И жизнью, и собой, и миром недоволен,
Я весь расстроен был, я был душевно болен,
Я умереть хотел — и, в думы был углублен,
Забылся, изнемог — и погрузился в сон.
И снилось мне тогда, что, отрешась от тела
И тяжести земной, душа моя летела
С полусознанием иного бытия,
Без форм, без личного исчезнувшего ‘я’,
И в бездне всех миров, — от мира и до мира —
Терялась вечности в бездонной глубине,
Где нераздельным все являлось ей вполне;
И стало страшно ей, — и, этим страхом сжата,
Она вдруг падает, вновь тяжестью объята,
На ней растет, растет телесная кора,
Паденье все быстрей… Кричат: ‘Проснись! пора! ‘
И пробудился я, встревоженный и бледный,
И как был рад, как рад увидеть мир свой бедный!
Путеводною звездою
Над пучиной бытия
И ты сияешь предо мною,
Дева светлая моя.
О, святи мне, друг небесный!
Сердца звездочка, блести!
И ко мне, в мой мир безвестный,
Тихим ангелом слети! Перед чернию земною
Для чего твой блеск открыт?
Я поставлю пред тобою
Вдохновенья твердый щит,
Да язвительные люди
Не дохнут чумой страстей
на кристалл прозрачной груди,
На эмаль твоих очей. Нет, все блещешь ты беспечно;
Ты не клонишься ко мне.
О, сияй, сияй же вечно
В недоступной вышине!
Будь небесною звездою,
Непорочностью сребрись,
И катяся предо мною,
В чуждый мир не закатись! Нет! звезда, в морозе света
Ярким пламенем мечты
Ударил ветр. Валы Евксина
Шумят и блещут подо мной,
И гордо вздулся парус мой
На гордых персях исполина.
Мой мир, оторван от земли,
Летит, От берега вдали
Теряет власть земная сила;
Здесь только небо шлет грозу;
Кругом лишь небо, а внизу —
Одна широкая могила.
И лежа я, раздумья полн,
С размашистой качели волн —
От корня мачты — к небу очи
Приподнимал, и мнилось мне:
Над зыбью моря звезды ночи
Качались в темной вышине;
Всё небо мерно колыхалось,
И неподвижную досель
Перст божий зыблет, мне казалось,
Миров несметных колыбель, —
И тихо к горизонту падал
Мой взор: там вал разгульный прядал.
И из — за края корабля
Пучина грудь приподнимала
И глухо вздох свой разрешала
Седые кудри шевеля.
Взгляните. Как вьется, резва и пышна,
Прелестница шумного света.
Как носится пламенным вихрем она
По бальным раскатам паркета.
Владычицу мира и мира кумир —
Опасной кокеткой зовет ее мир.
В ней слито блистанье нескромного дня
С заманчивой негою ночи;
Для жадных очей не жалеют огня
Ее огнестрельные очи;
Речь, полная воли, алмазный наряд,
Открытые перси, с кудрей аромат. ‘Кокетка! кокетка! ‘ — И юноша прочь
Летит, поражен метеором;
Не в силах он взора ее превозмочь
Своим полудевственным взором.
Мной, други, пучины огня пройдены:
Я прочь не бегу от блестящей жены. А вот — дева неги: на яхонт очей
Опущены томно ресницы,
Речь льется молитвой, и голос нежней
Пленительных стонов цевницы.
В ней все умиленье, мечта, тишина;
Туманна, эфирна, небесна она. Толпою, толпою мечтателей к ней, —
К задумчивой, бледной, прелестной;
Но я отойду от лазурных очей,
Отпряну от девы небесной.
Однажды мне дан был полезный урок;
Мне в душу залег он, тяжел и глубок. Я знаю обманчив божественный вид;
Страшитесь подлунной богини.
Лик святостью дышит, а демон укрыт
Под легким покровом святыни,
И блещет улыбка на хитрых устах,
Как надпись блаженства на адских дверях.
Боже! Как безумна гордость человека!
‘Для меня всё в мире от начала века, —
Он сказал когда-то с дерзостью незнанья. —
Царь я всей природы, я — венец созданья,
Средь светил небесных, средь пучин эфира
Я стою с Землею в средоточье мира.
Вкруг меня вертится от зимы до лета
Солнце — мой источник теплоты и света.
Там Луна — фонарь мой, звездочки — лампадки —
Светят, чтоб всё было у меня в порядке’.
— ‘Лжешь, гордец безумный! Лжешь, глупец надменный:
Сам с своей Землею в уголку вселенной,
Глядя только в щелку узкого оконца,
Кубарем кружишься около ты Солнца;
С Солнцем вдаль несешься — и не знаешь, где ты,
Призраки лишь только видишь — не предметы.
Лунный шар — твой спутник, а тех звезд лампады —
Океаны света, страшные громады,
При которых весь твой мир в его убранстве —
Жалкая пылинка в мировом пространстве’.
Он сказал: ‘Я -разум: мыслю, размышляю,
Лишь инстинкт животным я предоставляю;
В рабстве их держу я, создан — быть вельможей;
Я с душой бессмертной вечный образ божий.
Для меня всевышний так весь мир устроил,
Чтоб себя я только тешил и покоил.
Вождь я грозных армий, властелин творенья! ’
Вот он — полюбуйтесь — образец смиренья!
Сам себя он громко, величая, славит,
Бьет себе подобных и природу давит;
Ничего не смысля, он за бога смело
Судит и решает божеское дело!
Ты был ли когда — то, пленительный век,
Как пышные рощи под вечной весною
Сияли нетленных цветов красотою,
И в рощах довольный витал человек,
И сердца людского не грызла забота,
И та же природа, как нежная мать,
С людей не сбирала кровавого пота,
Чтоб зернами щедро поля обнизать? Вы были ль когда — то, прекрасные дни,
Как злая неправда и злое коварство
Не ведали входа в сатурново царство
И всюду сверкали Веселья одни;
На землю взирали с лазурного свода
Небесные звезды очами судей,
Скрижали законов давала природа,
И милая дикость равняла людей? Вы были ль когда — то, златые года,
Как праздно лежало в недвижном покое
В родном подземелье железо тупое
И им не играла пустая вражда;
И хищная сила по лику земному
Границ не чертила кровавой чертой,
Но тихо катилось от рода к другому
Святое наследье любви родовой? Ты было ли, время, когда в простоте,
Не зная обмана и тихого гнева,
Пред юношей стройным прекрасная дева
Спокойно блистала во всей красоте;
Когда и тела их и души сливая,
Любовь не гнездилась в ущелье сердец,
Но всюду раскрыта, всем в очи сверкая,
На мир одевала всеобщий венец? Ты был ли, век дивный? Твоя красота
Не есть ли слиянье прекрасных видений,
Пленительный вымысл — игра поколений,
Иль дряхлого мира о прошлом мечта?
Ты не был, век милый! Позорищем муки
Был юноша мир, как и мир наш седой,
Но веют тобою Овидия звуки,
И сердцу понятен ты, век золотой!
Стихи, читанные на юбилее князя П.А. Вяземского 2 марта 1861 г.…Вы с Музой свадьбу золотую
Сегодня празднуете, князь. Когда напором исполинским
Враг угрожал стенам Москвы —
С войсками к лаврам бородинским
Назад полвека мчались вы… Душа, богатая любовью,
Стих — чадо бойкого пера,
Добрейший взгляд под строгой бровью
С улыбкой, вестницей добра… Но не шутя по жизни полю
Шли вы… И скорбь давалась вам на долю,
И терн вплетался в ваш венец. Ваш стих, что прежде так смеялся
. . . . . . . . . . . . . . . .
Потом глубоко отозвался
Беседой с таинством могил. …Упреков нет… Иль есть один,
Что князя Вяземского дети
От брака с Музою его —
Вразброд гуляют в белом свете,
Не зная дома своего… Пусть он к ним нежную приложит
Заботу, вкупе их сберег,
И их сторицею умножит,
И всех семейно в мир введет! И мир при кликах громогласных,
Приняв их заодно с отцом,
Покроет чад его прекрасных
Академическим венцом.
Поэт! Не вверяйся сердечным тревогам!
Не думай, что подвиг твой — вздохи любви!
Ты призван на землю всежиждущим богом,
Чтоб петь и молиться, и песни свои
Сливать с бесконечной гармонией мира,
И ржавые в прахе сердца потрясать,
И, маску срывая с земного кумира,
Венчать добродетель, порок ужасать.
За истину бейся, страдай, подвизайся!
На торжище мира будь мрачен и дик,
И ежели хочешь быть честн и велик, —
До грязного счастья земли не касайся,
И если оно тебе просится в грудь, —
Найди в себе силу его оттолкнуть!
Пой жён светлооких и дев лепокудрых,
Но помни, что призрак — земли красота!
Люби их, но слушай учителей мудрых:
Верховное благо — любовь, да не та.
Когда же ты женщину выше поставил
Великой, безмерной небес высоты
И славой, творцу подобающей, славил
Земное творенье — накажешься ты,
Накажешься тяжко земным правосудьем
Чрез женщину ж… Стой! Не ропщи на неё:
Её назначенье — быть только орудьем
Сей казни, воздать за безумье твоё.
Смирись же! Творец тебе милость дарует
И в казни: блестя милосердным лучом,
Десница Господня тебя наказует
Тобою же избранным, светлым бичом.
И твой мне милый лик запечатлен виной.
Неотразимое готов обвиненье.
Да — ты виновна предо мной
В невольном, страшном похищеньи.
Одним сокровищем я в мире обладал,
Гордился им, над ним рыдал.
Его таил от взоров света
В непроницаемой глуши,
Таил — под рубищем поэта
На дне измученной души.
Ты унесла его лукаво:
На лоно счастья мне голову склоня,
Ты отняла навеки у меня
Моё великое, единственное право:
То право — никогда, кончая жизни путь,
С усмешкою горькою на прошлое взглянуть,
На всё, что рок мне в мире заповедал,
На всё, что знал и проклял я,
И с торжеством сказать друзьям моим: друзья!
Вот жизнь моя. Я счастия не ведал
Теперь — застенчиво я буду умирать.
Начав минувшего черты перебирать,
Блаженства образ я увижу
Среди моих предсмертных грёз
И мой последний час увижу
Среди моих предсмертных грёз
И мой последний час унижу
До сожаленья и до слёз, —
И в совести упрём родится беспокойный:
Зачем я, счастья недостойный,
Сосуд его к устам горящим приближал?
Зачем не умер я в тоске перегорая?
Зачем у неба похищал
Частицы божеского рая?
И боязливо я взгляну на небеса
И остывающей рукою
С последним трепетом прикрою
Слезами полные глаза.
Дикий камень при дороге
Дремлет глыбою немой;
В гневе гром, земля в тревоге:
Он недвижен под грозой.
Дни ль златые улыбнуться —
Всюду жизнь заговорит,
Всюду звуки отольются:
Глыба мертвая молчит;
Все одето ризой света,
Все согрето, а она —
Серым мхом полуодета
И мрачна и холодна. Но у этой мертвой глыбы
Жизни чудное зерно
В сокровенные изгибы
До поры схоронено.
Вот — удар! Она проснулась,
Дикий звук произнесла,
И со звуком — встрепенулась
Брызга света и тепла:
Искра яркая вспрыгнула
Из темницы вековой,
Свежим воздухом дохнула,
Красной звездочкой блеснула,
Разгорелась красотой.
Миг еще — и дочь удара
В тонком воздухе умрет,
Иль живым зерно пожара
Вдруг на ветку упадет, —
Разовьется искра в пламень,
И, дремавший в тишине,
Сам ее родивший, камень
Разрушается в огне.
Долго дух в оцепененьи
Безответен и угрюм,
Долго в хладном онеменьи
Дремлет сердце, дремлет ум;
Долго искра золотая
В бездне сумрачной души,
В божий мир не выступая,
Спит в бездейственной тиши;
Но удар нежданный грянет —
Искра прянет из оков
И блистательно проглянет
Из душевных облаков,
И по миру пролагая
Всепалящей силой путь,
И пожары развивая,
Разрушает, огневая,
Огнетворческую грудь.
Благодарю тебя: меня ты отрывала
От пошлости земной, и, отряхая прах,
С тобой моя душа все в мире забывала
И сладко мучилась в таинственны трудах.
Сначала озарять пир юности кипучей
Влетала ты ко мне в златые дни забав.
Гремя литаврами и бубнами созвучий,
Покровы распахнув и дико разметав
Густые волосы по обнаженной груди.
Тебя так видели и осуждали люди
Нескромность буйную. Порою твой убор
Был слишком прихотлив и оскорблял их взор.
Сказали: он блестящ не в меру, он изыскан,
И амброй чересчур и мускусом напрыскан,
И ты казалась им кокеткою пустой,
Продажной прелестью, бездушной красотой.
Мир строг: он осудил твою младую шалость,
Твой бешенный порыв; твоих проступков малость
Он в преступление тяжелое вменил;
Ты скрылась от него, и он тебя забыл.
Но в тишине, в глуши меня ты не забыла,
И в зрелом возрасте мой угол посетила:
Благодарю тебя! — Уже не молода
Ты мне являешься, не так, как в те года,
Одета запросто, застегнута на шею,
Без колец, без серег, но с прежнею своею
Улыбкой, лаской ты сидишь со мной в тиши,
И сладко видеть мне, что ты не без души,
Что мир тебя считал прелестницей минутной
Несправедливо… нет! В разгульности беспутной
Не промотала ты святых даров творца;
Ты не румянила и в юности лица,
Ты от природы так красна была, — и цельный
Кудрявый локон был твой локон неподдельный,
И не носила ты пришпиленной косы,
Скрученной напрокат и взятой на часы.
О нет, ты не была кокеткою презренной,
И, может быть, ко мне в приязни неизменной,
Переживя меня, старушкой доброй ты
Положишь мне на гроб последние цветы.
После бури мирозданья,
Жизнью свежею блестя,
Мир в венке очарованья
Был прекрасен, как дитя.
Роза белая являла
Образ полной чистоты;
Дева юная сияла
Алым блеском красоты.
Небо розу убелило,
Дав румянец деве милой, —
И волшебством тайных уз
Между ними утвердило
Неразгаданный союз;
И заря лишь выводила
В небе светлого царя,
Дева, рдея, приходила
К белой розе, как заря. Но преступного паденья
Миг нежданный налетел:
Под дыханьем обольщенья
Образ девы потускнел.
Молча, зеркало потока
Ей сказало: ты бледна!
И грустит она глубоко,
Милой краски лишена.
Вот светило дня сорвало
Темной ночи покрывало;
Розе верная, спешит
Дева в бархатное поле…
Вот подходит… чудный вид!
Роза, белая дотоле,
Алым пламенем горит;
Пред пришелицею бедной
Струи зари она пышней
И кивает деве бледной
Алой чашею своей.
Милый цвет преобразился:
Твой румянец, дева, здесь!
Не пропал он, — сохранился,
Розе переданный весь Так впервые отлетело
Пламя с юной девы щек,
А листочки розы белой
Цвет стыдливости облек.
Так на первом жизни пире
Возникал греха посев, —
И досталось жить нам в мире
Алых роз и бледных дев!
О радость! — Небесной ты гостьей слетела
И мне взволновала уснувшую грудь.
Где ж люди? Придите: я жажду раздела,
Я жажду к вам полной душою прильнуть.
Ты соком из гроздий любви набежала —
О братья! вот нектар: идите на пир!
Мне много, хоть капля в мой кубок упала:
Мне хочется каплей забрызгать весь мир!
Приди ко мне, старец — наперсник могилы!
Минувшего зеркалом став пред тобой,
Я новою жизнью зажгу твои силы,
И ты затрепещешь отрадной мечтой!
Дай руку, друг юный! Пусть милая радость
Проглянет в пылающих братством очах,
И крепко сомкнется со младостью младость
За чашей, в напевах и бурных речах!
Красавица — дева, мой змей черноокой,
Приди: тебе в очи я радость мою,
В уста твои, в перси, глубоко, глубоко,
Мятежным лобзаньем моим перелью! Но ежели горе мне в душу запало —
Прочь, люди! оно нераздельно мое.
Вам брызги не дам я тогда из фиала,
В котором заветное бродит питье!
Как клад, я зарою тяжелое горе
Печального сердца в своих тайниках,
И миру не выдам ни в сумрачном взоре,
Ни в трепетных вздохах, ни в жалких слезах. Нейдите с участьем: вам сердце откажет;
В нем целое море страдания ляжет, —
И скорби волна берегов не найдет!
Пред искренним другом умедлю признаньем:
Мне страшно — он станет меня утешать!
И тайн моих дева не вырвет лобзаньем,
Чтоб после с улыбкой о них лепетать.
Так, чуждые миру, до дня рокового
Я стану беречь мои скорби, — а там
Пошлю все залоги терпенья святого
На сладостный выкуп к эдемским вратам!
Через все пути земные
С незапамятной поры
В мире ходят две родные,
Но несходные сестры.
Вся одна из них цветами,
Как невеста, убрана,
И опасными сетями
Смертных путает она;
На устах любви приманка,
Огонь в очах, а в сердце лёд
И, как бурная вакханка,
Дева пляшет и поёт.
Не блестит сестра другая;
Черен весь её покров;
Взор — недвижимо — суров;
Перси — глыба ледяная,
Но в груди у ней — любовь!
Всем как будто незнакома,
Но лишь стукнет у дверей, —
И богач затворный — дома
Должен сказываться ей;
И чредой она приходит
К сыну горя и труда,
И бессонницу отводит
От страдальца навсегда.
Та — страстей могучем хмелем
Шаткий ум обворожит
И, сманив к неверным целям,
С злобным смехом убежит.
Эта в грозный час недуга
Нас, как верная подруга,
Посетит, навеет сон,
Сникнет к ложу с страданьем
И замкнёт своим лобзаньем
Тяжкий мученика стон.
Та — напевами соблазна
Обольщает сжатый дух
И для чувственности праздной
Стелят неги жаркий пух.
Эта — тушит пыл телесный,
Прах с души, как, цепи рвёт
И из мрака в свет небесный
Вдохновенную влечёт.
Рухнет грустная темница:
Прах во прах! Душа — орлица
Снова родину узрит
И без шума, без усилья,
Вскинув девственные крылья,
В мир эфирный воспарит!
В груди у юноши есть гибельный вулкан.
Он пышет. Мир любви под пламенем построен.
Чредой прошли года; Везувий успокоен,
И в пепле погребён любовный Геркулан;
Под грудой лавы спят мечты, тоска и ревность;
Кипевший жизнью мир теперь — немая древность.
И память, наконец, как хладный рудокоп,
Врываясь в глубину, средь тех развалин бродит,
Могилу шевелит, откапывает гроб
И мумию любви нетленную находит:
У мёртвой на челе оттенки грёз лежат;
Есть прелести ещё в чертах оцепенелых;
В очах угаснувших блестят
Остатки слёз окаменелых.
Из двух венков, ей брошенных в удел,
Один давно исчез, другой всё свеж, как новый:
Венок из роз давно истлел,
и лишь один венок терновый
На вечных язвах уцелел.
Вотще и ласки дев и пламенные песни
Почившей говорят: восстань! изыдь! воскресни!
Её не оживят ни силы женских чар,
Ни взор прельстительный, ни уст румяных лепет,
И электрический удар
В ней возбудит не огнь и жар,
А только судорожный трепет.
Кругом есть надписи; но тщетно жадный ум
Покрывшую их пыль сметает и тревожит,
Напрасно их грызёт и гложет
Железный зуб голодных дум,
Когда и сердце их прочесть уже не может;
И факел уронив, и весь проникнут мглой,
Кривляясь в бешенстве пред спящею богиней,
В бессильи жалком разум злой
Кощунствует над древнею святыней.
Он здесь! — В средину цепи горной
Вступил, и, дав ему простор,
Вокруг почтительно, покорно
Раздвинулись громады гор.
Своим величьем им неравный,
Он стал — один и, в небосклон
Вперя свой взор полудержавный,
Сановник гор — из Крыма он,
Как из роскошного чертога,
Оставив мир дремать в пыли,
Приподнялся — и в царство бога
Пошел посланником земли.
Зеленый плащ вкруг плеч расправил
И, выся темя наголо,
Под гром и молнию подставил
Свое открытое чело.
И там, воинственный, могучий,
За Крым он растет с грозой,
Под мышцы схватывает тучи
И блещет светлой головой. И вот я стою на холодной вершине.
Все тихо, все глухо и темно в долине.
Лежит подо мною во мраке земля,
А с солнцем давно переведался я, —
Мне первому луч его утренний выпал,
И выказал пурпур, и злато рассыпал. Таврида-красавица вся предо мной.
Стыдливо крадется к ней луч золотой
И гонит слегка ее сон чародейный,
Завесу тумана, как полог кисейный,
Отдернул и перлы восточные ей
Роняет на пряди зеленых кудрей. Вздохнула, проснулась прелестница мира,
Свой стан опоясала лентой Салгира,
Цветами украсилась, грудь подняла
И в зеркало моря глядится: мила!
Роскошна! Полна красотою и благом!
И смотрит невестой!.. А мы с Чатырдагом
Глядим на красу из отчизны громов
И держим над нею венец облаков.
Рассыпано много холмов полевых
Из длани природы обильной;
Холмы те люблю я; но более их
Мне холм полюбился могильный. В тоске не утешусь я светлым цветком,
Не им обновлю мою радость: Взгляну на могилу — огнистым клубком
По сердцу прокатится сладость. Любви ли сомнение в грудь залегло,
На сладостный холм посмотрю я —
И чище мне кажется девы чело,
И ярче огонь поцелуя. Устану ли в тягостной с роком борьбе,
Изранен, избит исполином,
Лишь взгляну в могилу — и в очи судьбе
Взираю с могуществом львиным. Я в мире боец; да, я биться хочу.
Смотрите: я бросил уж лиру;
Я меч захватил и открыто лечу
Навстречу нечистому миру. И бог да поможет мне зло поразить,
И в битве глубоко, глубоко,
Могучей рукою сталь правды вонзить
В шипучее сердце порока! Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
Пусть грозно врагов ополченье!
Как лев я дерусь; как разумный боец,
Упрочил себе отступленье. Могила за мною, как гений, стоит
И в сердце вливает отвагу;
Когда же боренье меня истомит,
Туда — и под насыпью лягу. И пламенный дух из темницы своей
Торжественным крыльев размахом
К отцу возлетит, а ползучих гостей
Земля угостит моим прахом. Но с миром не кончен кровавый расчет!
Нет, — в бурные силы природы
Вражда моя в новой красе перейдет,
И в воздух, и в пламя, и в воды. На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну;
Средь водной равнины волною плесну —
Злодея ладью опрокину! Порою злым вихрем прорвусь на простор,
И вихрей — собратий накличу,
И прахом засыплю я хищника взор,
Коварно следящий добычу! Чрез горы преград путь свободный найду;
Сквозь камень стены беспредельной
К сатрапу в чертоги заразой войду
И язвою лягу смертельной!
Звучат часов медлительных удары,
И новый год уже полувозник;
Он близится; и ты уходишь, старый!
Ступай, иди, мучительный старик.
На пир зовут: я не пойду на пир.
Шуми, толпа, в рассеяньи тревожном;
Ничтожествуй, волнообразный мир,
И, суетный кружись при блеске ложном
Мильонов свеч и лучезарных ламп,
Когда, следя мгновений бесконечность,
Мой верный стих, мой пяти стопный ямб
Минувший год проталкивает в вечность. Скорей, скорей! — настал последний час —
И к выходу ему открыты двери.
Иди, злой год. Ты много взял у нас,
Ты нас обрёк на тяжкие потери…
Умолк, угас наш выспренний певец.
И музами и славою избранной;
Его уж нет — торжественный венец
Упал на гроб с главы его венчанной. Угас и он, кто сыпал нам цветы
Блестящего, роскошного рассказа
И Терека и браного Кавказа
Передавал заветные черты.
Ещё певца маститого не стало,
Ещё почил возлюбленный поэт,
Чьё пенье нам с первоначальных лет
Игривое и сладкое звучало…
Умолк металл осиротелых лир.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Суровый год! Твой кончен ход унылый;
Последний твой уже исходит час;
Скажи, ужель поэта в мир могилы
Могучего переселив от нас,
Земле взамен ты не дал поселенца,
Руками муз повитого? Ужель
Ни одного ты чудного младенца
Не положил в земную колыбель? Да и взойдёт он! Таинственных велений
Могуществом, быть может, уж влеком,
В сей миг с грудным родимой молоком
Он пьёт струи грядущих вдохновений,
И некогда зиждительным огнём
Наш сонный мир он потрясёт и двигнет,
И песнь его у гроба нас настигнет,
И весело в могилу мы сойдём…
О, как быстра твоих очей
Огнём напитанная влага!
В них всё — и тысячи смертей
И море жизненного блага.
Они, одетые черно,
Горят во мраке сей одежды;
Сей траур им носить дано
По тем, которым суждено
От их погибнуть без надежды.
Быть может, в сумраке земном
Их пламя для того явилось,
Чтоб небо звёзд твоих огнём
Перед землёю не гордилось,
Или оттоль, где звёзд ряды
Крестят эфир лучей браздами,
Упали белых две звезды
И стали чёрными звездами.
Порой, в таинственной тени,
Слегка склонённые, они,
Роняя трепетные взгляды,
Сияньем теплятся святым,
Как две глубокие лампады,
Елеем полные густым, —
И укротив желаний битву
И бурю помыслов земных,
Поклонник в трепете при них
Становит сердце на молитву.
Порой в них страсть: ограждены
Двойными иглами ресницы,
Они на мир наведены
И смотрят ужасом темницы,
Где через эти два окна
Чернеет страшно глубина, —
И поглотить мир целый хочет
Та всеобъемлющая мгла,
И там кипящая клокочет
Густая, чёрная смола;
Там ад; — но муки роковые
Рад каждый взять себе на часть,
Чтоб только этот ад попасть,
Проникнуть в бездны огневые,
Отдаться демонам во власть,
Истратить разом жизни силы,
Перекипеть, перегореть,
Кончаясь, трепетать и млеть,
И, как в бездонных две могилы,
Всё в те глаза смотреть — смотреть.
Днем небо так ярко: смотрел бы, да больно;
Поднимешь лишь к солнцу взор грешных очей —
Слезятся и слепнут глаза, и невольно
Склоняешь зеницы на землю скорей
К окрашенным легким рассеянным светом
И дольнею тенью облитым предметам.
Вещественность жизни пред нами тогда
Вполне выступает — ее череда!
Кипят прозаических дел обороты;
Тут счеты, расчеты, заботы, работы; От ясного неба наш взор отвращен,
И день наш труду и земле посвящен.
Когда же корона дневного убранства
С чела утомленного неба снята,
И ночь наступает, и чаша пространства
Лишь матовым светом луны налита, —
Тогда, бледно-палевой дымкой одеты,
Нам в мягких оттенках земные предметы
Рисуются легче; нам глаз не губя,
Луна позволяет смотреть на себя,
И небо, сронив огневые уборы,
Для взоров доступно, — и мечутся взоры
И плавают в неге меж светом и мглой,
Меж дремлющим небом и сонной землей;
И небо и землю кругом облетая,
Сопутствует взорам мечта золотая —
Фантазии легкой крылатая дочь:
Ей пища — прозрачная лунная ночь.
Порою же ночи безлунная бездна
Над миром простерта и густо темна.
Вдруг на небо взглянешь: оно многозвездно,
А взоры преклонишь: оно многозвездно,
Дол тонет во мраке: — невольно вниманье
Стремится туда лишь, откуда сиянье
Исходит, туда — в лучезарную даль…
С землей я расстался — и, право, не жаль:
Мой мир, став пятном в звездно — пламенной раме,
Блестящими мне заменился мирами;
Со мною глаз на глаз вселенная здесь,
И, мнится, с землею тут в небе я весь,
Я сам себе вижусь лишь черною тенью,
Стал мыслью единой, — и жадному зренью
Насквозь отверзается этот чертог,
Где в огненных буквах начертано: бог.
Долго шёл между горами
И с раската на раскат…
Горы! тесно между вами;
Между вами смертный сжат; Тесно, сердце воли просит,
И от гор, от их цепей,
Лёгкий конь меня уносит
В необъятный мир степей.
Зеленеет бархат дерна —
Чисто; гладко; ровен путь;
Вдоволь воздуха; просторно:
Есть, где мчаться, чем дохнуть.
Грудь свободна — сердце шире!
Есть, где горе разнести!
Здесь не то, что в душном мире:
Есть, чем вздох перевести! Бездна пажитей пространных
Мелким стелется ковром;
Море трав благоуханных
Блещет радужно кругом.
Удалой бурно — крылатый
Вер летит: куда лететь?
Вольный носит ароматы:
Не найдёт, куда их деть.
Вот он. Вот он — полн веселья —
Прах взвивает и бурлит
И, кочуя, . от безделья
Свадьбу чёртову крутит. Не жалеет конской мочи
Добрый конь мой: исполать!
О, как весело скакать
Вдаль, куда смотрят очи,
И пространство поглощать! Ветер вольный! брат! — поспорим!
Кто достойнее венка?
Полетим безводным морем!
Нам арена широка.
Виден холм из — за тумана,
На безхолмьи великан;
Видишь ветер — вон курган —
И орёл летит с кургана:
Там ристалищу конец;
Там узнаем, чей венец:
Конь иль ветр — кто обгонит? Мчимся: степь дрожит и стонет;
Тот и этот, как огонь,
И лишь ветр у кургана
Зашумел в листах бурьяна —
У кургана фыркнул конь.
Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Из челюстей ярых дрожащей земли! Там люди, исторгшись из шатких оград,
От ужаса, в общем смятеньи немеют;
Там матери, в блеске горящих громад
С безумной улыбкою нежно лелеют
Беспечных младенцев у персей своих
Потеряны мысли, но сердце при них! Взгляните: одна, как без жизни — бледна,
Едва оживает в объятьях супруга;
Вот дико очами блуждает она…
Узрела — и двинулась с воплем испуга:
Малютка родимый — души ее часть —
Стоит на балконе, готовом упасть; Стоит, и на бурные волны людей,
На лаву и пламя с улыбкой взирает
И к жалам неистовых огненных змей
Призывно ручонки свои простирает,
Как счастлив прекрасным неведеньем он!
Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон. Нет, он не погибнет: жива его мать.
Напрасно супруг всею силой объятий
Стремится порыв его сердца унять!
Бесплодно усилье мольбы и заклятий!
Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена:
Тут матерней грудью рванулась жена! Она уж на лестнице — дымная мгла
Ее окружает; вдруг сыплется камень…
Уж вот на балконе… вот сына взяла —
Ее пощадили дождь камней и пламень!
Спасение близко… Но падает дом —
И дым заклубился могильным столбом.
Да! Вот они — знакомые места!
Я узнаю: вот улица кривая!
Вот — вся в горбах, в ущербах мостовая!
И вот она — разбитая плита
Близ ветхого, погнувшегося дома.
О! как она душе моей знакома
И как ее мне памятен излом!
Всё наизусть я вытвердил, как школьник:
Уступ, провал, и этот треугольник,
Здесь выбитый, с зазубренным углом,
И эту щель с ее глубоким мраком,
Идущую порывистым зигзагом,
Как будто бы когда-нибудь прошла
Здесь молнии сердитая стрела.
О, если б всё так сохранялось в мире,
Как эта щель! Прошли десятки лет.
Теперь она немного стала шире,
И более в ней перемены нет.
По-прежнему, чернея и зевая,
Она глядит, как летопись живая
С изображеньем верным одного
Старинного паденья моего.
Когда-то здесь так повредил я ногу,
Что и теперь хромаю понемногу,
А тут жила… предмет любви моей.
Я шел туда, я торопился к ней,
Шел бойкими и крупными шагами,
И, чувствуя мой неземной удел,
Я на небо так пристально глядел,
Что ничего не видел под ногами
И — бух в провал! — И как страдал потом!
Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем
Я вам скажу: хоть и остался хром,
Я и теперь горжусь моим увечьем.
Больной, я был могилы на краю,
Передо мной стоял духовный пастырь,
На рану воспаленную мою
Телесный врач накладывал мне пластырь,
И тут… Могу ль я этот миг забыть?
Она пришла больного навестить!
И я узрел небесное виденье,
Благословил стократ мое паденье,
И для меня осталась ты свята,
Заветная разбитая плита!
Хоть щель твоя теперь немного шире,
Но если б всё так сохранялось в мире!
Тебя приветствую я снова,
Маститый старец — темный лес,
Стоящий мрачно и сурово
Под синим куполом небес. Меж тем как дни текли за днями,
Ты в грудь земли, на коей стал,
Глубоко врезался корнями
И их широко разметал. Твои стволы как исполины,
Поправ пятой постелю мхов,
Стоят, послав свои вершины
На поиск бурных облаков. Деревья сблизились как братья
И простирают всё сильней
Друг к другу мощные объятья
Своих раскинутых ветвей. Я вижу дубы, сосны, ели,
Там — зев дупла, там — мох седой,
Коры растрескавшейся щели,
И пни, и кочки под ногой. При ветре здесь витийством шума
Я упоен, а в тишине
Как величаво смотрит дума
С деревьев этих в душу мне! И в час, как солнце близ заката
И меркнет день, душа моя
Здесь дивным таинством объята
И новым чувством бытия, — И, с миром бренным, миром пыльным
Как бы навек разделена,
В союзе с миром замогильным
Здесь богу молится она, — И лес является мне храмом,
Шум листьев — гимном торжества,
Смолистый запах — фимиамом,
А сумрак — тайной божества. Спускает ночь свою завесу —
И мне мерещится тот век,
Как был родным родному лесу
Перворожденный человек. Мне грезится тот возраст мира,
Как смертный мирно почивал,
Не заходила в лес секира,
Над ним огонь не пировал. И где тот мир и та беспечность?
Вот мир с секирой и огнем,
Заботы, труд, могила, вечность…
Откуда мы? Куда идем?. Лесная тень из отдаленья
Идет, ко мне наклонена,
Как будто слово разуменья
Мне хочет высказать она, — И пробираюсь я украдкой,
Как будто встретиться боюсь
С великой жизненной разгадкой,
К которой мыслями стремлюсь; Древесных листьев сонный лепет
Робею выслушать вполне,
Боюсь понять… невольный трепет
Вдруг проникает в сердце мне. Бурлит игра воображенья,
И, как в магическом кругу,
Здесь духа тьмы и все виденья,
Сдается, вызвать я могу, — И страшно мне, как сыну праха,
Ужасно мне под этой тьмой,
Но как-то рад я чувству страха
И мне приятен ужас мой.
Поэзия! Нет, — ты не чадо мира;
Наш дольный мир родить тебя не мог:
Среди пучин предвечного эфира
В день творчества в тебя облекся бог:
Возникла ты до нашего начала,
Ты в семенах хаоса началась,
В великом ты «да будет» прозвучала
И в дивном «бысть» всемирно разлилась, —
И взятому под божию опеку,
Средь райских грез первых дней весны,
Ты первому явилась человеку
В лице небес, природы и жены.
От звездного нисшедшая чертога
К жильцу земли, в младенческой тиши,
Прямым была ты отраженьем бога
В его очах и в зеркале души.
Готовую нашли тебя народы.
Ты — лучший дар, алмаз в венце даров,
Сладчайший звук в симфонии природы,
Разыгранный оркестром всех миров.
Пал человек, но и в его паденьи
Все с небом ты стоишь лицом к лицу:
Созданья ты к создателю стремленье,
Живой порыв творения к творцу.
Тобою полн, смотря на мир плачевный,
На этот мир, подавленный грехом,
Поэт и царь державно-псалмопевный,
Гремел Давид пророческим стихом,
И таинством любви и искупленья
Сказалась ты всем земнородным вновь,
Когда омыть вину грехопаденья
Должна была святого агнца кровь.
Внушала ты евангелистам строфы,
Достойные учеников Христа,
Когда на мир от высоты Голгофы
Повеяло дыхание креста.
И в наши дни, Адама бедных внуков
Будя сердца, чаруя взор и слух,
Ты, водворясь в мир красок, форм и звуков,
Из дольней тьмы их исторгаешь дух
И служишь им заветной с небом связью:
В твоем огне художнику дано
Лик божества писать цветною грязью
И молнии кидать на полотно.
Скульптор, к твоей допущенный святыне,
Вдруг восстает, могуществом дыша, —
И в земляной бездушной глыбе, в глине
И мраморе горит его душа.
Ты в зодчестве возносишь камень свода
Под звездный свод — к властителю стихий
И в светлый храм грядут толпы народа,
Фронтон гласит: «Благословен грядый!»
Из уст певца течет, благовествуя,
Как колокол гудящий, твой глагол,
И царственно ты блещешь, торжествуя,
Твой скипетр — мысль, а сердце — твой престол.
Порою ты безмолвствуешь в раздумьи,
Когда кругом всемирный поднят шум;
Порой в своем пифическом безумьи
Ты видишь то, чего не видит ум.
На истину ты взором неподкупным
Устремлена, но блеск ее лучей,
Чтоб умягчить и нам явить доступным
Для заспанных, болезненных очей,
Его дробишь в своей ты чудной призме
И, радуги кидая с высоты,
В своих мечтах, в бреду, в сомнамбулизме
Возносишься до провоззренья ты.
Магнитный сон пройдет — и пробужденье
Твое, поэт, печально и темно,
И видишь ты свое произведенье,
Не помня, как оно совершено.
Ветра прихотям послушной,
Разряжённый, как на пир,
Как пригож в стране воздушной
Облаков летучий мир!
Клубятся дымчатые груды,
Восходят, стелются, растут
И, женской полные причуды,
Роскошно тёмны кудри вьют.
Привольно в очерках их странных
Играть мечтами. Там взор найдёт
Эфирной армии полёт
На грозный бой в нарядах бранных,
Или, в венках, красот туманных
Неуловимый хоровод.
Вот, облаков покинув круг волнистой,
Нахмурилось одно — и отошло;
В его груди черно и тяжело,
А верх горит в опушке золотистой; —
Как царь оно глядит на лик земной:
Чело в венце, а грудь полна тоской.
Вот — ширится — и крыльями густыми
Объемлет дол, — и слёзы потекли
В обитель слёз, на яблоко земли, —
А между тем кудрями золотыми
С его хребта воздушно понеслись
Янтарные, живые кольца в высь.
Всё мрачное мраку, а Фебово Фебу!
Всё дольное долу, небесное небу!
Снова ясно; вся блистая,
Знаменуя вешний пир,
Чаша неба голубая
Опрокинута на мир.
Разлетаюсь вольным взглядом:
Облака, ваш круг исчез!
Только там вы мелким стадом
Мчитесь в темени небес.
Тех высот не сыщут бури;
Агнцам неба суждено
Там рассыпать по лазури
Белокурое руно;
Там роскошна пажить ваша;
Дивной сладости полна,
Вам лазуревая чаша
Открывается до дна.
Тщетно вас слежу очами:
Вас уж нет в моих очах!
Лёгкой думой вместе с вами
Я теряюсь в небесах.
Здравствуй, деятель и зритель
Многих чудных жизни сцен,
Музы доблестной служитель,
Наш поэт и представитель
Славных дедовских времен! Знал ты время, ведал лета,
Как людьми еще был дан
В мире угол для поэта
И певец пред оком света
Чтил в себе свой честный сан. В лоне мира — песнью мирной
Он страдальцев утешал,
На пиры — нес клик свой пирный,
В бранях — благовестью лирной
Доблесть храбрых возвышал. Нес в величье он спокойном
Тяжесть дольнего креста, —
Пел ли радость гимном стройным —
Он глумленьем непристойным
Не кривил свои уста; И не мнил он обеспечить
Беззаконный произвол —
В русском слове чужеречить,
Рвать язык родной, увечить
Богом данный нам глагол. И над этой речью кровной,
Внятной призванным душам,
Не был вверен суд верховный
Дерзкой стае суесловной- Дел словесных торгашам. Грустных новостей в пучине
Мы, поэт, погружены,
Но от прежних лет доныне
Честно верен ты святыне
Благородной старины. И за то своим покровом
Сохранил в тебе господь
Эту силу — звучным словом,
Вечно юным, вечно новым,
Оживлять нам дух и плоть. Помню: я еще мальчишкой
Рылся в книжках, и меж них
За подкраденною книжкой
Поэтическою вспышкой
Зажигал меня твой стих; Слух и сердце он лелеял, —
И от слова твоего,
От семен тех, что ты сеял,
Аромат библейский веял —
Отзыв неба самого. Ты Карелии природу
В метких ямбах очертил,
Ты Двенадцатому году
В радость русскому народу
Незабвенным эхом был. И теперь, на нас лишь канул
Бранный дождь, твоя пора
Не ушла: ты вмиг воспрянул
И по-русски первый грянул
Православное ‘ура’. Средь болезненного века
Жив и здрав ты, — честь! хвала!
Песнь живого человека
И до серба, и до грека
Христианская дошла. Крест — нам сила, крест — наш разум.
К нам, друзья! — Из-за креста
Мы весь мир окинем глазом
И ‘на трех ударим разом
Со Христом и за Христа! ’
Смотришь порою на царства земли — и сдается:
Ангел покоя по небу над миром несется,
Всё безмятежно, безбранно, трудится наука,
Знание деда спокойно доходит до внука;
В битве с невежеством только, хватая трофеи,
Борется ум человека и копит идеи,
И ополчавшийся некогда дерзко на веру
Разум смиряется, кротко сознав себе меру,
И, повергаясь во прах пред могуществом божьим,
Он, становясь в умилении веры подножьем,
Злые свои подавляет насмешки над сердцем,
С нищими духом — глядишь — стал мудрец одноверцем.
Мысли крыло распускается шире и шире.
Смотришь — и думаешь: ‘Есть человечество в мире.
Господи! Воля твоя над созданием буди!
Слава, всевышний, тебе, — образумились люди,
Выросли дети, шагая от века до века,
Время и мужа увидеть в лице человека!
Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?.
Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов! ’
Только что эдак подумаешь с тайной отрадой —
Страшное зло восстает необъятной громадой;
Кажется, демон могучим крылом замахнулся
И пролетел над землей, — целый мир покачнулся;
Мнится, не зримая смертными злая комета,
Тайным влияньем нарушив спокойствие света,
Вдруг возмутила людей, омрачила их разум;
Зверствуют люди, и кровию налитым глазом
Смотрят один на другого, и пышут убийством,
Божий дар слова дымится кровавым витийством.
Мысли божественный дар углублен в изысканья
Гибельных средств к умножению смертных терзанья,
Брошены в прах все идеи, в почете — гремушки;
Проповедь мудрых молчит, проповедуют — пушки,
И, опьянелые в оргии дикой, народы
Цепи куют себе сами во имя свободы;
Чествуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца;
Злобствует даже поэт — сын слезы и молитвы.
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит — не нектар; святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню;
Судорог полные, бьют по струнам его руки, —
Лира его издает барабанные звуки.
‘Бейтесь! ’ — кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором;
Сами ж, достойные правой, прямой укоризны,
Ищут поживы в утробе смятенной отчизны.
Если ж иной меж людьми проповедник восстанет
И поучительным словом евангельским грянет,
Скажет: ‘Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья! ’ —
Все на глашатая грозно подъемлют каменья,
И из отчизны грабителей каждый вострубит:
‘Это — домашний наш враг; он отчизны не любит’.
Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель
Скажет: ‘Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель.
Что его слушать? В безумье своем закоснелом
Песни поет он тогда, как мы заняты делом’.
‘Боже мой! Боже мой! — думаешь. — Грусть и досада!
Жаль мне тебя, человечество — бедное стадо!
Жаль…’ Но окончена брань, — по домам, ратоборцы!
Слава, всевышний, тебе, — есть цари-миротворцы.
Много жизненных вопросов
Тем решив, что всё пустяк,
Жил когда-то грек-философ —
Удивительный чудак.
Он ходил как жалкий нищий,
Полунаг и босиком,
И питался грубой пищей,
Сыт был брошенным куском;
В бочке жил; лучами солнца
Освещаем и согрет,
Он героя-македонца,
Покорившего весь свет,
И царя, и полубога,
Гордой просьбой удивил:
‘Отодвинься, брат, немного, —
Ты мне солнце заслонил’.
О, давно минувши лета!
Незапамятная старь!
Днем, при полной силе света,
Диоген зажег фонарь,
И в толпе народа шумной
Он идет, кругом глядит.
‘Ищешь ты кого, безумный? ’
— ‘Человека’, — говорит.
Строгий циник видел грека
И в хитоне, и в плаще,
Но не видел человека
И искал его вотще.
Если б шел он в век из века
Вплоть до нынешних времен —
И доныне человека
Всё искал бы Диоген! Ход веков мы видим ясно,
Нам истории скрижаль
Открывает беспристрастно
Дней давно протекших даль.
Что ж там? — Несколько сокровищ,
Много хламу жизни сей,
Много там людей-чудовищ,
Лжелюдей, полулюдей;
Всюду брани, козни, ковы,
Видны — римлянин суровый,
Грубый скиф и хитрый грек;
Много смертных полудиких,
Много малых, горсть великих…
Где же просто человек?
Был один. Он шел без грома,
Полон истины огнем.
Можно было ‘Ессе homo! ’ *
Смело вымолвить о нем.
Он на всех смотрел с любовью,
Всех к бессмертью, как на пир,
Призывал, и чистой кровью
Он своей опрыснул мир.
Этот мир был им испуган;
Он был схвачен, был поруган,
Был оплеван, был казнен
От ватаги фарисейской
Смертью крестного, злодейской,
И в венке терновом он
Оцет пил средь смертной жажды…
‘Человек, однако, мог
Нам явиться хоть однажды? ’
— Нет, о люди, то был — бог!
______________________
* — ‘Вот человек! ’ (лат.). — Ред.
Ночь. Сомкнувшееся тучи
Лунный лик заволокли.
Лёг по ветру дым летучий,
Миг — и вспыхнуло в дали!
Встало пурпурное знамя,
Искор высыпала рать,
И пошёл младенец — пламя
Вольным юношей гулять. Идёт и растёт он — красавец опасной!
Над хладной добычей он бурно восстал,
К ней жадною грудью прильнул сладострастно,
А кудри в воздушных кругах разметал;
Сверкают объятья, дымятся лобзанья…
Воитель природы, во мраке ночном,
На млеющих грудах роскошного зданья
Сияет победным любви торжеством.
Высоко он мечет живые изгибы,
Вздымается к тучам — в эфирный чертог;
Он обдал румянцем их тёмные глыбы;
Взгляните: он заревом небо зажёг! Царствуй, мощная стихия!
Раздирай покровы ночи!
Обнимай холодный мир!
Вейтесь, вихри огневые!
Упивайтесь ими, очи!
Длись, огня разгульный пир!
Ветер воет; пламя вьётся;
С треском рухнула громада;
Заклубился дым густой.
Диким грудь восторгом бьётся;
Предо мною вся прелесть ада,
Демон! ад прекрасен твой! Но буря стихает, и пламя слабеет;
Не заревом небо — зарёю алеет;
То пламя потухло, а огненный шар
С высока выводит свой вечный пожар. Что ж? — На месте, где картина
Так торжественна была,
Труп лишь зданья — исполина,
Хладный пепел и зола.
Рдела пурпуром сраженья
Ночь на празднике огня;
След печальный разрушенья
Озарён лучами дня.
В ночь пленялся я красою,
Пламень буйства твоего:
Днём я выкуплю слезою
Злость восторга моего! Слеза прокатилась, обсохли ресницы,
И взор устремился к пожару денницы,
К пожару светила — алмаза миров; —
Издавна следимый очами веков,
Являет он пламени дивные силы;
Земля на могилах воздвигла могилы,
А он, то открытый, то в облачной мгле,
Всё пышет, пылает и светит земле.
Невольно порою мечтателю мниться:
Он на небе блещет последней красою,
И вдруг, истощённый, замрёт, задымится,
И сирую землю осыплет золой!
Я вижу рощу. Божий храм
В древесной чаще скрыт глубоко.
Из моря зелени высоко
Крест яркий выдвинут; к стенам
Кусты прижались; рдеют розы;
Под алтарем кипят, журча,
Неиссякающие слезы
Животворящего ключа.
Вблизи — могильный холм; два сумрачные древа
Над ним сплели таинственный покров:
Под тем холмом почила дева —
Твоя, о юноша, любовь.
Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила.
Быть может, стебли сих цветов
Идут из сердца, где любовь
Святые корни сохранила.
В живые чаши этих роз,
Как в ароматные слезницы,
И на закате дня, и с выходом денницы,
Заря хоронит тайну слез.
В возглавьи стройный тополь вырос
И в небо врезался стрелой,
Как мысль. А там, где звучный клирос
Великой храмины земной,
Залив в одежде светоносной
Гремит волною подутесной;
Кадят душистые цветы,
И пред часовнею с лампадой у иконы
Деревья гибкие творят свои поклоны,
И их сгущенные листы
Молитву шопотом читают. — Здесь, мечтатель,
Почившей вдовый обожатель,
Дай волю полную слезам!
Припав на холм сей скорбной грудью,
Доверься этому безлюдью
И этим кротким небесам:
Никто в глуши сей не увидит
Твоих заплаканных очей;
Никто насмешкой не обидит
Заветной горести твоей;
Никто холодным утешеньем
Или бездушным сожаленьем
Твоей тоски не оскорбит,
И ересь мнимого участья
На месте сем не осквернит
Святыню гордого несчастья.
Здесь слез не прячь: тут нет людей.
Один перед лицом природы
Дай чувству весь разгул свободы!
Упейся горестью своей!
Несчастлив ты, — но знай: судьбою
Иной безжалостней убит,
И на печаль твою порою
С невольной завистью глядит.
Твою невесту, в цвете века
Схватив, от мира увлекли
Объятья матери — земли,
Но не объятья человека.
Ее ты с миром уступил
Священной области могил,
Земле ты предал персть земную:
Стократ несчастлив, кто живую
Подругу сердца схоронил,
Когда, навек от взоров скрыта,
Она не в грудь земли зарыта,
А на земле к кому-нибудь
Случайно кинута на грудь.
Крыт лазурным пышным сводом,
Вековой чертог стоит,
И пирующим народом
Он семь тысяч лет кипит.
В шесть великих дней построен
Он так прочно, а в седьмой
Мощный зодчий успокоен
В лоне вечности самой.
Чудно яркое убранство,
И негаснущим огнем
Необъятное пространство
Озаряется кругом.
То, взносясь на свод хрустальный,
Блещет светоч колоссальный;
То сверкает вышина
Миллионом люстр алмазных,
Морем брызг огнеобразных,
И средь бездны их одна,
Будто пастырь в группе стада,
Величавая лампада
И елейна, и ясна,
Светом матовым полна.
В блеске праздничной одежды
Здесь ликует сибарит;
Тут и бедный чуть прикрыт
Ветхим лоскутом надежды,
Мудрецы, глупцы, невежды, —
Всем гостям места даны;
Все равно приглашены.
Но не всем удел веселья,
Угощенье не одно;
Тем — отрава злого зелья,
Тем — кипящее вино;
Тот блестящими глазами
Смотрит сверху; тот — внизу,
И под старыми слезами
Прячет новую слезу.
Брат! Мгновенна доля наша:
Пей и пой, пока стоит
Пред тобою жизни чаша!
‘Пью, да горько’ — говорит.
Те выносят для приличья
Груз улыбки на устах;
Терны грустного величья
Скрыты в царственных венцах.
Много всякой тут забавы:
Там — под диким воплем славы
Оклик избранных имен,
Удостоенных огласки;
Там — под музыкой времен
Окровавленные пляски
Поколений и племен, —
Крики, брань, приветы, ласки,
Хор поэтов, нищий клир,
Арлекинов пестрый мир
И бесчисленные маски:
Чудный пир! Великий пир! Ежечасны перемены:
Те уходят с общей сцены,
Те на смену им идут;
После праздничной тревоги
Гостя мирного на дроги
С должной почестью кладут.
Упоили, угостили,
Проводили, отпустили.
И недвижный, и немой,
Он отправился домой;
Чашу горького веселья
Он до капли осушил
И до страшного похмелья
Сном глубоким опочил;
И во дни чередовые
Вслед за ним ушли другие:
Остаются от гостей
Груды тлеющих костей. Взглянешь: многие постыдно
На пиру себя ведут,
А хозяина не видно,
А невидимый — он тут.
Час придет — он бурей грянет,
И смятенный мир предстанет
Перед ним на грозный суд.
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она: Таланты богом нам даются, —
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: ‘Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен! ’
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам. Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой — не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди —
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем — не с грозой,
И грудь людскую — этот камень —
Прожги молитвенной слезой! Я — ученик, я — не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою. Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, —
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит —
Просил я света, разуменья, —
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; —
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
Ветер влагу чуть колышет
В шопотливых камышах.
Статный лебедь тихо дышит
На лазуревых струях:
Грудь, как парус, пышно вздута,
Величава и чиста;
Шея, загнутая круто,
Гордо к небу поднята;
И проникнут упоеньем
Он в державной красоте
Над своим изображеньем,
Опрокинутый в воде. Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принёс ты пользу нам?
— Нет, я праздно, — говорит он, —
Нежусь в водном хрустале.
Но недаром я упитан
Духом гордым на земле.
Жизнь мою переплывая,
Я в водах отмыт от зла,
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь — и сух я стану;
Встрепенусь — и серебрист;
Запылюсь — я в волны пряну,
Окунусь — и снова чист. На брегу пустынно — диком
Человека я встречал
Иль нестройным, гневным криком,
Иль таился и молчал,
И как голос мой чудесен,
Не узнает он вовек:
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
Но с наитьем смертной муки,
Я, прильнув к моим водам,
Сокровенной песни звуки
Прямо небу передам!
Он, чей трон звездами вышит,
Он, кого вся твердь поёт,
Он — один её услышит,
Он — один её поймёт! Завещаю в память свету
Я не злато, не сребро,
Но из крылий дам поэту
Чудотворное перо;
И певучий мой наследник
Да почтит меня хвалой,
И да будет он посредник
Между небом и землёй!
Воспылает он — могучий
Бич порока, друг добра —
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера! С груди мёртвенно — остылой,
Где витал летучий дух,
В изголовье деве милой
Я оставлю мягкий пух,
И ему лишь, в ночь немую,
Из — под внутренней грозы,
Дева вверит роковую
Тайну пламенной слезы,
Кос распущенных змеями
Изголовье перевьёт
И прильнёт к нему устами,
Грудью жаркою прильнёт,
И согрет её дыханьем,
Этот пух начнёт дышать
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
Я исчезну, — и средь влаги,
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа;
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда.
В красоте, от праха взятой,
Вдохновенным сном объятой,
У разбега райских рек
Почивал наш прародитель —
Стран эдемских юный житель —
Мира новый человек.
Спит; — а творческого дела
Совершается добро:
Вынимается из тела
К сердцу близкое ребро;
Пышет пламень в нем священной,
И звучит небесный клир,
И на свет из кости бренной
Рвется к жизни новый мир, —
И прекрасного созданья
Образ царственный возник:
Полный райского сиянья
Дышит негой женский лик,
И власы текут и блещут,
Ясны очи взоры мещут,
Речью движутся уста,
Перси жизнию трепещут,
В целом свет и красота. Пробудись, супруг блаженный,
И прими сей дар небес,
Светлый, чистый, совершенный,
Сей венец земных чудес!
По предвечному уставу
Рай удвоен для тебя:
Встань! и черпай божью славу
Из двойного бытия!
Величай творца хвалою!
Встань! Она перед тобою,
Чудной прелестью полна,
Новосозданная дева,
От губительного древа
Невкусившая жена! И он восстал — и зрит, и внемлет…
И полн святого торжества
Супругу юную приемлет
Из щедрой длани божества,
И средь небесных обаяний,
Вполне блаженна и чиста,
В цветах — в морях благоуханий
Ликует райская чета;
И все, что с нею населяет
Эдема чудную страну,
С улыбкой радостной взирает
На светозарную жену;
Звучит ей гимн семьи пернатой;
К ней, чужд кровавых, хищных игр,
Подходит с маской зверь косматой —
Покорный волк и кроткий тигр,
И, первенствуя в их собранье,
Спокойный, величавый лев,
Взглянув на новое созданье,
Приветственный подъемлет рев,
И, видя образ пред собою
С венцом бессмертья на челе,
Смиренно никнет головою
И стелет гриву по земле.
А там украдкою на Еву
Глядит коварная змея
И жмется к роковому древу,
В изгибах радость затая;
Любуясь женскими красами,
Тихонько вьется и скользит,
Сверкая узкими глазами
И острым жалом шевелит. Речь змеи кольцеобразной
Ева внемлет. — Прельщена
Сладким яблоком соблазна,
Пала слабая жена.
И виновник мирозданья,
Грянув гневом с высоты,
Возложил венец страданья
На царицу красоты,
Чтоб она на грех паденья,
За вкушенный ею плод,
Все красы и все мученья
Предала в позднейший род;
И караются потомки:
Дверь небесного шара
Заперта для вас, обломки
От адамова ребра!
И за страшный плод познанья —
С горькой участью изгнанья
Долю скорби и трудов
Бог изрек в громовых звуках
Для рожденных в тяжких муках
Ваших горестных сынов.
Взмах руки своей заносит
Смерть над наших дней
И серпом нещадным косит
Злак невызревших полей.
Мерным ходом век за веком
С грузом горя и забот
Над страдальцем — человеком
В бездну вечности идет:
На земле ряды уступов
Прах усопших намостил;
Стал весь мир громадой трупов;
Людям тесно от могил. Но с здесь — в краю изгнанья —
Не покинул смертных бог:
Сердцу светоч упованья
В мраке скорби он возжет,
И на поприще суровом,
Где кипит и рыщет зло,
Он святит венком терновым
Падшей женщины чело;
Казнью гнев свой обнаружа
И смягчая правый суд,
Светлый ум и мышцы мужа
Укрепляет он на труд,
И любовью бесконечной
Обновляя смертных род,
В дольней смерти к жизни вечной
Указал нам переход.
Он открыл нам в край небесный
Двери царственные вновь:
Чей пред нами образ крестный
В язвах казни за любовь?
Это бог в крови распятья
Прекращает смерти пир,
Расторгает цепь проклятья
И в кровавые объятья
Заключает грешный мир!