Фотограф печатает снимки,
Ночная, глухая пора.
Под месяцем, в облачной дымке,
Курится большая гора.Летают сухие снежинки,
Окончилось время дождей.
Фотограф печатает снимки —
Являются лица людей.Они выплывают нежданно,
Как луны из пустоты.
Как будто со дна океана
Средь них появляешься ты.Из ванночки, мокрой и черной,
Глядит молодое лицо.
Порывистый ветер нагорный
Листвой засыпает крыльцо.Под лампой багровой хохочет
Лицо в закипевшей волне.
И вырваться в жизнь оно хочет
И хочет присниться во сне.Скорее, скорее, скорее
Глазами плыви сквозь волну!
Тебя я дыханьем согрею,
Всей памятью к жизни верну.Но ты уже крепко застыла,
И замерла волн полоса.
И ты про меня позабыла —
Глядят неподвижно глаза.Но столько на пленке хороших
Ушедших людей и живых,
Чей путь через смерть переброшен,
Как линия рельс мостовых.А жить так тревожно и сложно,
И жизнь не воротится вспять.
И ведь до конца невозможно
Друг друга на свете понять.И люди, еще невидимки,
Торопят — фотограф, спеши!
Фотограф печатает снимки.
В редакции нет ни души.
Я не покрыл лица забралом,
Не поднял твердого щита, —
Я ждал один, над темным валом,
Где даль безмолвна и пуста.
Я звал: «Стрела чужого стана,
Взнесись и жизнь мою скоси!
Ты мне предстань во мгле тумана,
La belle dame sans merci!»
Свершал я тайные обряды
Пред алтарем в молчаньи зал.
Прекрасной Дамы без пощады
Я вечный призрак заклинал:
«Явись, как месяц, над печалью,
Мой приговор произнеси,
Пронзи мне сердце верной сталью,
La belle dame sans merci!»
Встречал я лик, на твой похожий,
За ним стремил покорный путь,
Как на костер, всходил на ложе,
Как в плаху, поникал на грудь.
«Сожги меня последней страстью
Иль в строгий холод вознеси,
Твоей хочу упиться властью,
La belle dame sans merci!»
Но шла ты год за годом, мимо,
Недостижимой, неземной.
Ни разу ты, неумолимой,
Как Рок, не стала предо мной!
Приди, — огнем любви и муки
Во мне все жажды погаси
И погрузи мне в сердце руки,
La belle dame sans merci!
27 ноября 1907
Во времена, как говорится, в оны
Обычно слышались писательские стоны:
«Лицо читателя… Ах, каково оно!»
Нам было бы теперь стонать смешно, грешно,
Когда читают нас — культурно и умно —
Не единицы — миллионы!
«Читатель — это сфинкс загадочно-немой!»
Какая глупая и злая небылица!
Да вот образчик вам прямой:
Живая, свежая портретная страница!
Пять деревенских ходоков,
Здоровых, кряжистых советских мужиков,
Которым «дом родной» — советская столица.
И угощенье, и приют,
И — по утрам — газетки подают!
Пускай враждебная лютует заграница,
Пусть эмигрантская на нас клевещет моль,
Я ей могу сказать с усмешкою: «Изволь,
Поганая ты моль, вглядеться в эти лица,
Как Пров, Корней, Артем, Савелий да Пахом,
Завороженные словесною игрою,
Смеются весело, довольные стихом,
В котором я тебя, моль каверзная, «крою».
«Эй, моль, — без родины, без денег, без царя!
С десятилетьем… Октября!»
После рек сибирских здесь впервые
Снова предо мною голубые
Слившиеся небеса и воды!
Окунув лицо свое в волну,
Вновь смотрю я, как в былые годы,
На родную сердцу ширину…
Тут когда-то пели бурлаки
Песню, что и ныне все поют:
Как в обятья матушки-реки
Атаман швырнул княжну свою.
Величаво этих вод теченье.
К чистой влаге приближая лица,
Ясно мы, до птичек на петлицах,
Различали наши отраженья.
Мне казалось — солнце с восхищеньем
За своим следило отраженьем.
Вдаль летя, за волжские просторы,
Ветер трогал волосы мои.
Там, на берегу другом, не горы,
Не частушечные Жигули.
Нет, за серой отмелью песчаной —
Редкие прозрачные леса,
Пропускающие небеса,
Ласковые, как глаза желанной…
В тот самый день, когда твои созвучья
Преодолели сложный мир труда,
Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,
Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.
И яростным охвачен вдохновеньем,
В оркестрах гроз и трепете громов,
Поднялся ты по облачным ступеням
И прикоснулся к музыке миров.
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган.
И пред лицом пространства мирового
Такую мысль вложил ты в этот крик,
Что слово с воплем вырвалось из слова
И стало музыкой, венчая львиный лик.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла,
И понял ты живую прелесть мира
И отделил добро его от зла.
И сквозь покой пространства мирового
До самых звезд прошел девятый вал…
Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
Плохо спится Маддалене
В пышно убранном дворце.
Взор бежит дремотной лени,
Зыбкий свет колеблет тени
На встревоженном лице.
Кто там стонет за стена́ми,
Безысходен и уныл?
Это — ветер над крестами,
Над несчетными рядами
Неоплаканных могил.
Что за мгла неотвратимо
Обвила над ложем сень?..
Вот клубится… Мимо! Мимо!
Это тянет черным дымом
Подожженных деревень.
Что прикован взгляд упорный
К этим сводам, вновь и вновь?
Тьмой завешен свод узорный.
Там туман густеет черный.
Боже! Каплет, каплет кровь.
Дрогнул звон… Ужель измена
В за́мок мой войдет сюда!
Гулких волн рыдает смена.
Маддалена! Маддалена!
Это — колокол суда!
И не спится Маддалене
В раззолоченном дворце.
Взор бежит дремотной лени,
Смутный свет колеблет тени
На испуганном лице.
Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спускаться в глубины пещер
И увидел небес молодое лицо.Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.Много звездных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.Там, на высях сознанья — безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичем,
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.В тихом голосе слышались звоны струны,
В странном взоре сливался с ответом вопрос,
И я отдал кольцо этой деве луны
За неверный оттенок разбросанных кос.И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.
(Перевод с французского)
Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры;
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.
Я молодой повеса,
Еще на школьной скамье;
Не глуп, говорю, не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.
Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны -
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.
Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться;
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.
Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу;
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.
Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным,
Я сказал бы, что я еще люблю…
Если бы не был в Лицее.
По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким, как бог меня создал,
Я и хочу всегда казаться.
Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености -
Да, таков Пушкин.
ГолосТо не ели, не тонкие ели
На закате подъемлют кресты,
То в дали снеговой заалели
Мои нежные, милый, персты.
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою, —
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи — в венце.
Вот они — еще синие очи
На моем постаревшем лице!
В твоем голосе — возгласы моря,
На лице твоем — жала огня,
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.Второй голосСтарый дом мой пронизан метелью,
И остыл одинокий очаг.
Я привык, чтоб над этой постелью
Наклонялся лишь пристальный враг.
И душа для видений ослепла,
Если вспомню, — лишь ветр налетит,
Лишь рубин раскаленный из пепла
Мой обугленный лик опалит!
Я не смею взглянуть в твои очи,
Всё, что было, — далёко оно.
Долгих лет нескончаемой ночи
Страшной памятью сердце полно.
Чужих страданий жалкий зритель,
Я жизнь растратил без плода,
И вот проснулась совесть-мститель
И жжет лицо огнем стыда.
Чужой бедой я волновался,
От слез чужих я не спал ночь, —
И все молчал, и все боялся,
И никому не мог помочь.
Убит нуждой, убит трудами,
Мой брат и чах и погибал,
Я закрывал лицо руками
И плакал, плакал — и молчал.
Я слышал злу рукоплесканья
И все терпел, едва дыша;
Под пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Мой дух сроднился с духом века,
Тропой пробитою я шел:
Святую личность человека
До пошлой мелочи низвел.
Ты ль это — жизнь к добру с любовью,
Плод мысли, горя и борьбы?
Увы, отмечена ты кровью,
Насмешка страшная судьбы!..
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать.
«Ручку в ручку дай, а плечико к плечу...
Не вернуться ли нам жить?» — «Ой, не хочу!
Из покойничков в живые нам не лезть, —
Знаем, видим — лучше смерть как ни на есть!»
Ах! Одно же сердце у людей, одно!
Истомилося, измаялось оно;
Столько горя, нужды, столько лжи кругом,
Что гуляет зло по свету ходенем.
Дай копеечку, кто может, беднякам,
Дай копеечку и нищим духом нам!
Торопитесь! Будет поздно торопить.
Сами станете копеечки просить...
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать...
Распахни покрывало! не прячь ты себя!
Ведь не прячутся розы в саду у тебя…
Красота тебе Богом, как розе, дана;
Ты, как роза, на радость очей создана…
Создана ты под солнцем цвести и сиять.
Перестань же чадрою лицо закрывать!
Распахни покрывало! Увидит весь свет,
Что пышней и желанней красавицы нет.
Пусть огнем по сердцам пробегает твой взгляд,
А уста многоценным рубином горят,
И одна только ночь самотканой чадрой
Облекает твой лик и твой стан молодой!
Покажись!.. Пред лицом твоим, бледен и нем,
У султана в Стамбуле смутится гарем.
Да и где же, когда же, какой падишах
Перед взглядом таким не упал бы во прах?..
Не тумань же чадрой лучезарных очей,
Торжества красоты и блаженства людей!
В бродячем цирке, где тоскует львица,
Где людям весело, а зверям тяжело,
Вы в танце огненном священной Белой Птицы
Взвиваете свободное крыло.Гремит оркестр, и ярый звон струится,
И где-то воют звери под замком.
И каждый вечер тот же сон Вам снится —
О чем-то давнишнем, небывшем и былом.Вас снится храм, и жертвенник, и пламя,
И чей-то взгляд, застывший в высоте,
И юный раб дрожащими руками
Вас подает на бронзовом щите.И Вы танцуете, колдунья и царица.
И вдруг в толпе, повергнутой в экстаз,
Вы узнаете обезьяньи лица
Вечерней публики, глазеющей на Вас.И, вздрогнув, как подстреленная птица,
Вы падаете камнем в пустоту.
Гремит оркестр, и ярый звон струится…
А Вас уже уносят в темноту.Потом конец. И вот в другую смену
Выводят клоуна с раскрашенным лицом.
Еще момент… и желтую арену,
Как мертвеца, затягивают холстом.Огни погасли. Спит больная львица,
Дрожит в асфальте мокрое стекло,
И Вы на улице — на пять минут царица —
Волочите разбитое крыло.
Да, да, когда я молод был,
Я так же — как и ты — судил
И точно так же, как и ты,
Бывал игрушкой злой мечты!
Мы — отступающая рать —
Перестаем вас понимать…
Еще потоп не наступал,
Когда брат брата убивал;
Чуть отжил век Мафусаил,
Отец осмеян сыном был!
Вы — верх возьмете, мы — падем,
Как Цезарь, скрыв лицо плащом…
Хоть знают все: Брут честен был,
Когда свой нож окровенил;
Но при Филиппах иногда
Всплывает мщения звезда…
Сегодня при Филиппах — мы!
К нам призрак движется из тьмы,
Он в вас, он — с вами заодно…
Но всем вам то же суждено…
Да, нашей юности вина
В наследство вам передана;
Падете вы, как мы падем, —
Но скроете ль лицо плащом?
На Карловом мосту ты улыбнешься,
переезжая к жизни еженощно
вагончиками пражского трамвая,
добра не зная, зла не забывая.
На Карловом мосту ты снова сходишь
и говоришь себе, что снова хочешь
пойти туда, где город вечерами
тебе в затылок светит фонарями.
На Карловом мосту ты снова сходишь,
прохожим в лица пристально посмотришь,
который час кому-нибудь ответишь,
но больше на мосту себя не встретишь.
На Карловом мосту себя запомни:
тебя уносят утренние кони.
Скажи себе, что надо возвратиться,
скажи, что уезжаешь за границу.
Когда опять на родину вернешься,
плывет по Влтаве желтый пароходик.
На Карловом мосту ты улыбнешься
и крикнешь мне: печаль твоя проходит.
Я говорю, а ты меня не слышишь.
Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,
ты мертвых глаз теперь не поднимаешь
и мой, живой, язык не понимаешь.
На Карловом мосту — другие лица.
Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,
бормочет вновь, спешит за часом час…
Как смерть, что продолжается без нас.
Н. Л. ЧистяковуПорой он был ворчливым оттого,
что полшага до старости осталось.
Что, верно, часто мучила его
нелегкая военная усталость.Но молодой и беспокойный жар
его хранил от мыслей одиноких —
он столько жизней бережно держал
в своих ладонях, умных и широких.И не один, на белый стол ложась,
когда терпеть и покоряться надо,
узнал почти божественную власть
спокойных рук и греющего взгляда.Вдыхал эфир, слабел и, наконец,
спеша в лицо неясное вглядеться,
припоминал, что, кажется, отец
смотрел вот так когда-то в раннем детстве.А тот и в самом деле был отцом
и не однажды с жадностью бессонной
искал и ждал похожего лицом
в молочном свете операционной.Своей тоски ничем не выдал он,
никто не знает, как случилось это, -
в какое утро был он извещен
о смерти сына под Одессой где-то… Не в то ли утро, с ветром и пургой,
когда, немного бледный и усталый,
он паренька с раздробленной ногой
сынком назвал, совсем не по уставу.
Не страшно ли, — тринадцатого марта,
В трехлетье неразлучной жизни нашей,
Испитое чрез край бегущей чашей, —
Что в Ревель нас забрасывает карта?
Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль
Мечтали провести наш день интимный?
Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный
Холодный мрак, — и попадаем в Ревель.
Как он красив, своеобразен, узок
И элегантно-чист, весь заостренный!
Восторженно, в тебя всегда влюбленный,
Твое лицо целую, муза музык!..
Придется ли нам встретить пятилетье
И четверть века слитности — не знаю.
Но знаю, что никто-никто иная
Не заменит тебя, кого ни встреть я…
Встреч новых не ищу и не горюю
О прежних, о дотебных, — никакие
Соблазны не опасны. Я целую
Твое лицо открытое, Мария.
Сидела мать у колыбели;
Дитя спало, но в странном сне:
Его уста уж не алели,
А будто улыбались мне.
Свеча бросала отблеск бледный,
Ребенок бледен был лицом.
Я думал: спи, малютка бедный,
Пока ты с горем не знаком.
Придет пора — и вспыхнут страсти,
В сомненьях истомится ум,
И станет рваться грудь на части,
И лоб наморщится от дум;
И, может быть, среди обмана,
Надежд напрасных и сует
Ты пожалеешь слишком рано
О том, что был рожден на свет.
И я на мать взглянул уныло -
Увидел слезы на глазах,
Лицо ее так грустно было,
Так много скорби на устах.
Я подошел: передо мною
Лежало мертвое дитя,
А мать качала головою -
И в холод бросило меня...
Вот они, скорбные, гордые тени
Женщин, обманутых мной.
Прямо в лицо им смотрю без сомнений,
Прямо в лицо этих бледных видений,
Созданных чарой ночной.
О, эти руки, и груди, и губы,
Выгибы алчущих тел!
Вас обретал я, и вами владел!
Все ваши тайны — то нежный, то грубый,
Властный, покорный — узнать я умел.
Да, я вас бросил, как остов добычи,
Бросил на знойном пути.
Что ж! в этом мире вещей и обличий
Все мне сказалось в единственном кличе:
«Ты должен идти!»
Вас я любил так, как любят, и каждой
Душу свою отдавал до конца,
Но — мне не страшно немого лица!
Не одинаковой жаждой
Наши горели сердца.
Вы, опаленные яростной страстью,
В ужасе падали ниц.
Я, прикоснувшись к последнему счастью,
Не опуская ресниц,
Шел, увлекаем таинственной властью,
К ужасу новых границ.
Вас я любил так, как любят, и знаю —
С каждой я был бы в раю!
Но не хочу я довериться раю.
Душу мою из блаженств вырываю,
Вольную душу мою!
Дальше, все дальше! от счастья до муки,
В ужасы — в бездну — во тьму!
Тщетно ко мне простираете руки
Вы, присужденные к вечной разлуке:
Жить мне и быть — одному.
Пустое болтают, что счастье где-то
У синего моря, у дальней горы.
Подошёл к телефону, кинул монету
И со Счастьем — пожалуйста! — говори.
Свободно ли Счастье в шесть часов?
Как смотрит оно на весну, на погоду?
Считает ли нужным до синих носов
Топтать по Петровке снег и воду?
Счастье торопится — надо решать,
Счастье волнуется, часто дыша.
Послушайте, Счастье, в ваших глазах
Такой замечательный свет.
Я вам о многом могу рассказать —
Пойдёмте гулять по Москве.
Закат, обрамлённый лбами домов,
Будет красиво звучать.
Хотите — я вам расскажу про любовь,
Хотите — буду молчать.
А помните — боль расстояний,
Тоски сжималось кольцо,
В бликах полярных сияний
Я видел ваше лицо.
Друзья в справедливом споре
Твердили: наводишь тень —
Это ж магнитное поле
Колеблется в высоте.
Явление очень сложное,
Не так-то легко рассказать.
А я смотрел, заворожённый,
И видел лицо и глаза…
Ах, Счастье, погода ясная!
Я счастлив, представьте, вновь.
Какая ж она прекрасная,
Московская любовь!
Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица — свежей красотой.
Усталый, из толпы я скрылся
И, жаркую склоня главу,
К окну в раздумье прислонился
И загляделся на Неву.
Она покоилась, дремала
В своих гранитных берегах,
И в тихих, сребряных водах
Луна, купаясь, трепетала.
Стоял я долго. Зал гремел…
Вдруг без размера полетел
За звуком звук. Я оглянулся,
Вперил глаза; весь содрогнулся;
Мороз по телу пробежал.
Свет меркнул… Весь огромный зал
Был полон остовов… Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
Обнявшись желтыми костями,
Кружася, по полу стуча,
Они зал быстро облетали.
Лиц прелесть, станов красота —
С костей их — все покровы спали.
Одно осталось: их уста,
Как прежде, всё еще смеялись;
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех.
Глаза мои в толпе терялись,
Я никого не видел в ней:
Все были сходны, все смешались…
Плясало сборище костей.
Он стал на утесе; в лицо ему ветер суровый
Бросал, насмехаясь, колючими брызгами пены.
И вал возносился и рушился, белоголовый,
И море стучало у ног о гранитные стены.
Под ветром уклончивым парус скользил на просторе,
К Винландии внук его правил свой бег непреклонный,
И с каждым мгновеньем меж ними все ширилось море,
А голос морской разносился, как вопль похоронный.
Там, там, за простором воды неисчерпно-обильной,
Где Скрелингов остров, вновь грянут губящие битвы,
Ему же коснеть безопасно под кровлей могильной
Да слушать, как женщины робко лепечут молитвы!
О, горе, кто видел, как дети детей уплывают
В страну, недоступную больше мечу и победам!
Кого и напевы военных рогов не сзывают,
Кто должен мириться со славой, уступленной дедам.
Хочу навсегда быть желанным и сильным для боя,
Чтоб не были тяжки гранитные косные стены,
Когда уплывает корабль среди шума и воя
И ветер в лицо нам швыряется брызгами иены.
Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
Я зрел тебя лицом к лицу —
И ты, как бог разоблаченный,
Доступен был мне, пришлецу?..
Давно ль — хотя без восхищенья,
Но новых чувств недаром полн —
И я заслушивался пенья
Великих Средиземных волн?
Но песнь их, как во время оно,
Полна гармонии была,
Когда из их родного лона
Киприда светлая всплыла…
Они все те же и поныне —
Все так же блещут и звучат —
По их лазоревой равнине
Святые призраки скользят.
Но я, я с вами распростился —
Я вновь на Север увлечен…
Вновь надо мною опустился
Его свинцовый небосклон…
Здесь воздух колет… Снег обильный
На высотах и в глубине —
И холод, чародей всесильный,
Один здесь царствует вполне.
Но там, за этим царством вьюги,
Там, там, на рубеже земли,
На золотом, на светлом Юге,
Еще я вижу вас вдали —
Вы блещете еще прекрасней,
Еще лазурней и свежей —
И говор ваш еще согласней
Доходит до души моей!
Как мило ты принарядилась!
Как поумнел твой детский взгляд!
Каким пленительным румянцем озарилось
Твое лицо! Соседки говорят,
Что ты, дитя мое, влюбилась…
В кого же?! — знаю я здесь каждый уголок,
(Велик ли наш уездный городок!..)
Проезжих нет, — своих — немного…
Чиновников, плутов, какие только есть,
Немудрено по пальцам перечесть…
Какого ж это полубога
Ты встретила, чтоб так расцвесть?!
Как мило ты принарядилась!
Как поумнел твой детский взгляд!
Каким пленительным румянцем озарилось
Твое лицо! Соседки говорят,
Что ты, дитя мое, влюбилась…
В кого же?! — знаю я здесь каждый уголок,
(Велик ли наш уездный городок!..)
Проезжих нет, — своих — немного…
Чиновников, плутов, какие только есть,
Немудрено по пальцам перечесть…
Какого ж это полубога
Ты встретила, чтоб так расцвесть?!
Так отрок Библии, безумный расточитель…
ПушкинУжели, перешедши реки,
Завижу я мой отчий дом
И упаду, как отрок некий,
Повергнут скорбью и стыдом!
Я уходил, исполнен веры,
Как лучник опытный на лов,
Мне снились тирские гетеры
И сон сидонских мудрецов.
И вот, что грезилось, все было:
Я видел все, всего достиг.
И сердце жгучих ласк вкусило,
И ум речей, мудрее книг.
Но, расточив свои богатства
И кубки всех отрав испив,
Как вор, свершивший святотатство,
Бежал я в мир лесов и нив.
Я одиночество, как благо,
Приветствовал в ночной тиши,
И трав серебряная влага
Была бальзамом для души.
И вдруг таким недостижимым
Представился мне дом родной,
С его всходящим тихо дымом
Над высыхающей рекой!
Где в годы ласкового детства
Святыней чувств владел и я, —
Мной расточенное наследство
На ярком пире бытия!
О, если б было вновь возможно
На мир лицом к лицу взглянуть
И безраздумно, бестревожно
В мгновеньях жизни потонуть!
(Д. Н. Бегичеву)
Есть люди: меж людей они
Стоят на ступенях высоких,
Кругом их блеск, и слава
Далеко свой бросают свет;
Они ж с ходулей недоступных
С безумной глупостью глядят,
В страстях, пороках утопают,
И глупо так проводят век.
И люди мимо их смиренно
С лицом боязненным проходят,
Взглянуть на них боятся,
Колена гнут, целуют платья;
А в глубине души своей безмолвно
Плюют и презирают их.
Другие люди есть: они от бога
Поставлены на тех же ступенях;
И так же блеск, величье, слава
Кругом их свет бросают свой.
Но люди те — всю жизнь свою
Делам народа посвятили
И искренно, для пользы государства,
И день и ночь работают свой век…
Кругом же их с почтеньем люди
Колена гнут, снимают шапки,
Молитвы чистые творят…
О, много раз — несчастных, бедных
Вас окружала пестрая толпа.
Когда вы всем, по силе-мочи,
С любовью помогали им,
Тогда, с благоговеньем тайным,
Любил глядеть я молча,
Как чудно благодатным светом
Сияло ваше светлое лицо.
Я — побежден, и, не упорствуя,
Я встречу гибельный клинок.
Я жизнь провел, единоборствуя,
С тобою, Черный Рыцарь, Рок.
Теперь, смирясь, теперь, покорствуя,
Я признаю: исполнен срок!
Немало выпадов губительных
Я отразил своим щитом,
Ударов солнечно-слепительных,
Горевших золотым огнем.
И, день за днем, я, в схватках длительных,
С тобой стоял, к лицу лицом.
Не раз я падал, опрокинутый;
Мой панцирь был от крови ал,
И я над грудью видел — вынутый
Из ножен твой кривой кинжал.
Но были миги смерти минуты,
И, с новой силой, я вставал.
Пусть, пусть от века предназначено,
Кому торжествовать из нас:
Была надежда не утрачена —
Продлить борьбу хоть день, хоть час!
Пусть горло судорогой схвачено,
Не мне просить о coup de grace!Вот выбит меч из рук; расколото
Забрало; я поник во прах;
Вихрь молний, пламени и золота
Всё вкруг застлал в моих глазах…
Что ж медлить? Пусть, как тяжесть молота,
Обрушится последний взмах!Удар из милости (фр.) — удар, прекращающий мучения
От этого порога до того
работы переделал я немало.
Чинары я сажал — в честь твоего
лица, что мне увидеть предстояло-Пока я отыскал твои следы
и шел за ними, призванный тобою,
состарился я. Волосы седы.
Ступни мои изнурены ходьбою.И все ж от этой улицы до той
я собирал оброненные листья,
и наблюдали пристально за мной
прохожих озадаченные лица.То солнце жгло, то дождик лил — всего
не перескажешь. Так длинна дорога
от этого порога до того
и от того до этого порога.И все-таки в том стареньком дому
все нашими населено следами,
и где-то там, на чердаке, в дыму,
лежит платок с забытыми слезами.От этого и до того огня
ты шила мне мешок для провианта,
Ты звездную одела на меня
рубаху. Ты мешок мой проверяла.От этого порога до того
я шел один среди жары и стужи,
к бокам коней прикладывал тавро,
и воду пил, толок я воду в ступе.Я плыл по рекам и не знал — куда,
и там, пока плыла моя пирога,
я слышал, как глаголила Кура, —
от этого и до того порога.
Ползёт подземный змей,
Ползёт, везёт людей.
И каждый — со своей
Газетой (со своей
Экземой!) Жвачный тик,
Газетный костоед.
Жеватели мастик,
Читатели газет.
Кто — чтец? Старик? Атлет?
Солдат? — Ни че́рт, ни лиц,
Ни лет. Скелет — раз нет
Лица: газетный лист!
Которым — весь Париж
С лба до пупа одет.
Брось, девушка!
Родишь —
Читателя газет.
Кача — «живёт с сестрой» —
ются — «убил отца!» —
Качаются — тщетой
Накачиваются.
Что́ для таких господ —
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!
Газет — читай: клевет,
Газет — читай: растрат.
Что ни столбец — навет,
Что ни абзац — отврат…
О, с чем на Страшный суд
Предстанете: на свет!
Хвататели минут,
Читатели газет!
— Пошёл! Пропал! Исчез!
Стар материнский страх.
Мать! Гуттенбергов пресс
Страшней, чем Шварцев прах!
Уж лучше на погост, —
Чем в гнойный лазарет
Чесателей корост,
Читателей газет!
Кто наших сыновей
Гноит во цвете лет?
Смесители крове́й,
Писатели газет!
Вот, други, — и куда
Сильней, чем в сих строках! —
Чтo думаю, когда
С рукописью в руках
Стою перед лицом
— Пустее места — нет! —
Так значит — нелицом
Редактора газет-
ной нечисти.
1
Лицо без обличия.
Строгость. — Прелесть.
Все́ ризы делившие
В тебе спелись.
Листвою опавшею,
Щебнем рыхлым.
Все́ криком кричавшие
В тебе стихли.
Победа над ржавчиной —
Кровью — сталью.
Все́ навзничь лежавшие
В тебе встали.
2
Нищих и горлиц
Сирый распев.
То не твои ли
Ризы простерлись
В беге дерев?
Рощ, перелесков.
Книги и храмы
Людям отдав — взвился.
Тайной охраной
Хвойные мчат леса:
— Скроем! — Не выдадим!
Следом гусиным
Землю на сон крестил.
Даже осиной
Мчал — и ее простил:
Даже за сына!
Нищие пели:
— Темен, ох, темен лес!
Нищие пели:
— Сброшен последний крест!
Бог из церквей воскрес!
3
О, его не привяжете
К вашим знакам и тяжестям!
Он в малейшую скважинку,
Как стройнейший гимнаст…
Разводными мостами и
Перелетными стаями,
Телеграфными сваями
Бог — уходит от нас.
О, его не приучите
К пребыванью и к участи!
В чувств оседлой распутице
Он — седой ледоход.
О, его не догоните!
В домовитом поддоннике
Бог — ручною бегонией
На окне не цветет!
Все под кровлею сводчатой
Ждали зова и зодчего.
И поэты и летчики —
Все отчаивались.
Ибо бег он — и движется.
Ибо звездная книжища
Вся: от Аз и до Ижицы, —
След плаща его лишь!
«*»Так оно и есть —
Словно встарь, словно встарь:
Если шел вразрез —
На фонарь, на фонарь,
Если воровал —
Значит, сел, значит, сел,
Если много знал —
Под расстрел, под расстрел!
Думал я — наконец не увижу я скоро
Лагерей, лагерей, —
Но попал в этот пыльный расплывчатый город
Без людей, без людей.
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, —
Я заглядывал в черные лица прохожих —
Ни своих, ни чужих.
Так зачем проклинал свою горькую долю?
Видно, зря, видно, зря!
Так зачем я так долго стремился на волю
В лагерях, в лагерях?!
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, —
Я заглядывал в черные лица прохожих —
Ни своих, ни чужих.
Так оно и есть —
Словно встарь, словно встарь:
Если шел вразрез —
На фонарь, на фонарь,
Если воровал —
Значит, сел, значит, сел,
Если много знал —
Под расстрел, под расстрел!
Где-то есть, за темной далью
Грозно зыблемой воды,
Берег вечного веселья,
Незнакомые с печалью
Гесперидовы сады.
Жизнь отдай во власть теченья,
И оно прибьет твой челн
Там, где, словно ожерелья,
Многоцветные каменья
Поднялись над пеной волн.
Девы, благостно нагие,
Опустив к земле глаза,
Встретят странника, как друга,
Уведут тебя в густые,
Светлоствольные леса.
Там, где клонит тиховейно
Ветви древние платан,
Заслоняя солнце юга, —
В голубых струях бассейна
Ты омоешь язвы ран.
Юный, сильный и веселый,
Ты вплетешься в хоровод,
Чтобы в песнях вековечных
Славить море, славить долы
И глубокий небосвод.
Освежив, в тени утеса,
Грудь из мраморных цистерн,
Ты, в рядах друзей беспечных,
Вновь помчишься вдоль откоса,
Обгоняя легких серн.
Ты меж лиц, мелькнувших в пляске,
Нежно выберешь лицо;
И тебе — рукопожатье,
С обещаньем сладкой ласки,
Передаст, таясь, кольцо.
Встанет сумрак. Из бокала
Брызнет нектар золотой.
В чьи-то жданные объятья,
И покорно и устало,
Ты поникнешь головой.
Где целовали степь курганы
Лицом в траву, как горбуны,
Где дробно били в барабаны
И пыль клубили табуны,
Где на рогах волы качали
Степное солнце чумака,
Где горькой патокой печали
Чадил костер из кизяка,
Где спали каменные бабы
В календаре былых времен
И по ночам сходились жабы
К ногам их плоским на поклон,
Там пробирался я к Азову:
Подставил грудь под суховей,
Босой пошел на юг по зову
Судьбы скитальческой своей,
Топтал чебрец родного края
И ночевал — не помню где,
Я жил, невольно подражая
Григорию Сковороде,
Я грыз его благословенный,
Священный, каменный сухарь,
Но по лицу моей вселенной
Он до меня прошел, как царь;
Пред ним прельстительные сети
Меняли тщетно цвет на цвет.
А я любил ячейки эти,
Мне и теперь свободы нет.
Не надивуюсь я величью
Счастливых помыслов его.
Но подари мне песню птичью
И степь — не знаю для чего.
Не для того ли, чтоб оттуда
В свой час при свете поздних звезд,
Благословив земное чудо,
Вернуться на родной погост.
О, високосный год — проклятый год
Как мы о нем беспечно забываем
И доверяем жизни хрупкий ход
Всё тем же пароходам и трамваям
А между тем в злосчастный этот год
Нас изучает пристальная линза
Из тысяч лиц — не тот… не тот… не тот…
Отдельные выхватывая лица
И некая верховная рука,
В чьей воле все кончины и отсрочки,
Раздвинув над толпою облака,
Выхватывает нас поодиночке.
А мы бежим, торопимся, снуем, —
Причин спешить и впрямь довольно много —
И вдруг о смерти друга узнаем,
Наткнувшись на колонку некролога.
И стоя в переполненном метро,
Готовимся увидеть это въяве:
Вот он лежит, лицо его мертво.
Вот он в гробу. Вот он в могильной яме…
Переменив прописку и родство,
Он с ангелами топчет звездный гравий,
И все что нам осталось от него, —
С полдюжины случайных фотографий.
Случись мы рядом с ним в тот жуткий миг —
И Смерть бы проиграла в поединке…
Она б она взяла за воротник,
А мы бы ухватились за ботинки.
Но что тут толковать, коль пробил час!
Слова отныне мало что решают,
И, сказанные десять тысяч раз,
Они друзей — увы! — не воскрешают.
Ужасный год!.. Кого теперь винить?
Погоду ли с ее дождем и градом?
…Жить можно врозь. И даже не звонить.
Но в високосный год держаться рядом.
< Картина Брюллова >
У звучного ключа как сладок первый сон!
Как спящий при луне хорош Эндимион!
Герои только так покоятся и дети.
Над чудной головой висят рожок и сети;
Откинутый колчан лежит на стороне;
Собаки верные встревожены - оне
Не видят смертного и чуют приближенье.
Ты ль, непорочная, познала вожделенье?
Счастливец! ты его узрела с высоты,
И небо для него должна покинуть ты.
Девическую грудь невольный жар обемлет.
Диана, берегись! старик сатир не дремлет.
Я слышу стук копыт. Рога прикрыв венцом,
Вот он, любовник нимф, с пылающим лицом,
Обезображенным порывом страсти зверской,
Уж стана нежного рукой коснулся дерзкой.
О, как вздрогнула ты, как обернулась вдруг!
В лице божественном и гордость и испуг.
А баловень Эрот, доволен шуткой новой,
Готов на кулаке прохлопнуть лист кленовый.