К Крестьянину на двор
Залез осенней ночью вор;
Забрался в клеть и, на просторе,
Обшаря стены все, и пол, и потолок,
Покрал бессовестно, что мог:
И то сказать, какая совесть в воре!
Ну так, что наш мужик, бедняк,
Богатым лег, а с голью встал такою,
Хоть по-миру поди с сумою;
Не дай бог никому проснуться худо так!
Крестьянин тужит и горюет,
Родню сзывает и друзей,
Соседей всех и кумовей.
«Нельзя ли», говорит: «помочь беде моей?»
Тут всякий с мужиком толкует,
И умный свой дает совет.
Кум Карпыч говорит: «Эх, свет!
Не надобно было тебе по миру славить,
Что столько ты богат».
Сват Климыч говорит: «Вперед, мой милый сват,
Старайся клеть к избе гораздо ближе ставить».—
«Эх, братцы, это все не так»,
Сосед толкует Фока:
«не то беда, что клеть далека,
Да надо на дворе лихих держать собак;
Возьми-ка у меня щенка любого
От жучки: я бы рад соседа дорогого
От сердца наделить,
Чем их топить».
И словом, от родни и от друзей любезных
Советов тысячу надавано полезных,
Кто сколько мог,
А делом ни один бедняжке не помог.
На свете таково ж: коль в нужду попадешься,
Отведай сунуться к друзьям:
Начнут советовать и вкось тебе, и впрямь:
А чуть о помощи на деле заикнешься,
То лучший друг
И нем и глух.
С залогом славы, но не бренной,
О Племя Славы, ты стоить,
И на племен поток смятенный
С надеждой ясною глядишь.
Когда кипя страстями зверя,
Народы растерзали Рим, —
И в дух, и в жизнь, и в братство веря,
Ты ненавистно стало им,
И их озлобленная сила
Тебя метою избрала,
Тебя терзала и губила,
Свершая страшныя деда, —
О Племя Славы, племя мира!
В беде и зле со всех сторон,
Ты не хотело чтить кумира
Сих кровожаждущих племен;
Ценою нравственнаго блага
Ты не купило торжества,
Хотя бы сила и отвага
Могли сберечь твои права.
Но в зверя ты не обратилось,
Но то что благ земных святей —
Сокровище в тебе таилось
Духовной жизни с давних дней!…
Опасней чужеземной власти
Для испытуемых Славян,
Как тати вкравшияся страсти
Лжепросвещенных чуждых стран.
Не страхом входит к ним измена,
Соблазн грозит их обольстить
И внешний гнет и горечь плена
Духовным рабством заменить!…
Всегда ль к Европе суесловной
Прикован будет род Славян?
Всего тяжеле плен духовный,
Больнее нет душевных ран!
Не все Славянские народы
Узнали гнет чужой руки:
На тех полях, где льются воды
Днепра и Волги и Оки,
Живет народ не побежденный,
Смиривший множество врагов,
Всегда пред Господом смиренный,
Хранящий веру праотцов.
Но и к нему, как испытанье,
Соблазны Запада вошли,
И подвиг духа и сознанья
Ему готовится вдали.
О братья, плен тяжелый духа,
Постыдный плен мы разорвем,
Всей силой нравственнаго слуха
Призыв наш внутренний поймем!
Дух братства кроткий, величавый,
Дух мира снова воскресим
И скажем свету слово славы,
Еще неслыханное им.
Муравейник весь в движенье,
Все шумит, кричит, снует.
Войско в сборе к выступленью;
Царь ведет его в поход.
Полководец горячится,
Возглашая храбрецам:
«Целый мир нам покорится!
Слава, слава муравьям!»
Войско в марше достигает
До владений гордой тли,
Где былинка вырастает
Из-за камня, вся в пыли.
Царь командует: «Смелее!
С нами бог — и смерть врагам!
Молодцы, ударь дружнее!
Слава, слава муравьям!»
Есть у тли свои герои
Для свершенья славных дел:
Все помчалось в вихорь боя.
Сколько крови, мертвых тел!
Наконец — хоть храбро билась —
Тля бежит по всем углам.
Участь варваров свершилась!
Слава, слава муравьям!
Двое старших адютантов
Сочинили бюллетень,
Днем сражения гигантов
В нем был назван этот день.
Край разграбить покоренный
Остается молодцам.
Что́ трухи тут запасенной!
Слава, слава муравьям!
Вот под аркой из соломы
Триумфальный вьется ход,
Чернь, работавшая дома,
Натощак ура ревет.
Местный Пиндар в громкой оде
Всем другим грозит врагам
(Оды были очень в моде).
Слава, слава муравьям!
В пиитическом паренье
Бард гласит: «Сквозь тьму времен
Вижу мира обновленье;
Муравьи, ваш данник он!
И когда земного шара
Все края сдадутся нам,
Ты, о небо, жди удара!
Слава, слава муравьям!»
Он еще не кончил слова
Пред восторженной толпой,
Как нечаянно корова
Залила их всех мочой.
Лишь какой-то Ной остался…
«Океан на гибель нам, —
Говорит он, — разливался!»
Слава, слава муравьям!
Я помню этот мир, утраченный мной с детства,
Как сон непонятый и прерванный, как бред…
Я берегу его — единое наследство
Мной пережитых и забытых лет.
Я помню формы, звуки, запах… О! и запах!
Амбары темные, огромные кули,
Подвалы под полом, в грудях земли,
Со сходами, припрятанными в трапах,
Картинки в рамочках на выцветшей стене,
Старинные скамьи и прочные конторки,
Сквозь пыльное окно какой-то свет незоркий,
Лежащий без теней в ленивой тишине,
И запах надо всем, нежалящие когти
Вонзающий в мечты, в желанья, в речь, во все!
Быть может, выросший в веревках или дегте
Иль вползший, как змея, в безлюдное жилье,
Но царствующий здесь над всем житейским складом,
Проникший все насквозь, держащий все в себе!
О, позабытый мир! и я дышал тем ядом,
И я причастен был твоей судьбе!
Я помню: за окном, за дверью с хриплым блоком
Был плоский и глухой, всегда нечистый двор.
Стеной и вывеской кончался кругозор
(Порой закат блестел на куполе далеком).
И этот старый двор всегда был пуст и тих,
Как заводь сорная, вся в камышах и тине…
Мелькнет монахиня… Купец в поддевке синей…
Поспешно пробегут два юрких половых…
И снова душный сон всех звуков, красок, линий.
Когда въезжал сюда телег тяжелый ряд
С самоуверенным и беспощадным скрипом, —
И дюжим лошадям, и безобразным кипам,
И громким окрикам сам двор казался рад.
Шумели молодцы, стуча вскрывались люки,
Мелькали руки, пахло кумачом…
Но проходил тот час, вновь умирали звуки,
Двор застывал во сне, привычном и немом…
А под вечер опять мелькали половые,
Лениво унося порожние судки…
Но поздно… Главы гаснут золотые.
Углы — приют теней — темны и глубоки.
Уже давно вся жизнь влачится неисправней,
Мигают лампы, пахнет керосин…
И скоро вынесут на волю, к окнам, ставни,
И пропоет замок, и дом заснет — один.Я помню этот мир. И сам я в этом мире
Когда-то был как свой, сливался с ним в одно.
Я мальчиком глядел в то пыльное окно,
У сумрачных весов играл в большие гири
И лазил по мешкам в сараях, где темно.
Мечтанья детские в те дни уже светлели;
Мне снились: рощи пальм, безвестный океан,
И тайны полюсов, и бездны подземелий,
И дерзкие пути междупланетных стран.
Но дряхлый, ветхий мир на все мои химеры
Улыбкой отвечал, как ласковый старик.
И тихо надо мной — ребенком — ник,
Громадный, неподвижный, серый.
И что-то было в нем родным и близким мне.
Он глухо мне шептал, и понимал его я…
И смешивалось все, как в смутном сне:
Мечта о неземном и сладкий мир покоя…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Недавно я прошел знакомым переулком
И не узнал заветных мест совсем.
Тот, мне знакомый, мир был тускл и нем —
Теперь сверкало все, гремело в гуле гулком!
Воздвиглись здания из стали и стекла,
Дворцы огромные, где вольно бродят взоры…
Разрыты навсегда таинственные норы,
Бесстрастный свет вошел туда, где жалась мгла.
И лица новые, и говор чужд… Все ново!
Как сказка смелая — воспоминанья лет!
Нет даже и во мне тогдашнего былого,
Напрасно я ищу в душе желанный след…
В душе все новое, как в городе торговли,
И мысли, и мечты, и чаянья, и страх.
Я мальчиком мечтал о будущих годах:
И вот они пришли… Ну, что же? Я таков ли,
Каким желал я быть? Добыл ли я венец?
Иль эти здания, все из стекла и стали,
Восставшие в душе, как призрачный дворец,
Все утоленные восторги и печали,
Все это новое — напрасно взяло верх
Над миром тем, что мне — столетья завещали,
Который был моим, который я отверг!
Есть в Грузии необычайный город.
Там буйволы, засунув шею в ворот,
Стоят, как боги древности седой,
Склонив рога над шумною водой.
Там основанья каменные хижин
Из первобытных сложены булыжин
И тополя, расставленные в ряд,
Подняв над миром трепетное тело,
По-карталински медленно шумят
О подвигах великого картвела.И древний холм в уборе ветхих башен
Царит вверху, и город, полный сил,
Его суровым бременем украшен,
Все племена в себе объединил.
Взойди на холм, прислушайся к дыханью
Камней и трав, и, сдерживая дрожь,
Из сердца вырвавшийся гимн существованью,
Счастливый, ты невольно запоешь.Как широка, как сладостна долина,
Теченье рек как чисто и легко,
Как цепи гор, слагаясь воедино,
Преображенные, сияют далеко!
Живой язык проснувшейся природы
Здесь учит нас основам языка,
И своды слов стоят, как башен своды,
И мысль течет, как горная река.Ты помнишь вечер? Солнце опускалось,
Дымился неба купол голубой.
Вся Карталиния в огнях переливалась,
Мычали буйволы, качаясь над Курой.
Замолкнул город, тих и неподвижен,
И эта хижина, беднейшая из хижин,
Казалась нам и меньше и темней.
Но как влеклось мое сознанье к ней! Припоминая отрочества годы,
Хотел понять я, как в такой глуши
Образовался действием природы
Первоначальный строй его души.
Как он смотрел в небес огромный купол,
Как гладил буйвола, как свой твердил урок,
Как в тайниках души своей баюкал
То, что еще и высказать не мог.Привет тебе, о Грузия моя,
Рожденная в страданиях и буре!
Привет вам, виноградники, поля,
Гром трактора и пенье чианури!
Привет тебе, мой брат имеретин,
Привет тебе, могучий карталинец,
Мегрел задумчивый и ловкий осетин,
И с виноградной чашей кахетинец!
Привет тебе, могучий мой Кавказ,
Короны гор и пропасти ущелий,
Привет тебе, кто слышал в первый раз
Торжественное пенье Руставели! Приходит ночь, и песня на устах
У всех, у всех от Мцхета до Сигнаха.
Поет хевсур, весь в ромбах и крестах,
Свой щит и меч повесив в Барисахо.
Из дальних гор, из каменной избы —
Выходят сваны длинной вереницей,
И воздух прорезает звук трубы,
И скалы отвечают ей сторицей.
И мы садимся около костров,
Вздымаем чашу дружеского пира,
И «Мравалжамиер» гремит в стране отцов —
Заздравный гимн проснувшегося мира.И снова утро всходит над землею.
Прекрасен мир в начале октября!
Скрипит арба, народ бежит толпою,
И персики, как нежная заря,
Мерцают из раскинутых корзинок.
О, двух миров могучий поединок»
О, крепость мертвая на каменной горе!
О, спор веков и битва в Октябре!
Пронзен весь мир с подножья до зенита,
Исчез племен несовершенный быт,
И план, начертанный на скалах из гранита,
Перед народами открыт.
Я кометой горю, я звездою лечу,
И куда посмотрю, и когда захочу,
Я мгновенно везде проступаю!
Означаюсь струей в планетарных парах,
Содроганием звезд на старинных осях —
И внушаемый страх — замечаю!..
Я упасть — не могу, умереть — не могу!
Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, —
И я мир возлюбил той любовью,
Что купила его всем своим существом,
Чувством, мыслью, мечтой, всею явью и сном,
А не только распятьем и кровью.
Надо мной ли венец не по праву горит?
У меня ль на устах не по праву царит
Беспощадная, злая улыбка?!.
Да, в концерте творенья, что уши дерет
И тогда только верно поет, когда врет, —
Я, конечно, первейшая скрипка…
Я велик и силен, я бесстрашен и зол;
Мне печали веков разожгли ореол,
И он выше, все выше пылает!
Он так ярко горит, что и солнечный свет,
И сиянье блуждающих звезд и комет —
Будто пятна в огне освещает!
Будет день, я своею улыбкой сожгу
Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,
Все, чему так приятно живется…
Да скажите же: разве не видите вы,
Как у всех на глазах из своей головы
Мефистофелем мир создается?!
Не с бородкой козла, не на тощих ногах,
В епанче и с пером при чуть видных рогах
Я брожу и себя проявляю:
В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и в ответ,
И во всякое «да», и во всякое «нет»,
Невесом, я себя воплощаю!
Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!
По фигурам мазурки политикой вьюсь,
Убиваю, когда поцелую!
Хороню, сторожу, отнимаю, даю —
Раздробляю великую душу мою
И могу утверждать — торжествую!..
I
Дождливым утром, стол, ты не похож
на сельского вдовца-говоруна.
Что несколько предвидел макинтош,
хотя не допускала борона,
в том, собственно, узревшая родство,
что в ящик было вделано кольцо.
Но лето миновало. Торжество
клеенки над железом налицо.
II
Я в зеркало смотрюсь и нахожу
седые волосы (не перечесть)
и пятнышки, которые ужу,
наверное, составили бы честь
и место к холодам (как экспонат)
в каком-нибудь виварии: на вид
хоть он витиеват и страшноват,
не так уж плодовит и ядовит.
III
Асклепий, петухами мертвеца
из гроба поднимавший! незнаком
с предметом — полагаюсь на отца,
служившего Адмету пастухом.
Пусть этот кукарекающий маг,
пунцовой эспаньолкою горя,
меня не отрывает от бумаг
(хоть, кажется, я князь календаря).
IV
Пусть старый, побежденный материал
с кряхтением вгоняет в борозду
озимые. А тот, кто не соврал, —
потискает на вешалке узду.
Тут, в мире, где меняются столы,
слиянием с хозяином грозя,
поклясться нерушимостью скалы
на почве сейсмологии нельзя.
V
На сей раз обоняние и боль,
и зрение, пожалуй, не у дел.
Не видел, как цветет желтофиоль,
да, собственно, и роз не разглядел.
Дождливые и ветреные дни
таращатся с Олимпа на четверг.
Но сердце, как инструктор в Шамони,
усиленно карабкается вверх.
VI
Моряк, заночевавший на мели,
верней, цыган, который на корню
украв у расстояния нули,
на чувств своих нанижет пятерню,
я, в сущности, желавший защитить
зрачком недостающее звено, —
лишь человек, которому шутить
по-своему нельзя, запрещено.
VII
Я, в сущности… Любители острот
в компании с искателями правд
пусть выглянут из времени вперед:
увидев, как бывалый астронавт
топорщит в замешательстве усы
при запуске космических ракет,
таращась на песочные часы,
как тикающий в ужасе брегет.
VIII
Тут в мире, где меняются столы,
слиянием с хозяином грозя,
где клясться нерушимостью скалы
на почве сейсмологии нельзя,
надев бинокулярные очки,
наточим перочинные ножи,
чтоб мир не захватили новички,
коверкая сердца и падежи.
IX
Дождливым утром проседь на висках,
моряк, заночевавший на мели,
холодное стояние в носках
и Альпы, потонувшие в пыли.
И Альпы… и движение к теплу
такое же немного погодя,
как пальцы барабанят по стеклу
навстречу тарахтению дождя.
Лунам вокруг планет, вкруг солнц планетам,
Ав солнцам путь вкруг величайша солнца.
Отче наш, иже еси на небесех! На сих бесчисленных, светящих
И освещаемых мирах,
Живут неравны силой Духи
В разночувствительных телах,
В едином том их чувства сходны:
Все Бога сознают и радуются Богу.
Да святится имя Твое! Всевышний, Он, — всего себя
Един могущ постигнут,
И радоватися един
Своей всей благости, всей силе,
От века зиждет всем блаженство,
Всем жителям своих миров.
Да приидет царствие Твое! О, благо им, что не они
Судьбой своею управляют,
А Он: о, благо всем! и нам на сей земли!
Да будет воля Твоя, яко на небеси
и на земли. Он воздвизает клас на стебле, Он приводит
Златое яблоко и грозд багряный в зрелость;
На холме агнца Он пасет, в дубраве лань.
Но Он и гром свой посылает
На холмы и дубравы,
И дар свой поражает градом
На стебле и на ветви!
Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Находятся ль и там, над областию грома,
Жилища грешников и смертных?
Там дружба во вражду меняется ль как здесь?
Смерть разлучает ли и тамо дружбу?
Остави нам долги нашя, якоже и мы
оставляем должником нашим. Различные пути ведут к высокой цели,
К блаженству. Некие из них
Пустынями ведут; но даже и на сих
Цветут для странника цветы веселий,
И он, при сладостных забвения водах,
Покой вкушает по трудах.
Не введи нас во искушение, но избави
нас от лукаваго. Тебе хвала и поклоненье,
Тебе,
Который солнцами, планетами, лунами
Велико солнце окружил!
Который создал Духи,
И их блаженство зиждет,
И дарует живот,
И смерть ниспосылает;
Ведет стезей пустынной к цели,
Отраду путникам дая.
Тебе хвала и поклоненье!
Яко твое есть царство, и сила, и слава.
Аминь.
Придет пора — твой май отзеленеет;
Придет пора — я мир покину сей;
Ореховый твой локон побелеет;
Угаснет блеск агатовых очей.
Смежи мой взор; но дней своих зимою
Моей любви ты лето вспоминай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
Когда, твои морщины вопрошая
О розах мне сиявшей красоты,
Захочет знать белянка молодая:
Чью так любовь оплакиваешь ты? —
Минувших дней блесни тогда весною,
Жар наших душ на лютне передай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
«Как, — спросят, — жил покойный твой любовник:
Лисицею, иль волком иногда;
У двери ль был торчавший он чиновник?»
Главу подяв, ответствуй: никогда!
Мой дерзкий смех над бешенной судьбою,
Мой плач ты внукам передай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
Поведай ты, как ураган жестокий
На всех морях крушил мою корму;
Как между тем под молниями рока
Лишь горю льстил твой путник одному.
О! расскажи, как сирой он душою
В твоей любви единый ведал рай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
Когда, грустя, ты дряхлыми перстами
Коснешься струн поэта своего,
И каждый раз, как вешними цветами
Обвить портрет задумаешь его, —
Пари в тот мир ты набожной душою,
Где для любви настанет вечный май;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
1
Кепка! Простецкая кепка!
На миллионы голов
Влезла ты с маху! И крепко
Села цилиндрам назло!
Видел весь мир, изумленно
Ахнувши из-за угла,
Как трехсотлетней короне
Кепка по шапке дала!
2
И, набекрень сехав малость
От передряг,– во весь мах
Долго и крепко ты дралась
На разяренных фронтах!
И, без патрон и без хлеба
Лбом защищая Москву,
Нет такой станции, где бы
Ты не валялась в тифу!
3
От Чухломы до Урала
В морду былому житью
Это не ты ли орала
Новую Правду свою?!
И на фронтах, и на Пресне,
Мчась по столетьям в карьер,
В небо горланила песни,
Славя свой С.С.С.Р.
4
Ну-ка, вот! В той перебранке
Той небывалой порой:
От револьвера до танка
Кто не сшибался с тобой?
Но, поднатужась до пота,
Все же, к двадцатым годам,
Даже антантным дредноутам
Кепка дала по шеям!
5
Бешены были те годы!
И на всех митингах ты
С дьяволом, с богом, с природой
Спорила до хрипоты!
И, за голодных индусов
Кроя Керзона весьма,
В это же время со вкусом
Воблу жевала сама!
6
Кончились годы нахрапа!
Ты – на весь мир! И, глядишь,
Перед тобой сняли шляпы
Лондон, Берлин и Париж!
Кепка! Простецкая Кепка!
Средь мировой бедноты
Медленно, тяжко, но крепко
Ставишь свои ты посты!..
7
Кепка! Простецкая Кепка!
Вот что наделала ты!
(Посвящено Л. А. Якубовичу)
Итак, прощайте! Скоро, скоро
Переселюсь я, наконец,
В страну такую, из которой
Не возвратился мой отец!
Не жду от вас ни сожаленья,
Не жду ни слез, мои друзья!
Враги мои! Уверен я,
Вы тоже с чувством умиленья
Во гроб уложите меня!
Удел весьма обыкновенный!
Когда же в очередь свою
И вам придется непременно
Сойти в Харонову ладью,
Чтоб отыскать в реке забвенья
Свои несчастные творенья,—
То верьте, милые, и вас
Проводят с смехом, в добрый час!
Когда сыграл на сцене мира
Пустую роль свою актер —
Тогда с народного кумира
Долой мишурная порфира,
И свист — безумцу приговор!
Болезнью тяжкой изнуренных,
Я видел много разных лиц:
Седых ханжей, седых девиц,
Мужей и мудрых и почтенных.
Увы! Греховного плода
Они вкушали неизбежно —
И отходили безмятежно,
Никто не ведает куда!
Холодный зритель улыбался;
Лукавый родственник смеялся;
Сатира колким языком
Об них минуты две судила,
Потом — холодная могила
Навек бесчувственным песком
Их трупы грешные прикрыла!
Скажите ж мне в последний раз,
Непостижимые созданья!
Куда из круга мирозданья,
Куда вы кроетесь от нас?..
Кто этот мир без сожаленья
Покинуть может навсегда?
Не тот ли, кто, без заблужденья,
Как неподвижная звезда,
Среди воздушного волненья
Привык умом своим владеть...
И, сын бессмертия и праха,
Без суеверия и страха
Умеет жить и умереть.
Толпа высоких мужиков
Сидела важно на древне.
Обычай жизни был таков,
Досуги, милые вдвойне.
Царя ли свергнут, или разом
Скотину волк на поле съест,
Они сидят, гуторя басом.
Про то да се узнав окрест.
Иногда во тьме ночной
Приносят длинную гармошку,
Извлекают резкие продолжительные звуки
И на травке молодой
Скачут страшными прыжками,
Взявшись за руки, толпой.
Вот толпа несется, воет,
Слышен запах потной кожи,
Музыканты рожи строят,
На чертей весьма похожи.
В громе, давке, кувырканья
»Эх, пошла! — кричат. — Наддай-ка!»
Реют бороды бараньи,
Стонет, воет балалайка.
»Эх, пошла!» И дым столбом,
От натуги бледны лица.
Многоногий пляшет ком,
Воет, стонет, веселится.
Но старцы сумрачной толпой
Сидят на бревнах меж домами,
И лунный свет, виясь столбами,
Висит над ними как живой.
Тогда, привязанные к хатам,
Они глядят на этот мир,
Обсуждают, что такое атом,
Каков над воздухом эфир.
И скажет кто-нибудь, печалясь,
Что мы, пожалуй, не цари,
Что наверху плывут, качаясь,
Миров иные кубари.
Гром мечут, искры составляют,
Живых растеньями питают,
А мы, приклеены к земле,
Сидим, как птенчики, в дупле.
Тогда крестьяне, созерцая
Природы стройные холмы,
Сидят, задумчиво мерцая
Глазами страшной старины.
Иной жуков наловит в шапку,
Глядит, внимателен и тих,
Какие есть у тварей лапки,
Какие крылышки у них.
Иной первоначальный астроном
Слагает из бересты телескоп,
И ворон с каменным крылом
Стоит на крыше, словно поп.
А на вершинах Зодиака,
Где слышен музыки орган,
Двенадцать люстр плывут из мрака,
Составив круглый караван.
И мы под ними, как малютки,
Сидим, считая день за днем,
И, в кучу складывая сутки,
Весь месяц в люстру отдаем.
И были дни, как муть опала,
И был один, как аметист.
Река несла свои зерка́ла,
Дрожал в лазури бледный лист.
Хрустальный день пылал так ярко,
И мы ушли в затишье парка,
Где было сыро на земле,
Где пел фонтан в зелёной мгле,
Где трепетали поминутно
Струи и полосы лучей,
И было в глубине аллей
И величаво, и уютно.
Синела даль. Текла река.
Душа, как воды, глубока.
И наших ног касалась влажно
Густая, цепкая трава;
В душе и медленно и важно
Вставали редкие слова.
И полдня вещее молчанье
Таило жгучую печаль
Невыразимого страданья.
И, смутным оком глядя вдаль,
Ты говорила:
«Смерть сурово
Придёт, как синяя гроза.
Приблизит грустные глаза.
И тихо спросит: «Ты готова?»
Что я отвечу в этот день?
Среди живых я только тень.
Какая тёмная Обида
Меня из бездны извлекла?
Я здесь брожу, как тень Аида,
Я не страдала, не жила…
Мне надо снова воплотиться
И крови жертвенной напиться,
Чтобы понять язык людей.
Печален сон души моей.
Она безрадостна, как Лета…
Кто здесь поставил ей межи?
Я родилась из чьей-то лжи,
Как Калибан из лжи поэта.
Мне не мила земная твердь…
Кто не жил, тех не примет смерть».
Как этот день теперь далёко
С его бескрылою тоской!
Он был, как белый свет востока
Пред наступающей зарёй.
Он был, как вещий сон незрящей,
Себя не знающей, скорбящей,
Непробудившейся души.
И тайны в утренней тиши
Свершались:
«Некий встал с востока
В хитоне бледно-золотом
И чашу с пурпурным вином
Он поднял в небо одиноко.
Земли пустые страшны очи.
Он встретил их и ослепил,
Он в мире чью-то кровь пролил
И затопил ей бездну ночи».
И, трепеща, необычайны,
Горе́ мы подняли сердца
И причастились страшной Тайны
В лучах пылавшего лица.
И долу, в мир вела дорога —
Исчезнуть, слиться и сгореть.
Земная смерть есть радость Бога:
Он сходит в мир, чтоб умереть.
И мы, как боги, мы, как дети,
Должны пройти по всей земле,
Должны запутаться во мгле,
Должны ослепнуть в ярком свете,
Терять друг друга на пути,
Страдать, искать и вновь найти…
1Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит… Говорит душе беспечной:
«Пой, любуйся, веселись!
Дивен мир, но мир не вечный!
Выше, выше понесись,
Жизни слишком скоротечной
Не вдавайся, не держись.
Думам здесь не развернуться,
Не успеешь оглянуться —
Всё прекрасное пройдет!
А на небе безопасно, —
Небо чисто, небо ясно,
В нем обширнее полет».2Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит…«Посмотри: уж догорает
Освещенье на пирах,
Шум оркестров затихает,
И одна, почти в слезах,
Дева бедная вздыхает
Об утраченных часах.
Посмотри: завяли розы;
Посмотри: лиются слезы…
Где забав горячий след?
А на небе всё прекрасно, —
Небо чисто, небо ясно,
Даже облачка в нем нет!»3Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит…«Как цвела и как любила
Эта юная чета;
Восхищала, веселила
Их любовь, их красота!
Тут измена, здесь могила;
Всё земное — суета.
Как непрочно всё, что мило!
Счастье многое сулило,
Но сдержало ли обет?
А на небе всё прекрасно, —
Небо чисто, небо ясно,
И обмана в небе нет».4Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит…«Вот счастливца окружают
Дети, други, как цветы
Вкруг его благоухают…
Но надолго ль? Видишь ты,
Друг за другом отпадают,
Точно с дерева листы, —
И один, осиротелый,
По дороге опустелой,
Пригорюнясь, он идет.
А на небе всё прекрасно, —
Небо чисто, небо ясно,
Там разлука не живет».5Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит…«Увлекаешься ль мечтою
Славы доблестных трудов?
Видишь стаю за собою
И зоилов, и врагов,
Ты обрызган клеветою,
Ты везде встречаешь ков;
Твой восторг охладевает,
Чувств святыню оскорбляет
Света хохот, света лед.
Но взнесись на небо ясно, —
Там свободно, там прекрасно,
И оно тебя поймет».6Вот луна глядится в море,
В небе вещая горит,
Видит радость, видит горе
И с душою говорит… Говорит душе унылой:
«Мир роскошный опустел
Для тебя, и легкокрылый
Дух веселья отлетел, —
Но крепись духовной силой,
Нет, не в мире твой удел!
Твой удел вот здесь, меж нами,
Меж блестящими звездами
Прежнее тебя всё ждет,
Всё, что мило, что прекрасно,
Небо чисто, небо ясно
Для тебя здесь бережет.
Шесть лет назад, средь грома ликований,
Открылся нам твой памятник, поэт!
Казалося, в восторге упований,
Что после дней всеобщих ожиданий
Блеснет из мглы давно желанный свет.
И он блеснул! С тех пор иная эра
Для русского искусства началась,
Воскресли вновь: поэзия и вера,
Борьба враждебных партий улеглась…
Твой дух, поэт, как светлый ангел мира
Явился нам — как животворный луч;
Родную Русь твоя воспела лира
И звук ее бессмертен и могуч.
В нем все слилось: и смелый крик титана,
И новый мир, и грезы старины,
Русалки песнь и жалобы Татьяны,
Могучий взмах богатыря Руслана
И юности заманчивые сны…
В нем — ширина степей необозримых,
Небес родных сяющий простор,
Кипенье сил души несокрушимых,
Добру и злу правдивый приговор!
Сегодня — день печальной годовщины;
И в хижине и в княжеском дворце
Да будет он — днем скорби и кручины
Поминками по дорогом певце!
Безжалостно, нахально оскорбленный,
Преследуем клеветников толпой —
Ты пал, убит — злодейски умерщвленный
Бреттера светского рукой…
Шут пролил кровь священную поэта,
Она горит — но не на нем одном:
На лицах всех лжецов большого света,
Кем ссора их — искусно разогрета —
Зловещим вспыхнула огнем…
Ты пал, поэт! но творческое слово
Твое живит все лучшие сердца,
Оно — символ всего нам дорогого,
И Русь всегда откликнуться готова
На звук речей народного певца!
I had a dream…
Lord Byron.
Я видел сон, не всё в нём было сном,
Воскликнул Байрон в чёрное мгновенье.
Зажжённый тем же сумрачным огнём,
Я расскажу, по силе разуменья,
Свой сон, — он тоже не был только сном.
И вас прося о милости вниманья,
Незримые союзники мои,
Лишь вам я отдаю завоеванье,
Исполненное мудростью Змеи.
Но слушайте моё повествованье.
Мне грезилась безмерная страна,
Которая была когда-то Раем;
Она судьбой нам всем была дана,
Мы все её, хотя отчасти, знаем,
Но та страна проклятью предана.
Её концы, незримые вначале,
Как стены обозначилися мне,
И видел я, как, полные печали,
Дрожанья звёзд в небесной вышине,
Свой смысл поняв, навеки отзвучали.
И новое предстало предо мной.
Небесный свод, как потолок, стал низким;
Украшенной игрушечной Луной
Он сделался до отвращенья близким,
И точно очертился круг земной.
Над этой ямой, вогнутой и грязной,
Те сонмы звёзд, что я всегда любил,
Дымилися, в игре однообразной,
Как огоньки, что бродят меж могил,
Как хлопья пакли, массой безобразной.
На самой отдалённой полосе,
Что не была достаточно далёкой,
Толпились дети, юноши — и все
Толклись на месте в горести глубокой,
Томилися, как белка в колесе.
Но мир Земли и сочетаний зве́здных,
С роскошеством дымящихся огней,
Достойным балаганов затрапезных,
Всё делался угрюмей и тесней,
Бросая тень от стен до стен железных.
Стеснилося дыхание у всех,
Но многие ещё просвета ждали
И, стоя в склепе дедовских утех,
Друг друга в чадном дыме не видали,
И с уст иных срывался дикий смех.
Но, наконец, всем в Мире стало ясно,
Что замкнут Мир, что он известен весь,
Что как желать не быть собой — напрасно,
Так наше Там — всегда и всюду Здесь,
И Небо над самим собой не властно.
Я слышал вопли: «Кто поможет? Кто?»
Но кто же мог быть сильным между нами!
Повторный крик звучал: «Не то! Не то!»
Ничто смеялось, сжавшись, за стенами, —
Всё сморщенное страшное Ничто!
И вот уж стены сдвинулись так тесно,
Что груда этих стиснутых рабов
В чудовище одно слилась чудесно,
С безумным сонмом ликов и голов,
Одно в своём различьи повсеместно.
Измучен в подневольной тесноте,
С чудовищной Змеёю липко скован,
Дрожа от омерзенья к духоте,
Я чувствовал, что ум мой, заколдован,
Что нет конца уродливой мечте.
Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле,
Я превратился в главный лик Змеи,
И Мир — был мой, я — у себя в неволе.
О, слушайте, союзники мои.
Что сделал я в невыразимой боли!
Всё было серно-иссиня-желто.
Я развернул мерцающие звенья,
И, Мир порвав, сам вспыхнул, — но за то,
Горя и задыхаясь от мученья,
Я умертвил ужасное Ничто.
Как сонный мрак пред властию рассвета,
Как облако пред чарою ветров,
Вселенная, бессмертием одета,
Раздвинулась до самых берегов,
И смыла их — и дальше — в море Света.
Вновь манит Мир безвестной глубиной,
Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,
И я не Змей, уродливо-больной,
Я — Люцифер небесно-изумрудный,
В Безбрежности, освобождённой мной.
Театр. От детских впечатлений,
От блеска ламп и голосов
Китайские остались тени,
Идущие во тьму без слов.
Всё было радостно и ново:
И нарисованный простор,
Отелло черный, Лир суровый
И нежной Дездемоны взор.
Всё таяло и проходило,
Как сквозь волшебное стекло.
Исчезло то, что было мило,
Как дым растаяло, прошло.
Спустились тучи ниже, ниже,
И мрак развеялся кругом,
И стал иной театр нам ближе,
Не жестяной ударил гром:
И среди ночи злой и талой
Над Русью нищей и больной
Поднялся занавес иной —
И вот театр небывалый
Глазам открылся…
Никогда
В стране убогого труда
Такого действа не видали.
И старый, одряхлевший мир
Кричал, как ослепленный Лир,
Бредя в неведомые дали.
Широкий лег в раздольях путь,
Леса смолистые шумели,
И крепкая вдыхала грудь
Горючий дух травы и прели.
И были войны. Плыл туман
По шумным нивам и дубравам,
И, крепкой волей обуяй,
Промчался на коне кровавом
Свободный всадник.
И тогда
Иною жизнью города
Наполнились. Могучим током
Ходил взволнованный народ,
И солнце пламенем широким
Прозрачный заливало свод.
Октябрьский день, как день весенний,
Нам волю ясную принес.
И новый мир без сожалений
Над старым тяжкий меч занес.
Но что с театром! То же, то же,
Всё тот же нищенский убор,
И женщины из темной ложи
Всё тот же устремляют взор.
Оркестр бормочет оробелый,
А там, на сцене, средь огней
Всё тот же Лир, или Отелло,
Иль из Венеции еврей.
Или Кабаниха страдает,
Или хлопочет Хлестаков,
Иль три сестры, грустя, мечтают
В прохладной тишине садов.
Всё, как и прежде, лямку тянет.
Когда ж падет с театра ржа,
Актер освобожденный встанет,
И грянет действо мятежа.
1
Сивилла: выжжена, сивилла: ствол.
Все птицы вымерли, но Бог вошёл.
Сивилла: выпита, сивилла: сушь.
Все жилы высохли: ревностен муж!
Сивилла: выбыла, сивилла: зев
Доли и гибели! — Древо меж дев.
Державным деревом в лесу нагом —
Сначала деревом шумел огонь.
Потом, под веками — в разбег, врасплох,
Сухими реками взметнулся Бог.
И вдруг, отчаявшись искать извне:
Сердцем и голосом упав: во мне!
Сивилла: вещая! Сивилла: свод!
Так Благовещенье свершилось в тот
Час не стареющий, так в седость трав
Бренная девственность, пещерой став
Дивному голосу…
— так в звёздный вихрь
Сивилла: выбывшая из живых.
2
Каменной глыбой серой,
С веком порвав родство.
Тело твоё — пещера
Голоса твоего.
Недрами — в ночь, сквозь слепость
Век, слепотой бойниц.
Глухонемая крепость
Над пестротою жниц.
Кутают ливни плечи
В плащ, плесневеет гриб.
Тысячелетья плещут
У столбняковых глыб.
Горе горе́! Под толщей
Век, в прозорливых тьмах —
Глиняные осколки
Царств и дорожный прах
Битв…
3
Сивилла — младенцу
К груди моей,
Младенец, льни:
Рождение — паденье в дни.
С заоблачных нигдешних скал,
Младенец мой,
Как низко пал!
Ты духом был, ты прахом стал.
Плачь, маленький, о них и нас:
Рождение — паденье в час!
Плачь, маленький, и впредь, и вновь:
Рождение — паденье в кровь,
И в прах,
И в час…
Где зарева его чудес?
Плачь, маленький: рожденье в вес!
Где залежи его щедрот?
Плачь, маленький: рожденье в счёт,
И в кровь,
И в пот…
Но встанешь! То, что в мире смертью
Названо — паденье в твердь.
Но узришь! То, что в мире — век
Смежение — рожденье в свет.
Из днесь —
В навек.
Смерть, маленький, не спать, а встать.
Не спать, а вспять.
Вплавь, маленький! Уже ступень
Оставлена…
— Восстанье в день.
Настал разлуки горький час!..
Прости, мой друг! В последний раз
Тебя я к сердцу прижимаю;
Хочу сказать: не плачь! — и слезы проливаю!
Но так назначено судьбой —
Прости, — и ангел мира
В дыхании зефира
Да веет за тобой! Уже я вижу пред собой
Весь путь, на коем знатность, слава
Тебя с дарами ждут. Души твоей и нрава
Ничто не пременит; ты будешь вечно ты —
Я в том, мой друг, уверен.
Не ослепят тебя блестящие мечты;
Рассудку, совести всегда пребудешь верен
И, видя вкруг себя пороки, подлость, лесть,
Которых цель есть суетная честь,
Со вздохом вспомнишь то приятнейшее время,
Когда со мной живал под кровом тишины;
Когда нам жизнь была не тягостное бремя,
Но радостный восторг; когда, удалены
От шума, от забот, с весельем мы встречали
Аврору на лугах и в знойные часы
В прохладных гротах отдыхали;
Когда вечерние красы
И песни соловья вливали в дух наш сладость…
Ах! часто мрак темнил над нами синий свод;
Но мы, вкушая радость,
Внимали шуму горных вод
И сон с тобою забывали!
Нередко огнь блистал, гремел над нами гром;
Но мы сердечно ликовали
И улыбались пред отцом,
Который простирал к нам с неба длань благую;
В восторге пели мы гимн славы, песнь святую,
На крыльях молнии к нему летел наш дух!..
Ты вспомнишь всё сие, и слезы покатятся
По бледному лицу. Ах милый, нежный друг!
Сии блаженны дни вовек не возвратятся! —
Невольный тяжкий вздох колеблет грудь мою…
Грядет весна в наш мир, и холмы зеленеют,
И утренний певец гласит нам песнь свою —
Увы! тебя здесь нет!.. цветы везде пестреют,
Но сердце у меня в печали не цветет…
Прости! благий отец и гений твой с тобою;
Кто в мире и любви умеет жить с собою,
Тот радость и любовь во всех странах найдет.
Прости! твой друг умрет тебя достойным,
Послушным истине, в душе своей покойным,
Не скажут ввек об нем, чтоб он чинов искал,
Чтоб знатным подлецам когда-нибудь ласкал.
Пред богом только он колена преклоняет;
Страшится — одного себя;
Достоинства одни сердечно уважает
И любит всей душой тебя.
Послушай меня: я оттуда приехал,
Где, кажется, люди тверды как гранит,
Где гневной России громовое эхо,
Вперед продвигаясь, над миром гремит.
Где слева — окопы, а справа — болота,
Где люди в соседстве воды и гранат
Короткие письма и скромные фото,
Как копии счастья, в планшетах хранят.
Здесь громкие речи, товарищ, не в моде,
Крикливые песни совсем не в ходу,
Любимую песню здесь люди заводят —
Бывает — у смерти самой на виду!
И если тебя у костра попросили
Прочесть, как здесь принято, что-то свое —
Прочти им, без крика, стихи о России,
О чувствах России к солдатам ее,
Как любят их дети, как помнят их жены…
И станут тебе моментально слышны
И снег и деревья — весь слух напряженный
Овеянной стужей лесной тишины.
И как бы при звуках родной им трехрядки,
Словам твоей правды поверив не вдруг,
Веселый огонь молодой переглядки,
Искрясь, облетит их внимательный круг.
И кто-то дровец, оживляясь, подбросит,
И кто-то смущенно оправит ружье,
И кто-то любимую песню запросит,
И кто-то тотчас же затянет ее…
В холодных порядках серебряной чащи
Осыплется пепел с верхушек седых:
Как будто простое солдатское счастье
Горячим дыханьем коснется и их.
А русская песня, что с кривдой не в мире,
Пойдет между тем замирать на лету,
Потом, разрастаясь все шире и шире,
Как храбрый разведчик, уйдет в темноту.
Гремит, гремит священный глас
Отечества, Закона, Славы!
Сыны Российския державы!
Настал великодушных час:
Он наш!.. Друзья! вооружимся,
С врагом отечества сразимся;
Ударим мощною рукой,
Как дети грозного Борея,
И миру возвратим покой,
Низвергнув общего злодея!
Цари, народы слезы льют:
Державы, воинства их пали;
Европа есть юдоль печали.
Свершился ль неба страшный суд?
Нет, нет! у нас святое знамя,
В руках железо, в сердце пламя:
Еще судьба не решена!
Не торжествуй, о Галл надменный!
Твоя победа неверна:
Се росс, тобой не одоленный!
Готов кровопролитный бой!
Отведай сил и счастья с нами;
Сломи грудь грудью, ряд рядами;
Ступай: увидим, кто герой!
Пощады нет: тебя накажем
Или мы все на месте ляжем.
Что жизнь для побежденных? — стыд!
Кто в плен дается? — боязливый!
Сей острый меч, сей медный щит
У нас в руках, пока мы живы.
Ты нам дерзаешь угрожать?
Но римлян страшных легионы
Могли ль дать Северу законы?
Полунощь есть героев мать:
Рим пал, их мышцей сокрушенный,
Колосс, веками утвержденный.
Ищи на Юге робких слуг:
Сын Севера в стране железной
Живет с свободою сам друг,
И царь ему — отец любезный.
Но ты идешь: друзья! вперед!
Гремите звучными щитами,
Сверкайте светлыми мечами
И пойте древний гимн побед!
Герои в старости маститой,
Делами, саном знаменитой!
Ведите юнош славы в храм!
Достойный алтарей служитель!
Кури священный фимиам;
Молись… Росс будет победитель!
О тени древних сограждан!
В селеньях горних вы покойны:
Мы славы вашея достойны;
Обет сердечный нами дан
Служить примером для потомства;
Не знают россы вероломства
И клятву чести сохранят:
Да будет мир тому свидетель!
За галла весь ужасный ад —
За нас же бог и Добродетель!
Посвящается Ю. Ф. СамаринуОт радостей я личных отказался;
Отрекся я от сладостной любви;
Сердечных снов, видений рой умчался,
Спокойны дни свободные мои.
И новый мир передо мной открылся;
Рассыпались бессильные мечты:
Твой строгий образ в душу мне втеснился,
Суровые и бледные черты.
И жизни шум, безумное стремленье
Устранены присутствием твоим;
Везде твое я слышу дуновенье,
Случайное скрывается пред ним;
И важное отвсюду выступает,
И тайный смысл явлений обнажен;
Твой строгий свет всё в мире обнимает,
Неумолимо озаряет он.
Да, ты везде, везде ты тайно дома;
В явленьях жизни шумной и живой
Я узнаю твой образ, мне знакомый;
Отвсюду он выходит предо мной.Тебе всю жизнь, часы, и дни, и годы,
Я посвятил, и ты всегда со мной;
В тебе нашел я таинство свободы,
Незримое случайности земной.
Предчувствием давно я волновался,
Им были полны молодые дня:
И шум забав послышанный промчался,
Непризнанный, погас огонь в крови.
Во время то, вся счастием блистая,
Дням молодым посланница небес,
Ко мне любовь слетала неземная,
И жизнь была полна ее чудес.
Но дальше я душою устремлялся,
Ей отдал я сны прежние мои:
От радостей я личных отказался,
Отрекся я от сладостной любви.
За мной давно уже лежит далеко
То время, что, бывало, я любил,
Безумствовал, кипел, вздыхал глубоко, —
Где я тебе еще не предан был.
Но иногда какой-то вздох забытый,
Какой-то взор, какой-то темный сои
Ко мне дойдут из дали той сокрытой,
И я стою, задумчиво смущен…
Но никогда я не стремлюсь душою
К моим давно, давно прошедшим дням;
Нет, — постигать и вечно быть с тобою,
Сокровище, что ты даруешь нам,
Нет, истины великое сиянье,
Передо мной создавшее всё вновь,
Дороже мне, чем прежнее мечтанье,
Чем прежняя прекрасная любовь.
Вы, жоны севера, приветствуйте меня:
Никто вас не порадует, как я.
До этих пор вы не слыхали слова
Правдиваго и добраго такого,
Какое я произнесу сейчас —
И благодарности горячей жду от вас:
За речь правдивую пред светом
Мне отплатите лаской и приветом.
На целый мир вас прославляя, к вам
Я в мире возбужу благоговенье,
Свободу дав восторженным словам,
Не требуя наград за прославленье.
Чего желать мне от германских жон?
Величием их так я поражон,
Что взгляд один очей их несравненных
Дороже мне каменьев драгоценных.
В чужих краях не редко я блуждал,
Но, увлечен чарующею силой.
Я никогда нигде не забывал
Ни дев, ни жон своей отчизны милой.
К чему мне лгать? В сердечной глубине
Носил я образ женщины немецкой —
И был всегда он мил и дорог мне
Своею непорочностию детской.
В других странах подобных женщин нет!
От рейнских волн до Эльбы и границы
Венгерской — находил я пышный цвет
Невинных дев, как сон отроковицы.
Их прелесть я умел распознавать,
Как лучшаго цветка благоуханье —
И чище, целомудренней созданья,
Клянусь, нигде не мог я отыскать!
Как всякий немец скромен благодушно,
Так ангельски-прекрасна и нежна
Краса страны — немецкая жена,
К его груди приникшая послушно.
Чей жаждет дух любви и красоты,
Пускай спешит в наш край благословенны
О, край родной! могилой будь мне ты:
Тебя прекрасней нет во всей вселенной.
К.Ф. Богаевскому
«Postquam devastationem XL aut amplius dies
Roma fuit ita desolata, ut nemo ibi hominum, nisi bestiae
morareuntur».Marcellni Commentarii
[После разрушения 40 или более дней Рим оставался столько
опустошенным, что из людей никто в нем не задерживался, но
только звери. Комментарии Марцеллина (лат.).]
В глухую ночь шестого века,
Когда был мир и Рим простерт
Перед лицом германских орд,
И Гот теснил и грабил Грека,
И грудь земли и мрамор плит
Гудели топотом копыт,
И лишь монах, писавший «Акты
Остготских королей», следил
С высот оснеженной Соракты,
Как на равнине средь могил
Бродил огонь и клубы дыма,
И конницы взметали прах
На желтых Тибрских берегах, —
В те дни всё населенье Рима
Тотила приказал изгнать.
И сорок дней был Рим безлюден.
Лишь зверь бродил средь улиц. Чуден
Был Вечный Град: ни огнь сглодать,
Ни варвар стены разобрать
Его чертогов не успели.
Он был велик, и пуст, и дик,
Как первозданный материк.
В молчаньи вещем цепенели,
Столпившись, как безумный бред,
Его камней нагроможденья —
Все вековые отложенья
Завоеваний и побед:
Трофеи и обломки тронов,
Священный Путь, где камень стерт
Стопами медных легионов
И торжествующих когорт,
Водопроводы и аркады,
Неимоверные громады
Дворцов и ярусы колонн,
Сжимая и тесня друг друга,
Загромождали небосклон
И горизонт земного круга.
И в этот безысходный час,
Когда последний свет погас
На дне молчанья и забвенья,
И древний Рим исчез во мгле,
Свершалось преосуществленье
Всемирной власти на земле:
Орлиная разжалась лапа
И выпал мир. И принял Папа
Державу и престол воздвиг.
И новый Рим процвел — велик
И необъятен, как стихия.
Так семя, дабы прорасти,
Должно истлеть…
Истлей, Россия,
И царством духа расцвети!
Мир слова ждал в ответ на вой безумья злого.
На вопли извергов, грязнящие эфир.
Советская страна сказала это слово,
Сказала властно и сурово,
И, услыхав его, культурный вздрогнул мир.
Пред ним разбойная открылася картина:
Телами детскими покрытая земля,
Опустошенная пожарами равнина, –
Злодейств неслыханных обрушилась лавина
На села мирные, на мирные поля.
Дымится кровь, мороз каленый
Не может остудить ее, она – свежа.
Ни мудрой старости, годами убеленной,
Ни резвой юности, в жизнь, в красоту влюбленной,
Не пощадил разгул бандитского ножа.
Так вот оформилось в какое окаянство
Фашистских подлецов безграмотное чванство,
Рожденное в бреду лжемудрецом больным:
«Немецкой расе – власть над миром, все пространство!
Нет места – расам остальным».
«Сверхчеловек»! Его дыханьем ядовитым
Отравлен выродков немецких пьяный сброд.
Взрывать советские святыни динамитом,
В приюте гения всемирно-знаменитом
Сжигать рабочий стол и взламывать комод,
Все, все дозволено немецким сверхбандитам:
Они – «сверхлюди», «сверхнарод»!
Культ человечности свиным засыпан сором
Под злое хрюканье тупых расистских рыл.
Повальным грабежом, разнузданным разором
Путь отмечая свой, поистине позором
Сверхчеловеческим фашизм себя покрыл.
В коробке черепной фашизма пустозвонной
Такая мысль была – она пошла ко дну:
Напав на нас врасплох ордой многомильонной,
Топча копытами живую целину,
Дым едкий распластав над порослью зеленой,
В молниеносный срок пустынной сделать зоной
Необозримую Советскую страну.
Но просчиталися фашистские пророки,
Пришлось им удлинять назначенные сроки,
Покамест мстительный не встал пред ними Рок.
Их, напоровшихся на тяжкие уроки,
Ждет заключительный урок.
На исторический они пошли экзамен,
Они, матрикул чей так бескультурно гол!
Но, мейне геррен, мейне дамен,
Вам всем оценку даст – судебный протокол.
Рука истории под ним напишет «áмен»!
И в ваш могильный холм вонзит железный кол.
(Ночь. Пещера.)
Всевышний дух! ты все, ты все мне дал,
О чем тебя я умолял;
Недаром зрелся мне
Твой лик, сияющий в огне.
Ты дал природу мне, как царство, во владенье;
Ты дал душе моей
Дар чувствовать ее, дал силу наслажденья.
Иной едва скользит по ней
Холодным взглядом удивленья;
Но я могу в ее таинственную грудь,
Как в сердце друга, заглянуть.
Ты протянул передо мною
Созданий цепь — я узнаю
В водах, в лесах, под твердью голубою
Одну благую мать, одну ее семью.
Когда завоет ветр в дубраве темной,
И лес качается, и рухнет дуб огромной,
И ели ближние ломаются, трещат,
И стук, и грохот заунывный
В долине будят гул отзывный, —
Ты путь в пещеру кажешь мне,
И там, среди уединенья,
Я вижу новый мир и новые явленья,
И созерцаю в тишине
Души чудесные, но тайные виденья.
Когда же ветры замолчат
И тихо на полях эфира
Всплывет луна, как светлый вестник мира,
Тогда подемлется передо мной
Веков туманная завеса,
И с грозных скал, из дремлющего леса
Встают блестящею толпой
Минувшего серебряные тени
И светят в сумраке суровых размышлений.
Но, ах! теперь я испытал,
Что нет для смертных совершенства!
Напрасно я, в мечтах душевного блаженства,
Себя с бессмертными ровнял!
Ты к страшному врагу меня здесь приковал:
Как тень моя, сопутник неотлучный,
Холодной злобою, насмешкою докучной
Он отравил дары небес.
Дыханье слов его сильней твоих чудес!
Он в прах меня низринул предо мною,
Разрушил в миг мир, созданный тобою,
В груди моей зажег он пламень роковой,
Вдохнул любовь к несчастному созданью,
И я стремлюсь несытою душой
В желаньи к счастию и в счастии к желанью.
Корабли плывут
В Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль
Иль от скопа ль
Каждый день я чувствую
Тоску.
Далеко я,
Далеко заброшен,
Даже ближе
Кажется луна.
Пригоршнями водяных горошин
Плещет черноморская
Волна.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
Может быть, из Гавра
Иль Марселя
Приплывет
Луиза иль Жаннет,
О которых помню я
Доселе,
Но которых
Вовсе — нет.
Запах моря в привкус
Дымно-горький,
Может быть,
Мисс Митчел
Или Клод
Обо мне вспомянут
В Нью-Йорке,
Прочитав сей вещи перевод.
Все мы ищем
В этом мире буром
Нас зовущие
Незримые следы.
Не с того ль,
Как лампы с абажуром,
Светятся медузы из воды?
Оттого
При встрече иностранки
Я под скрипы
Шхун и кораблей
Слышу голос
Плачущей шарманки
Иль далёкий
Окрик журавлей.
Не она ли это?
Не она ли?
Ну да разве в жизни
Разберёшь?
Если вот сейчас её
Догнали
И умчали
Брюки клёш.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
А другие здесь
Живут иначе.
И недаром ночью
Слышен свист, —
Это значит,
С ловкостью собачьей
Пробирается контрабандист.
Пограничник не боится
Быстри.
Не уйдёт подмеченный им
Враг,
Оттого так часто
Слышен выстрел
На морских, солёных
Берегах.
Но живуч враг,
Как ни вздынь его,
Потому синеет
Весь Батум.
Даже море кажется мне
Индиго
Под бульварный
Смех и шум.
А смеяться есть чему
Причина.
Ведь не так уж много
В мире див.
Ходит полоумный
Старичина,
Петуха на темень посадив.
Сам смеясь,
Я вновь иду на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
Сердце пленяюща лира!
Гений восторга! взносись
И, обтекая вкруг мира,
Светлый твой голос возвысь.
Пой того крепость, мощь львину
Агнца, — кто кротость явил,
И другую половину
Света — Париж покорил!
Милостью больше, чем гневом,
В славе блестящ там, как Бог,
Препровожденный вшел небом
В древний Бурбонов чертог;
Дух к ним народа любовью
Возжегши, их воскресил;
Бедства московски не кровью,
Благом злодеям отмстил.
Здрав, Александр,
Царь будь царей,
Что без наград
Твердой твоей
Сверг злость ты душой,
Доблесть вознес,
Прямо герой!
Славься сим днесь!
Слава тебе днесь какая
В мире обширном звучит,
Счастьем что, сладостьми рая
Вкруг доблесть дух твой поит:
Взглянешь на грады, — спасенны;
Храмы ль зришь, — жертвы курят;
Дети ль отцам возвращенны, —
Все их спасителя чтят.
Сколько ж отрадно, приятно
Быть Россиянином днесь,
Что ты нас так благодатно
Славой и честью вознес!
Вся нас теперя вселенна
Своей уж защитой чтет;
Европа уз свобожденна
Хвальными песньми поет.
Здрав, Александр,
Царь будь царей,
Что без наград
Твердой твоей
Сверг злость ты душой,
Доблесть вознес,
Прямо герой!
Славься сим днесь!
Сладкие слезы восторга
С радостных льются очес:
Ангела ль кротка, иль бога,
Сына ль, любимца ль небес
Зрим в тебе, иль исполина,
Маньем смирил что руки
Мир весь? — Петр, Екатерина,
Столько ль, как ты, велики?
Мудростью, правдой, геройством
Чудный стяжал ты венец.
С богоподобным к нам свойством
Царь возвратись и отец!
К матери нежной скорее
В славе победных лучей;
Солнце весной как светлее,
Дай жизнь России так всей.
Здрав, Александр,
Царь будь царей,
Что без наград
Твердой твоей
Сверг злость ты душой,
Доблесть вознес,
Прямо герой!
Славься сим днесь!
17 апреля 1814
Когда земля была пустая,
И был безлюден Скиѳский край,
Свирелью время коротая,
Жил муж, что звался Таргитай.
Родился в мир он от Перуна
И от Днепрянки молодой,
Тогда все в мире было юно,
Но мир скучал, он был пустой.
Свирель роняла звуки в воду,
Свирель струила песни вдаль,
Но всю безлюдную природу
Безгласно стерегла печаль.
Одна Днепровская русалка
Внимала, как свирель грустна,
Ей Таргитая стало жалко,
Из вод пришла к нему она.
И родились у них три сына,
Был Липо-Ксай, и Арпо-Ксай,
И Кола-Ксай, три властелина,
Но был пустынен Скиѳский край.
И в Цветень, в месяц снов и миѳов,
В день песнеслов и в час игры,
Упали вдруг на землю Скиѳов
С небес высокие дары.
Соха, ярмо, секира, чаша,
Ниспали быстрой чередой,
Все то, чем жизнь красива наша,
И каждый дар был золотой.
Подходит старший брат, увидя,
Все это, мыслит, для меня,
Но злато, в пламенной обиде,
Оделось вскипами огня.
И так же брат подходит средний,
А злато жжет,—мол, прочь ступай,
И после всех пришел последний,
Смиренный, младший, Кола-Ксай.
Соха златая остудилась,
Раскрыла землю лезвием,
Ярмо, все в лентах, опустилось
На двух волов, что пашут днем.
Секиру в бой ведет отвага,
А в дни труда она топор,
Лишь в чаше золотая брага
Вечерний расцвечает взор.
Достигши края Амазонок,
Два старших брата взяли жен,
И смех детей их ныне звонок,
Где Волга и Ока и Дон.
А младший брат нашел подругу
Полянку, женку у межи,
И вместе с ней идет по лугу,
В венке из васильков и ржи.
Но чуть заржут за степью кони,
Звенит и стонет Скиѳский край:—
Сынам о радостях погони
Свирелит песню Таргитай.
ОдинИдут тысячелетья мимо.
Свет солнца прогоняет тень,
И над землей неутомимо
Уходит ночь, приходит день.Природа та же всё от века,
В убранстве прежней красоты,
И возмущают человека
Всё те ж надежды и мечты.Решеньем древнего вопроса
Всё занят он, а между тем
Катятся времени колеса,
Неудержимые ничем.И, жаждой мучимый, с вершины
На пройденный он смотрит путь.
Ответов много, — ни единый
Вполне не успокоит грудь.Он всё добыча тех сомнений,
Его встречавших с первых лет;
Всё та же цель его стремлений,
И так же достиженья нет.Побед и славных дел так много,
Вокруг так много свершено…
Зачем в душе живет тревога,
Успокоенье не дано? Словам я, жаждою томимый,
Высокой мудрости внимал,
На мысли блеск невыносимый
Я смело взор свой устремлял, И в трудный путь я бодро вышел
Светлело небо впереди, —
И трепет истины я слышал
В своей взволнованной груди.И всё земное отпадало,
И всё бледнело предо мной:
Редело мрака покрывало,
Густой лежавшее грядой.И веял на меня сильнее
Таинственный сладчайший хлад,
И новый луч сверкал светлее,
Смущенный поражая взгляд.И мир мне открывался новый,
Где мыслью всё озарено,
Где красок нет, где всё сурово,
От пестроты обнажено.Но страшен вид такой пучины,
Непреходящей той зимы.
И хлад таинственный долины
Нам тяжек: видно, слабы мы.ДругойИ я, как ты, волненья духа,
В нас обитающего, знал,
И я, как ты, все силы слуха
К его ответам напрягал.Но знаю я, что знанье это
Я должен жизнию глушить
И что за луч блестящий света
Мир целый мраком окружить.Окажи, не правда ли, ужасна
Та область, тот суровый мир?
А жизнь вокруг тебя прекрасна,
И прав ее прекрасный пир.Но знанье может ли быть живо
И благостно, когда оно
Всё попирает горделиво
Что жизнью дышит и полно! ОдинСогласен я, но невозможно
Одно соединить с другим,
Когда неясно и тревожно
Ты жаждой истины томим.Иди вперед, суровой сталью
Несокрушимой весь покрыт;
Там, за неясной, темной далью,
Источник истины сокрыт.Смотри, как пестро и прекрасно
Цветет земля в своих полях —
Но оттого, что солнце ясно
Горит в далеких небесах.
Куда летишь? К каким пристанешь берегам,
Корабль, несущий по волнам
Судьбы великого народа?
Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода?
Погибнешь иль прейдешь со славою к векам,
Потомок древних сосн, Петра рукою мощной
Во прах низверженных в степях, где Бельт полнощный,
Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес?
Да будет над тобой покров благих небес!
Мы видели тебя игрой сердитой влаги,
Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;
Под блеском молний ты носился между скал,
Но силою пловцов, чад славы и отваги,
На якорь опершись, ты твердо устоял,
Недаром ты преплыл погибельные мели,
О тучи над тобой рассек приветный свет;
Обдержанный под бурей бед,
Незримым кормщиком ты призван к славной цели.
Шести морей державный властелин.
Ты стой в лицо врагам, как браней исполин!
Давно посол небес, твой страж, орел двуглавый
На гордом флаге свил гнездо побед и славы.
Пускай почиет днесь он в грозной тишине,
Приосенив тебя своим крылом обширным!
Довольно гром метал ты в пламенной войне
От утренних морей к вечерней стороне.
Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным!
Вселенною да твой благословится бег!
Открой нам новый мир за новым небосклоном!
Пловцов ты приведи на тот счастливый брег,
Где царствует в согласии с законом
Свобода смелая, народов божество;
Где рабства нет вериг, оков немеют звуки,
Где благоденствуют торговля, мир, науки
И счастие граждан — владыки торжество!
Говорила телу бедная душа:
«Для чего я буду, в край иной спеша,
Расставаться в мире навсегда с тобою?
Смерть пусть лучше будет нашею судьбою.
Было неразлучно ты со мной всегда,
Душу одевало многие года,
Словно дорогое праздничное платье.
Не хочу с тобою врозь существовать я.
Горе мне! Нагая, тела лишена,
Ставши отвлеченной, я парить должна
Праздно, обратившись в атом жалкий, где-то
Там, за облаками, в тихом царстве света,
Где в холодных залах неба день и ночь,
Бесполезно силясь скуку превозмочь,
Вечности блуждают в тишине суровой
И стучат при этом обувью свинцовой…
О, какая мука! Лучше мир земной…
Дорогое тело, будь всегда со мной!»
И душе печальной тело отвечало:
«Не грусти напрасно, в этом пользы мало;
Я мирюсь с судьбою, все забыв мечты,
С долею своею помирись и ты.
Я — светильня лампы, и сгореть мне надо,
Ты же — спирт: иная ждет тебя награда:
Ты умчишься кверху вечно молодой
И зажжешься в небе яркою звездой.
Я — лишь только ветошь, или хлам негодный,
Горсть земли — не больше — в форме переходной,
И в виду могилы чужд мне всякий страх:
Бывши прахом, снова обращусь я в прах.
Так простимся. Право, очень может статься,
Что на светлом небе больше веселятся,
Чем предполагают. Мчись же к небесам.
Если ты с Большою Медведицей там
Встретишься, гуляя по дороге млечной,
От меня привет ей передай сердечный».
(Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать
меня,—вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта).
Он не красив, он не высок,
Но взор горит, любовь сулит;
И на челе оставил рок
Средь юных дней, печать страстей.
Власы на нем, как смоль, черны,
Бледны всегда его уста,
Открыты ль, со̀мкнуты ль они,
Лиют без слов язык богов...
И пылок он, когда над ним
Грозит бедой перун земной!
Не любит он и славы дым.
Средь тайных мук, свободы друг,
Смеется редко; чаще—вновь
Клянет он мир, где, вечно сир,
Коварность, зависть и любовь...
Все проклял он как лживый сон,
Как призрак дымныя мечты;
Холодный ум средь мрачных дум,
Не тронут слезы красоты.
Везде один, природы сын,
Не знал он друга меж людей:
Так бури ток сухой листок
Мчит жертвой посреди степей!..
Довольно толст, довольно тучен,
Наш полновесистый герой
Нередко весел, чаще скучен,
Любезен, горд, сердит порой.
Он добр, член нашего Парнаса,
Красавицам Москвы смешон,
На крыльях дряхлого Пегаса
Летает в мир мечтанья он.
Глаза не слишком говорливы,
Всегда по моде он одет,
А щечки—полненькия сливы,—
Так говорит докучный свет.
Лукав, завистлив, зол и страстен,
Отступник Бога и людей;
Холоден, всем почти ужасен,
Своими ласками опасен,
А в заключение—злодей!
Все в мире суета, он мнит, или отрава,
Возвышенной души предмет стремленья—слава.
Всегда он с улыбкой веселой,
Жизнь любит и юность румяну,
Но чувства глубоки питает,—
Не знает он тайны природы.
Он скрытен всегда, постоянен;
Не знает горячих страстей.
Он любимец мягкой лени,
Сна и низких всех людей,
Он любимец наслаждений,
Враг губительных страстей!
Русы волосы кудрями
Упадают средь ланит,
Взор изнежен, и устами
Он лишь редко шевелит.
Прозрачный Леман зеркальной равниной
Раскинулся под зеркалом небес;
Картина здесь сменяется картиной,
Природа здесь храм творческих чудес.
Над озером оградою прибрежной
Громады гор сомкнулись и срослись
И царственно над диадемой снежной
Светлеет их надоблачная высь.
И тянутся воздушные твердыни!
И каждая имеет образ свой:
То куполом подемлясь в воздух синий,
То башнею зубчатой и крутой.
По ребрам гор, меж небом и землею,
Как гнезда, смело лепятся дома;
У ног — весна с цветущей красотою,
Над головой — суровая зима.
Здесь странника приветствует улыбкой
Сел миловидных живописный ряд,
Сады, луга с стадами их — и гибкой,
По скатам гор ползущий виноград.
Здесь дышит все невинностью, свободой,
Радушием, довольством, тишиной;
Здесь человек сближается с природой
И рад забыть страстей житейских бой.
Веве, Монтре, Кларан, тюрьма Шильона!
Поэзией любимые места!
Из вашего таинственного лона
Преданья черплет жадная мечта.
Знакомые ей здесь витают тени
И шепчут ей заветные слова;
Знакомою нам жизнью дышат сени;
Здесь жив Сен-Пре, здесь Юлия жива.
Мы снам даем и плоть и голос были;
Их баснословный мир в нас уцелел
И вымысла событья пережили
Действительность и славу громких дел.
Не говори, рассудок: «это сказки!»
Не обличай ты суеверья в нас!
На зло тебе, не стерлись эти краски
И призраков мир светлый не угас!
Что душу раз согрело умиленьем,
То навсегда сочувственно любви —
И верим мы, и плачем с убежденьем,
Хоть слезы те ребячеством зови.
Тот близок нам, сквозь гроб и сумрак дальний,
Кто новый мир пред нами растворил,
Кто нас с собой увлек в мир идеальный,
Который он мечтами населил.
Созданьям мысли нет могил, ни тленья:
Бессмертием души живут они:
Красуются цветы воображенья,
И в поздние благоухая дни.
Велик сей дар, вам свыше вдохновенной, —
Вам, избранным поэтам и жрецам!
Но пред красой природы неизменной
Нет места скудным смертного словам.
Другие здесь глаголы возвещают
Могущество и благодать Творца;
Им с трепетом и радостью внимают
Суровый ум и свежие сердца.
Смотрите здесь, — как при дневном закате,
Приемля солнца предпоследний луч
Вершины гор, все в пурпуре и в злате,
Горят в дыму воспламененных туч.
Алеет зыбь редеющего пара
И берег весь, с стеною гордых скал,
Под заревом небесного пожара
Заискрился, зардел, затрепетал.
В глубь озера, облитого сияньем,
Спускается багровый солнца лик
И полон мир торжественным вниманьем,
И ангелов вечерних сходит лик.
Земля свое дыханье притаила
И ждет. Дневной тревоги шум утих
На небесах зажглись паникадила
И чудный мир воспрянул в блеске их.
Мир ночи! Мир таинственности полный!
Приемлет все особый вид и цвет:
И озера улегшиеся волны,
И темных гор разрезы и хребет.
Пучина звезд слилась с ночной пучиной
Необозримость — свыше и кругом!
И человек пред чудною картиной
Молчит, смирясь и сердцем, и умом.
В. И. Бухариной
Не знаю я — кого, чего ищу,
Не разберу, чем мысли тайно полны;
Но что-то есть, о чем везде грущу,
Но снов, но слез, но дум, желаний волны
Текут, кипят в болезненной груди,
И цели я не вижу впереди.
Когда смотрю, как мчатся облака,
Гонимые невидимою силой, —
Я трепещу, меня берет тоска,
И мыслю я: «Прочь от земли постылой!
Зачем нельзя мне к облакам прильнуть
И с ними вдаль лететь куда-нибудь?»
Шумит ли ветр? Мне на ухо души
Он темные нашептывает речи
Про чудный край, где кто-то из глуши
Манит меня приветом тайной встречи;
И сих речей отзывы, как во сне,
Твердит душа с собой наедине.
Когда под гром оркестра пляски зной
Всех обдает веселостью безумной,
Обвитая невидимой рукой,
Из духоты существенности шумной
Я рвусь в простор иного бытия,
И до земли уж не касаюсь я.
При блеске звезд в таинственный тот час,
Как ночи сон мир видимый обемлет
И бодрствует то, что не наше в нас,
Что жизнь души — а жизнь земная дремлет, —
В тот час один сдается мне: живу
И сны одни я вижу наяву.
Весь мир, вся жизнь загадка для меня,
Которой нет обещанного слова.
Все мнится мне: я накануне дня,
Который жизнь покажет без покрова;
Но настает обетованный день,
И предо мной все та же, та же тень.