Волна волос прошла сквозь мои пальцы,
и где она —
волна твоих волос?
Я в тень твою,
как будто зверь, попался
и на колени перед ней валюсь.
Но тень есть тень.
Нет в тени теплой плоти,
внутри которой теплая душа.
Бесплотное виденье,
как бесплодье,
в меня вселилось, душу иссуша.
Я победил тебя игрой и бредом
и тем, что был свободен,
а не твой.
Теперь я за свою свободу предан
и тщетно трусь о призрак головой.
Теперь я проклинаю эти годы,
когда любовь разменивал на ложь.
Теперь я умоляю несвободы,
но мстительно свободу ты даешь.
Как верил я в твои глаза и двери,
а сам искал других дверей и глаз.
Неужто нужен нам ожог неверья,
а вера избаловывает нас?
Я ревности не знал.
Ты пробудила
ее во мне, всю душу раскровя.
Теперь я твой навек.
Ты победила.
Ты победила тем,
что не моя.
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
Я не боюсь ее. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.
Но неизбежный день уже предвижу я, -
На утренней заре придут ко мне друзья,
И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
И образок на грудь остывшую положат.
Никем не знаема тогда она войдет,
В моей крови ее неутоленный рот
Считать не устает небывшие обиды,
Вплетая голос свой в моленья панихиды.
И станет внятен всем ее постыдный бред,
Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
Чтоб в страшной пустоте мое осталось тело,
Чтобы в последний раз душа моя горела
Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
И дикой жалостью к оставленной земле.
Она худа. Глаза как сливы;
В них уголь спрятала она;
Зловещи кос ее отливы;
Дубил ей кожу сатана!
Она дурна — вот суд соседский.
К ней льнут мужчины тем сильней.
Есть слух, что мессу пел Толедский
Архиепископ перед ней,
У ней над шеей смугло-белой
Шиньон громадный черных кос;
Она все маленькое тело,
Раздевшись, прячет в плащ волос.
Она лицом бледна, но брови
Чернеют и алеет рот:
Окрашен цветом страстной крови,
Цветок багряный, красный мед!
Нет! С мавританкою подобной
Красавиц наших не сравнять!
Сиянье глаз ее способно
Пресыщенность разжечь опять.
В ее прельстительности скрыта,
Быть может, соль пучины той,
Откуда, древле, Афродита
Всплыла, прекрасной и нагой!
Я тебя помню в голубой рубашке
Под сенью радушного крова.
Ты пил из фарфоровой чашки
Чай у Разумника Иванова.
Точно лен, волнистые пряди
По плечам твоим спускались,
Из-под длинных ресниц ограды
Глаза смеялись.
Ты был молод, почти ребенок,
Смех звучал безмятежно,
И был ты странно робок
И странно нежен.
Через годы, рдяные годы
Выросли крылья-руки,
Ты стал певцом свободы,
Тоски и муки.
Не узнать нам, что бушевало
В груди могучей,
Какие страсти сердце рвали,
Свивались тучи.
И теперь мы встретились снова.
На устах твоих смерти загадка.
И бровей скорбная складка
Мира иного.
Глаз полузакрыт-полувиден,
Певец сел и темного бора.
Покой твой мне завиден.
Встретимся скоро.
Когда я была ребенком,
Так девочкой лет шести,
Я во сне подружилась с тигренком —
Он помог мне косичку плести.
И так заботился мило
Пушистый, тепленький зверь,
Что всю жизнь я его не забыла,
Вот — помню даже теперь.
А потом, усталой и хмурой —
Было лет мне под пятьдесят —
Любоваться тигриной шкурой
Я пошла в Зоологический сад.
И там огромный зверище,
Раскрыв зловонную пасть,
Так дохнул перегнившей пищей,
Что в обморок можно упасть.
Но я, в глаза ему глядя,
Сказала: «Мы те же теперь,
Я — все та же девочка Надя,
А вы — мне приснившийся зверь.
Все, что было и будет с нами,
Сновиденья, и жизнь, и смерть,
Слито все золотыми звездами
В Божью вечность, в недвижную твердь».
И ответил мне зверь не словами,
А ушами, глазами, хвостом:
«Это все мы узнаем сами
Вместе с вами. Скоро. Потом.»
Облак, как мышь,
подбежал и взмахнул
В небо огромным хвостом.
Словно яйцо,
расколовшись, скользнул
Месяц за дальним холмом.
Солнышко утром в колодезь озер
Глянуло —
месяца нет…
Свесило ноги оно на бугор,
Кликнуло —
месяца нет.
Клич тот услышал с реки рыболов,
Вздумал старик подшутить.
Отраженье от солнышка
с утренних вод
Стал он руками ловить.
Выловил.
Крепко скрутил бечевой,
Уши коленом примял.
Вылез и тихо на луч золотой
Солнечных век
привязал.
Солнышко к Богу глаза подняло
И сказало:
«Тяжек мой труд!»
И вдруг солнышку
что-то веки свело,
Оглянулося — месяц как тут.
Как белка на ветке, у солнца в глазах
Запрыгала радость…
Но вдруг…
Луч оборвался,
и по скользким холмам
Отраженье скатилось в луг.
Солнышко испугалось…
А старый дед,
Смеясь, грохотал, как гром.
И голубем синим
вечерний свет
Махал ему в рот крылом.
Мороз был — как жара, и свет — как мгла.
Все очертанья тень заволокла.
Предмет неотличим был от теней.
И стал огромным в полутьме — пигмей.И должен был твой разум каждый день
Вновь открывать, что значит свет и тень.
Что значит ночь и день, и топь и гать…
Простые вещи снова открывать.Он осязанье мыслью подтверждал,
Он сам с годами вроде чувства стал.Другие наступают времена.
С глаз наконец спадает пелена.
А ты, как за постыдные грехи,
Ругаешь за рассудочность стихи.Но я не рассуждал. Я шел ко дну.
Смотрел вперед, а видел пелену.
Я ослеплен быть мог от молний-стрел.
Но я глазами разума смотрел.И повторял, что в небе небо есть
И что земля еще на месте, здесь.Что тут пучина, ну, а там — причал.
Так мне мой разум чувства возвращал.
Нет! Я на этом до сих пор стою.
Пусть мне простят рассудочность мою.
Глаза прикрою — вижу дом
И покосившуюся баню.
Туман над утренним прудом.
И нас, мальчишек, в том тумане.
В войну фашисты дом сожгли.
Лишь три избы в селе осталось.
Да пенье птиц, да зов земли.
И рядом бабушкина старость.
Как горько было на Руси!
Куда от памяти мне деться?!
Труба, черневшая вблизи,
Казалась памятником детству.
…Село отстроили давно.
Сады былые возродили.
Есть клуб, где крутится кино.
И старый пруд — в убранстве лилий.
Теперь до нашего села
Легко добраться — есть дорога.
Не та, что некогда была,
А голубой асфальт к порогу.
Как быстро годы пронеслись…
Домой иду под птичье пенье.
Другой народ. Иная жизнь.
Лишь в сердце прежнее волненье.
B что бы ни было потом,
И как сейчас здесь ни красиво, —
Глаза прикрою — вижу дом.
И говорю ему: «Спасибо!»
За последнею точкой,
За гранью последнего дня
Все хорошие строчки
Останутся жить без меня.В них я к людям приду
Рассказать про любовь и мечты,
Про огонь и беду
И про жизнь средь огня и беды.В книжном шкафе резном
Будет свет мой — живуч и глубок,
Обожженный огнем
И оставшийся нежным цветок.Пусть для этого света
Я шел среди моря огня,
Пусть мне важно все это,
Но это не все для меня! Мне важны и стихии,
И слава на все голоса,
И твои дорогие,
Несущие радость глаза.Чтобы в бурю и ветер
И в жизнь среди моря огня
Знать, что дом есть на свете,
Где угол, пустой без меня.И что если судьбою
Подкошенный, сгину во рву,
Всё ж внезапною болью
В глазах у тебя оживу.Не гранитною гранью,
Не строчками в сердце звеня:
Просто вдруг недостанет
Живущего рядом — меня.
Я не писал стихов. Я говорил, что прежде
Землей, водой и небом овладей,
Чтоб узнавать деревья по одежде
И по глазам разгадывать людей.
Упрямый мир, я вник в его лукавства,
В его приемы скрытых перемен,
В его еще неведомые яства,
В непрочность дружб и тщательность измен.
Я каждый день держал ему экзамен,
Я позволял ему меня стегать,
И то, чего умом постичь не мог, — глазами
Учился непрерывно постигать.
Я пустяки считал за катастрофы
И беды принимал как пустяки.
Я здравствовал. Я говорил: теки
Неслышно, жизнь, в слова и строфы.
Всему есть исполнения и сроки,
Но раз весь мир ты вкладываешь в строки,
Бессмертными становятся стихи.
Если умру я, если исчезну,
Ты не заплачешь. Ты б не смогла.
Я в твоей жизни, говоря честно,
Не занимаю большого угла.
В сердце твоем оголтелый дятел
Не для меня долбит о любви.
Кто я, в сущности? Так. Приятель.
Но есть права у меня и свои.
Бывает любовь безысходнее круга —
Полубезумье такая любовь.
Бывает — голубка станет подругой,
Лишь приголубь ее голубок,
Лишь подманить воркованием губы,
Мехом дыханья окутать ее,
Грянуть ей в сердце — прямо и грубо —
Жаркое сердцебиенье свое.
Но есть на свете такая дружба,
Такое чувство есть на земле,
Когда воркованье просто не нужно,
Как рукопожатье в своей семье,
Когда не нужны ни встречи, ни письма,
Но вечно глаза твои видят глаза,
Как если б средь тонких струн организма
Новый какой-то нерв завелся.
И знаешь: что б ни случилось с тобою,
Какие б ни прокляли голоса —
Тебя с искалеченною судьбою
Те же теплые встретят глаза.
И встретят не так, как радушные люди,
Но всей
глубиною
своей
чистоты,
Не потому, что ты абсолютен,
А просто за то, что ты — это ты.
Не так живы глаза, — в них не прежняя сила…
На чело нашей светлой любви
Время руки свои положило.
И июльский наш сад стал нежней и бледней, —
В нем цветы и кусты
Уж роняют листы
На тускнеющий пруд, на пустыни аллей.
И порой само солнце тусклей, —
Словно строгая тень вкруг лучей…
Но упрямицы розы цветут,
Непокорные бегу их дней…
И над жизнью твоей и моей
Миновавшие годы встают,
И сплетают венец…
В глубине ненасытных сердец
Наше счастье в июле полней…
Близок вечер: есть тайный намек.
О, пора пополуденных грез,
Оплетенная дремою роз, —
Под румянцем лица, в глубине, холодок!..
Сколько лет?.. Много лет протекло,
Все былое с собой увлекло…
Ну, так что ж… Мы как прежде вдвоем,
И любовь наша та же в сердцах.
Что нам горе, печали и страх!
Не странны ли поэзовечера,
Бессмертного искусства карнавалы,
В стране, где «завтра» хуже, чем «вчера»,
Которой, может быть, не быть пора,
В стране, где за обвалами — обвалы? Но не странней ли этих вечеров
Идущие на них? Да кто вы? — дурпи,
В разгар чумы кричащие: «Пиров!»
Или и впрямь, фанатики даров
Поэзии, богини всех лазурней!.. Поэт — всегда поэт. Но вы то! Вы!
Случайные иль чающие? Кто вы?
Я только что вернулся из Москвы,
Где мне рукоплескали люди-львы,
Кто за искусство жизнь отдать готовы! Какой шампанский, искристый экстаз!
О, сколько в лицах вдохновенной дрожи!
Вы, тысячи воспламененных глаз, —
Благоговейных, скорбных, — верю в вас:
Глаза крылатой русской молодежи! Я верю в вас, а значит — и в страну.
Да, верю я, наперекор стихии,
Что вал растет, вздымающий волну,
Которая всё-всё сольет в одну,
А потому — я верю в жизнь России!..
На Невском, как прибой нестройный,
Растет вечерняя толпа.
Но неподвижен сон спокойный
Александрийского столпа.
Гранит суровый, величавый,
Обломок довременных скал!
Как знак побед, как вестник славы,
Ты перед царским домом стал.
Ты выше, чем колонна Рима,
Поставил знаменье креста.
Несокрушима, недвижима
Твоя тяжелая пята,
И через кровли низких зданий,
Всё озирая пред собой,
Ты видишь в сумрачном тумане
Двух древних сфинксов над Невой.
Глаза в глаза вперив, безмолвны,
Исполнены святой тоски,
Они как будто слышат волны
Иной, торжественной реки,
Для них, детей тысячелетий,
Лишь сон — виденья этих мест,
И эта твердь, и стены эти,
И твой, взнесенный к небу, крест.
И, видя, что багряным диском
На запад солнце склонено,
Они мечтают, как, — давно, —
В песках, над падшим обелиском,
Горело золотом оно.
У каждого есть заповедный дом,
Для памяти милый и важный,
А я обхожу с огромным трудом
Магазин писчебумажный.
Совсем незаметный и скучный такой,
Он рай пресс-папье и открыток.
Пройду — и нальется забавной тоской
Душа, на минуту открытая.
А если останусь глазеть у стекла
В какой-то забытой обиде я, -
Вдруг вспомню безмерное море тепла:
Гимназию. Двойки. Овидия.
Все детство с его золотой кутерьмой,
И мир, побежденный Жюль Верном,
И этот кумир зачарованный мой —
Набор акварели скверной.
И смелую честность — глаза в глаза,
И первых сомнений даты,
И темную жажду в рисунке сказать
О птицах, деревьях, солдатах.
Солдаты? Да. Ветер. Варшава. Стоход.
Октябрь и балтийские воды,
И до сих пор длящийся трудный поход
Сквозь наши суровые годы.
Я честность и смелость по капле коплю,
Чтоб сделаться глубже и строже.
И я не рисую. Но краски куплю.
Куплю. Может быть… поможет.
Я носил ордена.
После — планки носил.
После — просто следы этих планок носил,
А потом гимнастерку до дыр износил.
И надел заурядный пиджак.
А вдова Ковалева все помнит о нем,
И дорожки от слез — это память о нем,
Сколько лет не забудет никак!
И не надо ходить. И нельзя не пойти.
Я иду. Покупаю букет по пути.
Ковалева Мария Петровна, вдова,
Говорит мне у входа слова.
Ковалевой Марии Петровне в ответ
Говорю на пороге: — Привет! —
Я сажусь, постаравшись к портрету —
спиной,
Но бессменно висит надо мной
Муж Марии Петровны,
Мой друг Ковалев,
Не убитый еще, жив — здоров.
В глянцевитый стакан наливается чай,
А потом выпивается чай. Невзначай.
Я сижу за столом,
Я в глаза ей смотрю,
Я пристойно шучу и острю.
Я советы толково и веско даю —
У двух глаз,
У двух бездн на краю.
И, утешив Марию Петровну как мог,
Ухожу за порог.
Я знаю, ты, земля, вращеньем быстрым
Свой старый шар влечешь во мрак и свет,
Просторы разных стран бросая вслед
То крикам рынка, то полночным систрам.
С полмиром кинут я теперь во тьму,
Полсуток ждать мне солнечного всхода,
Слежу без звезд по дугам небосвода,
И глубь ночных часов страшна уму.
Расстались мы. Еще в глазах вся нега
Желанных глаз; все может губы сжечь
Яд милых губ; прикосновенье плеч
Всё сладко пальцам. Но, летя с разбега, —
Земля швырнула нас к иному дню,
Кружась, срок создает до новой встречи.
Найду ль. я вновь те губы, веки, плечи
Иль в бездну мигов счастья сон сроню?
Лети, лети, земля, путем планетным,
В пустыне сфер крути живой волчок, —
Чтоб, малый, атом, я, изжив свой срок,
Мог страстный вздох вернуть устам запретным!
Обернулась жизнь твоя цыганкою,
А в ее мучительных зрачках
Степь, закат да с горькою тальянкою
Поезда на запасных путях.Ты глазами, словно осень, ясными
Пьешь Россию в первый раз такой —
С тройкой, с колокольцами напрасными,
С безысходной девичьей тоской.В пламенное наше воскресение,
В снежный вихрь — за голенищем нож —
На высокое самосожжение
Ты за ней, красавицей, пойдешь.Довелось ей быть твоей подругою,
Роковою ночью, без креста,
В первый раз хмельной крещенской вьюгою
Навсегда поцеловать в уста… Трех свечей глаза мутно-зеленые,
Дождь в окне, и острые, углом,
Вижу плечи — крылья преломленные —
Под измятым черным сюртуком.Спи, поэт! Колокола да вороны
Молчаливый холм твой стерегут,
От него на все четыре стороны
Русские дороженьки бегут.Не попам за душною обеднею
Лебедей закатных отпевать…
Был ты нашей песнею последнею,
Лучшей песней, что певала Мать.
______________
Стихи Александра Блока
Я, верно, был упрямей всех.
Не слушал клеветы
И не считал по пальцам тех,
Кто звал тебя на «ты».
Я, верно, был честней других,
Моложе, может быть,
Я не хотел грехов твоих
Прощать или судить.
Я девочкой тебя не звал,
Не рвал с тобой цветы,
В твоих глазах я не искал
Девичьей чистоты.
Я не жалел, что ты во сне
Годами не ждала,
Что ты не девочкой ко мне,
А женщиной пришла.
Я знал, честней бесстыдных снов,
Лукавых слов честней
Нас приютивший на ночь кров,
Прямой язык страстей.
И если будет суждено
Тебя мне удержать,
Не потому, что не дано
Тебе других узнать.
Не потому, что я — пока,
А лучше — не нашлось,
Не потому, что ты робка,
И так уж повелось…
Нет, если будет суждено
Тебя мне удержать,
Тебя не буду все равно
Я девочкою звать.
И встречусь я в твоих глазах
Не с голубой, пустой,
А с женской, в горе и страстях
Рожденной чистотой.
Не с чистотой закрытых глаз,
Неведеньем детей,
А с чистотою женских ласк,
Бессонницей ночей…
Будь хоть бедой в моей судьбе,
Но кто б нас ни судил,
Я сам пожизненно к тебе
Себя приговорил.
Кармен — худа. Она гитана
И солнцем юга сожжена,
Змеею падая вдоль стана,
Коса ее, как смоль черна.
Но в блеске глаз ее — победа,
Пред ней никто б не устоял,
И сам епископ из Толедо
Пред ней колена преклонял.
По вечерам в тени алькова
Своей распущенной косой
Она, как складками покрова,
Вся закрывается порой.
Когда глаза ее темнеют,
Суля восторги без конца
И, словно кровь, уста алеют
На смуглой бледности лица —
По прихоти природы странной,
В своей чарующей красе,
Пред этой смуглою гитаной —
Красавицы бледнеют все.
Она для женщин безобразна,
Но из мужчин — ни млад, ни стар,
Не избежал еще соблазна
Ее непобедимых чар.
А.М.К.Вы пишете, моя кузина,
Что Вам попался на глаза
Роман «Падучая стремнина»,
Где юности моей гроза,
Что вы взволнованы романом,
Что многие из героинь
Знакомы лично Вам, что странным
Волненьем сверженных святынь
Объяты Вы, что я, Вам чуждый
До сей поры, стал меньше чужд,
Что Вы свои былые нужды
Среди моих — Вам чуждых — нужд
В моем романе отыскали,
И что моих запросов ряд
Подобен Вашим, что едва ли
Я буду сходству, впрочем, рад…
Подход к любви, подход к природе,
Где глаз не столько, сколько слух,
И все другое в этом роде
Вы говорите в письмах двух…
Спасибо, дорогая Шура:
Я рад глубокому письму.
Изысканна его структура
И я ль изысков не пойму?
Все, все, что тонко и глубоко,
Моею впитано душой, —
Я вижу жизнь неоднобоко.
Вы правы: я Вам не чужой!
Андрею ВиноградовуЕще весной благоухает сад,
Еще душа весенится и верит,
Что поправимы страстные потери, —
Еще весной благоухает сад…
О, нежная сестра и милый брат!
Мой дом не спит, для вас раскрыты двери…
Еще весной благоухает сад,
Еще душа весенится и верит…
Еще благоухает сад весной,
Еще в глазах моих блестят слезинки,
Еще влекут в безвестное тропинки, —
Еще благоухает сад весной…
О, жизнь моя! Ты вся еще пред мной!
Черемух цвет пророчит мне снежинки…
Еще благоухает сад весной,
Еще в глазах моих дрожат слезинки…
А я устал! а юность позади!
Зачем же сад весной благоухает?
Взор отсверкал, померк и потухает.
И я устал… и юность позади…
О, жизнь моя! Ты вся еще в груди!
Вопью тебя, — и сердце воспылает!
Пусть я устал, пусть юность позади,
Но сад еще весной благоухает!..
Она задумалась. За парусом фелуки
Следят ее глаза сквозь завесы ресниц.
И подняты наверх сверкающие руки,
Как крылья легких птиц.Она пришла из моря, где кораллы
Раскинулись на дне, как пламя от костра.
И губы у нее еще так влажно-алы,
И пеною морской пропитана чадра.И цвет ее одежд синее цвета моря,
В ее чертах сокрыт его глубин родник.
Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя
Она пришла на миг.Она задумалась. За парусом фелуки
Следят ее глаза сквозь завесы ресниц.
И подняты наверх сверкающие руки,
Как крылья легких птиц.Она пришла из моря, где кораллы
Раскинулись на дне, как пламя от костра.
И губы у нее еще так влажно-алы,
И пеною морской пропитана чадра.И цвет ее одежд синее цвета моря,
В ее чертах сокрыт его глубин родник.
Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя
Она пришла на миг.Она задумалась.
Дорогой широкой, рекой голубой
Хорошо нам плыть вдвоём с тобой.
Мы любим, мы вместе,
И день — молодой,
И ласточка-песня
Летит над водой.
И плыть легко,
И петь легко! Друг с друга не сводим мы ласковых глаз, —
Не найдёшь нигде счастливей нас!
И солнце нам светит,
И птица поёт,
И дружеский ветер
Прохладу даёт.
И плыть легко,
И петь легко! Нельзя нашу радость в словах передать,
Мы хотим с тобой весь мир обнять!
Высокие горы,
Большие поля,
Степные просторы —
Родная земля!
И плыть легко,
И петь легко! Багряное солнце идёт на закат,
Золотым огнём глаза горят.
Весёлые вёсла,
Как крылья, легки,
Смолистые сосны
Стоят у реки.
И плыть легко,
И петь легко! Часов не считая, плывём и поём,
Хорошо нам плыть с тобой вдвоём!
Мы любим, мы вместе,
И мир — молодой,
И ласточка-песня
Летит над водой!
И плыть легко,
И петь легко!
Вбежал.
Запыхался победы гонец:
«Довольно.
К веселью!
К любви!
Грустящих к черту!
Уныньям конец!»
Какой сногсшибательней вид?
Цилиндр на затылок.
Штаны — пила.
Пальмерстон застегнут наглухо.
Глаза —
двум солнцам велю пылать
из глаз
неотразимо наглых.
Афиш подлиннее.
На выси эстрад.
О, сколько блестящего вздора вам!
Есть ли такой, кто орать не рад:
«Маяковский!
Браво!
Маяковский!
Здо-ро-воо!»
Мадам, на минуту!
Что ж, что стара?
Сегодня всем целоваться.
За мной!
Смотрите,
сие — ресторан.
Зал зацвел от оваций.
Лакеи, вин!
Чтобы все сорта.
Что рюмка?
Бочки гора.
Пока не увижу дно,
изо рта
не вырвать блестящий кран…
Домой — писать.
Пока в крови
вино
и мысль тонка.
Да так,
чтоб каждая палочка в «и»
просилась:
«Пусти в канкан!»
Теперь — на Невский.
Где-то
в ногах
толпа — трусящий заяц,
и только
по дамам прокатывается:
«Ах,
какой прекрасный мерзавец!»
Перевод Наума Гребнева
С целым миром спорить я готов,
Я готов поклясться головою
В том, что есть глаза у всех цветов,
И они глядят на нас с тобою.
Помню как-то я в былые дни
Рвал цветы для милой на поляне,
И глядели на меня они,
Как бы говоря: «Она обманет».
Я напрасно ждал, и звал я зря,
Бросил я цветы, они лежали,
Как бы глядя вдаль и говоря:
«Не виновны мы в твоей печали».
В час раздумий наших и тревог,
В горький час беды и неудачи
Видел я, цветы, как люди плачут,
И росу роняют на песок.
Мы уходим, и в прощальный час
Провожая из родного края,
Разные цветы глядят на нас,
Нам вослед головками кивая.
Осенью, когда сады грустны,
Листья на ветвях желты и гладки,
Вспоминая дни своей весны,
Глядя вдаль цветы грустят на грядке.
Кто не верит, всех зову я в сад,
Видите, моргая еле-еле,
На людей доверчиво глядят
Все цветы, как дети в колыбели.
В душу нам глядят цветы земли,
Добрым взглядом всех кто с нами рядом.
Или же потусторонним взглядом
Всех друзей, что навсегда ушли.
Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.
Как бы ни был нечуток и груб
Человек, за которым следят, —
Он почувствует пристальный взгляд
Хоть в углах еле дрогнувших губ.
А другой — точно сразу поймет:
Вздрогнут плечи, рука у него;
Обернется — и нет ничего;
Между тем — беспокойство растет.
Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.
Не корысть, не влюбленность, не месть;
Так — игра, как игра у детей:
И в собрании каждом людей
Эти тайные сыщики есть.
Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей — не собой.
Есть дурной и хороший есть глаз,
Только лучше б ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил…
О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши…
А пока — в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других…
Посмотришь — сразу скажешь: «Это кит,
А вот — дельфин, любитель игр и танцев»…
Лицо же человека состоит
Из глаз и незначительных нюансов.Там — ухо, рот и нос,
Вид и цвет волос,
Челюсть — чо в ней: сила или тупость?
Да! Ещё вот лоб,
Чтоб понять без проб:
Этот лоб с намёком на преступность.В чужой беде нам разбираться лень —
Дельфин зарезан и киту не сладко.
Не верь, что кто-то там на вид — тюлень,
Взгляни в глаза — в них, может быть, касатка! Вот — череп на износ:
Нет на нём волос,
Правда, он медлителен, как филин,
А лицо его —
Уши с головой,
С небольшим количеством извилин.Сегодня оглянулся я назад,
Труба калейдоскопа завертелась,
И вспомнил все глаза и каждый взгляд,
И мне пожить вторично захотелось.И… видел я носы,
Бритых и усы,
Щёки, губы, шеи — всё как надо,
Нёба, языки,
Зубы, как клыки,
И ни одного прямого взгляда.Не относя сюда своих друзей,
Своих любимых не подозревая,
Привязанности все я сдам в музей —
Так будет, если вывезет кривая.Пусть врёт экскурсовод:
«Благородный рот,
Волевой квадратный подбородок…»
Это всё не жизнь,
Это — муляжи,
Вплоть до носовых перегородок.Пусть переводит импозантный гид
Про типы древних римлян и германцев —
Не знает гид: лицо-то состоит
Из глаз и незначительных нюансов.
Барыня, барыня, сударыня барыня!
Приехала барыня из деревни во Москву;
Становилась барыня во палатах каменных.
Мимо тех ли ведь палат шла дорожка хороша;
По той по дороженьке офицер часто ходил,
Офицер часто ходил, на окошечко глядел.
У барыни, барыни глаза разгорелися,
Глаза разгорелися, вся кровь воскипелася.
«Офицерик молодой, побывай ко мне, душа!»
У барыни, барыни, сударыни барыни,
Офицер и побывал, со барышней посидел,
У барыни посидел, с нею время препровел.
Чаем-кофием поила, в уста его целовала,
К нежну сердцу прижимала, таки речи говорила:
«Я счастлива бы была, кабы век с тобой жила!»
Песенник 1819 года, часть ИИ, стр. 11
3.
После каждаго стиха, кроме первого, припев:
Барыня, барыня, сударыня барыня.
Озверевший зубр в блестящем цилиндре я
Ты медленно поводишь остеклевшими глазами
На трубы, ловящие, как руки, облака,
На грязную мостовую, залитую нечистотами.
Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,
Ты ударил землю кованым каблуком,
И она взлетела в огневые пространства
И несется быстрее, быстрее, быстрей…
Божественный сибарит с бронзовым телом,
Следящий, как в изумрудной чаше Земли,
Подвешенной над кострами веков,
Вздуваются и лопаются народы.
О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце,
Когда ты гордо проходишь по улице,
Дома вытягиваются во фронт,
Поворачивая крыши направо.
Я, изнеженный на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную руку,
И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,
Так что на белой коже остаются синие следы.
Я, ненавидящий Современность,
Ищущий забвения в математике и истории,
Ясно вижу своими всё же вдохновенными глазами,
Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.
И, почтительно сторонясь, я говорю:
«Привет тебе, Маяковский!»
Однажды деревянный дом
Сносили в тихом переулке,
И дети, в старом доме том,
Нашли сокровище в шкатулке.Открылся взору клад монет,
Что тусклым золотом светился
И неизвестно сколько лет
В своем хранилище таился.От глаз людских, от глаз чужих
Кто в этом доме прятал злато?
Кто, не забрав монет своих,
Потом навек исчез куда-то? — Ну, что ж, друзья! — сказал Вадим.
Нам нарушать закон не надо!
Зато, когда мы клад сдадим,
Нам всем положена награда! Был обнаружен звонкий клад
В монетах золотой чеканки,
И в тот же день, из рук ребят,
Он принят был в районном банке.— Ну, вот и все! — сказал Вадим,
Всех увлекая за собою,
И все, за вожаком своим,
Пошли веселою гурьбою.Был у Вадима лучший друг
И даже тот не знал, шагая,
Что у дружка, в кармане брюк,
Лежит монета дорогая… Понятия такие есть,
Как Стыд и Совесть, Долг и Честь!
Утром —
еле глаза протрут —
люди
плечи впрягают в труд.
В небе
ночи еще синева,
еще темен
туч сеновал…
А уже,
звеня и дрожа,
по путям
трамвай пробежал;
и уже,
ломясь от зевот,
раскрывает
цеха завод,
Яви пленка
еще тонка,
еще призрачна
зудь станка…
Утро
точит свое лезвиё;
зори
взялись за дело свое.
В небо
руки свои воздев,
штукатуры
встают везде.
Кисть красильщика
и маляра
тянет
суриковые колера…
Светлый глаз свой
и чуткий слух
люди отдали
ремеслу.
Если любишь ты жизнь,
поэт, —
раным-рано проснись,
чуть свет.
Чтоб рука
не легла, как плеть,
встань у песен
пылать и тлеть.
Каждый звук свой
и каждый слог
преврати
в людей ремесло,
чтоб трясло,
как кирка забой,
сердце —
дней глубину —
тобой.
Слушай,
чтоб не смолкал твой слух,
этот грохот
и этот стук;
помни,
чтоб не ослеп твой глаз,
этот отблеск
и этот лязг.
Не опускай
напряженных плеч,
не облегчай
боевую речь;
пусть, хитра она
и тонка,
вьется стружкой
вокруг станка.
Он был боксером и певцом —
Веселая гроза.
Ему родней был Пикассо,
Кандинский и Сезанн.
Он шел с подругой на пари,
Что через пару лет
Достанет литер на Париж
И в Лувр возьмет билет.Но рыцарь-пес, поднявши рог,
Тревогу протрубил,
Крестами черными тревог
Глаза домов забил.
И, предавая нас «гостям»,
Льет свет луна сама,
И бомбы падают свистя
В родильные дома.Тогда он в сторону кладет
Любимые тома,
Меняет кисть на пулемет,
Перо — на автомат.
А у подруги на глазах
Бегучая слеза.
Тогда, ее в объятья взяв,
Он ласково сказал: «Смотри, от пуль дрожит земля
На всех своих китах.
Летят приказы из Кремля,
Приказы для атак.
И, прикрывая от песка
Раскосые белки,
Идут алтайские войска,
Сибирские стрелки.Мечтал я встретить Новый год
В двухтысячном году.
Увидеть Рим, Париж… Но вот —
Я на Берлин иду.
А ты не забывай о тех
Любви счастливых днях.
И если я не долетел —
Заменит друг меня.»Поцеловал еще разок
Любимые глаза,
Потом шагнул через порог,
Не посмотрев назад.
…И если весть о смерти мне
Дойдет, сказать могу:
Он сыном был родной стране,
Он нес беду врагу.
Сердитый взор бесцветных глаз.
Их гордый вызов, их презренье.
Всех линий — таянье и пенье.
Так я Вас встретил в первый раз.
В партере — ночь. Нельзя дышать.
Нагрудник черный близко, близко…
И бледное лицо… и прядь
Волос, спадающая низко…
О, не впервые странных встреч
Я испытал немую жуткость!
Но этих нервных рук и плеч
Почти пугающая чуткость…
В движеньях гордой головы
Прямые признаки досады…
(Так на людей из-за ограды
Угрюмо взглядывают львы).
А там, под круглой лампой, там
Уже замолкла сегидилья,
И злость, и ревность, что не к Вам
Идет влюбленный Эскамильо,
Не Вы возьметесь за тесьму,
Чтобы убавить свет ненужный,
И не блеснет уж ряд жемчужный
Зубов — несчастному тому…
О, не глядеть, молчать — нет мочи,
Сказать — не надо и нельзя…
И вы уже (звездой средь ночи),
Скользящей поступью скользя,
Идете — в поступи истома,
И песня Ваших нежных плеч
Уже до ужаса знакома,
И сердцу суждено беречь,
Как память об иной отчизне, —
Ваш образ, дорогой навек…
А там: Уйдем, уйдем от жизни,
Уйдем от этой грустной жизни!
Кричит погибший человек…
И март наносит мокрый снег.25 марта 1914
Там, где пиршествуют Ангелы, где пирует Дух Святой,
Там, где в синем светит ладане огнь червонно-золотой,
Там, где кедрами Ливанскими нам упрочен потолок,
Где, являя изобилие, смотрит лилия в поток,
Где любому сотрапезнику умащенья есть в ларцах,
Где в глаза былому безднику смотрят вестники в венцах,
Где с восторженностью жаркою вечно вновь глядят глаза,
Где вменилась в перстни яркие грозовая бирюза,
Где завесы златотканные весь являют звездный свод,
Где летает птица странная и всегда к весне зовет,
Где, покуда всяк обедает, вечно музыка слышна,
А никто-никто не ведает, чей напев и чья струна,
Я иду, и в светы пирные я веду тебя, сестра,
И венец твой — злат-сапфировый, башмачок — из серебра.