя язвительная речь —
Мгновений другу отравила,
Пока успел он в землю лечь.
Люби — пока любить ты можешь,
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем
Ты над могилой дорогой!
Нет, мне никто не сделал столько зла,
Как женщина, которая твердила
Мне каждый миг. «Люблю тебя, люблю!»
Она украдкой кровь мою,
Как злой вампир, пила
Она во мне все чистое убила,
Она меня к могиле привела
Забыв весь мир, забыв, что люди, братья,
Томятся где-то там, во тьме, вдали,
Я заключил в преступные объятья
Тебя, злой дух, тебя, о, перл Земли.
Озарены больным сияньем лунным,
Окутаны туманной полумглой,
Подобно духам тьмы иль звукам струнным,
Витаем мы меж Небом и Землей.
Твой образ, то насмешливый, то милый,
Мне грезится в каком-то смутном сне,
Цветы любви сбирая над могилой,
Я вижу, как ты гроб готовишь мне.
Как мертвецу, мне чуждо все живое…
Но кто же ты, мой гений неземной,
Во мне зажегший пламя роковое?
Страдаю я, покуда ты со мной, —
А нет тебя и я страдаю вдвое.
В твоей душе слились добро и зло
Зачем твое дыханье огневое
Меня сожгло?
О, как прекрасна ты неотразимо,
Как властна ты заставить все забыть!
Твой нежный смех улыбка серафима,
И я тебя не в силах не любить!
Но почему же во мне неудержимо
Желание встает тебя — убить? Год написания: без даты
Где друг наш? Где Певец? Где юности красы?
Увы, исчезло все под острием косы!
Любимца нежных Муз осиротела лира,
Замолк певец: он был, как мы, лишь странник мира!
Нет друга нашего, его навеки нет!
Недолго мир им украшался:
Завял, увы, как майский цвет,
И жизни на заре с друзьями он расстался!
Пнин чувствам дружества с восторгом предавался;
Несчастным не одно он золото дарил…
Что в золоте одном? Он слезы с ними лил.
Пнин был согражданам полезен,
Пером от злой судьбы невинность защищал,
В беседах дружеских любезен,
Друзей в родных он обращал.
И мы теперь, друзья, вокруг его могилы
Обемлем только хладный прах.
Твердим с тоской и во слезах:
Покойся в мире, друг наш милый,
Питомец Граций, Муз, ты жив у нас в сердцах!
Когда в последний раз его мы обнимали,
Казалось, с нами мир грустил,
И сам Амур в печали
Светильник погасил:
Не кипарисну ветвь унылу,
Но розу на его он положил могилу.
1805
Уж тело в церкви. Я взошел
Рассеянно. Толпа народа!
Покойник зрителей навел,
Как падаль воронов. — У входа
Дерутся нищие; тайком
Попы о деньгах в жадном споре.
Один вопрос у всех кругом:
«Кто это умер?» — В каждом взоре
Смешное любопытство. — Я
Досадовал; мне гадко стало,
И злоба тайная меня
В душе взбешенной волновала…
О! люди, люди!.. Мне на ум
Пришли покойного пороки,
И про себя, средь тяжких дум,
Я вымышлял ему упреки.
Взглянул на гроб его потом…
Мне стало грустно… Тощий, бледный,
Лежал покойник тихо в нем
С улыбкой горькой. Бедный, бедный!
Мне стало жаль его, и я
Ему сказал: «Спи, мертвый, с богом!
Тревожить не хочу тебя
Ни в помыслах, ни в слове строгом»,
И долго, долго на него
Смотрел я с тихим сожаленьем…
Когда ж в могилу гроб его
Мы опустили с грустным пеньем, —
Я бросил горсть земли туда,
«Прощай, — шепнул ему уныло, —
Ступай же с миром». — Но куда?..
Не знаю — глухо за могилой.
Нам тягостно негодованье,
И злоба дельная — смешна;
Но нам не тягостно молчанье:
Улыбка нам дозволена.
Мы равнодушны, как могилы;
Мы, как могилы, холодны…
И разрушительные силы —
И те напрасно нам даны.
Привыкли мы к томленью скуки.
Среди холодной полутьмы
Лучи живительной науки
Мерцают нехотя… но мы
Под ум чужой, чужое знанье —
Желанье честное Добра —
И под любовь — и под страданье
Подделываться мастера.
Радушьем, искренней приязнью
Мы так исполнены — бог мой!
Но с недоверчивой боязнью
Оглядывает нас чужой…
Он не пленится нашим жаром —
Его не тронет наша грусть…
То, что ему досталось даром,
Твердим мы бойко наизусть.
Как звери, мы друг другу чужды…
И что ж? какой-нибудь чудак
Затеет дело — глядь! без нужды
Уж проболтался, как дурак.
Проговорил красноречиво
Все тайны сердца своего…
И отдыхает горделиво,
Не сделав ровно ничего.
Мы не довольны нашей долей —
Но покоряемся… Судьба!
И над разгульной, гордой волей
Хохочем хохотом раба.
Но и себя браним охотно —
Так! не жалеем укоризн!
И проживаем беззаботно
Всю незаслуженную жизнь.
Мы предались пустой заботе,
Самолюбивым суетам…
Но верить собственной работе
Неловко — невозможно нам.
Как ни бунтуйте против Рока —
Его закон ненарушим…
Не изменит народ Востока
Шатрам кочующим своим.
Тревожные слухи давно долетали;
Беда не подкралась к отчизне тайком, —
Беда шла открыто, мы все ее ждали,
Но всех взволновал разразившийся гром:
И так уж немного вождей остается,
И так уж безлюдье нас тяжко гнетет,
Чье ж сердце на русскую скорбь отзовется,
Чья мысль ей укажет желанный исход?..
Больной и далекий, в последние годы
Немного ты дал нам, учитель и друг:
Понять наши стоны и наши невзгоды
Тебе помешал беспощадный недуг.
Но жил ты — и верилось в русскую силу,
И верилось в русской души красоту, —
Сошел, побежденный страданьем, в могилу —
И нет тебе смены на славном посту.
Не здесь, не в мерцаньи свечей погребальных,
Не в пестрой толпе, не при громе речей,
Не в звуках молитв заунывно-печальных
Поймем мы всю горечь утраты своей, —
Поймем ее дома, поймем над строками
Высоких и светлых творений твоих,
Заслышав, как сердце трепещет слезами —
Слезами восторга и чувств молодых!...
И долго при лампе вечерней порою,
За дружным и тесным семейным столом,
В студенческой келье, в саду над рекою,
На школьной скамейке и всюду кругом -
Знакомые будут мелькать нам страницы,
Звучать отголоски знакомых речей
И, словно живые, вставать вереницы
Тобою воссозданных русских людей!...
Из-за Дона козачина
В поле выезжает,
Свой родимый край козацкий
Думой поминает:
"Синий Дон, земля родная,
Тихая станица —
Все прощай! со всем что мило
Должен я проститься.
«Царь велел—и Дон поднялся,
В битву так и рвется…
Где-то, Дон, мне вороного
Напоить придется?»
Распростившись, козачина
Шевельнул уздою,
Конь заржал—и вдоль по степи
Полетел стрелою.
Как понесся козачина,
Поле взговорило;
«Ой, вернись, козак, верпися —
Там твоя могила!»
— «Не страшит меня могила:
Что мне, сиротине?
Умереть хотел бы только
С славой на чужбине.»
Миновал козак границу,
Конь под ним споткнулся…
О, козак! куда ты мчишься?
Что ты не вернулся?
Вот козак в чужия горы,
В край чужой везжает;
Конь заржал: козак, он то же
Степи вспоминает!
Над Карпатскими горами
Тучи собирались;
Нет, не тучи—это птицы
Хищныя слетались.
Над Карпатскими горами
Громы раздаются;
Нет, не громы—это рати
Вражеския бьются.
Вкруг донца кипит сраженье,
Град свинцовый свищет,
Но он с пикой межь врагами
Невредимо рыщет.
Много тысяч пуль мадьярских
Мимо просвистало,
Но одна попала в сердце —
И донца не стало.
Конь заржал и пал с ним рядом
На поле багровом…
Ой, нашол ты, козачина,
Смерть под Бардиовым!
Козаки его отпели
И похоронили,
Крест поставили и рядом
Явор посадили.
Козаки над тихим Доном
Весело пируют;
Из-за дальних гор Карпатских
Тихий ветер дует.
То не ветер тихо дует,
То не речка льется:
Это тень в страну родную
От Карпат несется.
"Не пугайтесь! я был страшен
Лишь для супостатов:
Я козак, я ваш товарищ,
Павший у Карпатов!
"Тяжело душе козачей
Спать в чужой краппе,
И вот с ветром в край родимый
Я примчался ныне.
"Вы жь завет мой замогильный
Свято соблюдайте:
В ваших песнях сослуживца
Чаще вспоминайте..
«Чуть заслышу песнь родную.
Я сюда примчуся,
Полюбуюсь тихим Доном
И развеселюся!»
Неутешные родные
Плачут по-над Доном,
А я им, русин карпатский,
Вторю тихим стоном.
Не сердись, о, мать-козачка,
Что один я ныне
Горько плачу на могиле
О твоем о сыне!
Знай, что только мать родная.
Полная кручины.
Вправе лить святыя слезы
На могиле сына.
Мы вышли с песнью на устах
Когда забрежжила заря,
И снег на дальних высотах
Горел, как пламя алтаря.
И полдень был, и жгучий зной,
Труднее было нам идти,
Наш путь лежал над крутизной,
И пали многие в пути.
Сияет пламенный закат,
Влечет нас та же красота,
Но все отвесней горный скат,
Все недоступней — высота.
Ползет туман, сгустилась тень,
Ответа нет на смелый клич,
И, прежде чем угаснет день,
Ужель высот нам не достичь?
Позади — одни могилы
И могила — впереди,
Но, как струны, жизни силы
Все еще дрожат в груди.
Счастья нет, и нет забвенья,
Но теперь, в конце пути,
Всем я шлю благословенья,
Всем — последнее прости.
Все любимые когда-то
Близки мне и далеки:
Так блестят огни заката
В светлом зеркале реки.
После бури — вечер ясный
И безоблачная даль,
И порыв сменяет страстный —
Примиренная печаль.
Пусть призыв вечерний слышен,
Пусть близка ночная тень,
Он — со мной, багрян и пышен,
Мой осенний ясный день.
Умоляю тебя, ангел милый,
Посетим на прощание вновь
И поплачем с тобой у могилы,
Где покоится наша любовь!
Как прекрасен убор погребальный!
Сколько в ней чистоты неземной!
Как цветок, истомившийся в зной
И поникший над влагой зеркальной
Словно в грезах о светлом былом —
Побледневшим и юным челом
Так она поникает печально.
Загляни же в лицо ее вновь,
Умоляю тебя дорогая!
Перед нами она, как живая —
Схороненная нами любовь.
Не жалея трудов и страданий,
Без укоров и жгучих терзаний,
Мы ее убирали в гробу.
Мы недолго винили судьбу;
Горе женщин бывает не вечно,
И поэта печаль — скоротечна.
Но проходят недели, и вновь,
Привлеченные странною силой,
Мы печально стоим над могилой,
Где покоится наша любовь.
Родилась она вешней порой,
Вместе с первым расцветом сиреней,
А скончалась ненастной, сырой
И туманной порою осенней.
— Чересчур холодна и чиста! —
Эскулапов вещали уста.
Я простил им тогда поневоле,
Но теперь не прощаю им боле.
И себе повторяю я вновь,
Приближаясь к заветной могиле:
— Слишком рано мы нашу любовь,
Слишком рано навек схоронили! —
Мы расторгли волшебные звенья,
Но возможно их снова связать,
И любовь возродится опять
Из могильного мрака забвенья.
Нет, не надо! В обятиях сна
Пусть покоится мирно она!
От рыданий сдержаться нет силы…
О, закройте черты ее вновь!
Для чего, для чего, ангел милый,
Как безумцы, во мраке могилы
Схоронили мы нашу любовь!
(Дума)
Как ты можешь
Кликнуть солнцу:
«Слушай, солнце!
Стань, ни с места!
Чтоб ты в небе
Не ходило,
Чтоб на землю
Не светило!»
Стань на берег,
Глянь на море:
Что ты можешь
Сделать морю,
Чтоб вода в нем
Охладела,
Чтобы камнем
Затвердела?
Какой силой
Богатырской
Шар вселенной
Остановишь,
Чтоб не шел он,
Не кружился?
Как же быть мне
В этом мире —
При движеньи —
Без желанья?
Что мне делать
С буйной волей,
С грешной мыслью,
С пылкой страстью?
В эту глыбу
Земляную
Сила неба
Жизнь вложила
И живет в ней,
Как царица!
С колыбели —
До могилы
Дух с землею
Ведут брани:
Земь не хочет
Быть рабою —
И нет мочи
Скинуть бремя;
Духу ж неба
Невозможно
С этой глыбой
Породниться…
Много ль время
Пролетело?
Много ль время
Есть впереди?
Когда будет
Конец брани?
За кем поле?
Бог их знает!
В этой сказке
Цель сокрыта;
В моем толке
Смысла нету,
Чтоб провидеть
Дела божьи…
За могилой
Речь безмолвна;
Вечной тьмою
Даль одета…
Буду ль жить я
В бездне моря?
Буду ль жить я
В дальнем небе?
Буду ль помнить,
Где был прежде?
Что я думал
Человеком?..
Иль за гробом
Все забуду,
Смысл и память
Потеряю?..
Что ж со мною
Тогда будет,
Творец мира,
Царь природы?..
В тени дерев, над чистыми водами
Дерновый холм вы видите ль, друзья?
Чуть слышно там плескает в брег струя;
Чуть ветерок там дышит меж листами;
На ветвях лира и венец…
Увы? друзья, сей холм — могила;
Здесь прах певца земля сокрыла;
Бедный певец!
Он сердцем прост, он нежен был душою —
Но в мире он минутный странник был;
Едва расцвел— и жизнь уж разлюбил
И ждал конца с волненьем и тоскою;
И рано встретил он конец,
Заснул желанным сном могилы…
Твой век был миг, но миг унылый,
Бедный певец!
Он дружбу пел, дав другу нежну руку, —
Но верный друг во цвете лет угас;
Он пел любовь— но был печален глас;
Увы! он знал любви одну лишь муку;
Теперь всему, всему конец;
Твоя душа покой вкусила;
Ты спишь; тиха твоя могила,
Бедный певец!
Здесь, у ручья, вечернею порою
Прощальну песнь он заунывно пел:
«О красный мир, где я вотще расцвел;
Прости навек; с обманутой душою
Я счастья ждал — мечтам конец;
Погибло все, умолкни, лира;
Скорей, скорей в обитель мира.
Бедный певец!
Что жизнь, когда в ней нет очарованья?
Блаженство знать, к нему лететь душой,
Но пропасть зреть меж ним и меж собой;
Желать всяк час и трепетать желанья…
О пристань горестных сердец,
Могила, верный путь к покою,
Когда же будет взят тобою
Бедный певец?»
И нет певца… его не слышно лиры…
Его следы исчезли в сих местах;
И скорбно все в долине, на холмах;
И все молчит… лишь тихие зефиры,
Колебля вянущий венец,
Порою веют над могилой,
И лира вторит им уныло:
Бедный певец!
Так много у меня в душе воспоминаний,
Как будто я живу столетья — не года!
Бюро, которое повестками суда
И сувенирами, листочками посланий,
Стихами, счетами долгов завалено́ —
Секретов менее таит в себе оно,
Чем утомленный мозг, угрюмый и унылый —
Громадный мавзолей над общею могилой,
Где мертвых столько же, как в ней, погребено.
Душой подобен я забытому кладбищу,
Где черви жадные, отыскивая пищу,
Как совести укор, под насыпью могил
Терзают трупы тех, которых я любил.
Я — старый будуар; в стенах его холодных,
Среди цветов сухих, нарядов старомодных,
Благоухают лишь и говорят душе —
Рисунки бледные бессмертного Буше.
Ложатся медленно, как хлопья снеговые,
Тяжелые года. Под гнетом этих лет,
Когда ни радостей, ни любопытства нет
И в сердце замерли вопросы роковые,
Мгновенья длинными бывают, как века,
И равной кажется бессмертию тоска.
Я больше не живу, не чувствую! Отныне
Я — камень, древний сфинкс! Он миром позабыт,
И лишь с закатом дня, в безмолвии пустыни,
Порою пение из уст его звучит.
Нет полно больше согрешать,
И говорить, что жен таких нельзя сыскать,
Которы бы мужей любили,
И их по смерти не забыли.
Я признаюся сам в том часто согрешал,
И легкомыслием пол нежный упрекал;
А ныне всякой раз готов за жен вступиться,
И в верности к мужьям за них хоть побожиться.
Жена
Лишилася супруга.
Лишилась, вопиет она:
Тебя я мила друга;
И полно мне самой на свете больше жить. —
Жена терзаться,
Ни спать, ни есть, ни пить,
Морить себя и рваться.
Что ей ни станут говорить,
И как ни унимают,
Что в утешение ее ни представляют,
Ответ жены был тот: жестокие! мнель жить,
Мне ль жить лишася друга мила?
Нет, жизнь моя… могила. —
Отчаянным словам
Я был свидетель сам.
Вот мужа как жена любила!
Нельзя казалося так мертвого любить.
Везут покойника к погосту хоронить,
И опускают уж в могилу;
Жена туда же к другу милу…
Но неужель себя и впрям зарыть дала? —
Нет; так бы замужем чрез месяц не была.
Холм, острый холм! Быстролетный песок,
Что ты стоишь под крестом одинок?
Подле холмы из таких же песков,
Только не видно над ними крестов!
А кипарисы твои — чернобыль!
Тени Бог дал — будяков насадил!
Ох! Для чего-то ты, холм, вырастал?..
Место в себе человеку ты дал...
Был, как другие холмы, ты холмом,
Стал ты могилою — стал алтарем!
И, понятны душе, но незримы очам,
Думы вьются с тебя и плывут к небесам...
Ты с открытым лицом смело в небо глядишь,
И как будто бы так из себя говоришь:
Не велик, кто велик, а велик, кто умрет!
В малом теле своем вечный сон он несет.
Для болевших умов, для страдавших душой
Приготовлен давно необятный покой...
Кто бы ни были вы, и куда бы ни шли,
Всех вас примет в себя грудь молчащей земли!
Чем печали сильней, чем страданья острей,
Тем покой необятный вам будет милей!..
Вы, кого от решений злой воли не мог
Ни закон отвратить, ни помиловать Бог;
Тьмы ненужных, больных, неудачных людей,
Тьмы натруженных сил, распаленных страстей;
Легионы обманутых всех величин,
Жертвы признанных прав, жертвы скрытых причин,
Жертвы зла и добра и несбывшихся снов...
Всем вам вечный покой от рожденья готов!..
Никому не дано так, как людям, страдать,
Оттого никому так глубоко не спать!
Оттого-то и холм, бывший только холмом,
Став могилой — становится вдруг алтарем!..
И, понятны душе, но незримы очам,
Вьются думы с него и плывут к небесам...
На улице камни остыли,
И холодны трупы в могиле,
И выброски мертвы, и лица у их матерей
Так бледны, как берег седой Альбиона,
Где нет больше ласки, о, Воля, твоей,
Где нет ни суда, ни закона.
Сыны Альбиона мертвей
Холодных дорожных камней,
Их топчут как глину, недвижны они, год от года,
И выбросок мертвый, которым страна
Терзалась так долго и тщетно, Свобода:
Убита, убита она.
Топчи и пляши. Притеснитель,
За жертву не встанет отмститель:
Ты полный владыка всех трупов и мертвых камней
И выбросков дум, что, не вспыхнув, остыли.
Они — как ковер на дороге твоей,
Ковер на дороге к могиле.
Ты слышишь ли праздничный смех?
То Смерть, Разрушенье, и Грех,
И с ними Богатство «Сюда! На грабеж!» закричали.
Вопят за стенами: «Смелее! Смелей!»
И Правда оглохла от их вакханалий,
От свадебной песни твоей.
Венчайся с ужасной женою,
Чтоб Страх и Тревога, волною,
Тебе распростерли под сводами жизни альков.
Венчайся, венчайся с Погибелью черной,
Спеши к ней скорее для мерзостных снов,
Тиран, Притеснитель позорный!
В сонном воздухе скошенной пахло травой,
И был воздух прозрачней воды ключевой;
При мерцании звезд засыпала земля;
Но, щекою к щеке и с устами в уста,
Все прощалась в саду молодая чета —
Это были принц Бурис с сестрой короля.
Им прощаться б хотелось всю ночь напролет:
Дрозд в ветвях им любовную песню поет;
Им на ум не придет на терновник взглянуть,
На росу, что слеза́ми усыпала путь.
Была ночь. Весь дворец был как храм освещен;
А принц Бурис был схвачен в ту ночь, ослеплен,
И закованный в цепи, низвержен в тюрьму.
Но гремели литавры по залам дворца,
И сестра Вальдемара, бледней мертвеца,
Выступая с ним в пляске, внимала ему:
«Зарумянишься снова ты розою той,
Что принц Бурис сорвал дерзновенной рукой.
Я сотру на меня навлеченный позор»!
И он с ней танцевал, танцевал до тех пор,
Пока мертвой упала она на ковер.
Где темница в свободное море глядит,
Прах Кирстины в холодную землю зарыт;
Терн ее окружает могилу.
Каждый день, на цепи, из тюремных ворот
К той могиле слепец одинокий идет —
Он влачит свою цепь через силу;
На лице его бледном терзанье и боль.
Даровал ему велию милость король:
Его ржавая цепь небывало длинна —
До бесценной могилы доходит она.
Где б ни был я в чужбине дальной,
Мной никогда не позабыт
Тот угол светлый и печальный,
Где тихий ангел погребальный
Усопших мирный сон хранит.
Оплакавший земной дорогой
Любви утрату не одну,
Созревший опытностью строгой,
Паломник скорбный и убогой,
Люблю кладбища тишину.
Мне так сочувственны могилы,
В земле так много моего,
Увядших благ, увядшей силы,
Что мне кладбище — берег милый,
Что мне приветлив вид его.
Предавшись думам несказанным,
И здесь я, на закате дня,
Спешу к местам обетованным,
К могилам чуждым, безымянным,
Но не безмолвным для меня.
Среди цветов в тени древесной,
Кладбище здесь — зеленый сад,
Нас не смущает давкой тесной
Гробниц и с спесью полновесной
Тщете воздвигнутых громад.
В виду — величество природы,
Твердыни вечных гор кругом,
И вечно подвижные воды,
То блеск небес, то непогоды
В прекрасном ужасе своем.
Вблизи — все пепел да обломки,
Вся наша немощь в тле своей;
Близ предков улеглись потомки;
Могил молчанье и потемки —
Вот след непрочных наших дней.
Но здесь нагорное кладбище
Поближе к небу вознеслось,
Прозрачный воздух здесь и чище,
И дней минувших пепелище
Цветущей жизнью облеклось.
Здесь все свежо, везде просторно,
Здесь словно ратный стан почил
По битве жаркой и упорной
И к ночи отдых благотворный
Бойцов и страсти умирил.
(Посв. пам. Ел. П....й)
Когда, держась за ручку гроба,
Мой друг! в могилу я тебя сопровождал —
Я думал: умерли мы оба —
И как безумный — не рыдал.
И представлялось мне два гроба:
Один был твой — он был уютно-мал,
И я его с тупым, бессмысленным вниманьем
В сырую землю опускал;
Другой был мой — он был просторен,
Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,
И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха
Роскошно золоченая, горел.
Когда твой гроб исчез, забросанный землею,
Увы! мой — все еще насмешливо сиял,
И озирался я, покинутый тобою,
Душа души моей! — и смутно сознавал,
Как не легко в моем громадно-пышном гробе
Забыться — умереть настолько, чтоб забыть
Любви утраченное счастье,
Свое ничтожество и — жажду вечно жить.
И порывался я очнуться — встрепенуться —
Подняться — вечную мою гробницу изломать —
Как саван сбросить это небо,
На солнце наступить и звезды разметать —
И ринуться по этому кладбищу,
Покрытому обломками светил,
Туда, где ты — где нет воспоминаний,
Прикованных к ничтожеству могил.
Тимур, победитель персидской земли,
Чьи полчища всюду грозою прошли,
Врагов разгоняя, как тигры — лисиц, —
Тимур, преклонялся пред тайной гробниц.
Когда полудиких монголов орда,
Селенья разграбив и взяв города́,
Ему воздвигала зловещий трофей:
Колонны из мертвых голов и костей, —
Угрюмо склонясь над луко́ю седла,
Горевшего блеском камней без числа,
И словно не слыша привета дружин,
Суров и безмолвен, спешил властелин
К воротам кладбища. Меж старых могил
Под тенью деревьев он долго бродил;
И часто, встречая могилу бойца,
Великого духом имама, певца, —
Пред нею склонялся с почтением хан.
Со взятием Туси совпал рамазан,
Но город старинный Тимур пощадил
За то, что когда-то родился и жил,
И там же нашел безмятежный конец
Фирдуси, великий народный певец.
И долго, волнуемый странной мечтой,
Стоял властелин пред могилою той,
Где мирно поэта покоился прах.
Тимур повелел отворить саркофаг
О, чудо! Под мрамором белым плиты,
В гробнице поэта лежали цветы!
При взгляде на массу душистую роз,
В уме властелина явился вопрос:
Во что обратится со смертью он сам?
Вернувшись в отчизну, спешит он во храм,
Где прах Чингис-хана со славой зарыт.
И вот саркофаг величавый открыт, —
Но, трепетом страха невольно обят,
В испуге Тимур отступает назад,
Бледнея и хмуря в волнении бровь…
В гробнице героя увидел он кровь!
1894 г.
Ночной вещун! буди твои леса,
Долины оглашай могильным криком:
Густеет мрак, и в тучах небеса —
Пой смерть, пой смерть! в твоем взываньи диком,
В ужасных песнях, средь ночной тиши,
Есть тайная отрада для души;
Твой праздник — смерть; тебя страшат живые,
Дни гибели — то дни твои златые.
«Дети персти бренной, пробуждайтесь!
Одр покоя бросьте — и внимать!
Прозвучал кому-то час последний:
Пробуждайтесь», — прокричал вещун.Когда из недр могилы, в час полночной,
Ее печальный житель восстает,
Когда земля трепещет и гудет,
Колеблема его стопою мощной, —
Лишь ты один, с любовию, крылом
Подяв его могильные покровы,
Песнь гибели поешь над мертвецом,
Ласкаешь лик его суровый.
«Дети персти бренной, пробуждайтесь!
Одр покоя бросьте — и внимать!
Прозвучал кому-то час последний:
Пробуждайтесь», — прокричал вещун.Твой зоркий глаз в дали читает смутной,
Узришь ли смерть, — и, крылья расширив,
Летишь туда, где гость земли минутной,
Земной свой жребий тихо совершив,
Отшел к отцам: над свежею могилой
Ты вновь поешь, ужасный бард ночной,
И внемлет вечность глас унылой
И страннику готовит кров родной.
Когла молодая красотка Украйны,
С румяными щечками, с темной косой,
Со всем обаяньем украинской тайны,
Про дедов мне песню затянет порой,
И, вея тоскою непризнанной муки,
Закаплют мне на душу свежие звуки, —
Тогда… о, тогда я—мечтой и душой —
В бывалом приволье Украйны былой, —
И хочется быть мне тогда гайдамакон,
С булатною саблей, с диким аргамаком.
Как было б привольно и весело мне
Промчаться по степи до хаты-дымовки,
На встречныя ласки моей чернобровки,
В венке из барвинок, в простом полотне:
Баранью бы шапку на брови надвинул,
За плечи стальное копье перекинул, —
И мой долгогривый, по тени лесной,
Мелькал бы, как молния в туче ночной;
Сплывала бы с плеч моих чорпая бурка,
А за пояс затквуты нож и бандурка,
Бандурка для песен девчины моей…
Туда бы, в Украйну, в затишье степей,
Бежал я от взгляда и шума людскова,
И там допросился бы вещаго слова
У вечно-зеленых, безбрежных морей,
Где ветер колышет ветвями бурьяна,
Той пальмы Украйны, что, с шлема кургана,
Венчает, как памятннк присно-живой,
Быть может, могилы Мороэа, Нечая,
Могилы страдальцев обмершаго края,
Могилы казачьей семьи удалой,
Как памятник славы и вольности дикой
И дикой поэзии…
Но защемит
Мое ретивое тоскою великой,
Когда моя греза, что дым, улетит,
Когда многожданное слово: «воскресни»!
Услышу в преданиях только и в песне…
Видал я, как—песней испуганы—в высь
Срывалися сокоды с гнезд и неслись,
Вращая кругом изумленное око,
И понял я, понял тоскливый их стон:
Ох, не с кем ужь больше помчаться в обгон.—
Все минуло… только листочки калины
Шумят по обломкам былой Украины.
Я вижу рощу. Божий храм
В древесной чаще скрыт глубоко.
Из моря зелени высоко
Крест яркий выдвинут; к стенам
Кусты прижались; рдеют розы;
Под алтарем кипят, журча,
Неиссякающие слезы
Животворящего ключа.
Вблизи — могильный холм; два сумрачные древа
Над ним сплели таинственный покров:
Под тем холмом почила дева —
Твоя, о юноша, любовь.
Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила.
Быть может, стебли сих цветов
Идут из сердца, где любовь
Святые корни сохранила.
В живые чаши этих роз,
Как в ароматные слезницы,
И на закате дня, и с выходом денницы,
Заря хоронит тайну слез.
В возглавьи стройный тополь вырос
И в небо врезался стрелой,
Как мысль. А там, где звучный клирос
Великой храмины земной,
Залив в одежде светоносной
Гремит волною подутесной;
Кадят душистые цветы,
И пред часовнею с лампадой у иконы
Деревья гибкие творят свои поклоны,
И их сгущенные листы
Молитву шопотом читают. — Здесь, мечтатель,
Почившей вдовый обожатель,
Дай волю полную слезам!
Припав на холм сей скорбной грудью,
Доверься этому безлюдью
И этим кротким небесам:
Никто в глуши сей не увидит
Твоих заплаканных очей;
Никто насмешкой не обидит
Заветной горести твоей;
Никто холодным утешеньем
Или бездушным сожаленьем
Твоей тоски не оскорбит,
И ересь мнимого участья
На месте сем не осквернит
Святыню гордого несчастья.
Здесь слез не прячь: тут нет людей.
Один перед лицом природы
Дай чувству весь разгул свободы!
Упейся горестью своей!
Несчастлив ты, — но знай: судьбою
Иной безжалостней убит,
И на печаль твою порою
С невольной завистью глядит.
Твою невесту, в цвете века
Схватив, от мира увлекли
Объятья матери — земли,
Но не объятья человека.
Ее ты с миром уступил
Священной области могил,
Земле ты предал персть земную:
Стократ несчастлив, кто живую
Подругу сердца схоронил,
Когда, навек от взоров скрыта,
Она не в грудь земли зарыта,
А на земле к кому-нибудь
Случайно кинута на грудь.
Слова, написанныя к музыке Моцарта.
Не забывай меня, когда Заря пугливо
Раскроет Солнцу свой блистательный дворец;
Не забывай, когда серебряный венец
Из ярких звезд наденет Полночь молчаливо!
Когда к мечтам тебя вечерний час манит,
Когда в душе твоей спокойной мирно спит
Все, что в ней билось и боролось,
Средь чащи леса ты внимай,
Как тихо шепчет смутный голос:
„Не забывай!”
Не забывай меня, когда судьбы веленья
На веки нас с тобой, о, друг мой, разлучат,
Когда изгнанье, бремя долгих лет, мученья
Унизят сердце, истерзают, истомят!
О, вспоминай моей любви печальной муки,—
Для тех, кто любит, нет забвенья, нет разлуки!
Всегда, где-б ни был я, внимай,
Всегда, покуда сердце бьется,
К тебе мой голос донесется:
„Не забывай!“
Не забывай, когда на веки под землею
Твой верный друг в могиле сумрачной уснет,
Не забывай, когда весеннею порою
Цветок печальный над могилой разцветет!
Мы не увидимся; но в час ночной, с любовью
Склонясь к тебе, мой дух приникнет к изголовью,—
Тогда средь ночи ты внимай,
Как, полный трепетной тоскою,
Прошепчет голос над тобою:
„Не забывай!“