Не служивал царю мой дальний пращур,
С веселыми товарищами в Греки
На легких ушкуях не гнал товаров,
По перелогам пней не корчевал.
Он не ходил с рогатиной на зверя,
Не сеял в землю будущего хлеба,
И ни с кого не собирал оброков,
И никому оброка не платил.
Наверно, талмудический филолог
В какой-нибудь ученой Саламанке,
Еврейских букв священные квадраты,
Которых не умею я читать, –
Сухому и горячему экстазу
Раскачиваясь в такт, следил он жадно,
Цепями раскаленных силлогизмов
Вплетаясь в сеть презрительных веков.
О предок мой, высокий и сутулый,
Худой и черный, чуть подслеповатый,
Иссушенный годами и лучами
Чужого солнца и родимых книг!
Как у потомка боевых баронов
Вскипала кровь, когда навстречу смерти,
Пересекая веер пулемета,
В атаку шел кавалергардский полк, –
Так у меня подходит к горлу сердце,
Когда сижу над трудным местом Плавта:
Не кровь струится в побледневших жилах,
Но древняя и горькая вода,
Замешанная пылью библиотек.
Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Деревьев с перебитыми ногами
И железнодорожных полустанков
С расколотыми черепами, черных
От снежных шапок, то двойных, а то
Тройных.
В тот день остановилось время,
Не шли часы, и души поездов
По насыпям не пролетали больше
Без фонарей, на серых ластах пара,
И ни вороньих свадеб, ни метелей,
Ни оттепелей не было в том лимбе,
Где я лежал в позоре, в наготе,
В крови своей, вне поля тяготенья
Грядущего.
Но сдвинулся и на оси пошел
По кругу щит слепительного снега,
И низко у меня над головой
Семерка самолетов развернулась,
И марля, как древесная кора,
На теле затвердела, и бежала
Чужая кровь из колбы в жилы мне,
И я дышал, как рыба на песке,
Глотая твердый, слюдяной, земной,
Холодный и благословенный воздух.
Мне губы обметало, и еще
Меня поили с ложки, и еще
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида.
А потом
И снег сошел, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зеленым.
Я смотрю в родник старинных наших слов,
Там провиденье глядится в глубь веков.
Словно в зеркале, в дрожании огней,
Речь старинная — в событьях наших дней.
Волчье время — с ноября до февраля.
Ты растерзана, родимая земля.
Волколаки и вампиры по тебе
Ходят с воем, нет и меры их гурьбе.
Что ни встретится живого — пища им,
Их дорога — трупы, трупы, дым и дым.
Что ни встретится живого — загрызут.
Где же есть на них управа — правый суд?
Оболгали, осквернили все кругом,
Целый край — один сплошной кровавый ком.
С ноября до февраля был волчий счет,
С февраля до коих пор другой идет?
Волчьи души, есть же мера, наконец,
Слишком много было порвано сердец.
Слишком много было выпито из жил
Крови, крови, кровью мир вам послужил.
Он за службу ту отплатит вам теперь,
В крайний миг и агнец может быть как зверь.
В вещий миг предельно глянувших расплат
С вами травы как ножи заговорят.
Есть для оборотней страшный оборот,
Казнь для тех, кто перепутал всякий счет.
Волчье время превратило всех в волков,
Волчьи души, зуб за зуб, ваш гроб готов.
Андрею ВознесенскомуСюда, к просторам вольным, северным,
где крякал мир и нерестился,
я прилетел, подранок, селезень,
и на Печору опустился.И я почуял всеми нервами,
как из-за леса осиянно
пахнуло льдинами и нерпами
в меня величье океана.Я океан вдохнул и выдохнул,
как будто выдохнул печали,
и все дробинки кровью вытолкнул,
даря на память их Печоре.Они пошли на дно холодное,
а сам я, трепетный и легкий,
поднялся вновь, крылами хлопая,
с какой-то новой силой летною.Меня ветра чуть-чуть покачивали,
неся над мхами и кустами.
Сопя, дорогу вдаль показывали
ондатры мокрыми усами.Через простор земель непаханых,
цветы и заячьи орешки,
меня несли на пантах бархатных
веселоглазые олешки.Когда на кочки я присаживался, —
и тундра ягель подносила,
и клюква, за зиму прослаженная,
себя попробовать просила.И я, затворами облязганный,
вдруг понял — я чего-то стою,
раз я такою был обласканный
твоей, Печора, добротою! Когда-нибудь опять, над Севером,
тобой не узнанный, Печора,
я пролечу могучим селезнем,
сверкая перьями парчово.И ты засмотришься нечаянно
на тот полет и оперенье,
забыв, что все это не чье-нибудь —
твое, Печора, одаренье.И ты не вспомнишь, как ты прятала
меня весной, как обреченно
то оперенье кровью плакало
в твой голубой подол, Печора…
В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный
взгляд, —
Там, за белой дверью, красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок, —
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!
Дома — поле, мать, жена и дети, —
Всё темней на бледных лицах тень.А там, за дверью, костлявый хирург,
Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,
Засучив рукава,
Взрезает острой сталью
Зловонное мясо…
Осколки костей
Дико и странно наружу торчат,
Словно кричат
От боли.
У сестры дрожит подбородок,
Чад хлороформа — как сладкая водка;
На столе неподвижно желтеет
Несчастное тело.
Пскович-санитар отвернулся,
Голую ногу зажав неумело,
И смотрит, как пьяный, на шкап…
На полу безобразно алеет
Свежим отрезом бедро.
Полное крови и гноя ведро…
За стёклами даль зеленеет —
Чета голубей
Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
Варшавское небо — прозрачная риза
Всё голубей… Усталый хирург
Подходит к окну, жадно дымит папироской,
Вспоминает родной Петербург
И хмуро трясёт на лоб набежавшей причёской:
Каторжный труд!
Как дрова, их сегодня несут,
Несут и несут без конца…
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око — око, кровь — за кровь», —
Германия — мое безумье!
Германия — моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vаtеrlаnd,
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке —
Gеhеиmrath Goеthе по аллее
Проходит с тросточкой в руке.
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, —
— От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabеnthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Лорелей.
Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мерзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.
Впереди лежат пологие высоты,
А внизу — упавший на колени лес.
Лбы нахмурив, вражеские дзоты
Встали, словно ночь, наперерез.
Смятый бруствер. Развороченное ложе.
Угол блиндажа. Снаряды всех смели.
Здесь плясала смерть, но нам всего дороже
Окровавленный кусок чужой земли.
Шаг за шагом ровно три недели
Мы вползали вверх, не знавшие преград.
Даже мертвые покинуть не хотели
Этот молньей опаленный ад.
Пусть любой ценой, но только бы добраться,
Хоть буравя снег, но только б доползти,
Чтоб в молчаньи страшно и жестоко драться,
Все, как есть, сметая на своем пути.
Под огнем навесным задержалась рота,
Но товарищ вырвался вперед…
Грудью пал на амбразуру дота —
Сразу кровью захлебнулся пулемет!
Мы забыли все… Мы бились беспощадно.
Мы на лезвиях штыков наш гнев несли,
Не жалея жизни, чтобы взять обратно
Развороченный кусок родной земли.
Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче — всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Всё жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
И слезы ей — вода, и кровь —
Вода, — в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Вчера еще — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе — я сделала?
Всё ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Самo — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
— За всё, за всё меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!
Знаю сумрачный наход
Страсти, медленно пьянящей:
Словно шум далеких вод,
Водопад, в скалах кипящий.
Я иду, иду одна
Вдоль стены, укрыта тенью;
Знаю: ночь посвящена
Наслажденью и паденью.
Статный юноша пройдет,
Щит о меч случайно брякнет, —
Громче шум бегущих вод,
Водопад мой не иссякнет!
Наконец, без сил, без слов,
Дрожь в руках и взоры смутны,
Я заслышу жданный зов —
Быть подругою минутной.
Я пойду за ним, за ним
В переулок опустелый,
Черный плащ его, как дым,
Пеплум мой, как саван белый.
Я войду к нему, к нему…
О, скорей гасите свечи!
Я хочу вступить во мглу.
Свет померк, померкли речи.
Кто-то… где-то… чьих-то рук
Слышу, знаю впечатленья.
Я хочу жестоких мук,
Ласк и мук без промедленья.
Набегает сумрак вновь,
Сумрак с отсветом багряным,
Это ль пламя? это ль кровь?
Кровь, текущая по ранам?
Ночь — как тысяча веков,
Ночь — как жизнь в полях за Летой.
Гасну в запахе цветов,
Сплю в воде, лучом согретой…
…В прорезь узкого окна
Глянет утро взором белым.
Прочь! оставь! — иду одна
Переулком опустелым.
Сладко нежит тишина,
С тишиной роднится тело,
Стен воскресших белизна
Оттеняет пеплум белый.
И
«Благодарение господу богу,
Кончен проселок!.. Не спишь?»
— Думаю, братец, про эту дорогу.—
«То-то давненько молчишь.
Что же ты думаешь?» — Долго рассказывать.
Только тронулись по ней,
Стала мне эта дорога показывать
Тени погибших людей,
Бледные тени! ужасные тени!
Злоба, безумье, любовь…
Едем мы, братец, в крови по колени! —
«Полно — тут пыль, а не кровь…»
ИИ
«Барин! не выпить ли нам понемногу?
Больно уж ты присмирел.»
— Пел бы я песню про эту дорогу,
Пел бы да ревма-ревел,
Песней над песнями стала бы эта
Песня… да петь не рука.—
«Песня про эту дорогу уж спета,
Да что в ней проку?.. Тоска!»
— Знаю, народ проторенной цепями
Эту дорогу зовет.—
«Верно! увидишь своими глазами:
Русская песня не врет!»
ИИИ
Скоро попались нам пешие ссыльные,
С гиком ямщик налетел,
В тряской телеге два путника пыльные
Скачут… едва разглядел…
Подле лица — молодого, прекрасного,
С саблей усач…
Брат, удаляемый с поста опасного,
Есть ли там смена? Прощай!
Ночь глаза мои скрывала,
Смерть уста мои смыкала, —
В сердце смерть и смерть на лбу:
Я лежал в моем гробу.
Долго ль спал я, я не знаю;
Вдруг проснулся и внимаю:
Кто-то в крышку гроба стук!
Слышу нежной речи звук:
«Что же, Гейнрих? Встань, мой милый!
Солнце землю озарило,
Мертвых сомн уже восстал,
Вечный праздник их настал.»
— Друг мой! Гейнрих встать не может!
Вечный день не уничтожит
Ночь, закрывшую глаза:
Их давно сожгла слеза.
«Гейнрих! Поцелуем в очи
Отгоню я сумрак ночи,
В блеске чистой красоты
Ангелов увидишь ты.»
— Друг мой! Мне не пробудиться!
Кровь из сердца все струится
С той поры, как твой язык
Острым словом в грудь проник.
«Гейнрих! Теплою рукою
Рану сердца я закрою, —
И струя прекращена,
Боль в груди излечена.»
— Друг мой! Гейнрих не проснется!
Кровь из черепа все льется;
Пулю я в него всадил,
Когда рок нас разлучил.
«Гейнрих! Я моей косою
Череп раненый укрою,
Оттесню назад всю кровь, —
Снова будешь ты здоров.»
И она меня просила
Так усердно и так мило…
Я хотел из гроба встать,
Друга нежного обнять.
Раны вдруг все растворились,
Грудь и череп освежились,
С глаз исчезнул смертный сон,
Я вздохнул, — я пробужден.
О Николай, народов победитель,
Ты имя оправдал свое! Ты победил!
Ты, Господом воздвигнутый воитель,
Неистовство врагов его смирил…
Настал конец жестоких испытаний,
Настал конец неизреченных мук.
Ликуйте, христиане!
Ваш Бог, Бог милости и браней,
Исторг кровавый скиптр из нечестивых рук.
Тебе, тебе, послу его велений —
Кому сам Бог вручил свой страшный меч, —
Известь народ его из смертной тени
И вековую цепь навек рассечь.
Над избранной, о царь, твоей главою
Как солнце просияла благодать!
Бледнея пред тобою,
Луна покрылась тьмою —
Владычеству Корана не восстать…
Твой гневный глас послыша в отдаленье,
Содроглися Османовы врата:
Твоей руки одно лишь мановенье —
И в прах падут к подножию Креста.
Сверши свой труд, сверши людей спасенье.
Реки: «Да будет свет» — и будет свет!
Довольно крови, слез пролитых,
Довольно жен, детей избитых,
Довольно над Христом ругался Магомет!..
Твоя душа мирской не жаждет славы,
Не на земное устремлен твой взор.
Но Тот, о царь, кем держатся державы,
Врагам твоим изрек их приговор…
Он Сам от них лицо свое отводит,
Их злую власть давно подмыла кровь,
Над их главою ангел смерти бродит,
Стамбул исходит —
Константинополь воскресает вновь…
Ты, крадущийся к утехам
Растерзания других, —
Ты с твоим пятнистым мехом,
Я дарю тебе свой стих.
Чунг — зовут тебя в Китае,
Баг — зовет тебя Индус,
Тигр — сказал я, бывши в Рае,
Изменять — я не берусь.
Гимн слагая мирозданью,
Тигром назвал я тебя,
Чтоб метался ты за данью,
Смерть любя и жизнь губя.
Вот я вижу. Вот я слышу.
Храм забытый. Тишина.
На узорчатую крышу
Чару света льет Луна.
Вот я слышу. Где-то близко,
Бросив в храме переход,
Меж кустами тамариска.
Мягко, мерно, тигр идет.
К человеку от развалин,
К человеку, к людям — вот,
Безупречен, беспечален,
Чуть ступая, тигр идет.
Стал. Застыл. Прыжок. Мгновенье.
И лежит растерзан — там,
Кто забыл свое моленье,
Упустил в веках свой храм.
Так да будет. Приходи же,
Из оставленных руин,
Страх священный смерти, ближе,
Лишь приносишь ты один.
Кровь — тебе, как робким — млеко,
Кровь — на долгие года,
Потому что человека
Ты готов терзать всегда.
Не прельщай уж меня дарагая боле,
Я и так свободу днесь гублю,
Знать, что тобою жить пришло в неволе,
Чувствует уж сердце, что люблю,
Очи стали милым взором пленны,
И все члены кровью распаленны,
Я смущаюся стеня.
Ты в минуту дух мой возмутила,
Первым взглядом грудь мою пронзила,
Не прельщай уже меня.
Ты довольно силы в плен взять приложила,
Я своей неволи сам ищу.
И довольно ласки и приятств явила,
Я тебе подвластен быть хочу,
Я тобою быть престаю свободен,
Владей сердцем, естьли я угоден,
Душу вечно полоня,
Я драгия взгляды разумею,
Я надежду счастлив быть имею,
Не прельщай уже меня.
И часов не тратя, молви мне, что любишь,
Ты во мне всю кровь мою зажгла,
Ты мой лесным словом плен усугубишь.
Иль еще приметить не могла,
Что тобой уже я прельстился,
Не видалаль ты, как я смутился,
Тайны больше не храня.
Молвь люблю, молвь в времени мне скором;
И дражайшим мне любезным взором,
Не прельщай уже меня.
Россия начиналась не с меча,
Она с косы и плуга начиналась.
Не потому, что кровь не горяча,
А потому, что русского плеча
Ни разу в жизни злоба не касалась…
И стрелами звеневшие бои
Лишь прерывали труд ее всегдашний.
Недаром конь могучего Ильи
Оседлан был хозяином на пашне.
В руках, веселых только от труда,
По добродушью иногда не сразу
Возмездие вздымалось. Это да.
Но жажды крови не было ни разу.
А коли верх одерживали орды,
Прости, Россия, беды сыновей.
Когда бы не усобицы князей,
То как же ордам дали бы по мордам!
Но только подлость радовалась зря.
С богатырем недолговечны шутки:
Да, можно обмануть богатыря,
Но победить — вот это уже дудки!
Ведь это было так же бы смешно,
Как, скажем, биться с солнцем и луною.
Тому порукой — озеро Чудское,
Река Непрядва и Бородино.
И если тьмы тевтонцев иль Батыя
Нашли конец на родине моей,
То нынешняя гордая Россия
Стократ еще прекрасней и сильней!
И в схватке с самой лютою войною
Она и ад сумела превозмочь.
Тому порукой — города-герои
В огнях салюта в праздничную ночь!
И вечно тем сильна моя страна,
Что никого нигде не унижала.
Ведь доброта сильнее, чем война,
Как бескорыстье действеннее жала.
Встает заря, светла и горяча.
И будет так вовеки нерушимо.
Россия начиналась не с меча,
И потому она непобедима!
1
Когда она пришла в наш город,
Мы растерялись. Столько ждать,
Ловить душою каждый шорох
И этих залпов не узнать.
И было столько муки прежней,
Ночей и дней такой клубок,
Что даже крохотный подснежник
В то утро расцвести не смог.
И только — видел я — ребенок
В ладоши хлопал и кричал,
Как будто он, невинный, понял,
Какую гостью увидал.
2
О них когда-то горевал поэт:
Они друг друга долго ожидали,
А встретившись, друг друга не узнали
На небесах, где горя больше нет.
Но не в раю, на том земном просторе,
Где шаг ступи — и горе, горе, горе,
Я ждал ее, как можно ждать любя,
Я знал ее, как можно знать себя,
Я звал ее в крови, в грязи, в печали.
И час настал — закончилась война.
Я шел домой. Навстречу шла она.
И мы друг друга не узнали.
3
Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
«Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла. Меня зовут Победа».
Был черный хлеб белее белых дней,
И слезы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины как мертвые молчали.
Внимай, внимай теперь драгая:
Отважу, на слова, себя
Скажу, что лишь глаза казали,
И может быть давно сказали.
Внимай то: я люблю тебя.
Лишь только я тебя увидел,
Какой то серцу был удар!
Смутилася вся мысль тобою,
Я вдруг престал владеть собою,
По всей крови простерся жар.
Не раз открыть то я стремился,
И робость я хотел скончать;
Но речь хотя была готова,
Не мог промолвить я ни слова;
Вздыхал лишь и не смел зачать.
Везде тебя я зреть желаю,
Везде к тебе со мной любовь,
В отлучке время ненавижу;
А как лишь я тебя увижу,
Горит еще жарчае кровь.
И мысль одна мне та приятна,
Как помню я твои красы.
А естьлиб ты склонна мне стала,
И так о мне воспоминала;
Чтоб чувствовал я в те часы!
Хоть сон глаза мои закроет;
И в нем премены страсти нет:
То зрю, что ты ко мне склонилась,
То ты за жар мой рассердилась;
А ты мне все мила, мой свет.
Ветер жгучий и сухой
Налетает от Востока.
У него как уголь око
Желтый лик, весь облик злой.
Одевается он мглой,
Убирается песками,
Издевается над нами,
Гасит Солнце, и с Луной
Разговор ведет степной.
Где-то липа шепчет к липе,
Вздрогнет в лад узорный клен.
Здесь простор со всех сторон,
На песчаной пересы́пи
Только духу внятный звон: —
Не былинка до былинки,
А песчинка до песчинки,
Здесь растенья не растут,
Лишь пески узор плетут.
Ходит ветер, жжет и сушит,
Мысли в жаркой полутьме,
Ходит ветер, мучит души,
Тайну будит он в уме.
Говорит о невозвратном,
Завлекая за курган,
К песням воли, к людям ратным,
Что раскинули свой стан
В посмеянье вражьих стран.
Желтоликий, хмурит брови,
Закрутил воронкой прах,
Повесть битвы, сказку крови
Ворошит в седых песках.
Льнет к земле как к изголовью,
Зноем носится в степи.
Поделись своею кровью,
Степь нам красной окропи!
Вот в песок, шуршащий сухо,
Нож я, в замысле моем,
Вверх втыкаю лезвием.
Уж уважу злого духа!
Вместе песню мы споем.
Кто-то мчится, шепчет глухо,
Дышит жаром, и глаза
Норовит засыпать прахом,
Укусил огнем и страхом,
Развернулся как гроза,
Разметался, умалился,
С малой горстью праха слился,
Сеет, сеет свой посев,
Очи — свечки, смерчем взвился,
Взвизгнул, острый нож задев.
И умчался, спешный, зыбкий,
Прочь за степи, в печь свою.
Я ж смотрю, со злой улыбкой,
Как течет по лезвию
Кровь, что кровь зажгла мою.
Жанна-Мария, ваши руки,
Они черны, они—гранит,
Они бледны, бледны от муки. —
Это не руки Хуанит.
Они ль со ржавых лужиц неги
Снимали пенки суеты?
Или на озере элегий
Купались в лунах чистоты?
Впивали древние загары?
Покоились у очага?
Крутили рыжие сигары
Иль продавали жемчуга?
Затмили все цветы агоний
Они у жгучих ног мадонн?
И расцветали их ладони,
Чернея кровью белладонн?
Под заревой голубизною
Ловили золотых цикад,
Спеша к нектариям весною?
Цедили драгоценный яд?
О, среди всех однообразий
Какой их одурманил сон?
Виденье небывалых Азий?
Сам Ханджавар или Сион?
— Нет, эти руки не смуглели
У ног причудливых богов,
И не качали колыбели,
И не искали жемчугов.
Они врагам сгибали спины,
Всегда величие храня,
Неотвратимее машины,
Сильнее юного коня!
Дыша, как жаркое железо,
Упорно сдерживая стон,
В них запевает Марсельеза
И никогда не Элейсон!1
Печать судьбы простонародной
На них смуглеет, как и встарь,
Но эти руки благородны:
К ним гордый приникал Бунтарь.
Они бледней, волшебней, ближе
В сиянии больших небес,
Среди восставшего Парижа,
На грозной бронзе митральез!
Теперь, о, Руки, о, святыни,
Живя в восторженных сердцах,
Неутоленных и доныне,
Вы тщетно бьетесь в кандалах!
И содрогаешься от муки,
Когда насильник вновь и вновь,
Сводя загары с вас, о, руки,
По капле исторгает кровь.
Ключ любви
ее дочери
Она невинна
Талисман, женихОн. Поклон тебе, Абракадабра,
Пришел я сватать Ключ любви.
В сей омут лезу слишком храбро,
Огонь кипит в моей крови.
Она. Авось приданого не спросит,
Когда огонь кипит в крови.
А то задаром черти носят
Под видом пламенной любви.
Он. Советник чином я надворный,
Лишь получил, сейчас женюсь.
Она. Люблю таких, как вы, проворных.
Он. Проворен точно, но боюсь.
Одна из дев. К чему сей страх в делах любви,
Когда огонь кипит в крови.
Он. Сей страх, о дева, не напрасен.
Дева. Твоих сомнений смысл ужасен.
Он. Вопросом дев я удостоен,
Вопрос сей слишком непристоен.
Абракадабра. Не отвечайте, коли так.
Ведь не совсем же вы дурак.
Он. Сей комплимент мне очень лестен,
Я остроумием известен.
Одна из дев. Зачем пришел к нам сей осел?
Он (с остроумием). Осел жениться б не пришел.
Но к делу: кто из них невинна
И кто из них Любови ключ,
Скажи скорее и не мучь.
Она. О, батюшка, ты глуп, как гусь.
Невинны обе, в том клянусь.
Он. Увы! Кто клятвам ныне верит?
Какая мать не лицемерит.Одна из дев, в негодовании показывая на АбракадабруНе лицемерит мать сия.
Он (с насмешкой). Не потому ли, что твоя?
Доколе с нами сей
Она. Клянусь еще, что ты болван.
Он. Болван, но не даюсь в обман.
Одна из дев. Довольно, прочь беги, мерзавец.
Ты скот, осел, христопродавец.Он с глубоким остроумием.Мог продать,
Осел не продал бы Христа.
Дева. Оставь сейчас сии места.
Он. Довольно, дева, дружба дружбой.
Идти на службу
А мне пора тащиться к службе (Уходит.)
(1906 г.)
Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные — в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой — набат. Хоругвь моя — как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой — Справедливость!»
И враг прочтет: «Пощады больше нет»…
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольется страстный бред.
Меч справедливости — карающий и мстящий —
Отдам во власть толпе… И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, —
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других… Но каждый будет глух.
Не сеятель сберег колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
Долголь мне тобой смущенну
Без отрады воздыхать?
Долголь станешь грудь пронзенну
Ты без жалости терзать?
Страсть моя тебе известна,
Ты глазам моим прелестна,
Ты прекрасней в свете всех.
Ты над сердцем власть имеешь,
Ты судьбой моей владеешь,
Ты лишила всех утех.
В ту минуту, как раждалось
Вспламенение в крови,
Мне препятства не казалось
Ни малейшего в любви.
Ты мой взором взор встречала,
И глазами отвечала,
Что я щастлив полюбя.
Я с надеждою влюблялся,
И вовек тебе отдался,
Сладку волю погубя.
О источник жизни слезной,
Обновитель страсти злой!
Взор, о взор моей любезной!
Сжалься, сжалься надо мной;
Не кажися мне всечасно,
Естьли страсть моя напрасно
От притворства возросла.
Нет нельзя тому поверить,
Ты не тщилась лицемерить,
Как ты кровь во мне зажгла.
Естьлиж сердце распаленно
Равным жаром и в тебе,
Для чевож ты откровенно,
То сказать стыдишься мне?
Для чего мой дух терзаешь.
И еще меня лишаешь
Сладких ты в любви забав?
Ты скажи, моя драгая,
Что и ты ко мне пылая,
Чувствуешь ее устав.
Лучшего коня под ним убили
В это утро горькое и злое.
Ярость битвы встала кучей пыли
Над холодной черствою землею.
Каменные ядра на поляну
Сыпались, как спелые орехи,
И от крови, вытекшей из раны,
У бойца заржавели доспехи.
Враг ворвался в дом к его невесте,
Надругался над своей добычей,
И боец не смог убить на месте
Хищника, как требует обычай.
Стал он ветра зимнего суровей,
Зубы сжал, чернея от бессилья,
Поднял руки, смоченные кровью,
Как орел пораненные крылья.
Промолчал, охваченный печалью, —
Воин этот никогда не плакал,
Уж скорей бы камни зарыдали
Иль запел бы бронзовый оракул.
Но когда пронзили сердце брата
Восемь стрел с багровым опереньем,
Он заплакал от такой утраты
И упал на стойбище оленьем.
Ни ветра, ни северные грозы
Не касались этих мест поныне,
Лишь печали мужественной слезы
Тронули бесплодную пустыню.
Разлилось по высохшему краю
Скорби разгоревшееся пламя,
И проснулась почва, прорастая
Жесткими лиловыми цветами.
И сказал боец дружине: «Верю,
Что цветет пустыня в знак расплаты!..»
И шуршал на поле битвы вереск,
Отливая кровью в час заката.
Враг метался, вытоптав посевы,
Подымал дикорастущий вереск
Грозный стяг возмездия и гнева.
Так, цветами горя пламенея,
Поле брани стало полем чести,
Потому что в мире нет страшнее
Слез бойца, взывающих о мести.
И дал мне Господь две скрижали
каменные... А на них все слова,
которые изрек вам Господь на горе
из среды огня...
строка 2Второзак., ИX, 10
Я внимаю мучительным стонам твоим,
И с глубокой тоскою в груди
Я гляжу на громады скалы роковой,
На тяжелые цепи твои...
О, Зевес был жестокий, безжалостный бог,
Беспощадный во власти своей!..
Но умолкни на миг, жертва мести слепой,
Посмотри на меня, Прометей!
Не украл я у бога святого огня,
Не украл: он мне сам его дал,
И нести его к людям, в мир рабства и тьмы,
И беречь и хранить завещал!
Не украл я у бога святого огня
И не даром его получил:
И слезами своими, и кровью своей
Я за этот огонь заплатил.
И доныне еще я плачу за него
И слезами, и кровью своей,
И не коршун один грудь больную клюет -
Сотни коршунов, тысячи змей
В беззащитное бедное сердце впились,
Рвут кровавые раны мои...
О, что значат, в сравнении с мукой моей,
Все страданья, все муки твои?!.
Костер сооружен, и роковое
Готово вспыхнуть пламя. Все молчит.
Лишь слышен легкий треск — и в нижнем слое
Костра огонь предательски сквозит.
Дым побежал — народ столпился гуще,
Вот все они — весь этот темный мир:
Тут и гнетомый люд — и люд гнетущий,
Ложь и насилье — рыцарство и клир.
Тут вероломный кесарь — и князей
Имперских и духовных сонм верховный,
И сам он, римский иерарх, в своей
Непогрешимости греховной.
Тут и она — та старица простая,
Не позабытая с тех пор,
Что? принесла, крестясь и воздыхая,
Вязанку дров, как лепту, на костер.
И на костре, как жертва пред закланьем,
Вам праведник великий предстоит,
Уже обвеян огненным сияньем,
Он молится — и голос не дрожит.
Народа чешского святой учитель,
Бестрепетный свидетель о Христе
И римской лжи суровый обличитель,
В своей высокой простоте
Не изменив ни Богу, ни народу,
Боролся он — и был необорим —
За правду Божью, за ее свободу,
За все, за все, что бредом назвал Рим.
Он духом в небе — братскою ж любовью
Еще он здесь, еще в среде своих,
И светел он, что собственною кровью
Христову кровь он отстоял для них.
О чешский край — о род единокровный!
Не отвергай наследья своего —
О, доверши же подвиг свой духовный
И братского единства торжество!
И цепь порвав с юродствующим Римом,
Гнетущую тебя уж так давно,
На Гусовом костре неугасимом
Расплавь ее последнее звено.
Залита красным земля.
От золота не видно ни зги
И в пламени тьмы мировой
Сквозь скрежеты, визги и лязги
Я слышу твой орудийный вой,
Титан! Титан!
Кто ты — циклоп-людоед
С чирием глаза, насаженным на таран,
Отблевывающий непереваренный обед?
Иль пригвожденный на гелиометре
На скалах, плитах гранитной печи,
Орлу в растерзание сизую печень
Отдающий, как голубя, Прометей?..
Ты слышишь жалобный стон
Родимой земли, Титан,
Неустанно
Бросающий на кладбища в железобетон
Сотни тысяч метеоритных тонн?..
На челе человечества кто поводырь:
Алой ли воли бушующий дар,
Иль остеклелый волдырь,
Взбухший над вытеком орбитных дыр?
Что значит твой страшный вой,
Нестерпимую боль, торжество ль,
Титан! Титан!..
На выжженных желтым газом
Трупных равнинах смерти,
Где бронтозавры-танки
Ползут сквозь взрывы и смерчи,
Огрызаясь лязгом стальных бойниц,
Высасывают из черепов лакомство мозга,
Ты выкинут от безмозглой Титанки,
Уборщицы человеческой бойни…
Чудовище! Чудовище!
Крови! Крови!
Еще! Еще!
Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.
Вас слишком много, двуногие тли.
Дорогая декорация — честной помост.
Огулом
Волочите тайком поутру
На свалку в ямы, раздев догола,
Расстрелянных зачумленные трупы…
Месть… Месть… Месть…
И ты не дрогнешь от воплей детских:
«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз
До крови пальчики, а в мертвецких
Объедают покоников стаи крыс.
Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд
Добывать могилку и гроб напрокат,
А не то голеньких десятка два
Уложат на розвальни, как дрова,
Рогожей покроют, и стар, и мал,
Все в свальном грехе. Вали на свал…
Цыц, вы! Под дремлющей Этной
Древний проснулся Тартар.
Миллионами молний ответный
К солнцу стремится пурпур.
Не крестный, а красный террор.
Мы — племя, из тьмы кующее пламя.
Наш род — рад вихрям руд.
Молодо буйство горнов солнца.
Мир — наковальня молотобойца.
Наш бурувестник — Титаник.
Наши плуги — танки,
Мозжащие мертвых тел бугры.
Земля — в порфире багровой.
Из лавы и крови восстанет
Атлант, Миродержец новый —
Порфибагр!..
Она любила блеск и радость,
Живые тайны красоты,
Плодов медлительную сладость,
Благоуханные цветы.Одета яркой багряницей,
Как ночь мгновенная светла,
Она любила быть царицей,
Ее пленяла похвала.Ее в наряде гордом тешил
Алмаз в лучах и алый лал,
И бармы царские обвешал
Жемчуг шуршащий и коралл.Сверкало золото чертога,
Горел огнем и блеском свод,
И звонко пело у порога
Паденье раздробленных вод.Пылал багрянец пышных тканей
На белом холоде колонн,
И знойной радостью желаний
Был сладкий воздух напоен.Но тайна тяжкая мрачила
Блестящей славы дивный дом:
Царица в полдень уходила,
Куда, никто не знал о том.И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она склоняла взор тяжелый,
Она таила темный гнев.К забавам легкого веселья,
К турнирам взоров и речей
Влеклась тоска из подземелья,
От злой работы палачей.Там истязуемое тело,
Вопя, и корчась, и томясь,
На страшной виске тяготело,
И кровь тяжелая лилась.Открывши царственные руки,
Отнявши бич у палача,
Царица умножала муки
В злых лобызаниях бича.В тоске и в бешенстве великом,
От крови отирая лик,
Пронзительным, жестоким гиком
Она встречала каждый крик.Потом, спеша покинуть своды,
Где смрадный колыхался пар,
Она всходила в мир свободы,
Венца, лазури и фанфар.И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она клонила взор тяжелый,
Она таила темный гнев.
Мне ночь сковала очи,
Уста свинец сковал;
С разбитым лбом и сердцем
В могиле я лежал.
И долго ли — не знаю —
Лежал я в тяжком сне,
И вдруг проснулся — слышу:
Стучатся в гроб ко мне.
«Пора проснуться, Гейнрих!
Вставай и посмотри:
Все мертвые восстали
На свет иной зари».
— «О милая, не встать мне:
Я слеп — в очах темно —
Навек они потухли
От горьких слез давно».
— «Я поцелуем, Гейнрих,
Сниму туман с очей:
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
— «О милая, не встать мне:
Еще не зажила
Та рана, что мне в сердце
Ты словом нанесла».
— «Тихонько рану, Гейнрих,
Рукою я зажму,
И заживлю я рану,
И в сердце боль уйму».
— «О милая, не встать мне:
Мой лоб еще в крови —
Пустил в него я пулю,
Сказав «прости» любви».
— «Тебе кудрями, Гейнрих,
Я рану обвяжу,
Поток горячей крови
Кудрями удержу».
И так меня просила,
И так звала она,
Что я хотел подняться
На милый зов от сна.
Но вдруг раскрылись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И… пробудился я.
Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение «Не может быть»Умру я скоро. Жалкое наследство,
О родина! оставлю я тебе.
Под гнетом роковым провел я детство
И молодость — в мучительной борьбе.
Недолгая нас буря укрепляет,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая — навеки поселяет
В душе привычки робкой тишины.
На мне года гнетущих впечатлений
Оставили неизгладимый след.
Как мало знал свободных вдохновений,
О родина! печальный твой поэт!
Каких преград не встретил мимоходом
С своей угрюмой музой на пути?..
За каплю крови, общую с народом,
И малый труд в заслугу мне сочти! Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука… Давно я одинок;
Вначале шел я с дружною семьею,
Но где они, друзья мои, теперь?
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь;
Те жребием постигнуты жестоким,
А те прешли уже земной предел…
За то, что я остался одиноким,
Что я ни в ком опоры не имел,
Что я, друзей теряя с каждым годом,
Встречал врагов всё больше на пути —
За каплю крови, общую с народом,
Прости меня, о родина! прости! Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым бог тебя ведет,
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой,
И песнь моя бесследно пролетела,
И до народа не дошла она,
Одна любовь сказаться в ней успела
К тебе, моя родная сторона!
За то, что я, черствея с каждым годом,
Ее умел в душе моей спасти,
За каплю крови, общую с народом,
Мои вины, о родина! прости!..26–27 февраля 1867
Отчего трепещет сердце, отчего пылает кровь,
Иль пришло уже то время, чтобы чувствовать любовь?
Коль не пламень то любовный, что ж за скорбь меня зажгла,
А когда любовь вселилась, ах любовь, ах как ты зла!
Вся природа обновленна,
Неприятна мне весна,
Я свободы всей лишенна,
В день забавы, ночью сна.
То любовь, любовь, конечно час пришел, любить должна.
И уж мне моя свобода ныне больше не нужна,
Тай, мое печально сердце, вольность я совсем гублю,
Нрав мой весь переменился, я постигла, что люблю;
Все пастух на мысли странной,
А как мышлю, вся горю,
И в любови несказанной,
И во сне его все зрю.
Распустилися деревья, на лугах цветы цветут,
Веют тихие зефиры, с гор ключи в долины бьют,
Воспевают сладки песни птички в рощах на кустах,
А пастух в свирель играет сидя при речных струях;
Я ничем не веселюся,
Я во всех местах тиха,
И повсюду лишь крушуся,
Где не вижу пастуха.
Что ты мил, стыжуся молвить, ты, пастух, дознайся сам,
И приди под тень сплетенных древ, к прекрасным сим местам,
Буду здесь часы с тобою в нежных я утехах гнать,
Стану петь тебе свой пламень, ты в свирель будешь играть,
Премени печаль мне в радость,
И ко мне почувствуй страсть,
Я свою цветущу младость
Отдаю тебе под власть.
Страстной сонет.
Посвящается С.А.Лопашову.
Ты смерти ждешь, Мечта, в мучительные дни…
Я плачу пред тобой… ты на кресте распята…
Кровавое чело венцом терновым сжато;
Под вечным ужасом с тобою мы одни.
Ко мне скорбящий лик, свой кроткий лик склони!
Я верный ученик, тебе внимавший свято, —
Подобен жалобе, раздавшейся, когда-то,
Твой крик: «Или, Или, лама савахфани?»
Копье сомнения тебе наносит рану,
Но льется кровь твоя вином небесных лоз.
Я с трепетом вкушать той чистой крови стану, —
И сердце робкою надеждою зажглось, —
И верить хочется мне чуду и обману,
Я жду, восстанешь ли из мертвых, как Христос?
Неведомый гений.
По трупам кровавым, по грудам развалин,
В дыму, под раскаты орудий идет
Неведомый Гений, велик и печален,
Как Рок неизбежный, вперед.
Кругом Его стоны, и плач, и проклятья;
Свой суд нечестивый творят палачи,
Со скрежетом люди—недавние братья —
Вонзают друг в друга мечи.
Он дальше идет, непреклонно-суровый,
Готовя последнее слово Суда;
В руках Его искрится факел багровый
И путь озаряет… Куда?
Куда приведет нас неведомый Гений?
К каким, не открытым еще, берегам?
Какой для грядущих людских поколений
Воздвигнет таинственный храм?
Восстанет ли после кровавого пира
Из праха и пепла, в сиянье мечты,
Свободное царство всемирного мира,
Где будет престол Красоты?
Создаст ли Он мир нам чудесный и новый?
Достигнет ли с нами желанных высот?
Он молча идет, непреклонно-суровый,
В туманные дали вперед…
Ресницы, ресницы,
Склоненные ниц.
Стыдливостию ресниц
Затменные — солнца в венце стрел!
— Сколь грозен и сколь ясен! —
И плащ его — был — красен,
И конь его — был — бел.Смущается Всадник,
Гордится конь.
На дохлого гада
Белейший конь
Взирает вполоборота.
В пол-окна широкого
Вслед копью
В пасть красную — дико раздув ноздрю —
Раскосостью огнеокой.Смущается Всадник,
Снисходит конь.
Издохшего гада
Дрянную кровь
— Янтарную — легким скоком
Минует, — янтарная кровь течет.
Взнесенным копытом застыв — с высот
Лебединого поворота.Безропотен Всадник,
А конь брезглив.
Гремучего гада
Копьем пронзив —
Сколь скромен и сколь томен!
В ветрах — высок? — седлецо твое,
Речной осокой — копьецо твое
Вот-вот запоет в восковых перстахУ розовых уст
Под прикрытием стрел
Ресничных,
Вспоет, вскличет.
— О страшная тяжесть
Свершенных дел!
И плащ его красен,
И конь его бел.Любезного Всадника,
Конь, блюди!
У нежного Всадника
Боль в груди.
Ресницами жемчуг нижет…
Святая иконка — лицо твое,
Закатным лучом — копьецо твое
Из длинных перстов брызжет.
Иль луч пурпуровый
Косит копьем?
Иль красная туча
Взмелась плащом?
За красною тучею —
Белый дом.
Там впустят
Вдвоем
С конем.Склоняется Всадник,
Дыбится конь.
Все слабже вокруг копьеца ладонь.
Вот-вот не снесет Победы! — Колеблется — никнет — и вслед копью
В янтарную лужу — вослед копью
Скользнувшему.
— Басенный взмах
Стрел… Плащ красен, конь бел.9 июля
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла — в две руки, в две руки!
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел, и прилёг, и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал:
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу —
Псам ещё не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Или с неба возмездье на нас пролилось,
Или света конец — и в мозгах перекос…
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём —
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — человек:
Улетающим — влёт, убегающим — в бег…
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре — за нами удача.
Волки мы — хороша наша волчая жизнь!
Вы собаки — и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, — труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё…
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
…Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей.
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
А на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
Христос воскрес!
Воскресни ж все — и мысль и чувство!
Воспрянь, наука! Встань, искусство!
Возобновись, талант словес!
Христос воскрес Возобновись!
Воскресни, Русь, в обнове силы!
Проснись, восстань из недр могилы1
Возникни, свет! Дел славных высь,
Возобновись! Возникни, свет!
Христос во гробе был трехдневен;
Ты ж, Русь… Творец к тебе был гневен;
Была мертва ты тридцать лет,
Возникни, свет! Была мертва!
На высоте, обрызган кровью,
Стоял твой крест. Еще любовью
Дышала ты, но голова
Была мертва. Дышала ты, —
И враг пришел, и в бранном зное
Он между ребр твоих стальное
Вонзил копье, но с высоты
Дышала ты. Вонзил копье —
И се: из ребр твоих, родная,
Изыде кровь с водой Дуная
И враг ушел, в тебя свое
Вонзив копье. И враг ушел!
Воскресла б ты, но, козни сея,
Тебя жмет нечисть фарисея,
Чтоб новый день твой не взошел,
А враг ушел. Твой новый день
Взойдет — и зря конец мытарствам,
Ты станешь новым, дивным царством.
Идет заря. Уж сдвинул тень
Твой новый день. Идет заря.
Не стало тяжкого молчанья;
Кипят благие начинанья,
И на тебя с чела царя
Идет заря. И се — тебя
Не как Иуда я целую,
Но как разбойник одесную;
‘Христос воскрес’ — кричу, любя,
О, Русь, тебя. Христос воскрес!
И ты, земля моя, воскресни,
Гремите, лиры! Пойтесь, песни!
Отчизна! Встань на клик небес!
Христос воскрес!
Колотёры-молотёры,
Полотёры-полодёры,
Кумашный стан,
Бахромчатый штан.
Что Степан у вас, что Осип —
Ни приметы, ни следа.
— Нас нелегкая приносит,
Полотеров, завсегда.
Без вины навязчивые,
Мы полы наващиваем.
По паркетам вз’ахивая,
Мы молей вымахиваем.
Кулик краснопер,
Пляши, полотер!
Колотилы-громыхалы,
Нам все комнаты тесны.
Кольцо бабкино пропало —
Полотеры унесли.
Нажариваем.
Накаливаем.
…Пошариваем!
…Пошаливаем!
С полотеров взятки гладки:
Катай вдоль да поперек!
Как подкатимся вприсядку:
«Пожалуйте на чаёк!»
Не мастикой ясеневы
Вам полы намасливаем.
Потом-кровью ясеневы
Вам полы наласниваем:
Вощи до-бела!
Трещи, мебеля!
Тише сажи, мягче замши…
Полотеров взявши в дом —
Плачь! Того гляди, плясамши,
Нос богине отобьем.
Та богиня — мраморная,
Нарядить — от Ламановой,
Не гляди, что мраморная —
Всем бока наламываем!
Гол, бос.
Чтоб жглось!
Полотерско дело вредно:
Пляши, в пот себя вогнав!
Оттого и ликом бледны,
Что вся кровь у нас в ногах.
Ногой пишем,
Ногой пашем.
Кто повыше —
Тому пляшем.
О пяти корявых пальцах —
Как и барская нога!
Из прихожей — через зальце —
Вот и вся вам недолга!
Знай, откалывай
До кола в груди!
…Шестипалого
Полотера жди.
Нам балы давать не внове!
Двери — все ли на ключе?
А кумач затем — что крови
Не видать на кумаче!
Нашей ли, вашей ли —
Ляжь да не спрашивай.
Как господско дело грязью
Следить, лоску не жалеть —
Полотерско дело — мазью
Те следочки затереть.
А уж мазь хороша!
— Занялась пороша! —
Полодёры-полодралы,
Полотёры-пролеталы,
Разлет-штаны,
Паны-шаркуны,
Из перинки прасоловой
Не клопов вытрясываем,
По паркетам взгаркивая —
Мы господ вышаркиваем!
Страсть-дела,
Жар-дела,
Красная гвардия!
* * *
Поспешайте, сержанты резвые!
Полотеры купца зарезали.
Получайте, чего не грезили:
Полотеры купца заездили.