Временем уменьшенный
молодости кров —
Города Смоленщины,
буркалы домов.
Пронзительная,
звонкая
январская луна,
Ампирными колонками
подперта тишина.
Выстрел отдаленный.
В тот вечер мы стояли у окна.
Была весна, и плыл горячий запах
Еще не распустившихся акаций
И влажной пыли. Тишина стояла
Такой стеною плотной, что звонки
Трамваев и пролеток дребезжанье
Высокого окна не достигали.
Весенний дух, веселый и беспутный,
Ходил повсюду. Он на мокрых крышах
Котов и кошек заставлял мяукать,
Я видел, как скакал и прыгал предо мной
В великом городе по звонкой мостовой
Три дня народный лев, великим полон гневом.
Я видел, как потом, с раскрытым страшно зевом,
Он бил себя хвостом и гриву разметал,
Как каждый нерв его от ярости дрожал,
Как раскалялся глаз, как жилы раздувались,
Как грозно он рычал, как когти простирались,
Как он утих потом среди толпы густой,
Там, где неслась картечь и дым пороховой —
Он мертвым пал. Моей рукой
Водила дикая отвага.
Ты не заштопаешь иглой
Прореху, сделанную шпагой.
Я заплатил свой долг, любовь,
Не возмущаясь, не ревнуя, -
Недаром помню: кровь за кровь
И поцелуй за поцелуи.
О ночь в дожде и в фонарях,
Ты дуешь в уши ветром страха,
Смелее, смелее, смелей!
Есть кровь на земле, отказавшей вам в пище.
Пусть кровь ваших ран, как рыданье очей,
Оплачет нашедших приют на кладбище.
Какая же скорбь справедливей — такой?
Тот с другом расстался, тот с братом, с женой.
Кто скажет, что битва их смыла волной?
Проснитесь, проснитесь, проснитесь!
Тиран и невольник — враги-близнецы;
Река забвения, сад лени, плоть живая—
О Рубенс—страстная подушка бредных нег,
Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,
Как воздух, как в морях морей подводных бег!
О Винчи—зеркало, в чьем омуте бездонном
Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,
Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном
Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!
(Отрывок)79
Два человека в этот страшный год,
Когда всех занимала смерть одна,
Хранили чувство дружбы. Жизнь их, род
Незнания хранила тишина.
Толпами гиб отчаянный народ,
Вкруг них валялись трупы — и страна
Веселья — стала гроб — и в эти дни
Без страха обнималися они!..
80
Опять в минувшее влюбленный
Под солнцем утренним стою
И вижу вновь с горы Поклонной
Красу чудесную твою.
Москва! Кремлевские твердыни,
Бесчисленные купола.
Мороз и снег… А дали сини —
Ясней отертого стекла.
И не сказать, как сердцу сладко…
Вдруг — позабыты все слова.
Руки наши связаны, ноги в кандалах…
Голоса Европы слышатся кругом:
— «Что ж вы не восстанете с саблями в руках?
Будьте же за это вечно под ярмом!»
Долгих шесть столетий наша кровь струится,
Падая по каплям с детства до могил,
А Европа вто́рит: — «Род ваш не годится.
И в армянах нету храбрости и сил.»
Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов!..
Шесть с половиной миллионов —
А надо бы ровно десять!
Любителей круглого счета
Должна порадовать весть,
Что жалкий этот остаток
Сжечь, расстрелять, повесить
Столетия — фонарики! о, сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!
Огни многообразные, вы тешите мой взгляд…
То яркие, то тусклые фонарики горят.
Сверкают, разноцветные, в причудливом саду,
В котором, очарованный, и я теперь иду.
Вот пламенники красные — подряд по десяти.
Ассирия! Ассирия! мне мимо не пройти!
Хочу полюбоваться я на твой багряный свет:
Цветы в крови, трава в крови, и в небе красный след.
Через
Речную спину,
Через
Лучистый плес
Чугунной паутиной
Повис тяжелый мост.
По краю —
Тишь да ивы,
Для отдыха — добро!
1
Сивилла: выжжена, сивилла: ствол.
Все птицы вымерли, но Бог вошёл.
Сивилла: выпита, сивилла: сушь.
Все жилы высохли: ревностен муж!
Сивилла: выбыла, сивилла: зев
Доли и гибели! — Древо меж дев.
«Ты знаешь ли, витязь, ужасную весть? —
В рязанские стены вломились татары!
Там сильные долго сшибались удары,
Там долго сражалась с насилием честь,
Но все победили Батыевы рати:
Наш град — пепелище, и князь наш убит!»
Евпатию бледный гонец говорит,
И, страшно бледнея, внимает Евпатий.«О витязь! я видел сей день роковой:
Багровое пламя весь град обхватило:
Как башня, спрямилось, как буря, завыло;
1
Быть голубкой его орлиной!
Больше матери быть, — Мариной!
Вестовым — часовым — гонцом —
Знаменосцем — льстецом придворным!
Серафимом и псом дозорным
Охранять непокойный сон.
Через кладби́ще путь лежит,
Кресты чернеют, снег блестит,
Скрыв ряд могил от взора;
Старик-пасто́р домой идет,
Луна над церковью встает, —
Наступит полночь скоро.
В сияньи месячных лучей,
Стоит малютка у дверей;
Бледна, глядит несмело.
(По поводу живой картины).
Костер сооружен, и роковое
Готово вспыхнуть пламя. Все молчит.
Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое
Костра огонь предательски сквозит.
Дым побежал—народ столпился гуще,
Вот все они, весь этот темный мир:
Тут и гнетомый люд—и люд гнетущий,
Ложь и насилье—рыцарство и клир.
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Я трогаю тихонько ветку вербную.
В ней гены наших прадедов, наверное,
Не прадедов, а дальше — пра-пра-пра…
Им всем воскреснуть на земле пора.
И все деревья — справа или слева,
Как генеалогические древа.
На их ветвях — российские синицы,
А под корой — этруски, ассирийцы.
В движенье соков от корней до кроны
Растворены рабы и фараоны.
Скажи мне, витязь, что твой лик
Весною дней темнее ночи?
Ты вне себя, главой поник,
Твои тревожно блещут очи,
Твой пылкий дух мрачит тоска.
Откуда ты? — «Издалека».О, вижу я, младая кровь
Кипит, волнуема отравой;
Крушит ли тайная любовь?
Вражда ль изменою лукавой?
Черна бедами жизнь твоя?
I
Чем глуше крови страстный ропот
И верный кров тебе нужней,
Тем больше ценишь трезвый опыт
Спокойной зрелости своей.
Оплакав молодые годы,
Молочный брат листвы и трав,
Глядишься в зеркало природы,
Дошёл до станового слух:
В селе Голодном — вольный дух:
У двух помещиков потрава!
И вот — с несчастною, покорною толпой
Кровавая учинена расправа.
Понёсся по селу и плач, и стон, и вой…
Знал озверевший становой,
Что отличиться — случай редок,
Так лил он кровь крестьянскую рекой.
Что ж оказалось напоследок?
И sее bеforе mе thе gladиator lие...
Byron.
Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он — пронзенный в грудь — безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Кто первый был на свете,
Который медь и злато
Преобратил в монеты,
Тот может называться
Всеобщих бед источник:
И зависть, и обманы,
И злоба, и разбои
Оттоле истекают.
Поля, кипящи кровью
Убитых человеков,
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
Граф Бенкендорф, усилить не желая
Неловким словом государев гнев,
Под округленным взором Николая
Стоял, в молчании оцепенев.
Был царский лик от раздраженья серым,
Тряслась, как студень, полная щека:
«Нет, он не смеет зваться офицером
Лейб-гвардии гусарского полка».
Я вас люблю… Что делать — виноват!
Я в тридцать лет так глупо сердцем молод,
Что каждый ваш случайный, беглый взгляд
Меня порой кидает в жар и холод…
И в этом вы должны меня простить,
Тем более, что запретить любить
Не может власть на свете никакая;
Тем более, что, мучась и пылая,
Ни слова я не смею вам сказать
И принужден молчать, молчать, молчать!..
В пропасти улиц накинуты,
Городом взятые в плен,
Что мы мечтаем о Солнце потерянном!
Области Солнца задвинуты
Плитами комнатных стен.
В свете искусственном,
Четком, умеренном,
Взоры от красок отучены,
Им ли в расплавленном золоте зорь потонуть!
Гулом сопутственным,
Он пришел сюда от Востока,
Запыленным плащом одет,
Опираясь на жезл пророка,
А мне было тринадцать лет.Он, как весть о моей победе,
Показал со скалистых круч
Город, отлитый весь из меди
На пожарище рдяных туч.Там — к железным дверям собора
Шел Один — красив и высок.
Его взгляд — торжество позора,
А лицо — золотой цветок.На камнях, под его ногами,
Во храмы, братьи! на колени!
Восстал наш Бог, и грянул гром!
На память поздних поколений
Суд начат кровью и огнем…
Таков удел твой, Русь святая, —
Величье кровью покупать;
На грудах пепла, вырастая,
Не в первый раз тебе стоять.
В борьбе с чужими племенами
Ты возмужала, развилась
Апрель сосульки отливает, вычеканивает,
И воздух щёлкающий так поголубел,
А у меня гаражный сторож выцыганивает
На опохмель.
И бульканье ручья под ледяною корочкой,
В которую окурок чей-то врос,
И ель апрельская со снежною оборочкой,
Попавшая за шиворот шолочкой,
И хор грачей своей чумной скороговорочкой –
Всё задаёт вопрос,
Страшно!.. Колокол проклятый
мир оплакал и затих.
Ты со мной, во мне, Распятый,
Царь, Господь и мой Жених!
Тайно в сумрак тихой кельи
сходишь Ты, лучи струя,
в четках, черном ожерелье
пред Тобой невеста я.
Я, склонясь, оцепенела,
лучезарен лик святой,
Кошмар! Кошмар опять! Один из многих,
Историей являемых в бреду:
Сонм пауков, огромных, восьминогих,
Сосущих кровь близ мертвых клумб в саду.
Германия! Да, ты в былом повинна
За страшное, но — страшен твой расчет!
Раздавлена низринутой лавиной,
Ты знала казнь, вновь казнь, и казнь еще!
Нет ничего: ни стран — манить под тропик,
Ни стимеров — дробить в морях стекло,
Вот новость! Говорят мне, будто я из чванства
К моей фамилии частицу де придал, —
И говорят друзья! Я сам не раз слыхал:
«Не правда ли, ведь вы из старого дворянства?»
— Нет, нет и трижды нет! Какой я дворянин!
Люблю я родину, свободу,
Но и по племени, по роду —
Простолюдин, простолюдин!
Зачем с частицей де меня на свет рождали?
Супруг несчетных инокинь,
Любовник грезы воспаленной,
Оазис внутренних пустынь,
Твой образ дивен, взор твой синь,
Ты свет и жизнь души смущенной.
Но если именем твоим
Тереза умеряла стоны,
То им же обратили в дым
Народы с прошлым вековым,