Найдено стихов - 612.
На одной странице показано - 35.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале Вы будете видеть более короткие стихи.
На последней странице Вы можете найти самые длинные стихи по теме.
За тонкой стеной замирала рояль,
Шумели слышней и слышней разговоры, —
Ко мне ты вошла, хороша, как печаль,
Вошла, подняла утомленные взоры…
За тонкой стеной зарыдала рояль.
Я понял без слов золотое признанье,
И ты угадала безмолвный ответ…
Дрожащие руки сплелись без сознанья,
Сквозь слезы заискрился радужный свет,
И эти огни заменили признанья.
Бессильно, безвольно — лицо у лица —
Каким-то мечтам мы вдвоем отдавались,
Согласно и слышно стучали сердца, —
А там, за стеной, голоса раздавались,
И звуки рояля росли без конца.
Мы браво и плотно сомкнули ряды,
Как пули в обойме, как карты в колоде:
Король среди нас — мы горды,
Мы шествуем бодро при нашем народе.Падайте лицами вниз, вниз —
Вам это право дано,
Пред королём падайте ниц
В слякоть и грязь — всё равно! Нет-нет, у народа не трудная роль:
Упасть на колени — какая проблема?
За всё отвечает король,
А коль не король, ну тогда — королева! Падайте лицами вниз, вниз —
Вам это право дано,
Пред королём падайте ниц
В слякоть и грязь — всё равно!
Я с вызовом ношу его кольцо
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Полдневный зной мне сжег лицо.
Куда идти теперь?
Стена. Резная дверь. Кольцо.
Стучи в резную дверь!
За ней узбекский садик. Там
В теки ковер лежит.
Хозяин сам — Гафур Гулям –
С цветком за ухом спит.
Есть у Гафур Гуляма дочь.
По очерку лица,
Халида смуглая точь-в-точь
Похожа на отца.
Но только меньше ровный нос,
Нежнее кожи цвет.
И говорят пятнадцать кос,
Что ей пятнадцать лет.
Она в саду цветет, как мак,
И пахнет, как чабрец.
Стучи в резную дверь… но так,
Чтоб не слыхал отец.
Жизнь моя несется,
Как пылиночка весной;
Пламень страстный льется
И уносит мой покой.
Милы где предметы:
Поле, рощи и луга,
И младые лета,
И приютные брега?
Где твоя награда —
Воля страсти молодой?
Где твоя услада,
Незаметная тоской?
Где цветочек лживый —
Светлоокие глаза,
Блеск в лице игривый
И приятная краса?
Рано ты сокрылась,
Милой юности черта,
Мне же бедной мнилась…
Сон, игривая мечта!
Старость не отрада
Для поблекшего лица,
Мне ж одна отрада —
Терпеливо ждать конца.
И снова ты, и снова ты,
И власти нет проклясть!
Как Сириус палит цветы
Холодным взором с высоты,
Так надо мной восходишь ты,
Ночное солнце — страсть!
Мне кто-то предлагает бой
В ночном безлюдьи, под шатром.
И я, лицом к лицу с судьбой,
И я, вдвоем с тобой, с собой,
До утра упоен борьбой,
И — как Израиль — хром!
Дневные ринутся лучи, —
Не мне пред ними пасть!
Они — как туча саранчи.
Я с богом воевал в ночи,
На мне горят его лучи.
Я твой, я твой, о страсть!
11 сентября 1900
Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный,
Как золотой покров, она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И, как виденье, внешний мир ушел…
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной.
На самого себя покинут он –
Упразднен ум, и мысль осиротела –
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела…
И чудится давно минувшим сном
Ему теперь всё светлое, живое…
И в чуждом, неразгаданном ночном
Он узнает наследье родовое.
Я старел, на лице взбороздились морщины —
Линии, рельсы тревог и волнений,
Где взрывных раздумий проносились кручины —
Поезда дребезжавшие в исступленьи.
Ты старел и лицо уподобилось карте
Исцарапанной сетью путей,
Где не мчаться уже необузданной нарте,
И свободному чувству где негде лететь!..
А эти прозрачные очи глазницы
Все глубже входили, и реже огня
Пробегали порывы, очнувшейся птицы,
Вдруг вспоминавшей ласку весеннего дня…
И билось сознанье под клейкою сетью
Морщин, как в сачке голубой мотылек
А время стегало жестокою плетью
Но был деревянным конек.
К стене причалил челн полночный,
Упали петли из окна,
И вот по лестнице непрочной
Скользнула с высоты Она.
Дрожа от счастья и тревоги,
За мигом миг следили мы, —
Пока Ее коснулись ноги
До тихо зыблемой кормы!
Я принял, как святыню, в руки
Ее, закрытую фатой.
И весел — были тихи звуки,
И челн — был призрак над водой.
Она не молвила ни слова
И не явила нам лица,
Но громче ропота морского
Стучали сильные сердца!
И, наклоняя лица ниже,
Сжав рукояти шпаг своих,
Мы знали все, что ближе, ближе
Час поединков роковых!
Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
кто внес сюда шкафы и стол, и думал,
что больше не покинет этих стен;
но должен был уйти, ушел и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.
Какое сходство у сестры и брата
В прекрасных юных лицах! Но лицо
Сестры гораздо строже и бледнее,
Как будто горделивей, чем у брата,
Который дружелюбно заключал
Меня в обятья. Как была кротка
Тогда, его улыбка, и как кроток
Был тихий взгляд! Его венок из мака,
Касаясь мне чела, благоуханьем,
Все скорби утолял в моей душе,
Но это утоленье было кратко.
Вполне мне исцелиться лишь тогда,
Как бледная сестра его опустит
Свой факел.—Сон хорош; но лучше смерть.
Всего же лучше—вовсе не родиться.
Она приподнялась с своей постели,
Не поднимая теневых ресниц,
С лицом белее смертью взятых лиц,
Как бы заслыша дальний звон свирели.
Как будто сонмы к бледной спящей пели,
И зов дошел от этих верениц.
Туда. Туда. До призрачных станиц.
Туда. Туда. До древней колыбели.
Густых волос змеиная волна
Упала на незябнущие плечи.
И вся она тянулась как струна.
Звала непобедимо вышина.
Душа ушла к своей венчальной встрече.
Все видела глядящая Луна.
За темной далью городской
Терялся белый лед.
Я подружился с темнотой,
Замедлил быстрый ход.
Ревело с черной высоты
И приносило снег.
Навстречу мне из темноты
Поднялся человек.
Лицо скрывая от меня,
Он быстро шел вперед
Туда, где не было огня
И где кончался лед.
Он обернулся — встретил я
Один горящий глаз.
Потом сомкнулась полынья —
Его огонь погас.
Слилось морозное кольцо
В спокойный струйный бег.
Зарделось нежное лицо,
Вздохнул холодный снег.
И я не знал, когда и где
Явился и исчез —
Как опрокинулся в воде
Лазурный сон небес.4 августа 1902
А что если кудри в плат
Упрячу — что вьются валом,
И в синий вечерний хлад
Побреду себе…….— Куда это держишь путь,
Красавица — аль в обитель?
— Нет, милый, хочу взглянуть
На царицу, на царевича, на Питер.— Ну, дай тебе Бог! — Тебе! —
Стоим опустив ресницы.
— Поклон от меня Неве,
Коль запомнишь, да царевичу с царицей.…И вот меж крылец — крыльцо
Горит заревою пылью,
И вот — промеж лиц — лицо
Горбоносое и волосы как крылья.На лестницу нам нельзя, —
Следы по ступенькам лягут.
И снизу — глаза в глаза:
— Не потребуется ли, барынька, ягод? 28 июня 1916
В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки —
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью — в рот.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
— Сынок, должно быть сирота?
И на лице, в глазах, похоже, —
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.
В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
— Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.
Мне странно видеть лицо людское,
Я вижу взоры существ иных,
Со мною ветер, и все морское,
Все то, что чуждо для дум земных.
Со мною тени, за мною тени,
Я слышу сказку морских глубин,
Я царь над царством живых видений,
Всегда свободный, всегда один.
Я слышу бурю, удары грома,
Пожары молний горят вдали,
Я вижу Остров, где все знакомо,
Где я — владыка моей земли.
В душе холодной мечты безмолвны,
Я слышу сердцем полет времен,
Со мною волны, за мною волны,
Я вижу вечный — все тот же — Сон.
Не знаю вас и не хочу
Терять, узнав, иллюзий звездных.
С таким лицом и в худших безднах
Бывают преданны лучу.
У всех, отмеченных судьбой,
Такие замкнутые лица.
Вы непрочтённая страница
И, нет, не станете рабой!
С таким лицом рабой? О, нет!
И здесь ошибки нет случайной.
Я знаю: многим будут тайной
Ваш взгляд и тонкий силуэт,
Волос тяжёлое кольцо
Из-под наброшенного шарфа
(Вам шла б гитара или арфа)
И ваше бледное лицо.
Я вас не знаю. Может быть
И вы как все любезно-средни…
Пусть так! Пусть это будут бредни!
Ведь только бредней можно жить!
Быть может, день недалеко,
Я всё пойму, что неприглядно…
Но ошибаться — так отрадно!
Но ошибиться — так легко!
Слегка за шарф держась рукой,
Там, где свистки гудят с тревогой,
Стояли вы загадкой строгой.
Я буду помнить вас — такой.
По мокрым скверам проходит осень,
Лицо нахмуря!
На громких скрипках дремучих сосен
Играет буря!
В обнимку с ветром иду по скверу
В потемках ночи.
Ищу под крышей свою пещеру —
В ней тихо очень.
Горит пустынный электропламень,
На прежнем месте,
Как драгоценный какой-то камень,
Сверкает перстень, —
И мысль, летая, кого-то ищет
По белу свету…
Кто там стучится в мое жилище?
Покоя нету!
Ах, это злая старуха осень,
Лицо нахмуря,
Ко мне стучится, и в хвое сосен
Не молкнет буря!
Куда от бури, от непогоды
Себя я спрячу?
Я вспоминаю былые годы,
И я плачу…
Клоун в огненном кольце…
Хохот мерзкий, как проказа,
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.Лязг оркестра; свист и стук.
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Мокро хлещущих пощечин.Как огонь, подвижный круг…
Люди — звери, люди — гады,
Как стоглазый, злой паук,
Заплетают в кольца взгляды.Все крикливо, все пестро…
Мне б хотелось вызвать снова
Образ бледного, больного,
Грациозного Пьеро… В лунном свете с мандолиной
Он поет в своем окне
Песню страсти лебединой
Коломбине и луне.Хохот мерзкий, как проказа;
Клоун в огненном кольце.
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза…
Какою нежностью неизяснимою, какой сердечностью
Осветозарено и олазорено лицо твое,
Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью,
Твое, — но чье?
В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,
В театре ль, в роще ли, — везде приложится к черте черта,
Неуловимая, но ощутимая, — черта — мгновение,
Черта — мечта!
И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить — изумительно
Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну любить!
Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно
Ждать — это жить!
Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там.
Не ты ли легкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела, молча, на могиле
В платочке ситцевом своем?
Я приближался — ты сидела,
Я подошел — ты отошла,
Спустилась к речке и запела…
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном…
И плакал я, и робко ждал…
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал…
Еще мгновенье — нет ответа,
Платок мелькает за рекой…
Но знаю горестно, что где-то
Еще увидимся с тобой.1 августа 1908
Снова
Мы встретились в безлюдьи. И как прежде
Черт твоего лица
Различить не могу. Не осужденье,
Но пониманье
В твоих глазах.
Твое уединенье меня пугает.
Твое молчанье говорит во мне:
Ты никогда ни слова
Мне не сказал, но все мои вопросы
В присутствии твоем
Преображались
В ответы…
Ты встречный, ты иной,
Но иногда мне кажется,
Что ты —
Я сам.
Ты приходил в часы,
Когда отчаянье молчаньем просветлялось.
Тебя встречал я ночью, или
На закате… и ветер падал.
Ты живешь в пустынях,
Пути усталости вели всегда к тебе.
О, если б иначе тебя увидеть,
Если б ты пришел
В момент восторга,
Чтоб разглядеть я мог
Твое лицо.
Огни! лучи! сверканья! светы!
Тот ал, тот синь, тот бледно-бел…
Слепит авто, с хвостом кометы,
Трам, озаряя, прогремел.
В вечерний сумрак, в шаткость линий
Вожглись, крутясь, огни реклам,
Зеленый, алый, странно-синий…
Опять гремит, сверкая, трам.
На лицах блеск — зеленый, алый…
На лицах смерть, где властен газ…
Но буен город, пьяный, шалый,
Справляющий вечерний час.
Что день! Ночь блещет алым, синим,
Оранжевым, — любым лучом!
На облака мы светы кинем,
Мы небо буквами зажжем!
О солнце мы в огнях забыли:
Опал, берилл и хризолит…
И россыпью алмазной пыли
Пред небом город заблестит!
У-
лица.
Лица
у
догов
годов
рез-
че.
Че-
рез
железных коней
с окон бегущих домов
прыгнули первые кубы.
Лебеди шей колокольных,
гнитесь в силках проводов!
В небе жирафий рисунок готов
выпестрить ржавые чубы.
Пестр, как форель,
сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
Мы завоеваны!
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули,
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
«Я не хотела!» —
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок.
Памяти А. Ф. Аксаковой
Опять надвинулись томительные тени
Забытых сердцем лиц и пережитых грез,
Перед неведомым склоняются колени,
И к невозвратному бегут потоки слез.
Не об утраченных, о нет: они вернутся, —
Того мгновенья жаль, что сгибло навсегда,
Его не воскресить, и медленно плетутся
За мигом вечности тяжелые года.
Иль эта мысль обман, и в прошлом только тени
Забытых сердцем лиц и пережитых грез?
Перед неведомым склоняются колени,
И к невозвратному бегут потоки слез.
Январь 1895
Придет к моим стихам неведомый поэт
И жадно перечтет забытые страницы,
Ему в лицо блеснет души угасшей свет,
Пред ним мечты мои составят вереницы.
Но смерти для души за гранью гроба — нет!
Я буду снова жив, я снова гость темницы, —
И смутно долетит ко мне чужой привет,
И жадно вздрогну я — откроются зеницы!
И вспомню я сквозь сон, что был поэтом я,
И помутится вся, до дна, душа моя,
Как море зыблется, когда проходят тучи.
Былое бытие переживу я в миг,
Всю жизнь былых страстей и жизнь стихов моих,
И стану им в лицо — воскресший и могучий.
Есть в мире демон, с женственным лицом,
С когтями львицы, с телом сухопарым;
Садится к спящим он, согнут кольцом,
На грудь, и мы — зовем его Кошмаром.
Он давит нас, и вот, в тяжелом сне,
Черед видений сумрачных проходит;
Дыханье стеснено, чело в огне,
И судорога тщетно пальцы сводит.
Нам грезится ужасных ликов ряд:
Смеются дьяволы над всем заветным,
Терзают близких, алтари сквернят
И стонам вторят хохотом ответным.
Нельзя бороться и бежать нет сил:
Оковы на ногах и руки в путах,
Повсюду вскрыты пропасти могил…
Блестят из мглы орудья пыток лютых…
И вдруг мы вспомним: это все — кошмар!
Рукой свободной призраков коснемся…
Все сгинет вмиг, исчезнут страхи чар,
И мы, дрожа от радости, — проснемся! Год написания: без даты
Он пришел ко мне, — а кто, не знаю,
Очертил вокруг меня кольцо.
Он сказал, что я его не знаю,
Но плащом закрыл себе лицо.Я просил его, чтоб он помедлил,
Отошел, не трогал, подождал.
Если можно, чтоб еще помедлил
И в кольцо меня не замыкал.Удивился Темный: «Что могу я?»
Засмеялся тихо под плащом.
«Твой же грех обвился, — что могу я?
Твой же грех обвил тебя кольцом».Уходя, сказал еще: «Ты жалок!»
Уходя, сникая в пустоту.
«Разорви кольцо, не будь так жалок!
Разорви и вытяни в черту».Он ушел, но он опять вернется.
Он ушел — и не открыл лица.
Что мне делать, если он вернется?
Не могу я разорвать кольца.
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было об ято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?
Расцвел камин костром пунцовым,
Расцвел костром.
Целую долго я лицо Вам,
Под серебром.
Вы пунцовеете, маркиза,
Цветком костра.
Изящна грезовость эскиза
И так остра.
Хотите спелого дюшеса,
Как Ваша грудь?
Люби поэта, поэтесса,
И строфы сгрудь.
Подайте, нимфы и сирены,
Вина, вина, —
Светлей под винные рефрэны
Волшба звена.
Бряцайте, грезовые звенья,
Сплетаясь в цепь,
Пылайте, красные поленья,
Как лес, как степь.
Беги, испытанный прозаик,
В провалы ниш:
Ты не поймешь души мозаик
И осквернишь.
Целую страстно я лицо Вам, —
Гроза и гром!
Расцвел камин костром пунцовым,
Расцвел костром.
Кто председатель? кто вожатый?
Не ты ли, Гордый Дух, с мечом,
Как черный нетопырь — крылатый,
Но ликом сходный с божеством?
Не ты ль подсказываешь крики
И озлобленья и вражды,
И шепчешь, хохоча, улики,
И намечаешь жертв ряды?
Не ты ли в миг последний взглянешь
В лицо всем — яростным лицом —
И в руки факелы протянешь
С неумирающим огнем?
И вспыхнут заревом багряным
На вечном небе облака,
И озарятся за туманом
Еще не вставшие века.
Ты в пламени и клубах дыма
Отпляшешь танец страшный свой,
Как ныне властвуя незримо
Над торжествующей толпой.
Да, ты пройдешь жестокой карой,
Но из наставшей темноты,
Из пепла общего пожара
Воздвигнешь новый мир — не ты!
Здесь, в заливе, будто в сказке!
Вид закрыт во все концы;
По дуге сложились скалы
В чудодейные дворцы;
В острых очерках утесов,
Где так густ и влажен мох,
Выраженья лиц каких-то,
Вдруг застывшие врасплох.
У воды торчат, белея,
Как и скалы велики,
Груды ребр китов погибших,
Черепа и позвонки.
К ним подплывшая акула
От светящегося дна
Смотрит круглыми глазами,
Неподвижна и темна,
Вся в летучих отраженьях
Высоко снующих птиц —
Как живое привиденье
В этой сказке, полной лиц!
Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела — и ненавидели друг друга непримиримо.
Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.
Я не выдержал, взял одного за руку, подвел его к зеркалу и сказал ему:
— Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом… Для тебя не будет никакой разницы… но мне-то не так будет жутко.
Черемухой душистой с тобой опьянены,
Мы вдруг забыли утро, и вдруг вступили в сны.
И утро превратилось в моря без берегов,
Моря плавучих тучек, ветвей, кустов, цветов
Цветы, деревья, травы, и травы, и цветы,
Моря цветов и красок, любовь, и я, и ты.
Лицо к лицу склонивши и руку в руку взяв,
Мы вдруг прониклись счастьем легко дрожащих трав.
Безмерным светом Солнце светило с высоты,
И было изумленье, восторг, и я, и ты.
В нас царствовала Вечность, в нас был короткий час,
И утро вырастало для нас, для нас, для нас.
Мы были два сиянья, два призрака весны,
Черемухой душистой подсказанные сны.
Я вышел шатаясь. За дверью в лицо
Рванулся ветер холодный.
Во мгле фонарей золотилось кольцо,
Дышали звезды как факел подводный.
За мной гнался ужасный фантом,
Облитый их жалостным светом,
С противным, изрытым оспой лицом,
Со смехом и с хриплым и гнусным приветом.
Мерещилось мне в неверной тени,
Опухшее женское тело,
И мерзости ласк, и грязь простыни,
Каким-то салом давно пропотелой.
За мною смеялся ужасный фантом,
Бежал я сквозь сумрак холодный…
Вдали фонари золотились кольцом,
Туманились звезды как факел подводный.