Ночь. Сомкнувшееся тучи
Лунный лик заволокли.
Лёг по ветру дым летучий,
Миг — и вспыхнуло в дали!
Встало пурпурное знамя,
Искор высыпала рать,
И пошёл младенец — пламя
Вольным юношей гулять. Идёт и растёт он — красавец опасной!
Над хладной добычей он бурно восстал,
К ней жадною грудью прильнул сладострастно,
А кудри в воздушных кругах разметал;
Сверкают объятья, дымятся лобзанья…
Воитель природы, во мраке ночном,
На млеющих грудах роскошного зданья
Сияет победным любви торжеством.
Высоко он мечет живые изгибы,
Вздымается к тучам — в эфирный чертог;
Он обдал румянцем их тёмные глыбы;
Взгляните: он заревом небо зажёг! Царствуй, мощная стихия!
Раздирай покровы ночи!
Обнимай холодный мир!
Вейтесь, вихри огневые!
Упивайтесь ими, очи!
Длись, огня разгульный пир!
Ветер воет; пламя вьётся;
С треском рухнула громада;
Заклубился дым густой.
Диким грудь восторгом бьётся;
Предо мною вся прелесть ада,
Демон! ад прекрасен твой! Но буря стихает, и пламя слабеет;
Не заревом небо — зарёю алеет;
То пламя потухло, а огненный шар
С высока выводит свой вечный пожар. Что ж? — На месте, где картина
Так торжественна была,
Труп лишь зданья — исполина,
Хладный пепел и зола.
Рдела пурпуром сраженья
Ночь на празднике огня;
След печальный разрушенья
Озарён лучами дня.
В ночь пленялся я красою,
Пламень буйства твоего:
Днём я выкуплю слезою
Злость восторга моего! Слеза прокатилась, обсохли ресницы,
И взор устремился к пожару денницы,
К пожару светила — алмаза миров; —
Издавна следимый очами веков,
Являет он пламени дивные силы;
Земля на могилах воздвигла могилы,
А он, то открытый, то в облачной мгле,
Всё пышет, пылает и светит земле.
Невольно порою мечтателю мниться:
Он на небе блещет последней красою,
И вдруг, истощённый, замрёт, задымится,
И сирую землю осыплет золой!
Возможно ль задушить, осилить угрызенья?
В нас копошась, они в ожесточенье
Нас гложут, точат нас как гусеница — дуб,
Как рой червей неугомонных — труп.
Возможно ль задушить, осилить угрызенья?
Каким вином, струей какого элексира
Безжалостно мы опьяним врагов?
Как куртизанки, жадностью вампира
Они одарены, терпеньем муравьев,
Где есть струя такого элексира?
Скажи, волшебница, поведай мне о том, —
Я — раненый среди бойцов убитых.
Их мертвые тела лежат на мне пластом,
И в сердце — боль укоров ядовитых, —
Забвенье где? Поведай мне о том.
Над павшим вороны кружатся в нетерпенье,
За ним из тьмы следит голодный волк,
Скажи борцу, исполнившему долг,
Что он найдет и крест, и погребенье,
За ним из сумрака следит голодный волк.
Рассеется ли мрак — зловещий, как могила?
Погасли молнии, затмилися светила?
И в небесах — безрадостная мгла,
Глубокая, густая, как смола.
Рассеется ли мрак — зловещий, как могила?
Надежда ясная угасла, как свеча
В окне гостиницы, и путники влача
Усталые, израненые ноги,
В стенах ее не отдохнут с дороги.
Надежда ясная угасла, как свеча.
Скажи: тебе не жаль подпавших осужденью?
Безжалостный ты знаешь приговор?
Знаком тебе отравленный укор,
Которому сердца являются мишенью?
Скажи, тебе не жаль подпавших осужденью?
О, невозвратное! Я власть твою кляну.
Как муравей закравшись в глубину,
Упорно, медленно подтачивает зданье —
Подтачиваешь ты нам душу в основанье,
О, невозвратное, я власть твою кляну!
ГАНИМЕД
Пусти! меня
Ты держишь зачем
Охватом сильным?
Ты кто, незримый,
За мной шумящий
Бурей крыльев?
Пусти на волю!
А, ты — орел,
Сильный!
Растерзай эту грудь,
Прекрасный сильный,
Когтями острыми!
Но могучие лапы
Тесно нежат,
Подемлют,
Подемлют...
Орел, орел!
Как весело мне
Лететь над долом!
Куда ты взнесешь меня,
Сильный орел?
ХОР ДОЛИНЫ
О, Ганимед! в добычу
Птице Зевса, тайный наш цвет, был ты Весной взлелеян!
Небу первина Дола,
Цвет наш — плачьте, души дубрав! — сорван влюбленным небом!
ГАНИМЕД
Сильный орел, довольно
Игр высоких!
Долу мощь твою, страшный, ринь!
Дохнул холод...
Тосклив и тесен
Воздушный плен!
Пусти на волю,
В дол родимый!..
Темны снега,
Душно в небе...
Могилой дол
Уходит бездонный...
Орел! Орел!.. —
И я в могилу
Лечу, низринут!..
ХОР ВЫСОТ
О Гон и мед, лелеет
В жадных лапах клекчущий вор, милый, твой сон лилейный!
Облак весны глубокой,
Не лобзать нам, отрок, тебя, снежных полей Мэнадам!
ГАНИМЕД
Где я?.. где мы,
Солнцеокий,
Тихокрылый?
В золоте, золоте
Морей всеодержных
С тобой тону я,
Черный челн!
Из кубков избытка
Пену впиваю
Пламеней легких...
Тонким огнем
Пьянею...
Мне снился дол...
Долу заснул я,
Проснулся в небе —
И таю в неге
Жадного неба...
Где дол родимый,
Огневержец?
Златые руна
Застлали, заткали
Тропы забытые:
Нет возврата!
Дай мне взглянуть
На темную землю,
На тесную землю,
Мой орел!—
Взглянуть — и в лобзаньи
Неба, ревнивец,
Истаять!..
Старый комедиант
Вот занавес подняли с шумом.
Явился фигляр на подмостках;
Лицо нарумянено густо,
И пестрый костюм его в блестках.
Старик с головой поседевшей,
Достоин он слез, а не смеху!
В могилу глядишь ты, а должен
Ломаться толпе на потеху!
И хохот ее—это хохот
Над близким концом человека,
Над бедной его сединою—
Награда печального века.
Все—даже и милое сердцу—
С летами старик забывает;
А бедный фигляр всяким вздором,
Кряхтя, себе мозг набивает.
В прощальный лишь миг приподымет
Старик одряхлевшие руки,
Когда вкруг него, на коленях,
Стоят его дети и внуки.
Без устали руки фигляра
Бьют в такт пустозвонным куплетам,
И сколько усилий, чтоб вызвать
У зрителей хохот при этом!
Болят твои старые кости,
И тело кривляться устало,
Не прочь ты заплакать, пожалуй,
Лишь только б толпа хохотала!
Старик опускается в кресло.
«Ага! Это лени поблажка!—
В толпе восклицают со смехом.—
Знать, любит покой старикашка!»
И голосом слабым, беззвучным
Он свой монолог начинает;
Ворчанье кругом: «Видно, роли
Фигляр хорошенько не знает!»
Он тише и тише бормочет;
Нет связи в речах и значенья,
И вдруг, не докончивши слова,
Замолк и сидит без движенья.
Звенит колокольчик за сценой:
То слышится звон погребальный!
Толпа недовольная свищет:
То плач над умершим прощальный!
Душа старика отлетела—
И только густые румяна
По-прежнему лгали; но тщетно:
Никто уж не верил обману.
Как надпись на камне могильном,
Они на лице говорили,
Что ложь и притворство уделом
Фигляра несчастного были.
Дерев намалеванных ветки
Не будут шуметь над могилой,
И месяц, напитанный маслом,
Над ней не засветит уныло.
Когда старика обступили,
Из труппы вдруг голос раздался:
«Тот честный боец, кто с оружьем
На поле сраженья остался!»
Лавровый венок из бумаги,
Измятый, засаленный, старый,
Как древняя муза, служанка
Кладет на седины фигляра.
Снести бедняка на кладбище
Носильщиков двух подрядили;
Никто не смеялся, не плакал,
Когда его в землю зарыли.
В угольной — солнце, запах кипариса…
В ней круглый год не выставляли рам.
Покой любила тетушка Лариса,
Тепло, уют… И тихо было там.
Пол мягко устлан — коврики, попоны…
Все старомодно — кресла, туалет,
Комод, кровать… В углу на юг — иконы,
И сколько их в божничке — счету нет!
Но, тетушка, о чем вы им молились,
Когда шептали в требник и псалтырь
Да свечи жгли? Зачем не удалились
Вы заживо в могилу — в монастырь?
Приемышу с молоденькой женою
Дала приют… «Скучненько нам втроем,
Да что же делать-с! Давит тишиною
Вас домик мой? Так не живите в нем!»
И молодые сели, укатили…
А тетушка скончалась в тишине
Лишь прошлый год… Вот филин и в могиле,
Я Крезом стал… Да что-то скучно мне!
Дом развалился, темен, гнил и жалок,
Варок раскрыт, в саду — мужицкий скот,
Двор в лопухах… И сколько бойких галок
Сидит у труб!.. Но вот и «старый» ход.
По-прежнему дверь в залу туалетом
Заставлена в угольной. На столах
Алеет пыль. Вечерним низким светом
Из окон солнце блещет в зеркалах.
А в образничке — суздальские лики
Угодников. Уж сняли за долги
Оклады с них. Они угрюмы, дики
И смотрят друг на друга, как враги.
Бог с ними! С паутиною, пенькою
Я вырываю раму. Из щелей
Бегут двухвостки. Садом и рекою
В окно пахнуло… Так-то веселей!
Сад вечереет. Слаще и свежее
Запахло в нем. Прозрачный месяц встал.
В угольной ночью жутко… Да Кощеи
Мне нипочем: я тетушку видал!
Благоуханий кухни дольной
Понюхал вволю я, друзья!
Земная жизнь была привольной,
Блаженной жизнью для меня.
Я кофе пил и ел пастеты,
Прекрасной куколкой играл,
Носил атласные жилеты,
В тончайшем фраке щеголял;
В карманах брякали червонцы…
А что за конь! а что за дом!
Я жил беспечным богачем…
Под золотою лаской солнца
В Долине Счастья я лежал.
Венок лавровый обвивал
Мое чело; благоухая,
Он погружал в отрадный сон,
И в область роз, в отчизну мая
Тем сном я был переселен.
Все чувства сладостно дремали…
Блажен, без дум и без забот,
Я млел… и сами мне влетали
Бекасы жареные в рот.
Порой какой-то чудный гений
Уста шампанским мне кропил…
То были грезы, рой видений!
Они исчезли. Стар и хил,
Лежу теперь в траве росистой.
Как я озяб! как воздух мглистый
Мне давит грудь!.. Не встану я:
Недуг убил во мне все силы,
И, чуя близкий зов могилы,
Устыжена душа моя…
За радости — за миг их каждый —
Досадой горькой я платил;
Томясь и голодом и жаждой,
Я ел полынь и уксус пил;
Мой день заботы отравляли
Пустой и мелкой суетой,
И комары всю ночь жужжали
Над горемычной головой.
Мне поневоле приходилось
И лгать и деньги занимать,
И чуть ли даже не случилось
С сумою по миру сбирать.
Теперь устал я от тревоги,
Устал от бед и от скорбей,
И, протянув в могиле ноги,
Желал бы выспаться скорей…
Прощайте! Там, за гробом, братья,
Я вас приму в свои обятья!
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.
Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…
На наших погостах средь многих затоптанных плит,
Как свежая рана, зияет могила Толстого.
Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,
Слова отреченья и правды сияли над каждым —
Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь
И темная месть отравила томление жажды…
Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.
Он истину больше любил, чем себя и Россию…
Но ложь все надменней грохочет в украденный щит
И люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.
Что Истина? Трепетный факел свободной души,
Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…
В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,
И ветер развеял всю горечь призывов горячих.
Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.
Как имя Платона, как светлое имя Сократа —
Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —
Прекрасное имя Толстого желанно и свято.
И если сегодня у мирных чужих очагов
Все русское стало как символ звериного быта, —
У родины духа, — бескрайняя ширь берегов
И Муза Толстого вовеки не будет забыта…
Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.
Усталость над миром раскинула саван суровый…
Нет в мире иного пути: Любовь победит!
И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.
Как путники в бурю, на темном чужом корабле
Плывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…
Сегодня мы все на далекой, родимой земле —
У тихой могилы Толстого…
Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
Он спит — на зыбкий одр песков пустынных пал.
О путник, со мною страданья дели:
Царь быстрого бега простерт на земли;
И воздухом брани уже он не дышит;
И грозного ржанья пустыня не слышит;
В стремленье погибель его нагнала;
Вонзенная в шею, дрожала стрела;
И кровь благородна струею бежала;
И влагу потока струя обагряла.
Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
Он спит — на зыбкий одр песков пустынных пал.
Убийцу сразила моя булава:
На прах отделенна скатилась глава;
Железо вкусило напиток кровавый,
И труп истлевает в пустыне без славы…
Но спит он, со мною летавший на брань;
Трикраты воззвал я: сопутник мой, встань!
Воззвал… безответен… угаснула сила…
И бранные кости одела могила.
Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
Он спит — на зыбкий одр песков пустынных пал.
С того ненавистного, страшного дня
И солнце не светит с небес для меня;
Забыл о победе, и в мышцах нет силы;
Брожу одинокий, задумчив, унылый;
Иемена доселе драгие края
Уже не отчизна — могила моя;
И мною дорога верблюда забвенна,
И дерево амвры, и куща священна.
Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
Он спит — на зыбкий одр песков пустынных пал.
В час зноя и жажды скакал он со мной
Ко древу прохлады, к струе ключевой;
И мавра топтали могучи копыта;
И грудь от противных была мне защита;
Мой верный соратник в бою и трудах,
Он, бодрый, при первых денницы лучах,
Стрелою, покорен велению длани,
Летал на свиданья любови и брани.
О друг! кого и ветр в полях не обгонял,
Ты спишь — на зыбкий одр песков пустынных пал.
Ты видел и Зару — блаженны часы! —
Сокровище сердца и чудо красы;
Уста вероломны тебя величали,
И нежные длани хребет твой ласкали;
Ах! Зара, как серна, стыдлива была;
Как юная пальма долины цвела;
Но Зара пришельца пленилась красою
И скрылась… ты, спутник, остался со мною.
Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
Он спит — на зыбкий одр песков пустынных пал.
О спутник! тоскует твой друг над тобой;
Но скоро, покрыты могилой одной,
Мы вкупе воздремлем в жилище отрады;
Над нами повеет дыханье прохлады;
И скоро, при гласе великого дня,
Из пыльного гроба исторгнув меня,
Величествен, гордый, с бессмертной красою,
Ты пламенной солнца помчишься стезею.
Он духом чист и благороден был,
Имел он сердце нежное, как ласка,
И дружба с ним мне памятна, как сказка…
То было осенью унылой…
Средь урн надгробных и камней
Свежа была твоя могила
Недавней насыпью своей.
Дары любви, дары печали—
Рукой твоих учеников
На ней рассыпаны, лежали
Венки из листьев и цветов.
Над ней, суровым дням послушна,—
Кладбища сторож вековой,—
Сосна качала равнодушно
Зелено-грустною главой,
И речка, берег омывая,
Волной бесследною вблизи
Лилась, лилась, не отдыхая,
Вдоль нескончаемой стези.
Твоею дружбой не согрета,
Вдали шла долго жизнь моя,
И слов последнего привета
Из уст твоих не слышал я.
Размолвкой нашей недовольный,
Ты, может, глубоко скорбел;
Обиды горькой, но невольной
Тебе простить я не успел.
Никто из нас не мог быть злобен,
Никто, тая строптивый нрав,
Был повиниться неспособен,
Но каждый думал, что он прав.
И ехал я на примиренье,
Я жаждал искренно сказать
Тебе сердечное прощенье
И от тебя его принять…
Но было поздно!..
В день унылый,
В глухую осень, одинок,—
Стоял я у твоей могилы
И все опомниться не мог.
Я, стало, не увижу друга?
Твой взор потух, и навсегда?
Твой голос смолк среди недуга?
Меня отныне никогда
Ты в час свиданья не обнимешь,
Не молвишь в провод ничего?
Ты сердцем любящим не примешь
Признаний сердца моего?
Все кончено, все невозвратно,
Как правды ужас ни таи!
Шептали что-то непонятно
Уста холодные мои;
И дрожь по телу пробегала,
Мне кто-то говорил укор,
К груди рыданье подступало,
Мешался ум, мутился взор,
И кровь по жилам стыла, стыла…
Скорей на воздух! дайте свет!
О! это страшно, страшно было,
Как сон гнетущий или бред…
Я пережил—и вновь блуждает
Жизнь между дела и утех,
Но в сердце скорбь не заживает,
И слезы чуются сквозь смех.
В наследье мне дала утрата
Портрет с умершего чела;
Гляжу—и будто образ брата
У сердца смерть не отняла;
И вдруг мечта на ум приходит,
Что это только мирный сон,
Он это спит, улыбка бродит,
И завтра вновь проснется он;
Раздастся голос благородный,
И юношам в заветный дар
Он принесет и дух свободный,
И мысли свет, и сердца жар…
Но снова в памяти унылой—
Ряд урн надгробных и камней
И насыпь свежая могилы
В цветах и листьях, и над ней,
Дыханью осени послушна,—
Кладбища сторож вековой—
Сосна качает равнодушно
Зелено-грустною главой,
И волны, берег омывая,
Бегут, спешат, не отдыхая.
<1857?>
Радушное дитя,
Легко привыкшее дышать,
Здоровьем, жизнию цветя,
Как может смерть понять? Навстречу девочка мне шла.
Лет восемь было ей,
Ее головку облегла
Струя густых кудрей; И дик был вид ее степной,
И дик простой наряд,
И радовал меня красой
Малютки милой взгляд.«Всех сколько вас? — ей молвил я, —
И братьев и сестер?»
— «Всего нас семь», — и на меня,
Дивясь, бросает взор.«А где ж они?» — «Нас семь всего. —
В ответ малютка мне. —
Нас двое жить пошли в село,
И два на корабле, И на кладбище брат с сестрой
Лежат из семерых,
А за кладбищем я с родной, —
Живем мы подле них».— «Как? двое жить в село пошли,
Пустились двое плыть, —
А всё вас семь! Дружок, скажи,
Как это может быть?» — «Нас семь, нас семь, -она тотчас
Опять сказала мне, —
Здесь на кладбище двое нас,
Под ивою в земле».— «Ты бегаешь вокруг нее,
Ты, видно, что жива;
Но вас лишь пять, дитя мое,
Когда под ивой два».— «На их гробах земля в цветах,
И десяти шагов
Нет от дверей родной моей
До милых нам гробов; Я часто здесь чулки вяжу,
Платок мой здесь рублю,
И подле их могил сижу
И песни ям пою; И если позднею порой
Светло горит заря,
То, взяв мой сыр и хлеб с собой,
Здесь ужинаю я.Малютка Дженни день и ночь
Томилася больна,
Но бог ей не забыл помочь, —
И спряталась она; Когда ж ее мы погребли
И расцвела земля,
К ней на могилу мы пришли
Резвиться — Джон и я; Но только дождалась зимой
Коньков я и саней,
Ушел и Джон, братишка мой,
И лег он рядом с ней».— «Так сколько ж вас?» — был мой ответ.
— «На небе двое, верь!»
— «Вас только пять». — «О барин, нет,
Сочти, — нас семь теперь».— «Да нет уж двух, — они в земле,
А души в небесах!»
Но был ли прок в моих словах?
Всё девочка твердила мне:
«О нет, нас семь, нас семь!»
(Гробокопатель)1Уже дрожит ночей сопутница
Сквозь ветви сосен вековых,
Заговоривших грустным шелестом
Вокруг безмолвия могил.Под сенью сосен заступ светится
В руках монаха — лунный луч
То серебрится вдоль по заступу,
То, чуть блистая, промолчит.Устал монах… Могила вырыта.
Облокотясь на заступ свой,
Внимательно с крутого берега
На Волхов труженик глядит.Проводит взглядом волны темные —
Шумя, пустынные, бегут,
И вновь тяжелый заступ движется.
И вновь расходится земля.Кому могилу за могилою
Готовит старец? На свой труд
Чернец приходит до полуночи,
Уходит в келью до зари.2Не саранчи ли тучи шумные
На нивах поглощают золото?
Не тучи саранчи!
Что голод ли с повальной язвою
По стогнам рыщет, не нарыщет?
Не голод и не мор.Соф_и_и поглощает золото,
По стогнам посекает головы
Московский грозный царь.
Незваный гость приехал в Новгород,
К святой Софии в дом разрушенный
И там устроил торг.Он ненасытен: на распутиях,
Вдоль берегов кручинных Волхова,
Во всех пяти концах,
Везде за бойней бойни строятся,
И человечье мясо режется
Для грозного царя.Средь площади, средь волн немеющих
Блестящий круг описан копьями,
Стоит над плахою палач; —
Безмолвно ждут… вдруг площадь вскрикнула,
Глухими отозвалось воплями
Паденье топора.В толпе монах молился шепотом,
В молитвенном самозабвении
Он имя называл.
Взглянул… Палач, покрытый кровию,
Держал отсеченную голову
Над бледною толпой.Он бросил… и толпа отхлынула.
Палач взял плат… отер им медленно
Свой каплющий топор,
И поднял снова… Имя новое
Святой отец прерывным шепотом
В молитве поминал.Он молится, а трупы падают.
Неутолимой жаждой мучится
Московский грозный царь.
Везде за бойней бойни строятся
И мечут ночью в волны Волхова
Безглавые тела.3Что, парус, пена ли белеется
На темных Волхова волнах?
На берег пену с трупом вынесло,
И тень спускается к волнам.Покровом черным труп окинула,
Его взложила на себя
И на берег под ношей влажною
Восходит медленной стопой.И пена вновь плывет вдоль берега
По темным Волхова волнам,
И тихо тень к реке спускается,
Но пена мимо пронеслась.Опять плывет… Во тьме по Волхову
Засребрилася чешуя
Ответно облаку блестящему
В пространном сумраке небес.Сквозь тучи тихий рог прорезался,
И завиднелись на волнах
Тела безглавые, и головы,
Качаясь медленно, плывут.Людей развалины разметаны
По полусумрачной реке, -
Течет живая, полна ласкою,
И трупы трепетно несет.Стоит чернец, склонясь над Волховом,
На плечи он подъемлет труп,
И на берег под ношей влажною
Восходит медленной стопой.1829 или 1830ст. 7 Когда вздохнет по казням Новгород? В стихотворении (как и в «Кутье») имеются в виду массовые казни 1570 г. в Новгороде. В основе стихотворения лежит, возможно, упоминание в «Истории…» H. M. Карамзина о нищем старце Иоанне Жгальцо, который «один с молитвою предавал мертвых земле в сие ужасное время» (см. H. M. Карамзин. История государства Российского, кн.
3.
СПб., 1845, стлб. 89).
(Баллада.)
Эми Морлэнд, уроженка знакомаго края,
Встретив меня на заветной тропинке моей,
Молвила тихо, глаза пред мной опуская:
— Что вы не женитесь, Идуэрд Грэй?
Сердце свое потеряли вы здесь без возврата!—
Весь побледнев, отвечал я в волнении ей:
— Эми Морлэнд, я любил всей душою когда то;
Вновь полюбить—может ли Идуэрд Грэй!
Эллэн Эдэйр, не взирая на гнев и угрозы
Строгих родных, отдавала мне сердце свое,
Ныне с зарей проливал я обильныя слезы
Там над холмом, где они схоронили ее.
Робко она все таила: и радость и горе,
Робость ея показалась холодностью мне.
Боже! Пока уезжал я в досаде за море—
Эллэн Эдэйр по моей умирала вине.
Горький упрек сорвался у меня в ослепленье,
Горче теперь он в душе отдается моей.
— Вы заслужили,—сказал я,—одно лишь презренье,
Жалкой кокеткой гнушается Идуэрд Грэй!—
Пал я лицом меж высокой зеленой травою,
Камень могильный виднелся, безмолвен и сер.
Долго я плакал, взывая с безумной тоскою:
— Молви хоть слово, о жизнь моя, Эллэн Эдэйр!—
Снова привстав, я достал карандаш. Им водили
Тихо персты и катилась слеза из очей.
„Эллэн Эдэйр“, написал я, „легла в той могиле,
Сердце свое схоронил с нею Идуэрд Грэй.“
Пусть же вокруг разцветает любовь молодая,
Сам я живу лишь мечтою о радостном дне,
Дне воскресенья, когда из загробнаго края
Эллэн Эдэйр возвратится с любовью ко мне.
Слезы мои долго камень надгробный кропили,
Молча поднявшись, побрел я дорогой своей…
Эллэн Эдэйр отдыхает в зеленой могиле,
Сердце свое схоронил с нею Идуэрд Грэй.—
Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром… Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей… Выбивают прямо со дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей — семь водометов и гремят не умолкая… Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.Далеко потом, далёко — на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом… Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно; В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной, —Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.И, бывало, кто поддается приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву —На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками; А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету — без числа нахоронили… Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий, —Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом… В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой; А русалки так и сгибли в расходившейся пучине, —
Семь гремячих водометов выбивают там доныне… Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы; А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана… Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забывает близ русалочьей могилы… И поют ключи, и плачут — слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…
Был древле Светогор, и Муромец могучий,
Два наши, яркие в веках, богатыря
Столетия прошли, и растянулись тучей,
Но память их живет, но память их — заря,
Забылся Светоюр А Муромец бродячий,
Наехав, увидал красивую жену.
Смущен был богатырь А тот, в мечте лежачей, —
Умно ли, предал ум, оглядку волка, сну.
Красивая жена, лебедка Светоюра,
Сманила Муромца к восторгам огневым,
И тот не избежал обмана и позора,
Губами жадными прильнул к губам слепым
Прогнувшись, Светогор узнал о вещи тайной,
Он разорвал жену, и разметал в полях.
А дерзкий Муромец стал побратим случайный,
И дружно с тем другим он сеял в мире страх
Плениться сумраком, — не диво нам Однако
Что было, да уйдет с разливною водой.
Сразивши полчища возлюблснников мрака,
Приехали они к гробнице золотой
Лег Светоюр в нее, была гробница впору.
«Брат названный» сказал, «покрой меня» Покрыл.
Примерил доски он к гробнице Светогору,
И доски приросли А тот проговорил: —
«Брат названный, открой» Но тайны есть в могилах,
Каких не разгадать И приподнять досок
Бессмертный Муромец, могучий, был не в силах.
И доски стал рубить, но разрубить не мог
Лишь он взмахнет мечом, — и обруч есть железный
Лишь он взмахнет мечом — и обруч есть другой.
О, богатырь Земли, еще есть мир надзвездный,
Подземный приговор, и тайна тьмы морской!
В гробнице снова зов «Брат названный, скорее
Бери мой вещий меч, меч-кладенец возьми»
Но силен богатырь, а меч еще сильнее,
Не может он поднять, сравнялся он с людьми.
«Брат названный, поди, тебе придам я силы».
И дунул Светогор всем духом на Илью.
Меч-кладенец подъят. Но цепки все могилы.
Напрасно, Муромец, ты тратишь мощь свою.
Ударит — обруч вновь, ударит — обруч твердый
«Брат названный, приди, еще я силы дам».
Но Муромец сказал «Довольно силы гордой.
Не понесет Земля Довольно силы нам».
«Когда бы ты припал», был голос из гробницы,
«Я мертвым духом бы повеял на тебя
Ты лег бы подле спать» — Щебечут в мире птицы
О, птицы, эту быль пропойте про себя!
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
В низ потока быстра, сквозь дубраву дальну,
В рощах повторите.
Ах! почто любезна друга, рок постылый!
Ты меня лишаешь?
С кем делилось сердце, хладной с тем могилой
Вечно разделяешь.
Все, в чем смертный, сладку полюбя отраву,
Верх утех поставил,
Все: богатство, роскошь, знатность, громку славу —
Я тебе оставил.
Не гонясь за теньми скользкою дорогой,
В лестной счастья службе,
Уголок берег я в хижине убогой
Лишь любви и дружбе.
Ты просторным сделал уголок сей тесный:
И любви подруга
Сослана тобою в край нам безызвестный
Из семейна круга.
К чьей груди осталось приложить мне ныне
Грудь осиротелу?
Ах! средь людства буду, как в глухой пустыне,
Жизнь влачить я целу.
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
«Нет уж друга мила!» — сквозь дубраву дальну
В рощах повторите.
Ах! почто ж ты, друг мой, в жертву жизни краткой
Роком осужденный,
Пал, как лавр ветвистый, средь долины гладкой,
Громом пораженный!
Ежедневно новы с верными друзьями
Ты делил утехи;
Вслед тебе гонялись резвыми толпами
Радость, игры, смехи.
Вслед тебя отныне лишь любовь уныла
Гроб твой посещает.
Там, твой прах пожравша, хладная могила
Слезы пожирает.
Где ж ты, друг мой милый? хоть в мечте мгновенной
К другу возвратися;
С сердцем, что с тобою было сединенно,
Ты еще простися.
Но мой вопль напрасно, повторен сторицей,
К другу в гроб стремится:
Все в природе немо: травка над гробницей
Не пошевелится.
Томны отголоски! вы хоть отвечайте
На мой вопль унылый.
Сквозь дубраву дальну в рощах повторяйте:
«Ах! прости, друг милый!»
Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи,
А меня любопытство не гложет — успею.
Что ж я нынче брожу, как по каменной книге,
Между плитами Братского кладбища в Риге? Белых стен и цементных могил панорама.
Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор.
Перед нею рядами могильные плиты,
А под этими плитами — те, кто убиты.—
Под знаменами разными, в разные годы,
Но всегда — за нее, и всегда — за свободу.И лежит под плитой русской службы полковник,
Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных.
Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые,
До сих пор он уверен, что это — Россия.А вокруг все другое — покой и Европа,
Принимает парад генерал лимитрофа.
А пред ним на безмолвном и вечном параде
Спят солдаты, отчизны погибшие ради.
Независимость — вот основная забота.
День свободы — свободы от нашего взлета,
От сиротского лиха, от горькой стихии,
От латышских стрелков, чьи могилы в России,
Что погибли вот так же, за ту же свободу,
От различных врагов и в различные годы.
Ах, глубинные токи, линейные меры,
Невозвратные сроки и жесткие веры! Здесь лежат, представляя различные страны,
Рядом — павший за немцев и два партизана.
Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя.
Чтит за то, что он встал на защиту покоя.
Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово
В сорок первом за акции сорокового.
Все он — спутал. Но время все спутало тоже.
Были разные правды, как плиты, похожи.
Не такие, как он, не смогли разобраться.
Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это…
Столько лет длится спор и конца ему нету,
Возражают отчаянно павшие павшим
По вопросам, давно остроту потерявшим.
К возражениям добавить спешат возраженья.
Не умеют, как мы, обойтись без решенья.Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты,
Спорят плиты — где выбиты званья и даты.
Спорят мнение с мнением в каменной книге.
Сгусток времени — Братское кладбище в Риге.Век двадцатый. Всех правд острия ножевые.
Точки зренья, как точки в бою огневые.
Могилу рыли: мертвецу
Покой и ложе нужно;
Могильщики, спеша к концу,
Кидали землю дружно.
Вдруг заступы их разом хлоп,
Они копать — и что же? — гроб
Увидели сосновый,
Нетронутый и новый.Скорее гроб из ямы вон
Тащить принялись оба
И, осмотрев со всех сторон,
Отбили крышку с гроба.
Глядят: на мертвеце покров
Как снег и бел, и чист, и нов;
Они покров сорвали —
И чудо увидали.Покойник свеж в гробу лежит;
Тлен к телу не касался,
Уста сомкнуты, взор закрыт:
Как бы сейчас скончался!
Могильщиков тут обнях страх,
Свет потемнел у них в глазах,
Бегут, что есть в них силы,
От страшной той могилы.И весть о чуде принесли
В свое село; оттуда,
И стар и молод, все пошли
Взглянуть на это чудо.
И в ужас целое село
Такое диво привело;
Крестьяне толковали
И за попом послали.Зовут его; приходит поп,
И смотрит он, смущенный,
На белый саван, крепкий гроб,
На труп в гробу нетленный.
«Не помню я, — он говорит, —
Чтоб здесь покойник был зарыт,
С тех пор как я меж вами
Служу при божьем храме».Тогда один из поселян,
Старик седой и хилый,
Сказал ему: «Я помню сам,
Когда могилу рыли
Покойнику, тому назад
Прошло, никак, лет пятьдесят;
Я знал и мать-старуху.
Об ней давно нет слуху».Тотчас пошли ее искать
По сказанным приметам,
И, точно, отыскали мать:
Забыта целым светом,
Старушка дряхлая жила
Да смерти от бога ждала;
Но смерть ее забыла
И к ней не приходила.Она идет на зов людей,
Не ведая причины;
Навстречу поп с вопросом к ней:
«Ведь ты имела сына?»
— «Был сын; давно уж умер он,
А где он был похоронен —
Коли я не забыла,
Так здесь его могила».— «Поди сюда, смотри сама:
Твой сын в земле не тлеет!»
Старушка, словно без ума,
Трепещет и бледнеет;
Священник на нее глядит.
«Ты знать должна, — он говорит, —
Что значит это чудо?»
— «Ох, худо мне, ох, худо! Винюсь: я сына прокляла!» —
И тихо, в страхе новом,
Толпа, волнуясь, отошла
Перед ужасным словом,
И пред покойником одна
Стояла в ужасе она.
На сына мать глядела,
Дрожала и бледнела.«Ужасен твой, старушка, грех,
И страшно наказанье, —
Сказал священник, — но для всех
Возможно покаянье:
Чтоб дух от гибели спасти,
Ты сыну грешному прости,
Сними с него проклятье,
Открой ему объятья».И вот старушка подошла
Неверными шагами,
И руку тихо подняла
С смеженными перстами:
«Во имя господа Христа
И силой честного креста,
Тебя, мой сын, прощаю
И вновь благословляю».И вдруг рассыпалося в прах
При этом слове тело,
И нет покрова на костях,
И в миг один истлело;
Пред ними ветхий гроб стоял,
И желтый остов в нем лежал.
И все, с молитвой, в страхе,
Простерлися во прахе.Домой старушка побрела,
И, плача, в умиленьи,
Она с надеждою ждала
От господа прощенья,
И вдруг не стало мочи ей,
До ветхой хижины своей
Едва она добралась,
Как тут же и скончалась.
(Баллада)
Эми Морлэнд, уроженка знакомого края,
Встретив меня на заветной тропинке моей,
Молвила тихо, глаза пред мной опуская:
— Что вы не женитесь, Идуэрд Грэй?
Сердце свое потеряли вы здесь без возврата! —
Весь побледнев, отвечал я в волнении ей:
— Эми Морлэнд, я любил всей душою когда-то;
Вновь полюбить — может ли Идуэрд Грэй!
Эллэн Эдэйр, невзирая на гнев и угрозы
Строгих родных, отдавала мне сердце свое,
Ныне с зарей проливал я обильные слезы
Там над холмом, где они схоронили ее.
Робко она все таила: и радость и горе,
Робость ее показалась холодностью мне.
Боже! Пока уезжал я в досаде за море —
Эллэн Эдэйр по моей умирала вине.
Горький упрек сорвался у меня в ослепленье,
Горче теперь он в душе отдается моей.
— Вы заслужили, — сказал я, — одно лишь презренье,
Жалкой кокеткой гнушается Идуэрд Грэй! —
Пал я лицом меж высокой зеленой травою,
Камень могильный виднелся, безмолвен и сер.
Долго я плакал, взывая с безумной тоскою:
— Молви хоть слово, о жизнь моя, Эллэн Эдэйр! —
Снова привстав, я достал карандаш. Им водили
Тихо персты и катилась слеза из очей.
«Эллэн Эдэйр», написал я, «легла в той могиле,
Сердце свое схоронил с нею Идуэрд Грэй.»
Пусть же вокруг расцветает любовь молодая,
Сам я живу лишь мечтою о радостном дне,
Дне воскресенья, когда из загробного края
Эллэн Эдэйр возвратится с любовью ко мне.
Слезы мои долго камень надгробный кропили,
Молча поднявшись, побрел я дорогой своей…
Эллэн Эдэйр отдыхает в зеленой могиле,
Сердце свое схоронил с нею Идуэрд Грэй. —
1893 г.
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.Ой, беда приключилася страшная!
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас — голова бесшабашная —
Застрелился чужой человек! Суд приехал… допросы…- тошнехонько!
Догадались деньжонок собрать:
Осмотрел его лекарь скорехонько
И велел где-нибудь закопать.И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка… Без попов!.. только солнышко знойное,
Вместо ярого воску свечи,
На лицо непробудно-спокойное
Не скупясь наводило лучи; Да высокая рожь колыхалася,
Да пестрели в долине цветы;
Птичка божья на гроб опускалася
И, чирикнув, летела в кусты.Поглядим: что ребят набирается!
Покрестились и подняли вой…
Мать о сыне рекой разливается,
Плачет муж по жене молодой, -Как не плакать им? Диво велико ли?
Своему-то они хороши!
А по ком ребятишки захныкали,
Тот, наверно, был доброй души! Меж двумя хлебородными нивами,
Где прошел неширокий долок,
Под большими плакучими ивами
Успокоился бедный стрелок.Что тебя доконало, сердешного?
Ты за что свою душу сгубил?
Ты захожий, ты роду нездешнего,
Но ты нашу сторонку любил: Только минут морозы упорные
И весенних гостей налетит, -
«Чу! — кричат наши детки проворные.-
Прошлогодний охотник палит!»Ты ласкал их, гостинцу им нашивал,
Ты на спрос отвечать не скучал.
У тебя порошку я попрашивал,
И всегда ты нескупо давал.Почивай же, дружок! Память вечная!
Не жива ль твоя бедная мать?
Или, может, зазноба сердечная
Будет таять, дружка поджидать? Мы дойдем, повестим твою милую:
Может быть, и приедет любя,
И поплачет она над могилою,
И расскажем мы ей про тебя.Почивай себе с миром, с любовию!
Почивай! Бог тебе судия,
Что обрызгал ты грешною кровию
Неповинные наши поля! Кто дознает, какою кручиною
Надрывалося сердце твое
Перед вольной твоею кончиною,
Перед тем, как спустил ты ружье?..
____________Меж двумя хлебородными нивами,
Где прошел неширокий долок,
Под большими плакучими ивами
Успокоился бедный стрелок.Будут песни к нему хороводные
Из села по заре долетать,
Будут нивы ему хлебородные
Безгреховные сны навевать…
Не чудное и ложное мечтанье
И не молва пустая разнеслась,
Но верное, ужасное преданье
В Украйне есть у нас: Что если кто, откинув все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Приходит в ночь родительской субботы
К усопшим на погост, —Там узрит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой.Младой Избран с прекрасною Людмилой
И перстнем был и сердцем обручен;
Но думал он, встревожен тайной силой,
Что наша радость — сон.И вещий страх с тоской неотразимой,
Волнуя дух, к нему теснится в грудь,
И в книгу он судьбы непостижимой
Мечтает заглянуть; И, отложив мирские все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Идет он в ночь родительской субботы
К усопшим на погост.Повсюду мрак, и ветер выл, и тмилась
Меж дымных туч осенняя луна;
Казалось, ночь сама страшилась,
Ужасных тайн полна.И уж давно Избран под темной ивой
Сидел один на камне гробовом;
Хладела кровь, но взор нетерпеливый
Во мгле бродил кругом.И в полночь вдруг он слышит в церкви стоны,
И настежь дверь, затворами звуча,
И вот летит из церкви от иконы
По воздуху свеча; И свой полет мелькающей струею
К гробам она таинственно стремит,
И мертвецов вожатой роковою
В воздушной тме горит.И мертвые в гробах зашевелились,
Проснулись вновь подземные жильцы,
И свежие могилы расступились —
И встали мертвецы.И видит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой; Их мрачен лик, и видно, что с слезами
Смежен их взор навеки смертным сном…
Ужель они увядшими сердцами
Тоскуют о земном? Но в божий храм предтечей роковою
Воздушная свеча уж их ведет,
И в мертвых он под белой пеленою
Невесту узнает; И тень ее, эфирная, младая,
Еще красой и в саване цвела,
И, к жениху печальный взор склоняя,
Вздохнула и прошла.И всё сбылось. Безумец сокрушенный
С того часа лишен душевных сил,
Без чувств, без слез он бродят изумленный,
Как призрак, меж могил, И тихий гроб невесты обнимает
И шепчет ей: «Пойдем, отойдем к венцу…»
И ветр ночной лишь воем отвечает
Живому мертвецу.
Покинув плен тяжелый сна
Без усладительных мечтаний,
Я упредила здесь одна
На холме луч денницы ранний.
С зарею пробудясь,
На ветках пташечки семейно веселились,
Мать с кормом издали на щебет их неслась,
Глаза мои слезами оросились:
Что ж у меня родимой нет?
Зачем не похожу на птичек я судьбою,
Которых радует приветный солнца свет
И ветер с гнездышком колышит предо мною!
От всех отверженна, бедна,
Без колыбели в час рожденья,
Чужими я людьми на камне найдена
Близ церкви здешнего селенья,
Взросла без кровных и родных
И к срдцу никогда не прижимала их.
Из сельских девушек сестрою
Ни от отдной я не зовусь
И в хороводе их весною
О празднике не веселюсь;
В забавах, в играх ли проводят вечер зимний,
Я в них участья не беру;
Никто не вздумает, хоть из любви к добру,
Сиротку пригласить под кров гостеприимный.
Беспечно селянин поет у огонька,
Семейством окружен среди домашней сени:
Сторонняя, сквозь слез гляжу издалека,
Как дети ластятся к нему, обняв колени.
Моя отрада Божий храм,
Где услаждаю грусть, предавшися мольбам:
Одна лишь сень его святая
Не заперта пред сиротой,
И в сей обители одной
Кажусь я в мире не чужая.
Гляжу на камень часто я,
Где начались мои страданья,
И следа слез, ищу, тобою, мать моя,
Пролитых, может быть, в час горький расставанья.
Порою шорохом шагов,
Скитаясь меж могил, тревожу сон гробов:
Не здесь ли вы, мои родные?
Но и могилы мне чужие,
И я сиротка без родных,
Средь мертвых, как среди живых:
По матери, меня отринувшей, рыдая,
Томлюся жизнию с пятнадцатой весной:
Воротишься ли когда; я жду тебя, родная,
На камне, где была оставлена тобой.
Недалеко от Добромила,
На поникающей горе,
Где сонный ветр шумит уныло,
Гербуртов замок. На заре
Развалины его то млеют в янтаре,
То рдеют в пламени червонном. Но могила —
Могила, как ее ни разрисуй.
Здесь род был славный. Это было.
Но только ропот горных струй
Напомнит звуком пенной пляски,
Что здесь когда-то были ласки,
И в вековечности завязки
Звучал мгновенный поцелуй.
Гербурты. Каждый был могучий
В огнях и в громах бытия.
И разрасталась их семья.
Когда ж какой Гербурт, отжив свой век кипучий,
Прощался с жизнью, с здешним днем,
Седым он делался орлом,
И с криком уносился в тучи,
И орлий клекот, свист крыла
Хранила вышняя скала.
Так было до тех пор, пока Гербурты знали,
Что род орлиный чтит орлов,
И Рок покорным быть готов
Для горных хищников, чей клюв острее стали,
Так было до тех пор, пока
Один Гербурт, в игре презренной,
Не посягнул на тех, чья доля высока.
Его ничтожная рука
Взяла ружье, и, с метким глазом
В союз войдя, убила разом
Крылатость гордых дум, созвенные века,
Орлиный дух, орлиный разум.
Рука Гербуртова могла
Убить орла. Убить орла!
Когда охотник безрассудный
Домой вернулся в этот день,
Он там, где сад был изумрудный,
Волчцы увидел и кремень,
И умер сын его в какой-то муке трудной,
И в замке рухнула ступень,
Назавтра, в быстрой перемене,
Еще звучал могильный звон,
Еще обрушились ступени,
Еще был праздник похорон.
И так скончались дни. Сложилась цепь времен.
Род вымер. Замок пал. Лишь ветер над руиной
Лелеет призрачный свой стон.
Орлы исчезли. Крик орлиный
Припоминается как сон.
И лишь ручей звенит, спадая,
Звенит и плачет, покидая,
Когда-то славный, горный склон.
Не раз предо мною из тьмы возставало виденье
И снился мне странный, не раз повторявшийся сон:
Я видел за гранью на век отошедших времен,
Когда чередою в могилу сойдут поколенья—
Я видел себя одиноким в пределах земли.
Все было кругом тишиною могильной обято,
Людей голоса, оглашавшие землю когда-то,
И вопль океана,—затихли вдали…
Оставив орбиту, красы лишена и убранства,
Нарушив собою созвездий расчисленный ход,
В хаосе вселенной, среди мироваго пространства—
Земля уносилась безцельно вперед.
Моря пересохли; из их опустевшей пучины,
Подобно обломкам, вздымались наверх острова.
Как факел могильный, луна озаряла равнины,
И мертвой казалась небес синева.
Не зная желаний и чуждый навек сожаленью,
Последний из смертных, почивших под сенью могил,
По воле судьбы—позабытой и бледною тенью—
И сам я безцельно во мраке бродил.
Но вдруг в отдаленье увидел я призрак прекрасный,
Как будто паривший над высью заоблачной гор.
На мертвую землю и мертвенный неба простор
Безмолвно взирал он, спокойно-безстрастный.
И был этот призрак подобен Олимпа богам.
Он высился гордо среди своего пьедестала,
Как в дни золотые, когда наполнявшая храм
Колена толпа перед ним преклоняла.
Но, брошены рядом, покоились лук и колчан,
Откуда летели волшебныя стрелы желаний,
Собой зажигавших безумную жажду лобзаний
В сердцах недоступных Юнон и Диан.
И отблеск лучей над челом беззаботнаго бога
Померкнул, погас, и не билося сердце его—
Источник любви, где таилася страсти тревога
И ея торжество.
И снова во мне пробудилися с силой могучей
Тоска и восторг позабытых порывов любви;
Отравы ея, сладострастно, мучительно жгучей—
Я почувствовал пламень в крови.
И в призраке том, в неподвижном и бледном кумире,
Узнали тогда пораженныя очи мои
Того, кем живет, без кого умирает все в мире:
Последняго бога, великаго бога любви!
Да не смущается сердце ваше,
веруйте в Бога…
Ев. Иоанна, гл. XИV, ст.
1.
Тяжел ваш крест!.. Что было с вами
В глуши безлюдной и степной,
Когда у вас перед глазами,
На рыхлом снеге, сын родной,
Назад минуту жизни полный,
Как цвет, подрезанный косой,
Лежал недвижный и немой,
Мгновенной смертью пораженный?
Когда любимое дитя
Вы к жизни воплем призывали
И безответные уста
Своим дыханьем согревали?..
Тяжел ваш крест и ваша чаша
Горька! Но жив Господь всего:
Да не смутится сердце ваше,
Молитесь, веруйте в Него!
Слеза ль падет у вас — Он знает
Число всех капель дождевых,
И ваши слезы сосчитает,
Оценит каждую из них.
Он весь любовь, и жизнь, и сила,
С Ним благо все, с ним свет во тьме!..
И, наконец, скажите мне,
Ужели так страшна могила?
Что лучше: раньше умереть
Или страдать и сокрушаться,
Глядеть на зло, и зло терпеть,
И веровать, и сомневаться?
Утраты, нужды испытать,
Прочесть весь свиток жизни горькой,
Чтоб у дверей могилы только
Их смысл таинственный понять?
Блажен, кто к вечному покою,
Не испытав житейских волн,
Причалил рано утлый челн,
Хранимый Высшею рукою!
Кто знает? Может быть, в тот час,
Когда в тиши, в тоске глубокой,
Вы на молитве одинокой
Стоите долго, — подле вас
Ваш сын, теперь жилец небесный,
Стоит, как ангел бестелесный,
И слышит вас и, может быть
За вас молитвы он творит;
Иль в хоре ангелов летает,
И — чуждый всех земных забот —
И славу Бога созерцает,
И гимны райские поет!
К чему же плач? Настанет время,
Когда в надзвездной стороне
За все свое земное бремя
Вознаградитесь вы вполне.
Там, окруженный неба светом,
Сын радость с вами разделит,
И, по разлуке в мире этом,
Вас вечность с ним соединит.
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары;
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных;
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, к персям чад прижав грудных,
Они в отчаяньи рыдали,
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом.
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной,
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священной
Слезами скорби омочил.
И там — где зданья величавы
И башни древние Царей,
Свидетели протекшей славы
И новой славы наших дней;
И там — где с миром почивали
Останки иноков святых,
И мимо веки протекали,
Святыни не касаясь их;
И там, — где роскоши рукою,
Дней мира и трудов плоды,
Пред златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и сады; —
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры!..
А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость,
Беспечность, счастье и покой
И шумную за чашей младость!
Среди военных непогод,
При страшном зареве столицы,
На голос мирныя цевницы
Сзывать пастушек в хоровод!
Мне петь коварные забавы
Армид и ветреных Цирцей
Среди могил моих друзей,
Утраченных на поле славы!..
Нет, нет! талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем —
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды Музы и Хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
Не раз предо мною из тьмы восставало виденье
И снился мне странный, не раз повторявшийся сон:
Я видел за гранью навек отошедших времен,
Когда чередою в могилу сойдут поколенья —
Я видел себя одиноким в пределах земли.
Все было кругом тишиною могильной обято,
Людей голоса, оглашавшие землю когда-то,
И вопль океана, — затихли вдали…
Оставив орбиту, красы лишена и убранства,
Нарушив собою созвездий расчисленный ход,
В хаосе вселенной, среди мирового пространства —
Земля уносилась бесцельно вперед.
Моря пересохли; из их опустевшей пучины,
Подобно обломкам, вздымались наверх острова.
Как факел могильный, луна озаряла равнины,
И мертвой казалась небес синева.
Не зная желаний и чуждый навек сожаленью,
Последний из смертных, почивших под сенью могил,
По воле судьбы — позабытой и бледною тенью —
И сам я бесцельно во мраке бродил.
Но вдруг в отдаленье увидел я призрак прекрасный,
Как будто паривший над высью заоблачной гор.
На мертвую землю и мертвенный неба простор
Безмолвно взирал он, спокойно-бесстрастный.
И был этот призрак подобен Олимпа богам.
Он высился гордо среди своего пьедестала,
Как в дни золотые, когда наполнявшая храм
Колена толпа перед ним преклоняла.
Но, брошены рядом, покоились лук и колчан,
Откуда летели волшебные стрелы желаний,
Собой зажигавших безумную жажду лобзаний
В сердцах недоступных Юнон и Диан.
И отблеск лучей над челом беззаботного бога
Померкнул, погас, и не билося сердце его —
Источник любви, где таилася страсти тревога
И ее торжество.
И снова во мне пробудилися с силой могучей
Тоска и восторг позабытых порывов любви;
Отравы ее, сладострастно, мучительно жгучей —
Я почувствовал пламень в крови.
И в призраке том, в неподвижном и бледном кумире,
Узнали тогда пораженные очи мои
Того, кем живет, без кого умирает все в мире:
Последнего бога, великого бога любви!
1894 г.
На Днепре шумят пороги;
Всходит, как бывало,
В небе месяц... Только Сечи —
Сечи уж не стало!
Камыши, к воде склоняясь,
Синий Днепр пытают:
«Где же, где же наши дети?
Где они гуляют?»
С жалким стоном вьется чайка,
Словно деток ищет;
По казачьей вольной степи
Буйный ветер рыщет.
А вдоль степи за могилой
Высится могила,
С буйным ветром те могилы
Шепчутся уныло:
«Где же наши? где вы, братья?
Где запировались?
Воротитесь! поглядите…
Мы одни остались —
Где паслися ваши кони,
Где трава шумела,
Где татарской, ляшской кровью
Степь кругом алела…
Воротитесь!» —
«Не вернутся! —
Глухо простонали
Волны в море, — не вернутся!
Все на век пропали!»
Правда, правда, сине море:
Такова их доля.
Не вернутся удалые,
Не вернется воля,
Не вернется век казачий,
Не придут гетма́ны,
Не покроют всей Украйны
Красные жупаны.
Над Днепром она горюет
Жалкой сиротою
И ничьей души не тронет
Горькою бедою.
Только враг один смеется:
Лишь ему забава!
Смейся! Все пускай погибнет —
Не погибнет слава;
Не погибнет, а расскажет,
Что творилось в свете,
Чья неправда и чья правда,
Скажет, чьи мы дети.
Нашей думы, нашей песни
Ворог наш не сгубит —
И родную нашу славу
Песня та протрубит.
Нет в ней злата, камней ценных —
Степи да оковы,
А громка, светла, правдива,
Как господне слово.
Так ли, так ли, мой сердечный?
Правду ль говорю я?
Эх, и рад бы молвить больше,
Да молчишь, горюя.
А кругом земля чужая,
Да чужие люди.
Может, скажешь: «Пой, не бойся!»
Что ж в том проку будет?
Осмеют псалом мой горький,
Вылитый слезами;
Осмеют его… Ах, тяжко,
Тяжко жить с врагами!
Может, я и поборолся б,
Если б стало силы,
И запел бы — только голос
Стужей захватило.
Таково-то мое горе,
Милый мой, родимый!
Затяну ль средь зимней вьюги
Свой напев любимый —
Голос рвется. Ты ж, сердечный —
Все тебя там знают,
И тебя, за голос громкий,
Люди уважают.
Пой про Сечь им, голубь сизый,
Пой им про могилы,
Кто насыпал их, кого в них
Мать-земля укрыла.
Пой про старь, про то, что было
И чего уж нету…
Пой, чтоб голос твой далеко
Разнесся по свету;
Пой, что делалось в Украйне,
Как она терзалась,
Отчего казачья слава
С края в край промчалась!
Пой, орел мой! я с тобою
Сердцем погорюю,
Хоть во сне ее увижу —
Родину святую;
Пусть хоть раз еще услышу,
Как море играет,
Как под вербою девица
«Гриця» запевает;
Пусть хоть раз я на чужбине
Встрепенусь душою, —
А уж там засыплют очи
Мне чужой землею.
Тебя с надгробным отпеваньем
Не проводил к усопшим я,
Последним смертным целованьем
Не целовал в уста тебя,
Твой гроб, омоченный слезами,
Не я в могилу опустил
И горстию земли с друзьями
Его с молитвой не прикрыл.
Под чуждым небом смерть Поэта
Оплакал одиноко я.
Носясь в сиянье славы света,
Да внемлет днесь мне тень твоя...
О Пушкин! Пушкин! Кто б пророком
Твоей кончины ранней был?
Тебя дух юности живил,
Во взоре голубом, глубоком
Играла жизнь избытком сил;
Как грива льва, власы кудрями
Струились темною волной,
Над величавой головой
Горел и вился гений твой,
Бессмертья окружен лучами.
И, сладкогласный лебедь, ты
В страны взносился неземные,
С своей воздушной высоты
Ты пел нам песни золотые.
Высоким, сладким пеньем сим
Россия в торжестве внимала
И с гордостью тебя своим
Любимым сыном называла.
Твой свежий лавр навек вплетен
В венец лавровый Николая,
Ты жил, нас славой покрывая,
Народом и царем почтен.
Ты вдохновенные искусства
Своею лирой освятил,
Нам выражал России чувства,
Поэтов русских князем был...
И вдруг, пришельцем безыменным,
Зашедшим к нам бродяг путем,
Принятым с лаской, накормленным
За радушным у нас столом,
Ты смертным поражен ударом...
И вот твои отрады, Русь!
Под черным гроба покрывалом
Схоронены навек...
О Русь!
Многих твоя уж правит тризна,
И каждый твой пришлец, как вран,
Питается от наших ран,
От ран и язв твоих, Отчизна!..
Я мысленно перед могилой
Твоей колени преклонил
И прах святой, России милый,
Слезами скорби оросил.
Моряк-солдат, я был поэтом,
Я лиру Пушкина любил,
И первый Пушкин перед светом
Меня от Муз благословил,
Нас всех увлек своим полетом...
Тебя уж нет для нас, поэт!
Мы в сиротстве остались грустном;
Но мой заряжен пистолет,
И на твоем убийце гнусном,
России мщением зажжен,
Он будет мною разряжен...
Кто молодец у нас, друзья и братцы?
Кого мы назовем, чтоб по нему
Другим не стыдно
Было поравняться
И не было б обидно никому? Чей гордый стан и стройную
Осанку
Своей чеканкой
Украшает меч?
Кто средь врагов
Всегда готов достойно
Слугою нашей родины полечь? В крови мечи и острые кинжалы,
Недвижны в алом
Озере пловцы:
Лежат
Бойцы,
Кружат
Щитов осколки,
Коней за чёлки
Тянут мертвецы… Глаза — в глаза… сердца, как копья, крепки…
Ломает копья в щепки
Смерть-карга,
Накидывая саваны на шлемы
Рукой знакомой
Старого врага.Кто, ястребом витая пред судьбою,
Погонит смерть со смехом
Пред собой,
В доспехах
Первым кинется для боя,
И, всех поздней, последним кончит бой? И кто ж,
Когда идет дележ
Добычи,
Без устали сражается с врагом,
Обходит войско спящее, в обычай
Заботясь о себе и о другом.И кто в большом и малом
Без посула —
Слуга аулу,
Хоть и не в долгу?
Кому под кровлей сакли одеялом
И ложем служит ненависть врагу? Кто силу, что всегда сечет
Солому,
С умом
И без обиды укорит?
И кто воздаст почет,
Хвалу другому
И о себе самом
Не говорит?
Кто в Хевсуретии, как солнце с неба,
Несет тепло такой же голытьбе,
Отдал кусок, сам не имея хлеба,
Одно оставив имя по себе… Так за кого ж мы здравицу подымем
И за кого вдвойне —
Душе в помин?
Кто поцелуй один
Своей любимой
Принял, как дар за раны на войне? Кто это ложу
Предпочел могилу,
Носилку тоже
Принял за коня,
А бурку — за плиту, а слезы милой —
За мерку рассыпного ячменя? Кому плач женщин смехом показался,
Кто в мир иной влетел с мечом
В руках,
На скакуне
С лучом,
Вплетенным в гриву,
Над кем счастливым
В облаках
В предсмертный час его раздался
Орлиный грозный клекот в вышине? Кого царь Грузии Ираклий старый
С собой посадит
Рядом
Сядет
Сам?
Кому, светя улыбкой и нарядом,
Прильнет Тамара
К неживым устам? Так вот кого мы вспоминаем хором!
Соасем не вас: бродяги, трусы вы!
На брюхо вы — коровы-ненажоры
И ишаки с ушей до головы! Едва ли в праздности вы пригодитесь
На что-нибудь хорошее кому,
И если б был такой меж вами витязь
Вы лопнули б от зависти к нему! В могилу смерть столкнет вас из презренья,
И настучитесь вы на том свету,
У горнего,
У зорнего
Селенья
Впервые разглядевши высоту!
Старик садить сбирался деревцо.
«Уж пусть бы строиться; да как садить в те лета,
Когда уж смотришь вон из света!»
Так, Старику смеясь в лицо,
Три взрослых юноши соседних рассуждали.
«Чтоб плод тебе твои труды желанный дали,
То надобно, чтоб ты два века жил.
Неужли будешь ты второй Мафусаил?
Оставь, старинушка, свои работы:
Тебе ли затевать толь дальние расчеты?
Едва ли для тебя текущий верен час?
Такие замыслы простительны для нас:
Мы молоды, цветем и крепостью и силой,
А старику пора знакомиться с могилой».—
«Друзья!» смиренно им ответствует Старик:
«Издетства я к трудам привык;
А если от того, что делать начинаю,
Не мне лишь одному я пользы ожидаю:
То, признаюсь,
За труд такой еще охотнее берусь.
Кто добр, не все лишь для себя трудится.
Сажая деревцо, и тем я веселюсь,
Что если от него сам тени не дождусь,
То внук мой некогда сей тенью насладится,
И это для меня уж плод.
Да можно ль и за то ручаться наперед,
Кто здесь из нас кого переживет?
Смерть смотрит ли на молодость, на силу,
Или на прелесть лиц?
Ах, в старости моей прекраснейших девиц
И крепких юношей я провожал в могилу!
Кто знает: может быть, что ваш и ближе час,
И что сыра земля покроет прежде вас».
Как им сказал Старик, так после то и было.
Один из них в торги пошел на кораблях;
Надеждой счастие сперва ему польстило;.
Но бурею корабль разбило;
Надежду и пловца — все море поглотило.
Другой в чужих землях,
Предавшися порока власти.
За роскошь, негу и за страсти
Здоровьем, а потом и жизнью заплатил,
А третий — в жаркий день холодного испил
И слег: его врачам искусным поручили,
А те его до-смерти залечили.
Узнавши о кончине их,
Наш добрый Старичок оплакал всех троих.
Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Как все молчит!.. В полночной глубине
Окрестность вся как будто притаилась;
Нет шороха в кустах; тиха дорога;
В пустой дали не простучит телега,
Не скрипнет дверь; дыханье не провеет,
И коростель замолк в траве болотной.
Все, все теперь под занавесом спит;
И легкою ль, неслышною стопою
Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.
Но чу… там пруд шумит; перебираясь
По мельничным колесам неподвижным,
Сонливою струёй бежит вода;
И ласточка тайком ползет по бревнам
Под кровлю; и сова перелетела
По небу тихому от колокольни;
И в высоте, фонарь ночной, луна
Висит меж облаков и светит ясно,
И звездочки в дали небесной брезжут…
Не так же ли, когда осенней ночью,
Измокнувший, усталый от дороги, Придешь домой, еще не видишь кровель,
А огонек уж там и тут сверкает?..
Но что ж во мне так сердце разгорелось?
Что на душе так радостно и смутно?
Как будто в ней по родине тоска!
Я плачу… но о чем? И сам не знаю! Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Пускай темно на высоте;
Сияют звезды в темноте.
То свет родимой стороны;
Про нас они там зажжены.Куда идти мне? В нижнюю деревню,
Через кладбище?.. Дверь отворена.
Подумаешь, что в полночь из могил
Покойники выходят навестить
Свое село, проведать, все ли там,
Как было в старину. До сей поры,
Мне помнится, еще ни одного
Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!
Покойникам?.. Нет, лучше по гробам
Пройду я молча, есть у них на башне
Свои часы. К тому же… как узнать!
Прошла ль уже их полночь или нет?
Быть может, что теперь лишь только тьма
Сгущается в могилах… ночь долга;
Быть может также, что струя рассвета
Уже мелькнула и для них… кто знает?
Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?
Дай Бог!.. Но мне чего-то страшно стало.
Не все здесь умерло: я слышу, ходит
На башне маятник… ты скажешь, бьется
Пульс времени в его глубоком сне.
И холодом с вершины дует полночь;
В лугу ее дыханье бродит, тихо
Соломою на кровлях шевелит
И пробирается сквозь тын со свистом,
И сыростью от стен церковных пашет —
Окончины трясутся, и порой
Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает
Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!
И для тебя готовят уж постелю,
И каменный покров лежит при ней,
И на нее огни отчизны светят.Как быть! а всем одно, всех на пути
Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем
На милой родине; кто на кладбище
Нашел постель — в час добрый; ведь могила
Последний на земле ночлег; когда же
Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем
На новый свет, тогда пути и часу
Не будет нам с ночлега до отчизны.Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Сияют звезды с вышины,
То свет родимой стороны:
Туда через могилу путь;
В могиле ж… только отдохнуть.Где был я? где теперь? Иду деревней;
Прошел через кладбище… Все покойно
И здесь и там… И что ж деревня в полночь?
Не тихое ль кладбище? Разве там,
Равно как здесь, не спят, не отдыхают
От долгия усталости житейской,
От скорби, радости, под властью Бога,
Здесь в хижине, а там в сырой земле,
До ясного, небесного рассвета? А он уж недалко… Как бы ночь
Ни длилася и неба ни темнила,
А все рассвета нам не миновать.
Деревню раз, другой я обойду —
И петухи начнут мне откликаться,
И воздух утренний начнет в лицо
Мне дуть; проснется день в бору, отдернет
Небесный занавес, и утро тихой
Струей прольется в сумрак; наконец
Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют;
Все встрепенулося; там ставень вскрылся,
Там отворилась дверь; и все очнулось,
И всюду жизнь свободная взыграла.
Ах! царь небесный, что за праздник будет,
Когда последняя промчится ночь!
Когда все звезды, малые, большие,
И месяц, и заря, и солнце вдруг
В небесном пламени растают, свет
До самой глубины могил прольется,
И скажут матери младенцам: утро!
И все от сна пробудится; там дверь
Тяжелая отворится, там ставень;
И выглянут усопшие оттуда!..
О, сколько бед забыто в тихом сне!
И сколько ран глубоких в самом сердце
Исцелено! Встают, здоровы, ясны;
Пьют воздух жизни; он вливает крепость
Им в душу… Но когда ж тому случиться? Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Еще лежит на небе тень;
Еще далеко светлый день;
Но жив Господь, он знает срок:
Он вышлет утро на восток.
Увы мне, богине, рожденной к бедам!
И матери в грусти, навек безотрадной!
Зачем не осталась, не внемля сестрам,
Счастливою девой в пучине я хладной?
Зачем меня избрал супругой герой?
Зачем не судила Пелею судьбина
Связать свою долю со смертной женой?.Увы, я родила единого сына!
При мне возрастал он, любимец богов,
Как пышное древо, долин украшенье,
Очей моих радость, души наслажденье,
Надежда ахеян, гроза их врагов!
И сына такого, Геллады героя,
Создателя славы ахейских мужей,
Увы, не узрела притекшего с боя,
К груди не прижала отрады моей!
Младой и прекрасный троян победитель
Презренным убийцею в Трое сражен!
Делами — богов изумивший воитель,
Как смертный ничтожный, землей поглощен! Зевес, где обет твой? Ты клялся главою,
Что славой, как боги, бессмертен Пелид;
Но рать еще зрела пылавшую Трою,
И Трои рушитель был ратью забыт!
Из гроба был должен подняться он мертвый,
Чтоб чести для праха у греков просить;
Но чтоб их принудить почтить его жертвой,
Был должен, Зевес, ты природу смутить;
И сам, ужасая ахеян народы,
Сном мертвым сковал ты им быстрые воды.Отчизне пожертвовав жизнью младой,
Что добыл у греков их первый герой?
При жизни обиды, по смерти забвенье!
Что ж божие слово? одно ли прельщенье?
Не раз прорекал ты, бессмертных отец:
«Героев бессмертьем певцы облекают».
Но два уже века свой круг совершают,
И где предреченный Ахиллу певец?
Увы, о Кронид, прельщены мы тобою!
Мой сын злополучный, мой милый Ахилл,
Своей за отчизну сложённой главою
Лишь гроб себе темный в пустыне купил!
Но если обеты и Зевс нарушает,
Кому тогда верить, в кого уповать?
И если Ахилл, как Ферсит, погибает,
Что слава? Кто будет мечты сей искать?
Ничтожно геройство, труды и деянья,
Ничтожна и к чести и к славе любовь,
Когда ни от смертных им нет воздаянья,
Ниже от святых, правосудных богов.Так, сын мой, оставлен, забвен ты богами!
И памяти ждать ли от хладных людей?
Твой гроб на чужбине, изрытый веками,
Забудется скоро, сровнявшись с землей!
И ты, моей грусти свидетель унылой,
О ульм, при гробнице взлелеянный мной,
Иссохнешь и ты над сыновней могилой;
Одна я останусь с бессмертной тоской!..
О, сжалься хоть ты, о земля, надо мною!
И если не можешь мне жизни прервать,
Сырая земля, расступись под живою,
И к сыну в могилу прийми ты и мать!
1
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
2
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но, безумный –
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
3
Но он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
4
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы, — всё исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит –
Куда они? Зачем? Откуда? — Кто их спросит…
5
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной…
Что за нужда? Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Ты не служил ему. Ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи –
6
И мрачных гор зубчатые хребты…
И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцев увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже дремлющей под говором валов;
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный у мачты я стоял,
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье,
Под небом сладостным отеческой земли.
Но ветров шум и моря колыханье
На вежды томное забвенье навели.
Мечты сменялися мечтами
И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над Плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро Майское веселием цвело,
И все небесное душе напоминало.
«Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это? я вскричал, о воин вечно милой!
Не я ли над твоей безвременной могилой,
При страшном зареве Беллониных огней,
Не я ли с верными друзьями
Мечем на дереве твой подвиг начертал,
И тень в небесную отчизну провождал
С мольбой, рыданьем и слезами?
Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!
Или протекшее все было сон, мечтанье;
Все, все, и бледный труп, могила и обряд,
Свершенный дружбою в твое воспоминанье?
О! молви слово мне! пускай знакомый звук
Еще мой жадный слух ласкает,
Пускай рука моя, о незабвенный друг!
Твою, с любовию сжимает…»
И я летел к нему… Но горний дух исчез
В бездонной синеве безоблачных небес,
Как дым, как метеор, как призрак полуночи,
Исчез, — и сон покинул очи. —
Все спало вкруг меня под кровом тишины.
Стихии грозные казалися безмолвны.
При свете облаком подернутой луны,
Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,
Но сладостный покой бежал моих очей,
И все душа за призраком летела,
Все гостя горнего остановить хотела:
Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!
На жизнь надеяться страшась,
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь:
Пускай сгниют в груди моей.
Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.
Ужель при сшибке камней звук
Проникнет в середину их?
Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине.
Я твердо ждал его плодов,
С собой беседовать любя.
Утихнет звук сердечных слов:
Один, один останусь я.
Для тайных дум я пренебрег
И путь любви и славы путь,
Все, чем хоть мало в свете мог
Иль отличиться, иль блеснуть;
Беднейший средь существ земных,
Останусь я в кругу людей,
Навек лишась достоинств их
И добродетели своей!
Две жизни в нас до гроба есть,
Есть грозный дух: он чужд уму;
Любовь, надежда, скорбь и месть:
Все, все подвержено ему.
Он основал жилище там,
Где можем память сохранять,
И предвещает гибель нам,
Когда уж поздно избегать.
Терзать и мучить любит он;
В его речах нередко ложь;
Он точит жизнь, как скорпион.
Ему поверил я — и что ж!
Взгляните на мое чело,
Всмотритесь в очи, в бледный цвет;
Лицо мое вам не могло
Сказать, что мне пятнадцать лет.
И скоро старость приведет
Меня к могиле — я взгляну
На жизнь — на весь ничтожный плод -
И о прошедшем вспомяну:
Придет сей верный друг могил,
С своей холодной красотой:
Об чем страдал, что я любил,
Тогда лишь будет мне мечтой.
Ужель единый гроб для всех
Уничтожением грозит?
Как знать: тогда, быть может, смех
Полмертвого воспламенит!
Придет веселость, звук чужой
Поныне в словаре моем,
И я об юности златой
Не погорюю пред концом.
Теперь я вижу: пышный свет
Не для людей был сотворен.
Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит
К безбрежным, мрачным сторонам,
Наш прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.
Не будут проклинать они;
Меж них ни злата, ни честей
Не будет.- Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей;
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют!..
К ним станут (как всегда могли)
Слетаться ангелы.- А мы
Увидим этот рай земли,
Окованы над бездной тьмы.
Укоры зависти, тоска
И вечность с целию одной:
Вот казнь за целые века
Злодейств, кипевших под луной.