В степи
Степь легла передо мною…
Гаснет солнце на закате;
Как на крыльях соколиных,
Мчится конь мой все быстрее!
Городов и сел не видно…
Даль окутана туманом,
И обнять не могут очи
Этой степи беспредельной!
Конь мой фыркает ноздрями,
Свист и звон в ушах от ветра,
А безумная отвага
Ширит грудь и кровь волнует, —
И огнем пылают жилы!
Крикнуть рад бы что есть мочи:
«Ой ты степь—простор да воля!»
Конь летит в степи без края…
Кто ж достигнет синей дали?
Вот и солнце закатилось,
Все сгущаются туманы…
Целина и нивы тонут
В надвигающемся мраке…
Чу! Сквозь облачную дымку
Дух степной вознесся к небу:
Зажигает ангел белый
Звезды ясные на небе, —
Словно светочи, сияют, —
Боже, как их много-много!
Звезды блещут, степь дымится
И—кадильница природы —
Воссылает ароматы
К алтарю Творца вселенной!
Травы молятся чуть слышно, —
И под шепот их молений
Обнажил главу невольно
Я в огромном этом храме:
Дланью Господа воздвигнут,
Очищает и смиряет
Он всегда в часы ночные
Дух святым благоговеньем!
Разгораются светила
Надо мной несчетным роем,
Степь торжественно справляет
Службу Божью—панихиду!
Вдруг из трав густых толпою
Восстают немые тени:
Булавы торчат и пики,
Поднялись Богдан с Яремой,
Латник рядом с регистрСвым,
А полковник—с эсаулом,
Поднялися с грубой чернью
Вместе шляхта и магнаты!
Пусть в крови—свирепы, дики,
С отпечатком злодеяний,
Шайкой кажутся беспутной
Ужасающие тени, —
Все же я, раскрыв обятья,
Их прижать готов бы к сердцу
И забыть о преступленьях
В память подвигов былого!
Вот плывут стопой воздушной
Отовсюду торопливо
Эти призраки, вздыхая:
«Упокой нас, Христе-Боже!»
«Дай, Господь, им вечный отдых, —
Я шепчу за них молитву, —
Отпусти в боях погибшим
Тяжкий грех братоубийства!
Стихли бури, и друг с другом
Примирились тут народы, —
Так прости ж сынов Украйны
Всех от Умани до Кодни!»
Заалел восток, и сразу
Отлетели грезы ночи, —
Кончен сон… Домой вернуться
Нам пора, мой конь любимый!
А могилы и курганы
Ныне роет плуг железный,
И, как будто задыхаясь,
Паровоз несется мимо…
(Перевод с польской рукописи, присланной автором для Сборника, С. Б.).
И были дни, как муть опала,
И был один, как аметист.
Река несла свои зерка́ла,
Дрожал в лазури бледный лист.
Хрустальный день пылал так ярко,
И мы ушли в затишье парка,
Где было сыро на земле,
Где пел фонтан в зелёной мгле,
Где трепетали поминутно
Струи и полосы лучей,
И было в глубине аллей
И величаво, и уютно.
Синела даль. Текла река.
Душа, как воды, глубока.
И наших ног касалась влажно
Густая, цепкая трава;
В душе и медленно и важно
Вставали редкие слова.
И полдня вещее молчанье
Таило жгучую печаль
Невыразимого страданья.
И, смутным оком глядя вдаль,
Ты говорила:
«Смерть сурово
Придёт, как синяя гроза.
Приблизит грустные глаза.
И тихо спросит: «Ты готова?»
Что я отвечу в этот день?
Среди живых я только тень.
Какая тёмная Обида
Меня из бездны извлекла?
Я здесь брожу, как тень Аида,
Я не страдала, не жила…
Мне надо снова воплотиться
И крови жертвенной напиться,
Чтобы понять язык людей.
Печален сон души моей.
Она безрадостна, как Лета…
Кто здесь поставил ей межи?
Я родилась из чьей-то лжи,
Как Калибан из лжи поэта.
Мне не мила земная твердь…
Кто не жил, тех не примет смерть».
Как этот день теперь далёко
С его бескрылою тоской!
Он был, как белый свет востока
Пред наступающей зарёй.
Он был, как вещий сон незрящей,
Себя не знающей, скорбящей,
Непробудившейся души.
И тайны в утренней тиши
Свершались:
«Некий встал с востока
В хитоне бледно-золотом
И чашу с пурпурным вином
Он поднял в небо одиноко.
Земли пустые страшны очи.
Он встретил их и ослепил,
Он в мире чью-то кровь пролил
И затопил ей бездну ночи».
И, трепеща, необычайны,
Горе́ мы подняли сердца
И причастились страшной Тайны
В лучах пылавшего лица.
И долу, в мир вела дорога —
Исчезнуть, слиться и сгореть.
Земная смерть есть радость Бога:
Он сходит в мир, чтоб умереть.
И мы, как боги, мы, как дети,
Должны пройти по всей земле,
Должны запутаться во мгле,
Должны ослепнуть в ярком свете,
Терять друг друга на пути,
Страдать, искать и вновь найти…
Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,
Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,
Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,
Город - вампир!
Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья
Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним -
Только визги машин, грохотание автомобиля.
Только сумрак и дым.
Опаляя деревья и вызов бросая лазури,
Просит крови и жертв огнедышащий зверь - паровоз.
Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре
В довременный хаос.
Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,
Неустанны властители знаний, искусств и труда.
Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса,
Все летит. Но куда?
Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,
Диких образов полон себе предоставленный мир?
Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,
Город - вампир!
Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!
Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ
Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью
Упивается труп.
Небеса безответны, и людям состраждет природа.
И детей, как бывало, земные сосцы не поят.
Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа
Разлагающий яд.
Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах
Ежедневно везут безответно покорных судьбе
И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных
На закланье тебе.
Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.
Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,
Затерявшись средь банков, контор - алтарей капитала -
И публичных домов.
Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий
Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп
Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди
За каморку и хлеб!
Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,
Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин
И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,
Тихо плачет один.
Город, город проклятый! где место для каждого дома
Чистой кровью народа и потом его залито!
Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома
Пред твоими - ничто.
Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было
И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!
Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила,
Город - вампир!
Сицилийски Нимфы пети,
Треблаженный день хочу;
Дайте крови воскипети!
Жар мой пением помчу;
Да услышат человеки,
Горы, долы, лес и реки,
Нежной лиры мягкий глас:
Я младенца воспеваю,
И с полудня призываю,
На брега Бельтийски вас.
Зрак крылатые любови,
Зрак Ерота нам рожден,
Ангел от ПЕТРОВОЙ крови,
С неба Россам низведен;
Флора новыми цветами,
И различно красотами,
Покрывай под НИМ луга;
Ветры бурные молчите,
Невские струи журчите,
Орошая берега!
Рощи здраву росу пейте,
Как Едемский Вертоград,
С гор ключи в долины бейте,
Роза сыпли аромат:
Разлучившися с любезным,
Гласом вопит Ехо слезным,
И стонает день и ночь:
Без надежды став ты страстна,
Ты веселью не причастна:
Отбегай отселе прочь!
Вы пастушки собирайтесь,
У потоков чистых вод,
И сошедшись разыграйтесь,
Составляя хоровод:
Воспевайте и пляшите,
Имя ПАВЛОВО пишите,
Вы иглой на древесах!
Пойте в поле нежну младость,
Пойте, пойте нашу радость,
При водах и при лесах!
Как весельем мы горели,
Сколько сей нам день велик,
Изясни то глас свирели,
Изясни прекрасный лик?
Вся Россия веселится;
В сердце грусть да не вселится,
Из Россиян ни во чьем!
Славим день сей мы во граде;
Вы ево прославьте в стаде;
Россам радость обща всем!
Удалитеся Сатиры:
Не скучайте Нимфам вы!
Вейте тихие Зефиры,
Быстрой на водах Невы!
В нивах переплы гласите,
И дубравы украсите,
Сладким пеньем соловьи!
Светит майским солнце светом;
Осень вижу жарким летом;
В нем прекрасны дни сии.
А Латоны дщерь ты стрелы,
Князю ПАВЛУ поручи:
Россов ими ты пределы,
Защищать ЕВО учи!
От Юпитеровой дщери,
Убегают люты звери,
Так погонит он врагов.
Славься всеми похвалами,
И превзыди всех делами,
ПАВЕЛ Ты Полубогов!
Средь тихой ночи, в сладком сне
Явилась милая ко мне;
В глухую ночь, в свой скромный дом
Ее привлек я волшебством.
Он здесь, мой образ неземной,
С улыбкой кроткой предо мной,
Забилось сердце у меня,
И говорю ей страстно я:
«Всю жизнь, всю молодость свою
Тебе охотно отдаю,
Но этой ночью до зари
Любви блаженство мне дари».
Она с загадочной тоской,
С любовью, с нежностью такой,
Сказала: «О, отдай ты мне
Блаженство в горней стороне!»
«Всю жизнь, кровь юную свою
Тебе охотно отдаю;
Но, милый ангел, не отдам,
Я своего блаженства там».
Красы чарующей полна,
Еще нежней глядит она
И шепчет: «О, отдай ты мне
Блаженство в горней стороне!»
Я воспален; в душе моей
Пылают тысячи огней;
И сердце жгут ея слова…
Мне тяжко, я дышу едва.
В сияньи славы золотом,
Летают ангелы кругом;
Но из земли кобольдов рой
Явился бешеной толпой.
Кобольды, мрачные, как ночь,
Их отогнали скоро прочь,
Но и кобольдов черный рой
Исчез, сокрытый серой мглой.
Я весь от страсти замирал,
В обятьях милую сжимал;
Она, как лань прильнув ко мне,
Рыдала горько в тишине.
Причину знаю этих слез,
Ищу устами губок-роз…
«Потоки слез останови,
Отдайся, друг, моей любви!»
«Отдайся вся моей любви…»
Но лед я чувствую в крови,
Пол под ногами задрожал,
И разверзается провал.
Из недр земли, как мрак черны,
Выходят слуги сатаны.
Бледнеет милая моя…
Из рук ее теряю я.
Пленен я черною толпой;
Все скачет в пляске круговой,
Со всех сторон меня теснит
И резким хохотом звучит.
Теснее, все тесней их круг;
И страшный хор поет вокруг:
«Раз отдал душу ты бесам —
Принадлежишь навеки нам!»
К себе влюбяся ждет Аргелии пастух,
Котораго она поколебала дух.
Так паство ждет весны, земледельцы жнива,
Снять то, что сев сулит и обещает нива.
Пастух разгорячен пастушкою горит,
И ждав ее в шалаш он ето говорит:
Восточная зезда, вид лутчий темной ночи,
Взойди, взоиди скоряй и освети мне очи!
Тобою данная палит мою кровь речь;
Прийди прийди скоряй, не дай мне сердца сжечь!
Я мышлю о тебе, я весь горю тобою,
И не владею я уж более собою;
Так ты мне слово давь, меня не обмани,
И слова даннаго ты мне не отмени!
Ты сердцу моему утехи предвещала;
К Павзанию прийти ты в рощу обещала,
И поручить ему прелестныя красы:
Я жду минуты той как ждут луга росы,
Как ждут на секокос себе с косою ведра,
Или ужину с нив и умолота щедра.
Воображаю я красу твою себе,
И прилепляюся я мысленно к тебе:
В изнеможении я страсти не креплюся;
Что ж будет, как к тебе я действом прилеплюся!
Восхитишь ты мою воспламененну кровь,
Взойдет на вышшую степень моя любовь,
Как солнце до сего дошед жарчайта знака,
Который на лугах зовем мы знаком рака.
Но естьли не прийдешь ты к етой стороне,
Иль будешь ты пришед сопротивляться мне;
Так будешь моему всево ты сердцу зляе,
Колико ты. Всево на свете мне миляе.
Подобно из земных исходит тако недр,
Ко Флоре на луга противный бурный ветрь:
А я красавицы приход моей считаю,
Часами, в кои я как снег весной растаю.
Но се идет она ево увеселить:
Идеть она к нему, кровь больше воспалить.
И усугубити ему в любови щастье,
Разсыпать непогодь и разогнать ненастье,
Сама любовию нежнейшею горя:
По буре всходит так на небеса заря,
И дня приятнаго пгеддверие являет,
А ожиданьемь дня уже увеселяет.
Отпрыгивает так быть веткою сучок,
Так кажеть листики цветка очамь пучок,
В густейши он идеть с любовницею тени,
Аргелию к себе сажаеть на колени.
Павзаний стыдно мне, что я пришла к тебе:
Не представляла я сей робости себе,
В которую меня отважности ввергают:
К закланью агницы не сами прибегают,
Не преклоняются к сорванию цветы.
О коль я дерзостна, коль дерзостен и ты!
Ни рдись не трепещи, что я тебя милую,
И чувствуй лишь любовь! И так тебя целую.
Но ты целуешься и жмуряся глядишь.
Я жмурюсь от тово, что ты меня стыдишь.
Спокой любезная свои дрожащи члены;
Едины только зрять сие древа зелены.
Я в дерзости моей стыжуся и тебя,
И лип и сей травы, и ах, сама себя.
Но стыд Аргелию хотя и поражаетъ;
Однако жар ея и больше умножает.
Дух весь в Аргелии любовью воспылал,
И исполняется, чево пастухь желал.
Прощать!..
Прощать, как Ты, Христос, нам, людям, заповедал.
Прощать, как Ты прощал, не можем мы, Христос!
Такой тяжелый крест еще никто не нес!
Никто из нас, людей, таких страстей не ведал!
Прощать лишь может тот, кто сам умел страдать!
Прощать!..
О, кто из нас, людей, клянущих и преступных,
И тонущих в крови, прощал своих врагов?
Примеров больше нет! Средь множества веков
Таких, как Ты, Христос, средь правды неподкупных
И целомудренных—нам больше не сыскать!
Прощать!..
О, научи же нас, Великий Гений света,
Святой Учитель наш, прощать, как Ты прощал!
— Ты правды и любви великий идеал!
Дай нам постичь слова священного завета
И так же, как и Ты, любить и умирать!
ХРИСТОС ПОРУГАННЫЙ
Христос поруганный, осмеянный толпой,
Христос страдающий, Христос за мир распятый,
Христос, проливший свет над грешною землей,
Неверием обятой.
Христос, принесший нам весть мира и любви,
Христос, спасающий евангельским ученьем
Мир погибающий и тонущий в крови,
И мучимый сомненьем.
Христос, источник благ, любви и мира свет,
Надежды яркий луч и жизни воскресенье!
Приди к нам в грешный мир и повтори завет
Великого ученья!
Приди в наш век больной ничтожества и тьмы,
Где ненависть и зло раскидывают сети;
Где, позабыв Тебя, без веры гибнем мы—
Мы, слабые, как дети!
Рассей гнетущий мрак неверия и лжи!
Рассей сомнения речами откровенья!
И погибающим, как солнце, укажи
Пути для вечного спасенья!
МЕЧ
Суровый гнев души своей уйми!
Не проклинай—проклятьем сердце губишь!
Не осуждай—и осужден не будешь
Ни Богом, ни людьми!
Сдержи свой гнев, обидою рожденный!
Забудь про месть, и меч свой обнаженный
Не подымай на брата сгоряча!
Поднявший меч погибнет от меча.
Те звезды в небе не погасли,
Что озарили нам места,
Где в тишине таились ясли
Новорожденного Христа,
Куда с дарами приношенья,
Путеводимые звездой,
Волхвы исполнены смиренья,
С востока шли на поклоненье
Благоговейною толпой.
Когда ж пронесся слух меж всеми,
Что ожидаемый Христос
Уже родился в Вифлееме
И свет спасения принес,
Смущенный Ирод вестью новой,
С тревожной думою о том,
Искал Христа, сразить готовый
Своим предательским мечом.
Тогда, по воле Провиденья,
Христос от Ирода очей
Нашел приют свой и спасенье
Вдали от родины своей.
Прошли века; в своей гордыне
Забыл о Боге человек
И променял свои святыни
На роскошь золота и нег.
Забыл о Том, Кто мир любовью
Так беззаветно возлюбил,
Кто грех людской святою кровью,
Святым страданьем искупил.
Кто и в страданиях смиренный,
Увитый тернием венца,
Скорбя душей, Творцу вселенной
За мир пустой и дерзновенный
Молился кротко до конца!
Когда душа
Во мраке мечется, шурша,
Как обезумевшая крыса, —Ищи в тот миг
Любви спасительный тайник,
Где от себя можно укрыться.В огне любви
Сгорят злосчастия твои,
Все, что свербило и болело, Но в том огне
С проклятой болью наравне,
Имей в виду, сгорит и тело.И если ты
Платить не хочешь горькой мзды
И от любви бежишь в испуге —Тогда живи,
Как жалкий зверь, что акт любви
Легко справляет без подруги.Пусть ты сожжен,
И все ж — хоть мать пытай ножем! —
Покой души в любви и вере.Но та, к кому
Я шел сквозь холод, грязь и тьму,
Передо мной закрыла двери.И боль во мне
Звенит цикадой в тишине,
И я глушу ее подушкой, —Так сирота
С гримасой плача возле рта
Бренчит дурацкой погремушкой.О есть ли путь,
Чтоб можно было как-небудь
Избавить душу от смятенья?.. Я без стыда
Казнил бы тех, чья красота
Для окружающих смертельна!.. Мне ль, дикарю,
Носить пристойности кору,
Что именуется культурой?.. Я не хочу
Задаром жечь любви свечу
Перед божественною дурой!.. Дитя и мать
Вдвоем обязаны орать —
Всегда двоим при родах больно! Во тьме дворов,
Рожая нищих и воров,
Вы, женщины, орите: больно! В чаду пивных,
Стирая кровь с ножей хмельных,
Вы, мужики, орите: больно! И вы, самцы,
Уныло тиская соски
Постылых баб, — орите: больно! И вы, скопцы,
Под утро вешаясь с тоски
На галстуках, — орите: больно! Ты, племя рыб,
С крючком в губе ори навзрыд,
Во все немое горло: больно! Моя же боль
Сильней означенной любой,
Ее одной на всех довольно.И тот из вас,
Кто ощутит ее хоть раз,
Узнает, что такое «больно»! Ты, майский жук,
Что прянул точно под каблук,
Всем малым тельцем хрустни: больно! Ты, добрый пес,
Что угодил под паровоз,
Кровавой пастью взвизгни: больно! Пусть адский хор,
Растущий, как лавина с гор,
Ворвется грозно и разбойноК ней в дом — и там,
Бродя за нею по пятам,
Орет ей в уши: очень больно! И пусть она,
Разбита и оглушена,
Поймет среди орущей бойни, Что не любви
Пришел просить я, весь в крови,
А лишь спасения от боли…
Кипел народом цирк. Дрожащие рабыВ арене с ужасом плачевной ждут борьбы.А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,Голодный лев рычал, железо клетки грыз,И кровью, как огнем, глаза его зажглись.Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,На жертву кинулся… Народ рукоплескал…В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,С нахмуренным челом седой старик стоял,И лик его сиял, торжественный и строгой.С угрюмой радостью, казалось, он взирал,Спокоен, холоден, на страшные забавы,Как кровожадный тигр добычу раздиралИ злился в клетке барс, почуя дух кровавый.Близ старца юноша, смущенный шумом игр,Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!О, проклят будь народ без чувства, без любови,Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! ПривыкРукоплескать одним я стройным лиры звукам,Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.— «Злодейство хладное душе невыносимо!»— «А я благодарю богов-пенатов Рима».— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что естьЕще в сердцах толпы свободы голос — честь:Бросаются рабы у нас на растерзанье —Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?Достойны их они, достойны поруганья!»
Кипел народом цирк. Дрожащие рабы
В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.
А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,
Голодный лев рычал, железо клетки грыз,
И кровью, как огнем, глаза его зажглись.
Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,
На жертву кинулся… Народ рукоплескал…
В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,
С нахмуренным челом седой старик стоял,
И лик его сиял, торжественный и строгой.
С угрюмой радостью, казалось, он взирал,
Спокоен, холоден, на страшные забавы,
Как кровожадный тигр добычу раздирал
И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.
Близ старца юноша, смущенный шумом игр,
Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!
О, проклят будь народ без чувства, без любови,
Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»
— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык
Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,
Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»
— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.
— «Злодейство хладное душе невыносимо!»
— «А я благодарю богов-пенатов Рима».
— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть
Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:
Бросаются рабы у нас на растерзанье —
Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!
Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?
Достойны их они, достойны поруганья!»
Ваше Величество, раз вы сели
В дьявольский автомобиль, уймите нервы.
Представьте, что вы едете на маневры
Гвардии около Красного Села…
Алые груди надрывая в ура,
Лихо в равнении заломив кивера,
С музыкой молодцевато и весело
Проносят преображенцы штыков острия.
На кровных лошадях красуясь гордо,
Палашами молнии струя,
Пылают золотом лат
Кавалергарды,
Словно готовые в конном строю
Захватить неприятельскую батарею.
Какой великолепный парад!
В безоблачном северном небе рея,
Фарманы и Блерио парят…
Манифест об отреченье — страшный сон.
Мчится автомобиль в ночь, и рядом
Шепчет испуганно прижавшийся сын:
— Папа, папа, куда же мы едем?
А помните Ходынку и на Дворцовой площади
Иконы в крови и виселиц помост.
Как Людовику XVI-ому, вам не будет пощады,
Народ ничего не забывает и мстит…
Что за зверские лица! Почему впопыхах
Они грузят в запас с бензином бидоны?
Какие приказанья им отданы? Куда повезут? Не спросить никого…
Пустые спасенья за судьбы трона.
Вы не спали ночь, измучились за день.
Помазанника божия кто смеет тронуть?
Оглянитесь — вы видите — скачет сзади
С винтовками в чехлах, в черкесках, в папахах
Лейб-атаманского полка конвой…
Забыть про это дурацкое царство,
Все утопить хоть на миг в коньяке
На полковом празднике среди офицерства
И улизнуть незамеченным никем
Проветриться у Кшесинской в особняке.
Что это за казармы, черт подери!
Не солдаты, а пьяные мародеры.
Ваше Величество, повелите
Этим мерзавцам убраться отсюда,
Отдать их под военно-полевой суд…
Поздно! Из дома любовницы не выкинешь
Засевшие революционные броневики…
Последний раз всей семьей вы в сборе
На погребенье. Как долго митрополит служит!
В мраморных саркофагах в Петропавловском соборе
Ни вам, ни императрице, ни наследнику не лежать.
Опять в Петрограде рабочие забастовки.
Георгиевских кавалеров послан отряд.
Досадно, пожалуй, придется из ставки
Выехать в Царское. Что за народ!
Нет, Ваше Величество, двуглавый орел
Насмерть подбит. Последняя ставка
Ваша бита и платеж — расстрел.
Только бы выбраться с семьей отсюда.
В зеленой Англии виллу купить.
Скрывшись от всех, за оградой в саду
Подбивать деревья, грядки копать…
От дождя разбухают скрипучие барки.
Студеный и желтый течет Тобол.
Опять переезд. Теперь в Екатеринбурге.
Нет! Никогда не уймется та боль,
Что осталась от отреченья, и не уйти от суда…
Услужливо открыли автомобиля дверцу,
Злобные лица в усмешку скривив:
Ваше Величество, мы прибыли ко дворцу,
Осторожней слезайте, не измажьтесь в крови.
Последний раз обнимите сына,
Жену и дочерей. Как руки дрожат!
Соблюдайте достоинство вашего сана,
Здесь нет камергеров вас поддержать…
На костер волочите их вместо падали.
Ничего, если царская кровь обольет.
У княжон и царицы задирайте подолы,
Щупая, нет ли бриллиантов в белье.
Валите валежник. Не поленитесь,
Лейте бензин, — золотом затопить
Последнюю царскую ставку — поленницу
Дров, огневеющих ночью в степи.
В пропасти улиц закинуты,
Городом взятые в плен,
Что мы мечтаем о Солнце потерянном!
Области Солнца задвинуты
Плитами комнатных стен.
В свете искусственном,
Четком, умеренном,
Взоры от красок отучены,
Им ли в расплавленном золоте зорь потонуть!
Гулом сопутственным,
Лязгом железным
Празднует город наш медленный путь.
К безднам все глубже уводят излучины…
Нам к небесам, огнезарным и звездным,
Не досягнуть!
Здравствуй же, Город, всегда озабоченный,
В свете искусственном,
В царственной смене сверканий и тьмы!
Сладко да будет нам в сумраке чувственном
Этой всемирной тюрьмы!
Окна кругом заколочены,
Двери давно замуравлены,
Сабли у стражи отточены, —
Сабли вкусившие крови, —
Все мы — в цепях!
Слушайте ж песнь храмовых славословий,
Вечно живет как кумир нам поставленный —
Каменный прах!
Славлю я толпы людские,
Самодержавных колодников,
Славлю дворцы золотые разврата,
Славлю стеклянные башни газет.
Славлю я лики благие
Избранных веком угодников —
(Черни признанье — бесценная плата,
Дара поэту достойнее нет!)
Славлю я радости улицы людной,
Где с дерзостным взором и мерзостным хохотом
Предлагают блудницы
Любовь,
Где с ропотом, топотом, грохотом
Движутся лиц вереницы,
Вновь
Странно задеты тоской изумрудной
Первых теней, —
И летят экипажи, как строй безрассудный,
Мимо зеркальных сияний,
Мимо рук, что хотят подаяний,
К ликующим вывескам наглых огней!
Но славлю и день ослепительный
(В тысячах дней неизбежный),
Когда среди крови, пожара и дыма,
Неумолимо,
Толпа возвышает свой голос мятежный,
Властительный,
В безумии пьяных веселий
Все прошлое топчет во прахе,
Играет, со смехом, в кровавые плахи,
Но, словно влекома таинственным гением.
(Как река свои воды к простору несущая)
С неуклонным прозрением,
Стремится к торжественной цели,
И, требуя царственной доли,
Глуха и слепа,
Открывает дорогу в столетья грядущие!
Славлю я правду твоих своеволий,
Толпа!
Доколе нам предрассужденью
Себя на жертву предавать
И лживому людей сужденью
Доколе нами управлять?
Не мы ли жизнь, сей дар священный,
На подвиг гнусный и презренный
Спешим безумно посвятить
И, умствуя о чести ложно,
За слово к нам неосторожно
Готовы смертью отомстить?
Тобой ли, страсти нежной чувство,
О сладость чистых душ, любовь!
Могло быть создано искусство
Пролить любезных сердцу кровь?
Ах, нет! то не твое внушенье!
То ревности одной стремленье,
То гнусной гордости удел!
Они, отраву в нас вливая,
В свирепство нежность претворяя,
Нас мчат на тьму злодейских дел.
Там вижу: юноша, страдая,
В крови, лишенный жизни, пал!
Соперник, яростью пылая,
На смерть с веселием взирал.
Еще он, страстью покоренный,
Не внемлет истине священной
И злобы шествует стезей;
Рассудок им не управляет,
Ему он тщетно повторяет:
Страшися мщенья! ты злодей!
Когда, забыв вражду, очнешься
От сна, несчастный, твоего,
Узрев свой подвиг, ужаснешься,
Как мог исполнить ты его!
Наполнит сердце трепетанье,
И тайной совести страданья,
Как змеи, будут грудь терзать!
Мечтами будешь ты томиться,
И тень кровавая явится
Тебя в убийстве укорять.
Стараться будешь ты напрасно
Ее из мысли истребить;
Она в душе твоей всечасно
И в мрачном сердце будет жить.
В ушах стенанья повторятся,
И будет кровь в очах мечтаться,
Пролитая твоей рукой!
Быть может, скорбью изнуренный
И сына чрез тебя лишенный,
Отец предстанет пред тобой!
Се старец, сединой покрытый,
Едва не в гроб сведен тоской!
От грусти впадшие ланиты,
Черты, изрытые слезой!
Уста полмертвы растворяет,
Рукою сердце он сжимает,
Стремится гласу путь открыть;
Но стоны стон перерывая,
Сей глас во груди умерщвляя,
Претят страдальцу говорить.
И наконец, прервав молчанье,
Злодей! тебе он вопиет:
Хоть раз почувствуй состраданье!
Зри! старец горьки слезы льет.
Тобой подпоры всей лишенный,
Пришел, мученьем отягченный,
Молить тебя, чтоб жизнь прервал:
Умру! тебя благословляя.
Умолк и, руки простирая,
Без чувств к ногам твоим упал.
Вотще бежишь, да отвратится
Твой взор от жалкой жертвы сей!
Смотри — се мать к тебе стремится,
Души лишенная своей,
Предавшись сердца исступленью,
Не верит сына умерщвленью,
Везде бежит его искать! —
Узря тебя, не укоряет,
Но гласом слезным умоляет,
Чтоб ей, где сын ее, сказать.
Тут бросишь яростные взоры
На близ стоящих — на себя,
Почувствуешь в душе укоры,
Но поздны, поздны для тебя!
В мученья сердце погрузится,
И на челе изобразится
Тебя карающий позор;
Глас совести твоей открылся!
Но лют, не умолим явился:
Изрек ужасный приговор.
Лить кровь ты почитал отрадой,
Итак, страданьем дни исчисль!
Сцепленье лютых мук наградой
За ложную о чести мысль!
Итак, отчаянью предайся
И мыслью горестной терзайся,
Что вечны казни заслужил,
Чтоб мир, сей клятвой устрашенный,
Твоим примером наученный,
В смиренье духа возгласил:
Приди, прямое просвещенье,
Невежества рассеять тьму!
Сними с безумцев ослепленье
И дай могущество уму,
Чтобы, тобой руководимый,
Под свой покров необоримый
Он мог все страсти покорить;
Заставь сей мысли ужасаться:
Что должен робким тот считаться,
Кто извергом не хочет быть!
Мы заново рождаемся. Простите,
Коль нет у нас веселья напоказ,
Коль часто мы – не здесь, за чаепитьем,
А там, где нет благополучных глаз.
Какие ночи! Как попеременно
То набегает лет, то зима!
Какие мысли раздвигают стены!
Какие вьюги рвутся сквозь дома!
Как ночью над бессонницей сознанье
Нашептывает, что зарниц не счесть!
Как часто дни приходят, как признанья,
И нам несут спасительную весть!
Мы заново рождаемся. Не сразу
Нас отливает жизнь. Ведь мир – и тот
Хранит следы пылающего газа,
С которым жил и до сих пор живет.
Он остывал и в мраке первородства
Освобождался от огня и льда.
Мы счастливы участвовать в господстве
Огня и ливня, мысли и труда.
Поверьте нам, что, на костре ошибок
Перегорев, мы все-таки живей
Навязчивых и хладнокровно-рыбьих
И, может быть, неискренних друзей.
Простите нам, что мы без лицемерья
Порой, как яблонь, искривляем рост,
Что часто кровью смачиваем перья
И печь не топим, зная про мороз.
Нет, перед дверью взрослого рассвета
Мы не стоим от дней особняком.
Тому причиной – жаркие обеты,
Заказанные веком испокон.
В них – страстное присматриванье к жизни,
В них – испытанье сердцем наших лет,
Бессонница, надежды, укоризны,
И тучами заваленный рассвет.
Есть знак земли, ее произрастанье,
В крови у нас. И голоса ее,
Как ветер – в окна, вербными кустами
Всю ночь стучат в весеннее жилье.
И все слышней, как через лес и реки
Шумит до звезд и строится большак,
Как жизнь в руках, с ухваткой дровосека,
Несет топор и рубит гулкий шаг.
Мы рядом с ним по праву братства – в летний
И первый мир. И если не сполна
Готовы мы для смен тысячелетий
И лета ждем, – у нас пока весна.
О, как, должно быть, было это Утро
Единственно в величии своем,
Когда в рубинах, в неге перламутра,
Зажглось ты первым творческим лучом.
Над Хаосом, где каждая возможность
Предчувствовала первый свой расцвет,
Вo всем была живая полносложность,
Все было «Да», не возникало «Нет».
В ликующем и пьяном Океане
Тьмы тем очей глубоких ты зажгло,
И не было нигде для счастья грани,
Любились все, так жадно и светло.
Действительность была равна с мечтою,
И так же близь была светла, как даль.
Чтоб песни трепетали красотою,
Не надо было в них влагать печаль.
Все было многолико и едино,
Все не́жило и чаровало взгляд,
Когда из перламутра и рубина
В то Утро ты соткало свой наряд.
Потом, вспоив столетья, миллионы
Горячих, огнецветных, страстных дней,
Ты жизнь вело чрез выси и уклоны,
Но в каждый взор вливало блеск огней.
И много раз лик Мира изменялся,
И много протекло могучих рек,
Но громко голос Солнца раздавался,
И песню крови слышал человек.
«О, дети Солнца, как они прекрасны!» —
Тот возглас перешел из уст в уста.
В те дни лобзанья вечно были страстны,
В лице красива каждая черта.
То в Мексике, где в таинствах жестоких
Цвели так страшно красные цветы, —
То в Индии, где в душах светлооких
Сложился блеск ума и красоты, —
То там, где Апис, весь согретый кровью,
Склонив чело, на нем являл звезду,
И, с ним любя бесстрашною любовью,
Лобзались люди в храмах, как в бреду, —
То между снов пластической Эллады,
Где Дионис царил и Аполлон, —
Везде ты лило блеск в людские взгляды,
И разум Мира в Солнце был влюблен.
Как не любить светило золотое,
Надежду запредельную Земли.
О, вечное, высокое, святое,
Созвучью нежных строк моих внемли!
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
1-й голос
О матерь! вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Длань крепко сединилась с дланью,
Связала их к тебе любовь.
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела — кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо — правды в суд.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
2-й голос
Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас юных сединил
И в сем святом уединенье
На службу музам посвятил!
Прими ж теперь не тех веселых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости твоей.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
3-й голос
Благословите положивших
В любви отечеству обет!
И с детской нежностью любивших
Вас, други наших резвых лет!
Мы не забудем наставлений,
Плод ваших опытов и дум,
И мысль об них, как некий гений,
Неопытный поддержит ум.
Хор
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
4-й голос
Друг на друге остановите
Вы взор с прощальною слезой!
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой,
То ж к славе сильное стремленье,
То ж правде — да, неправде — нет.
В несчастье — гордое терпенье,
И в счастье — всем равно привет!
Финал
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
1
В пол-оборота ты встала ко мне,
Грудь и рука твоя видится мне.
Мать запрещает тебе подходить,
Мне — искушенье тебя оскорбить!
Нет, опустил я напрасно глаза,
Дышит, преследует, близко — гроза…
Взор мой горит у тебя на щеке,
Трепет бежит по дрожащей руке…
Ширится круг твоего мне огня,
Ты, и не глядя, глядишь на мня!
Пеплом подернутый бурный костер —
Твой не глядящий, скользящий твой взор!
Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже — свидание, даже — любовь!
2 января 19142
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине…
И вздымается жадная грудь…
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!
22 марта 19143
Даже имя твое мне презренно,
Но, когда ты сощуришь глаза,
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.
Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты…
30 января 19144
О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные. Чтоб долго длились муки,
Когда — ни расплести сцепившиеся руки,
Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной!
Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!),
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой!
Как первый человек, божественным сгорая,
Хочу вернуть навек на синий берег рая
Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд…
Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад.
Февраль 19125
Вновь у себя… Унижен, зол и рад.
Ночь, день ли там, в окне?
Вон месяц, как паяц, над кровлями громад
Гримасу корчит мне…
Дневное солнце — прочь, раскаяние — прочь!
Кто смеет мне помочь?
В опустошенный мозг ворвется только ночь,
Ворвется только ночь!
В пустую грудь один, один проникнет взгляд,
Вопьется жадный взгляд…
Всё отойдет навек, настанет никогда,
Когда ты крикнешь: Да!
29 января 19146
Испугом схвачена, влекома
В водоворот…
Как эта комната знакома!
И всё навек пройдет?
И, в ужасе, несвязно шепчет…
И, скрыв лицо,
Пугливых рук свивает крепче
Певучее кольцо…
…И утра первый луч звенящий
Сквозь желтых штор…
И чертит бог на теле спящей
Свой световой узор.
2 января 19147
Ночь — как века, и томный трепет,
И страстный бред,
Уст о блаженно-странном лепет,
В окне — старинный, слабый свет.
Несбыточные уверенья,
Нет, не слова —
То, что теряет всё значенье,
Забрежжит бледный день едва…
Тогда — во взгляде глаз усталом —
Твоя в нем ложь!
Тогда мой рот извивом алым
На твой таинственно похож!
27 декабря 19138
Я ее победил, наконец!
Я завлек ее в мой дворец!
Три свечи в бесконечной дали.
Мы в тяжелых коврах, в пыли.
И под смуглым огнем трех свеч
Смуглый бархат открытых плеч,
Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце — померкший алмаз,
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви…
А в провале глухих око? н
Смутный шелест многих знамен,
Звон, и трубы, и конский топ,
И качается тяжкий гроб.
— О, любимый, мы не одни!
О, несчастный, гаси огни!..
— Отгони непонятный страх —
Это кровь прошумела в ушах.
Близок вой похоронных труб,
Смутен вздох охладевших губ:
— Мой красавец, позор мой, бич…
Ночь бросает свой мглистый клич,
Гаснут свечи, глаза, слова…
— Ты мертва, наконец, мертва!
Знаю, выпил я кровь твою…
Я кладу тебя в гроб и пою, —
Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне!
Октябрь 19099
Над лучшим созданием божьим
Изведал я силу презренья.
Я палкой ударил ее.
Поспешно оделась. Уходит.
Ушла. Оглянулась пугливо
На сизые окна мои.
И нет ее. В сизые окна
Вливается вечер ненастный,
А дальше, за мраком ненастья,
Горит заревая кайма.
Далекие, влажные долы
И близкое, бурное счастье!
Один я стою и внимаю
Тому, что мне скрипки поют.
Поют они дикие песни
О том, что свободным я стал!
О том, что на лучшую долю
Я низкую страсть променял!
В глухую ночь, в блаженном сне,
Сошла любимая ко мне;
Волшебной силой, колдовской,
Ко мне явилась, в мой покой.
Она, прелестная, она!
Улыбка кроткая ясна;
Гляжу — и сердце рвется ввысь,
Слова потоком полились:
«Возьми что хочешь, не жалей,
Я все отдам, лишь будь моей,
Всю ночь моею, напролет, —
Пока петух не пропоет».
Она глядит с такой тоской,
Так кротко, с нежностью такой,
И тихий голос слышу я:
«Ценой блаженства — я твоя!»
«И жизнь цветущую и кровь
Отдам тебе, моя любовь,
Я все отдам, я все стерплю, —
Но нет — души не погублю».
Еще слова мои звучат,
Но все нежнее кроткий взгляд,
И тот же голос слышу я:
«Ценой блаженства — я твоя!»
Призывом страстным полон слух,
Зажегся пламенем мой дух
В последней, темной глубине;
Дышать так трудно, трудно мне.
Доныне реял, как оплот,
Рой светлых ангелов, но вот
Из преисподней дико взмыл
Клубок зловещих, темных сил.
И стало ангелам невмочь,
Их оттеснила злая ночь;
И, наконец, нечистых тьма
Во мгле рассеялась сама.
А я блаженством исхожу —
В обятьях милую держу;
Она ко мне пугливо льнет,
Но горько, горько слезы льет.
Рыдает милая моя;
Ее уста целую я:
«Потоки слез останови,
Отдайся пламенной любви!
Отдайся пламенной любви.
И вдруг — озноб в моей крови:
Под гул и треск покров земной
Разверзся — пропасть предо мной.
Из черной пропасти возник
Рой черных духов в тот же миг;
Сокрыл он милую мою;
Один, как прежде, я стою.
Стою, и черный рой ведет
Вокруг меня свой хоровод,
Все ближе, ближе, все тесней,
И громкий хохот все гнусней.
Вот-вот сомкнется узкий круг,
В ушах все тот же страшный звук:
«Блаженство ты отверг, презрел,
Проклятье — вечный твой удел».
И когда приблизился праздник Пасхи,
В первый день опресноков в час вечерний
Он возлег за трапезу — с ним двенадцать
В горнице чистой.
Хлеб, преломивши, роздал:
«Это тело Мое, сегодня в жертву приносимое.
Так творите».
А когда окончили ужин,
Поднял Он чашу.
«Это кровь Моя, за вас проливаемая.
И рука прольющего между вами».
Спор возник между учениками:
Кто из них больший?
Он же говорит им:
«В этом мире цари первенствуют:
Вы же не так — кто больший, будет как меньший.
Завещаю вам Свое царство.
Сядете судить на двенадцать тронов,
Но одним из вас Я буду предан.
Так предназначено, но предателю горе!»
И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?»
Он же, в соль обмакнув кусок хлеба,
Подал Иуде
И сказал: «Что делаешь — делай».
Тот же, сев кусок, тотчас же вышел:
Дух земли — Сатана — вошел в Иуду —
Вещий и скорбный.
Все двенадцать вина и хлеба вкусили,
Причастившись плоти и крови Христовой,
А один из них земле причастился
Солью и хлебом.
И никто из одиннадцати не понял,
Что сказал Иисус,
Какой Он подвиг возложил на Иуду
Горьким причастием.
Так размышлял однажды некий священник
Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери
И воскликнул:
«Боже, верю глубоко,
Что Иуда — Твой самый старший и верный
Ученик, что он на себя принял
Бремя всех грехов и позора мира,
Что, когда Ты вернешься судить землю,
И померкнет солнце от Твоего гнева,
И сорвутся с неба в ужасе звезды,
Встанет он, как дымный уголь, из бездны,
Опаленный всею проказой мира,
И сядет рядом с Тобою!
Дай мне знак, что так будет!»
В то же мгновенье
Сухие и властные пальцы
Легли ему на уста. И в них узнал он
Руку Иуды.
11 ноября 1919
Коктебель
(Посвящается И. А. Манну)
Великолепный град! Пускай тебя иной
Приветствует с надеждой и любовью,
Кому не обнажен скелет печальный твой,
Чье сердце ты еще не облил кровью
И страшным холодом не мог еще обдать,
И не сковал уста тяжелой думой,
И ранней старости не положил печать
На бледный лик, суровый и угрюмый.
Пускай мечтает он над светлою рекой
Об участи, как та река, широкой,
И в ночь прозрачную, любуяся тобой,
Дремотою смежить боится око,
И длинный столб луны на зыби волн следит,
И очи шлет к неведомым палатам,
Еще дивясь тебе, закованный в гранит
Гигант, больной гниеньем и развратом.
Пускай, по улицам углаженным твоим
Бродя без цели, с вечным изумленьем,
Еще на многих он встречающихся с ним
Подъемлет взор с немым благоговеньем
И видеть думает избранников богов,
Светил и глав младого поколенья,
Пока лицом к лицу не узрит в них глупцов
Или рабов презренных униженья.
Пускай, томительным снедаемый огнем,
Под ризою немой волшебной ночи,
Готов поверить он, с притворством незнаком,
В зовущие увлажненные очи,
Готов еще страдать о падшей красоте
И звать в ее объятьях наслажденье,
Пока во всей его позорной наготе
Не узрит он недуга истощенье.
Но я — я чужд тебе, великолепный град.
Ни тихих слез, ни бешеного смеха
Не вырвет у меня ни твой больной разврат,
Ни над святыней жалкая потеха.
Тебе уже ничем не удивить меня —
Ни гордостью дешевого безверья,
Ни коловратностью бессмысленного дня,
Ни бесполезной маской лицемерья.
Увы, столь многое прошло передо мной:
До слез, до слез страдание смешное,
И не один порыв возвышенно-святой,
И не одно великое земное
Судьба передо мной по ветру разнесла,
И не один погиб избранник века,
И не одна душа за деньги продала
Свою святыню — гордость человека.
И не один из тех, когда-то полных сил,
Искавших жадно лучшего когда-то,
Благоразумно бред покинуть рассудил
Или погиб добычею разврата;
А многие из них навеки отреклись
От всех надежд безумных и опасных,
Спокойно в чьи-нибудь холопы продались.
И за людей слывут себе прекрасных.
Любуйся ж, юноша, на пышный гордый град,
Стремись к нему с надеждой и любовью,
Пока еще тебя не истощил разврат
Иль гнев твое не обдал сердце кровью,
Пока еще тебе в божественных лучах
Сияет все великое земное,
Пока еще тебя не объял рабский страх
Иль истощенье жалкое покоя.
ОдаГде алтарей не соружают
Святой к отечеству любви?
где не почитают
Питать святой сей жар в крови?
Друзья! меня вы уличите
И тот народ мне укажите,
Который бы ее не знал,
Оставивши страну родную
И удалясь во всем в чужую,
10 Тоски в себе не ощущал? Нет, нет, везде равно пылает
В сердцах святой любви сей жар:
Ее хотя не понимает,
Но равно чувствует дикарь —
Необразованный индеец,
Как и ученый европеец.
Всегда и всюду ей был храм:
И в отдаленнейшие веки
От чиста сердца человеки
20 Несли ей жертву, как богам.Хвалится Греция сынами,
Пылавшими любовью к ней,
А Рим такими же мужами
Встарь славен к чести был своей.
Нас уверяют: Термопиллы,
Осада Рима, — что любили
Отчизну всей тогда душой.
Там храбрый Леонид спартанин,
Здесь изгнанный Камилл римлянин —
30 Отчизне жертвуют собой.Но римских, греческих героев
В любви к отечеству прямой
Средь мира русские, средь боев,
Затмили давнею порой.
Владимир, Минин и Пожарской,
Великий Петр и Задунайской
И нынешних герои лет,
Великие умом, очами,
Между великими мужами,
40 Каких производил сей свет.Суворов чистою любовью
К своей отчизне век пылал,
И, жертвуя именьем, кровью,
Ее врагов он поражал:
Его поляки трепетали,
Французы с турками дрожали.
Повсюду завсегда с тобой
Любовь к Отчизне, россиянин!
А с не, с ней велик гражданин,
50 Ужасный для врагов герой.Гордынею вновь полн, решился
Галл росса покорить себе, —
Но вдруг Кутузов появился —
И галлов замысел — не бе!
Так русские всегда любили
И так Отечество хранили
От всяких бед и от врага.
Тот здравого ума лишился,
Кто росса покорить решился, —
60 Он ломит гордому рога!.. Народ, отчизну обожающ,
К царю, к религии святой
Всем сердцем, всей душой пылающ,
Средь бурь всегда стоит горой,
Никем, ничем не раз (разимой)
Покойною и горделивой.
Тому являет днесь пример
Держава славная Россия, —
Ее врага попранна выя,
70 Погибнет, гибнет изувер.Хвала, отечества спаситель!
Хвала, хвала, отчизны сын!
Злодейских замыслов рушитель,
России верный гражданин,
И бич и ужас всех французов! —
Скончался телом ты, Кутузов,
Но будешь вечно жив, герой,
И в будущие веки славен,
И не дерзнет уж враг злонравен
80 России нарушать покой!..
Ужель встречать в воротах
С поклонами беду?..
На Сицкое болото
Батый привел орду.
От крови человечьей
Подтаяла река,
Кипит лихая сеча
У княжья городка.
Врагам на тын по доскам
Взобраться нелегко:
Отважен князь Ростовский,
Кудрявый Василько.
В округе все, кто живы,
Под княжью руку встал.
Громят его дружины
Насильников татар.
Но русским великанам
Застлала очи мгла,
И выбит князь арканом
Из утлого седла.
Шумят леса густые,
От горя наклонясь…
Стоит перед Батыем
Плененный русский князь.
Под ханом знамя наше,
От кровушки черно,
Хан из церковной чаши
Пьет сладкое вино.
Прихлебывая брагу,
Он молвил толмачу:
"Я князя за отвагу
Помиловать хочу.
Пусть вытрет ил болотный,
С лица обмоет грязь:
В моей охранной сотне
Отныне служит князь!
Не помня зла былого,
Недавнему врагу
Подайте чашку плова,
Кумыс и курагу".
Но, духом тверд и светел,
Спокойно и легко
Насильнику ответил
Отважный Василько:
"Служить тебе не буду,
С тобой не буду есть.
Одно звучит повсюду
Святое слово: месть!
Под нашими ногами
Струится кровь — она,
Монгольский хан поганый,
Тобой отворена!
Лежат в снегу у храма
Три мертвые жены.
Твоими нукерами
Они осквернены!
В лесу огонь пожара
Бураном размело.
Твои, Батый, татары
Сожгли мое село!
Забудь я Русь хоть мало,
Меня бы прокляла
Жена, что целовала,
И мать, что родила…"
Батый, привычный к лести,
Нахмурился: "Добро!
Возьмите и повесьте
Упрямца за ребро!"
Бьют кочеты на гумнах
Крылами в полусне,
А князь на крюк чугунный
Подвешен на сосне.
Молчит земля сырая,
Подмога далеко,
И шепчет, умирая,
Бесстрашный Василько:
"Не вымоюсь водою
И тканью не утрусь,
А нынешней бедою
Сплотится наша Русь!
Сплотится Русь и вынет
Единый меч. Тогда,
Подобно дыму, сгинет,
Батый, твоя орда!"
И умер князь кудрявый…
Но с той лихой поры
Поют герою славу
Седые гусляры.
ОдаГде алтарей не соружают
Святой к отечеству любви?
<нрзб> где не почитают
Питать святой сей жар в крови?
Друзья! меня вы уличите
И тот народ мне укажите,
Который бы ее не знал,
Оставивши страну родную
И удалясь во всем в чужую,
10 Тоски в себе не ощущал? Нет, нет, везде равно пылает
В сердцах святой любви сей жар:
Ее хотя не понимает,
Но равно чувствует дикарь —
Необразованный индеец,
Как и ученый европеец.
Всегда и всюду ей был храм:
И в отдаленнейшие веки
От чиста сердца человеки
20 Несли ей жертву, как богам.Хвалится Греция сынами,
Пылавшими любовью к ней,
А Рим такими же мужами
Встарь славен к чести был своей.
Нас уверяют: Термопиллы,
Осада Рима, — что любили
Отчизну всей тогда душой.
Там храбрый Леонид спартанин,
Здесь изгнанный Камилл римлянин —
30 Отчизне жертвуют собой.Но римских, греческих героев
В любви к отечеству прямой
Средь мира русские, средь боев,
Затмили давнею порой.
Владимир, Минин и Пожарской,
Великий Петр и Задунайской
И нынешних герои лет,
Великие умом, очами,
Между великими мужами,
40 Каких производил сей свет.Суворов чистою любовью
К своей отчизне век пылал,
И, жертвуя именьем, кровью,
Ее врагов он поражал:
Его поляки трепетали,
Французы с турками дрожали.
Повсюду завсегда с тобой
Любовь к Отчизне, россиянин!
А с не<ю>, с ней велик гражданин,
50 Ужасный для врагов герой.Гордынею вновь полн, решился
Галл росса покорить себе, —
Но вдруг Кутузов появился —
И галлов замысел — не бе!
Так русские всегда любили
И так Отечество хранили
От всяких бед и от врага.
Тот здравого ума лишился,
Кто росса покорить решился, —
60 Он ломит гордому рога!.. Народ, отчизну обожающ,
К царю, к религии святой
Всем сердцем, всей душой пылающ,
Средь бурь всегда стоит горой,
Никем, ничем не раз (разимой)
Покойною и горделивой.
Тому являет днесь пример
Держава славная Россия, —
Ее врага попранна выя,
70 Погибнет, гибнет изувер.Хвала, отечества спаситель!
Хвала, хвала, отчизны сын!
Злодейских замыслов рушитель,
России верный гражданин,
И бич и ужас всех французов! —
Скончался телом ты, Кутузов,
Но будешь вечно жив, герой,
И в будущие веки славен,
И не дерзнет уж враг злонравен
80 России нарушать покой!..4 июня 1813
По кустам, по каменистым глыбам
Нет пути — и сумерки черней…
Дикие костры взлетают дыбом
Над собраньем веток и камней.
Топора не знавшие купавы
Да ручьи, не помнящие губ,
Вы задеты горечью отравы:
Душным кашлем, перекличкой труб.
Там, где в громе пролетали грозы,
Протянулись дымные обозы…
Над болотами, где спят чирки,
Не осока встала, а штыки…
Сгустки стеарина под свечами,
На трехверстке рощи и поля…
Циркулярами и циркулями
Штабы переполнены в края…
По масштабам точные расчеты
(Наизусть заученный урок)…
На трехверстке протянулись роты,
И передвигается флажок…
И передвигаются по кругу
Взвод за взводом…
Скрыты за бугром,
Батареи по кустам, по лугу
Ураганным двинули огнем…
И воронку за воронкой следом
Роет крот — и должен рыть опять…
Это фронт —
И, значит, непоседам
Нечего по ящикам лежать…
Это фронт —
И, значит, до отказа
Надо прятаться, следить и ждать,
Чтоб на мушке закачался сразу
Враг — примериваться и стрелять.
Это полночь,
Вставшая бессонно
Над болотом, в одури пустынь,
Это черный провод телефона,
Протянувшийся через кусты…
Тишина…
Прислушайся упрямо
Утлым ухом,
И поймешь тогда,
Как несется телефонограмма,
Вытянувшаяся в провода…
Приглядись:
Подрагивают глухо
Провода, протянутые в рань,
Где бубнит телефонисту в ухо
Телефона узкая гортань…
Это штаб…
И стынут под свечами
На трехверстке рощи и поля,
Циркулярами и циркулями
Комнаты наполнены в края…
В ночь ползком — и снова руки стынут,
Взвод за взводом по кустам залег.
Это значит:
В штабе передвинут
Боем угрожающий флажок.
Гимнастерка в дырьях и заплатах,
Вошь дотла проела полотно,
Но бурлит в бутылочных гранатах
Взрывчатое смертное вино…
Офицера, скачущего в поле,
Напоит и с лошади сшибет,
Гайдамак его напьется вволю —
Так, что и костей не соберет.
Эти дни, на рельсах, под уклоны
(Пролетают… пролетели… нет…)
С громом, как товарные вагоны,
Мечутся — за выстрелами вслед.
И на фронт, кострами озаренный,
Пролетают… Пролетели… Нет…
Песнями набитые вагоны,
Ветром взмыленные эскадроны,
Эскадрильи бешеных планет.
Катится дорогой непрорытой
В разбираемую бурей новь
Кровь, насквозь пропахнувшая житом,
И пропитанная сажей кровь…
А навстречу — только дождь постылый,
Только пулей жгущие кусты,
Только ветер небывалой силы,
Ночи небывалой черноты.
В нас стреляли —
И не дострелили;
Били нас —
И не могли добить!
Эти дни,
Пройденные навылет,
Азбукою должно заучить.
У Спаса к обедне звонят,
У прихода часы говорят,
По манастырям благовестят.
Теща к обедни спешит,
На мутовке рубашку сушит,
На поваренки — кокошнечки.
А и теща к обедни пошла
Что идет помалешоньку,
Ступает потихошуньку,
С ноги на ногу поступовает,
На бошмачки посматривает,
Чеботы накалачивает.
Все боги теща прошла,
А зашод-та — Николе челом,
А Николе Месницкому.
Все люди теща прошла,
А зашод-та — она зятю челом
Да Денису Борисовичу.
А и зять на нее не гледит,
Господин слово не говорит.
«А и вижу я, вижу сама,
А что есть на нем бешеная,
Бить зятю дочи моя,
Прогневит(ь) сер(д)це материна
И пролить бы горячу кровь.
А и чем будет зятя дарить,
Чем господина дарить?
Есть у мене, у вдовы,
Будет с нево живота.
Пойду млада в торги,
Куплю млада камки,
Сошью ли я зятю кофтан,
Сошью дочери сарафан,
Чтобы зять дочери не бил,
Не гневил сер(д)це материна,
Не проливал бы горячу кровь».
У Спаса к обедни звонят,
У прихода часы говорят,
По манастырям благовестят.
Теща к обедни спешит,
На мутовке рубашку сушит,
На поваренки — кокошнички.
Она, теща, к обедни пошла,
А идет помалешоньку,
Ступает потихошуньку,
С ноги на ногу поступовает,
На бошмачки посматривает,
Чеботы наколачивает.
А все боги теща прошла,
А зашод-та — Николе челом,
А Николе Месницкому.
Все люди теща прошла,
А зашод — она зятю челом
Да Денису Борисовичу.
Зять на нее не гледит,
Господин слово не говорит,
«Вижу я, вижу сама,
А что есть на нем бешеная,
Бить зятю дочерь моя,
Прогневить сер(д)це материна,
Проливать бы горячу кровь.
Чем будет зятя дарить,
Чем господина дарить?
Есть у меня, у вдовы,
Есть у меня, молоды,
А три церкви, три каменны,
А и маковицы серебрены,
Кресты позолочены,
Промежу теми церкви
Протекла быстрая река,
А на той на быстрой на реке
Много гусей-лебедей,
Много серых малых утачек,
А и тем будет зятя дарить,
Мне-ка тем господина дарить
И Дениса Борисовича».
А и зят(ь) на нее погледел,
Господин слово выговорил:
«Теща, ты теща моя,
Богоданная матушка!
Ты поди-тка живи у мене,
А работы не робь на мене,
Только ты баню топи,
Только ты воду носи,
Еще мне робенки кочай!».
Сигурда больше нет, Сигурда покрывает
От ног до головы из шерсти тяжкий плат,
И хладен исполин среди своих палат,
Но кровь горячая палаты заливает.И тут же, на земле, подруги трех царей:
И безутешная вдова его Гудруна,
И с пленною женой кочующего гунна
Царица дряхлая норманских рыбарей.И, к телу хладному героя припадая,
Осиротевшие мятутся и вопят,
Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд,
И на мятущихся глядит она, немая.Вот косы черные на плечи отвела
Герборга пленная, и молвит: «О царица,
Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится:
Еще ребенком я измучена была… Огни костров лицо мое лизали,
И трупы братние у вражеских стремян
При мне кровавый след вели среди полян,
А свевы черепа их к седлам привязали.Рабыней горькою я шесть ужасных лет
У свева чистила кровавые доспехи:
На мне горят еще господские утехи —
Рубцы его кнута и цепи подлый след».Герборга кончила. И слышен плач норманки:
«Увы! тоска моя больней твоих оков…
Нет, не узреть очам норманских берегов,
Чужбина горькая пожрет мои останки.Давно ли сыновей шум моря веселил…
Чуть закипит прибой, как ветер, встрепенутся,
Но кос моих седых уста их не коснутся,
И моет трупы их морей соленый ил… О жены! Я стара, а в ком моя опора?
В дугу свело меня и ропот сердца стих…
И внуки нежные — мозг из костей моих —
Не усладят — увы — слабеющего взора»…Умолкла старая. И властною рукой
Брингильда тяжкий плат с почившего срывает.
И десять уст она багровых открывает
И стана гордого чарующий покой.Пускай насытят взор тоскующей царицы
Те десять пылких ран, те жаркие пути,
Которыми душе Сигурдовой уйти
Судил кинжал его сокрытого убийцы.И, трижды возопив, усопшего зовет
Гудруна: «Горе мне, — взывает, — бесталанной,
Возьми меня с собой в могилу, мой желанный,
Тебя ли, голубь мой, любовь переживет? Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе
Из камней радужных Гудруну привели,
Какой безумный день мы вместе провели…
Смеясь, твердила я: «О! с ним не страшно горе!»Был долог дивный день, но вечер не погас —
Вернулся бранный конь — измученный и в мыле,
Слоями кровь и грязь бока ему покрыли,
И слезы падали из помутневших глаз.А я ему: «Скажи, зачем один из сечи
Ушел, без короля?» Но грузно он упал
И спутанным хвостом печально замахал,
И стон почудился тогда мне человечий.Но Гаген подошел, с усмешкой говоря:
— «Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий,
Тебе прийти велел на горестное ложе,
Где волки лижут кровь убитого царя».— «О будь же проклят ты! И, если уцелею,
Ты мне преступною заплатишь головой…
А вы, безумные, покиньте тяжкий вой,
Что значит ваша скорбь пред мукою моею?»Но в гневе крикнула Брингильда: «Все молчать!
Чего вы хнычете, болтливые созданья?
Когда бы волю я дала теперь рыданью,
Как мыши за стеной, вы стали бы пищать… Гудруна! К королю терзалась я любовью,
Но только ты ему казалась хороша,
И злобою с тех пор горит во мне душа,
И десять ран ее залить не могут кровью… Убить разлучницу я не жалела — знай!
Но он бы плакать стал над мертвою подругой.
Так лучше: будь теперь покинутой супругой,
Терзайся, но живи, старей и проклинай!»Тут из-под платья нож Брингильда вынимает,
Немых от ужаса расталкивает жен,
И десять раз клинок ей в горло погружен,
На франка падает она и — умирает.
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь… И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль… И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь! Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат… На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена! В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты? Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.С полуно’чи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали’…Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой! Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи… Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
Марианне Дмитриевне ПоляковойIМогучий царь суров и гневен,
Его лицо мрачно, как ночь,
Толпа испуганных царевен
Бежит в немом смятеньи прочь.Вокруг него сверкает злато,
Алмазы, пурпур и багрец,
И краски алого заката
Румянят мраморный дворец.Он держит речь в высокой зале
Толпе разряженных льстецов,
В его глазах сверканье стали,
А в речи гул морских валов.Он говорит: «Еще ребенком
В глуши окрестных деревень
Я пеньем радостным и звонким
Встречал веселый, юный день.Я пел и солнцу и лазури,
Я плакал в ужасе глухом,
Когда безрадостные бури
Царили в небе голубом.Явилась юность — праздник мира,
В моей груди кипела кровь
И в блеске солнечного пира
Я увидал мою любовь.Она во сне ко мне слетала,
И наклонялася ко мне,
И речи дивные шептала
О золотом, лазурном дне.Она вперед меня манила,
Роняла белые цветы,
Она мне двери отворила
К восторгам сладостной мечты.И чтобы стать ее достойным,
Вкусить божественной любви,
Я поднял меч к великим войнам,
Я плавал в злате и крови.Я стал властителем вселенной,
Я Божий бич, я Божий глас,
Я царь жестокий и надменный,
Но лишь для вас, о лишь для вас.А для нее я тот же страстный
Любовник вечно молодой,
Я тихий гимн луны, согласной
С бесстрастно блещущей звездой.Рабы, найдите Деву Солнца
И приведите мне, царю,
И все дворцы, и все червонцы,
И земли все я вам дарю».Он замолчал и все мятутся,
И отплывают корабли,
И слуги верные несутся,
Спешат во все концы земли.IIИ солнц и лун прошло так много,
Печальный царь томяся ждет,
Он жадно смотрит на дорогу,
Склонясь у каменных ворот.Однажды солнце догорало
И тихо теплились лучи,
Как песни вышнего хорала,
Как рати ангельской мечи.Гонец примчался запыленный,
За ним сейчас еще другой,
И царь, горящий и влюбленный,
С надеждой смотрит пред собой.Как звуки райского напева,
Он ловит быстрые слова,
«Она живет, святая дева…
О ней уже гремит молва… Она пришла к твоим владеньям,
Она теперь у этих стен,
Ее народ встречает пеньем
И преклонением колен.И царь навстречу деве мчится,
Охвачен страстною мечтой,
Но вьется траурная птица
Над венценосной головой.Он видит деву, блеск огнистый
В его очах пред ней потух,
Пред ней, такой невинной, чистой,
Стыдливо-трепетной, как дух.Лазурных глаз не потупляя,
Она идет, сомкнув уста,
Как дева пламенного рая,
Как солнца юная мечта.Одежды легкие, простые
Покрыли матовость плечей,
И нежит кудри золотые
Венок из солнечных лучей.Она идет стопой воздушной,
Глаза безмерно глубоки,
Она вплетает простодушно
В венок степные васильки.Она не внемлет гласу бури,
Она покинула дворцы,
Пред ней рассыпались в лазури
Степных закатов багрецы.Ее душа мечтой согрета,
Лазурность манит впереди,
И волны ласкового света
В ее колышутся груди.Она идет перед народом,
Она скрывается вдали,
Так солнце клонит лик свой к водам,
Забыв о горестях земли.И гордый царь опять остался
Безмолвно-бледен и один,
И кто-то весело смеялся,
Бездонной радостью глубин.Но глянул царь орлиным оком,
И издал он могучий глас,
И кровь пролилася потоком,
И смерть как буря пронеслась.Он как гроза, он гордо губит
В палящем зареве мечты,
За то, что он безмерно любит
Безумно-белые цветы.Но дремлет мир в молчаньи строгом,
Он знает правду, знает сны,
И Смерть, и Кровь даны нам Богом
Для оттененья Белизны.
(«Phèdrе». Actе 5, scènе 6).
Едва мы вышли из Трезенских врат,
Он сел на колесницу, окруженный
Своею, как он сам, безмолвной стражей.
Микенскою дорогой ехал он,
Отдав коням в раздумии бразды.
Сии живые, пламенные кони,
Столь гордые, в обычном их пылу,
Днесь, с головой поникшей, мрачны, тихи,
Казалося, согласовались с ним.
Вдруг из морских пучин исшедший крик
Смутил кругом воздушное молчанье,
И в ту ж минуту страшный некий голос
Из-под земли ответствует стенаньем.
В груди у всех оледянела кровь,
И дыбом встала чутких тварей грива.
Но вот, белея над равниной влажной,
Поднялся вал, как снежная гора,
Возрос, приблизился, о брег расшибся
И выкинул чудовищнаго зверя.
Чело его ополчено рогами,
Хребет покрыт желтистой чешуей.
Ужасный вол, неистовый дракон
В безчисленных изгибах вышел он.
Брег, зыблясь, стонет от его рыканья,
День, негодуя, светит на него,
Земля подвиглась, вал, его извергший,
Как бы обятый страхом, хлынул вспять.
Все скрылося, ища спасенья в бегстве.
Лишь Ипполит, героя истый сын,
Лишь Ипполит, боязни недоступный,
Остановил коней, схватил копье
И, меткою направив сталь рукою,
Глубокой язвой зверя поразил.
Взревело чудо, боль копья почуя,
Беснуясь, пало под ноги коням
И, роя землю, из кровавой пасти
Их обдало и смрадом и огнем!
Страх обуял коней: они помчались,
Не слушаясь ни гласа, ни вожжей.
Напрасно с ними борется возница,
Они летят, багря удила пеной:
Бог, некий, говорят, своим трезубцом
Их подстрекал в дымящияся бедра…
Летят по камням, дебрям… ось трещит
И лопнула. Безстрашный Ипполит
С изломанной, разбитой колесницы
На землю пал, опутанный вожжами…
Прости слезам моим!.. Сей вид плачевный
Безсмертных слез причиной будет мне!
Я зрел—увы!—как сына твоего
Влекли в крови им вскормленные кони!
Он кличет их, но их пугает клик,
Бегут, летят с истерзанным возницей.
За ним, вослед, стремлюся я со стражей,
Кровь свежая стезю нам указует,
На камнях кровь, на терниях колючих
Клоки волос кровавые повисли…
Наш дикий вопль равнину оглашает,
Но наконец неистовых коней
Смирился пыл… они остановились
Вблизи тех мест, где прадедов твоих
Прах царственный в гробах почиет древних!
Я прибежал, зову… с усильем тяжким
Он, вежды приподняв, мне подал руку:
«Всевышних власть мой век во цвете губит.
Друг, не оставь Ариции моей!
Когда ж настанет день, что мой родитель,
Разсеяв мрак ужасной клеветы,
В невинности сыновней убедится,
О, в утешенье сетующей тени
Да облегчит он узнице своей
Удел ея!.. Да возратит он ей…»
При сих словах героя жизнь угасла,
И на руках моих, его державших,
Остался труп свирепо искаженный,
Как знаменье богов ужасной кары,
Не распознаемый и для отцовских глаз!
Пуанкаре
Мусье!
Нам
ваш
необходим портрет.
На фотографиях
ни капли сходства нет.
Мусье!
Вас
разница в деталях
да не вгоняет
в грусть.
Позируйте!
Дела?
Рисую наизусть.
По политике глядя,
Пуанкаре
такой дядя. —
Фигура
редкостнейшая в мире —
поперек
себя шире.
Пузо —
ест до́сыта.
Лысый.
Небольшого роста —
чуть
больше
хорошей крысы.
Кожа
со щек
свисает,
как у бульдога.
Бороды нет,
бородавок много.
Зубы редкие —
всего два,
но такие,
что под губой
умещаются едва.
Физиономия красная,
пальцы — тоже:
никак
после войны
отмыть не может.
Кровью
двадцати миллионов
и пальцы краснеют,
и на
волосенках,
и на фрачной коре.
Если совесть есть —
из одного пятна
крови
совесть Пуанкаре.
С утра
дела подают ему;
пересматривает бумажки,
кровавит папки.
Потом
отдыхает:
ловит мух
и отрывает
у мух
лапки.
Пообрывав
лапки и ножки,
едет заседать
в Лигу наций.
Вернется —
паклю
к хвосту кошки
привяжет,
зажжет
и пустит гоняться.
Глядит
и начинает млеть.
В голове
мечты растут:
о, если бы
всей земле
паклю
привязать
к хвосту?!
Затем —
обедает,
как все люди,
лишь жаркое
живьем подают на блюде.
Нравится:
пища пищит!
Ворочает вилкой
с медленной ленью:
крови вид
разжигает аппетит
и способствует пищеваренью.
За обедом
любит
полакать
молока.
Лакает бидонами, —
бидоны те
сами
в рот текут.
Молоко
берется
от рурских детей;
молочница —
генерал Дегут.
Пищеварению в лад
переваривая пищу,
любит
гулять
по дороге к кладбищу.
Если похороны —
идет сзади,
тихо похихикивает,
на гроб глядя.
Разулыбавшись так,
Пуанкаре
любит
попасть
под кодак.
Утром
слушает,
от восторга горя, —
газетчик
Парижем
заливается
в мили:
— «Юманите»!
Пуанкаря
последний портрет —
хохочет
на могиле! —
От Парижа
по самый Рур —
смех
да чавк.
Балагур!
Весельчак!
Пуанкаре
и искусством заниматься тщится.
Пуанкаре
любит
антикварные вещицы.
Вечером
дает эстетике волю:
орамив золотом,
глазками ворьими
любуется
траченными молью
Версальским
и прочими догово́рами.
К ночи
ищет развлечений потише.
За день
уморен
делами тяжкими,
ловит
по очереди
своих детишек
и, хохоча
от удовольствия,
сечет подтяжками.
Похлестывая дочку,
приговаривает
меж ржаний:
— Эх,
быть бы тебе
Германией,
а не Жанной! —
Ночь.
Не подчиняясь
обычной рутине —
не ему
за подушки,
за одеяла браться, —
Пуанкаре
соткет
и спит
в паутине
репараций.
Веселенький персонаж
держит
в ручках
мир
наш.
Примечание.
Мусье,
не правда ли,
похож до нити?!
Нет?
Извините!
Сами виноваты:
вы же
не представились
мне
в мою бытность
в Париже.
(Из «Федры» Расина)
Едва мы вышли из Трезенских врат,
Он сел на колесницу, окруженный
Своею, как он сам, безмолвной стражей.
Микенскою дорогой ехал он,
Отдав коням в раздумии бразды.
Сии живые, пламенные кони,
Столь гордые в обычном их пылу,
Днесь, с головой поникшей, мрачны, тихи,
Казалося, согласовались с ним.
Вдруг из морских пучин исшедший крик
Смутил кругом воздушное молчанье,
И в ту ж минуту страшный некий голос
Из-под Земли ответствует стенаньем.
В груди у всех оледенела кровь,
И дыбом стала чутких тварей грива.
Но вот, белея над равниной влажной,
Подялся вал, как снежная гора, —
Возрос, приближился, о брег расшибся
И выкинул чудовищного зверя.
Чело его ополчено рогами,
Хребет покрыт желтистой чешуей.
Ужасный Вол, неистовый Дракон,
В бесчисленных изгибах вышел он.
Брег, зыблясь, стонет от его рыканья;
День, негодуя, светит на него;
Земля подвиглась; вал, его извергший,
Как бы обятый страхом, хлынул вспять.
Все скрылося, ища спасенья в бегстве, —
Лишь Ипполит, героя истый сын,
Лишь Ипполит, боязни недоступный,
Остановил коней, схватил копье
И, меткою направив сталь рукою,
Глубокой язвой зверя поразил.
Взревело чудо, боль копья почуя,
Беснуясь, пало под ноги коням
И, роя землю, из кровавой пасти
Их обдало и смрадом и огнем!
Страх обуял коней — они помчались,
Не слушаясь ни гласа, ни вожжей, —
Напрасно с ними борется Возница,
Они летят, багря удила пеной:
Бог некий, говорят, своим трезубцем
Их подстрекал в дымящиеся бедра…
Летят по камням, дебрям… ось трещит
И лопнула… Бесстрашный Ипполит
С изломанной, разбитой колесницы
На землю пал, опутанный вожжами, —
Прости слезам моим!… сей вид плачевный
Бессмертных слез причиной будет мне!
Я зрел, увы! как сына твоего
Влекли, в крови, им вскормленные кони!
Он кличет их… но их пугает клик —
Бегут, летят с истерзанным Возницей.
За ним вослед стремлюся я со стражей, —
Кровь свежая стезю нам указует.
На камнях кровь… на терниях колючих
Клоки волос кровавые повисли…
Наш дикий вопль равнину оглашает!
Но наконец неистовых коней
Смирился пыл… они остановились
Вблизи тех мест, где прадедов твоих
Прах царственный в гробах почиет древних!..
Я прибежал, зову… с усильем тяжким
Он, вежды приподняв, мне подал руку:
«Всевышних власть мой век во цвете губит.
Друг, не оставь Ариции моей!
Когда ж настанет день, что мой Родитель,
Рассеяв мрак ужасной клеветы,
В невинности сыновней убедится,
О, в утешенье сетующей тени,
Да облегчит он узнице своей
Удел ее!.. Да возвратит он ей…»
При сих словах Героя жизнь угасла,
И на руках моих, его державших,
Остался труп, свирепо искаженный,
Как знаменье богов ужасной кары,
Не распознаемый и для отцовских глаз!
Среди флаконов, ваз, среди материй сонных
И сладострастно-мягких соф,
Картин, и мраморов, и платьев надушенных
В небрежных складках из шелков,
В нагретой комнате, где, как в оранжерее,
Опасен воздух роковой,
Где мертвые цветы, в гробах стеклянных млея,
Роняют вздох последний свой,
Там труп без головы в подушках пропадает,
А из него, как бы река,
Кровь красная бежит, и ткань ее впивает
С голодной алчностью песка.
Подобна призракам, рожденным тьмой ночною,
Но полным чар и волшебства,
Вся в драгоценностях, обвитая косою
Такою темной, голова —
На столике ночном, как ренонкул огромный,
Лежит; и уж без дум глядят
Открытые глаза, роняя смутный, темный,
Как будто сумеречный, взгляд.
А туловище там, раскинуто впервые
В таком последнем забытьи,
Открыло, не стыдясь, не прячась, роковые
Нагие прелести свои.
На согнутой ноге остался, розовея,
Как память о былом чулок;
И пряжка, точно глаз алмазный пламенея,
Глядит, и взгляд ее глубок.
Необычайный вид покинутого зала,
Картины, на которых кровь,
Что подстрекающий, наверно, взор бросала,
Рождает темную любовь.
И радость грешную и празднества ночные,
Проклятых полные чудес,
Которым радовались ангелы дурные,
Таясь меж складками завес.
Но если посмотреть на поворот несмелый
Плеча изящного ея,
На худощавость ног, на стан оцепенелый,
Как разяренная змея,
Она еще юна! — Ее душа пустая
И чувства скукой сожжены,
Открылись ли они остервенелой стае
Желаний чуждой стороны?
И тот, которого ты не могла, живою,
Своей любовью утолить,
Свои безмерные желанья над тобою
Насытил мертвой, может быть?
Ответь, нечистый труп! И голову за косы
Держа в трепещущих руках,
Запечатлел ли он последние вопросы
На ледяных твоих зубах?
Забытое толпой, исполненной глумленья,
И любознательным судом,
Спи, безмятежно спи, о странное творенье,
В гробу таинственном твоем;
Твой муж скитается везде, но образ вечный
Твой бдит над ним, когда он спит;
Как ты ему теперь, и он тебе, конечно,
До смерти верность сохранит.
Есть у меня сынок-малютка,
Любимец мой и деспот мой.
Мелькнет досужая минутка —
Я тешусь детской болтовней.
Умен малыш мой не по летам,
Но — в этом, знать, пошел в отца! —
Есть грех: пристрастие к газетам
Подметил я у молодца.
Не смысля в буквах ни бельмеса,
Он, тыча пальчиком в строку,
Лепечет: «Лодзь, Москва, Одесса,
Валсава, Хальков, Томск, Баку…»
И, сделав личико презлое,
Нахмурясь, счет ведет опять:
«В Москве — цетыле, в Вильне — тлое,
В Валсаве — восемь, в Лодзи — пять…»
И мог из этого понять я,
Что здесь — призвания печать,
Что по счислению занятья
Пора мне с Петею начать.
Но, чтобы жизнь придать предмету
И рвенья чтоб не притупить,
Я ежедневную газету
Решил в учебник превратить.
Вот за работой по утрам мы.
Но вижу: труд не для юнца!
Все телеграммы, телеграммы…
Все цифры, цифры без конца!
Задача Пете непосильна:
Всего не вымолвить, не счесть.
«Хельсон, Цалицин, Киев, Вильна..,
Двенадцать, восемь, девять, сесть…»
И каждый день нам весть приносит,
И каждый день дает отчет!
Все Смерть нещадно жатву косит!
Все кровь течет!.. Все кровь течет!..
Смеется в цифрах Призрак Красный,
Немые знаки говорят!
И все растет, растет ужасный
Кровавый ряд! Кровавый ряд!..
«Волонез — двое, тли — Цел кассы,
Сувалки — восемь, пять — Батум…»
Зловещих цифр кошмарной массы
Не постигает детский ум.
И отложил я прочь газету,
И прекратил я тяжкий счет.
Мал Петя мой. Задачу эту
Исполнит он, как подрастет.
Душою — чист и мощен — телом,
Высок — умом и сердцем — строг,
В порыве пламенном и смелом
Он затрубит в призывный рог.
И грозно грянет клич ответный,
Клич боевой со всех сторон!
И соберется полк несметный
Богатырей таких, как он!
Забрызжет юных сил избыток,
Ужасен будет их напор!
И, развернув кровавый свиток,
Синодик жертв и повесть пыток,
Бойцы поставят приговор!
Иль никогда на голос мщенья
Поэт не вырвет свой клинок.
М. Лермонтов.
Без лезвия, ножны пустые —
Кому вы нужны?.. Кто, простясь
С родной семьей в минуты злые,
Идя на битву, вспомнит вас?..
Неумолимого кинжала
Ножны — где ваша рукоять?
Где ваш клинок — стальное жало?..
Быть может, и на них лежала
Востока старого печать?
В какую грудь, до крови жадный,
Впился клинок ваш беспощадный?
А вы — ножны?.. Какой герой
С ремня убитого героя Отрезал вас на месте боя
И пал от пули роковой?
С каких племен сбирая дани,
Гордились вы своим клинком?
Чья власть велела вас кругом
Убрать каменьями без грани
И золоченым серебром?
Теперь никто уж из-под злата
Не вырвет вашего булата
На месть и злую гибель: — он,
Слуга любого супостата,
Навеки с вами разлучен.
Блестите же своей оправой,
Когда-то страшные ножны!
Я рад, что вы осуждены
Быть антиквария забавой,
Иль украшением стены.
Где та насечка золотая,
Тот стих Корана, что, внушая
Слепую веру в деву рая,
Завоевал себе Восток? —
Ножны — вы пусты…
Но не нужен
Поэту мстительный клинок!
Пусть льется кровь, — он безоружен Молчит, иль бредит, как пророк, —
Быть может, бредит поневоле —
От старых ран, от новой боли,
От непосильной нам борьбы,
От горя, от негодованья,
От безнадежного исканья
Иной спасительной судьбы…
Иль никогда на голос мщенья
Поэт не вырвет свой клинок.
М. Лермонтов.
Без лезвия, ножны пустые —
Кому вы нужны?.. Кто, простясь
С родной семьей в минуты злые,
Идя на битву, вспомнит вас?..
Неумолимого кинжала
Ножны — где ваша рукоять?
Где ваш клинок — стальное жало?..
Быть может, и на них лежала
Востока старого печать?
В какую грудь, до крови жадный,
Впился клинок ваш беспощадный?
А вы — ножны?.. Какой герой
С ремня убитого героя
Отрезал вас на месте боя
И пал от пули роковой?
С каких племен сбирая дани,
Гордились вы своим клинком?
Чья власть велела вас кругом
Убрать каменьями без грани
И золоченым серебром?
Теперь никто уж из-под злата
Не вырвет вашего булата
На месть и злую гибель: — он,
Слуга любого супостата,
Навеки с вами разлучен.
Блестите же своей оправой,
Когда-то страшные ножны!
Я рад, что вы осуждены
Быть антиквария забавой,
Иль украшением стены.
Где та насечка золотая,
Тот стих Корана, что, внушая
Слепую веру в деву рая,
Завоевал себе Восток? —
Ножны — вы пусты…
Но не нужен
Поэту мстительный клинок!
Пусть льется кровь, — он безоружен
Молчит, иль бредит, как пророк, —
Быть может, бредит поневоле —
От старых ран, от новой боли,
От непосильной нам борьбы,
От горя, от негодованья,
От безнадежного исканья
Иной спасительной судьбы…
Земля! не покрывай кровь мою;
да не заглушатся мои стенания
в недрах твоих.
Иов
Земного бытия здесь нет;
Не тишина здесь гробовая —
Здесь хлад души, здесь сердца бред;
Здесь жизнь, покинув милый свет,
Жива, всечасно умирая!
Зари румяной узник ждет;
Но в бездне ль сей она взыграет!
Святую жалость он зовет —
Где жалость? где? — Над сводом свод
Его рыданья заглушает!
Как корни древа, перевит
Дедал страданий под землею;
Тюрьма тюрьму во мгле теснит;
Ручей медлительный бежит
Зеленой по стенам змеею.
В них сна вотще зеницы ждут —
И между тем в сей мгле печальной
Без пробуждения дни текут;
Минуты черные бредут,
Веков огромных колоссальней.
Вотще за мыслью мысль летит,
В хаосе гибельном вращаясь, —
От дум нестройных мир бежит;
Безумства яд душе грозит,
Во все мечты ее впиваясь.
И в черноте ль сей глубины
Еще живут воспоминанья?
Льют в сердце звуки старины,
И шум земной, и счастья сны,
Как дальней музыки бряцанье!
Здесь шум единый — ветра вой,
На башне крик ночного врана,
Часов церковных дальний бой,
Да крики стражей, да порой
Треск заревого барабана.
Почто ж душа к своим летит?
Ах, ни на миг слеза родная
Здесь грусть души не усладит!
С ней звук цепей здесь говорит;
Здесь слезы пьет земля сырая.
Как знать? быть может, над землей
Уж солнце вешнее играет;
А в сей пучине — мрак сырой;
Здесь хлад осенний и весной
Всю в жилах кровь оледеняет.
Но если солнечным лучом
Мой взор уж больше не пленится,
То над страдальческим одром
Пускай хоть ярый божий гром,
Примчась к оковам, разразится!
О, если б узник мог схватить
Стрелу перуна огневую,
Чтоб ею грудь себе пронзить!..
Но нет, страданью ль позабыть
Десницу Промысла святую!
О, хоть в виденьи ты ночном,
Моя Психея, мне явися!
О друге гибнущем своем
Вздохни, заплачь перед творцом
Иль горю горько улыбнися!..
Только над городом месяц двурогий
Остро прорезал вечернюю мглу,
Встал Одиссей на высоком пороге,
В грудь Антиноя он бросил стрелу.
Чаша упала из рук Антиноя,
Очи окутал кровавый туман,
Легкая дрожь… и не стало героя,
Лучшего юноши греческих стран.
Схвачены ужасом, встали другие,
Робко хватаясь за щит и за меч.
Тщетно! Уверены стрелы стальные,
Злобно-насмешлива царская речь:
«Что же, князья знаменитой Итаки,
Что не спешите вы встретить царя,
Жертвенной кровью священные знаки
Запечатлеть у его алтаря?
Вы истребляли под грохот тимпанов
Все, что мне было богами дано,
Тучных быков, круторогих баранов,
С кипрских холмов золотое вино.
Льстивые речи шептать Пенелопе,
Ночью ласкать похотливых рабынь —
Слаще, чем биться под музыку копий,
Плавать над ужасом водных пустынь!
Что обо мне говорить вы могли бы?
— Он никогда не вернется домой,
Труп его сели безглазые рыбы
В самой бездонной пучине морской. —
Как? Вы хотите платить за обиды?
Ваши дворцы предлагаете мне?
Я бы не принял и всей Атлантиды,
Всех городов, погребенных на дне!
Звонко поют окрыленные стрелы,
Мерно блестит угрожающий меч,
Все вы, князья, и трусливый и смелый,
Белою грудой готовитесь лечь.
Вот Евримах, низкорослый и тучный,
Бледен… бледнее он мраморных стен,
В ужасе бьется, как овод докучный,
Юною девой захваченный в плен.
Вот Антином… разяренные взгляды…
Сам он громаден и грузен, как слон,
Был бы он первым героем Эллады,
Если бы с нами отплыл в Илион.
Падают, падают тигры и лани
И никогда не поднимутся вновь.
Что это? Брошены красные ткани,
Или, дымясь, растекается кровь?
Ну, собирайся со мною в дорогу,
Юноша светлый, мой сын Телемах!
Надо служить беспощадному богу,
Богу Тревоги на черных путях.
Снова полюбим влекущую даль мы
И золотой от луны горизонт,
Снова увидим священные пальмы
И опененный, клокочущий Понт.
Пусть незапятнано ложе царицы, —
Грешные к ней прикасались мечты.
Чайки белей и невинней зарницы
Темной и страшной ее красоты».