«Нет, не мне владеть тобой,
Ангел сердца милый;
Ты должна вкушать покой,
А я век унылый,
Лия токи слез, влачить
И, страдая вечно,
Яд и горести испить
Муки злой, сердечной.
Тебе мил не я, иной;
Страсть — да истребится,
И в душе моей покой
Впредь — да водворится;
Пусть из памяти моей
Образ твой прелестный,
Красота души твоей,
Сердцу глас известный, —
Истребится навсегда
И изгладит время, —
Нет, не буду никогда
Я для милой бремя.
Там далёко, за Днепром,
В Литве, на чужбине,
Кончу в бое я с врагом
Дни свои в кручине».
Так несчастный Миловид
Молвил пред Людмилой;
Дева робкая дрожит
И, свой взор унылый
В землю потупив, речет
Юноше с слезами:
«Ах, останься, всё пройдет,
Будешь счастлив с нами.
Не могу тебя любить,
Чтоб иметь супругом,
Но клянуся вечно быть
Тебе верным другом».
— «Ах! что в дружбе — коль любовь
В сердце уж пылает
И, волнуя пылку кровь,
Страсти возмущает?
Нет, Людмила, нет, не мне
Счастьем наслаждаться;
Мой удел — в чужой стране
Мучиться, терзаться».
И еще унылый взгляд
Бросив на Людмилу,
Он покинул отчий град,
Чтоб обресть могилу.
Жили-были на море -
Это значит плавали,
Курс держали правильный, слушались руля.
Заходили в гавани -
Слева ли, справа ли -
Два красивых лайнера, судна, корабля:
Белоснежнотелая,
Словно лебедь белая,
В сказочно-классическом плане, -
И другой — он в тропики
Плавал в черном смокинге -
Лорд — трансатлантический лайнер.
Ах, если б ему в голову пришло,
Что в каждый порт уже давно влюбленно,
Спешит к нему под черное крыло
Стремительная белая мадонна!
Слезы льет горючие
В ценное горючее
И всегда надеется в тайне,
Что, быть может, в Африку
Не уйдет по графику
Этот недогадливый лайнер.
Ах, если б ему в голову взбрело,
Что в каждый порт уже давно влюбленно
Прийти к нему под черное крыло
Опаздывает белая мадонна!
Кораблям и поздняя
Не к лицу коррозия,
Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл,
И подтеки синие
Возле ватерлинии,
И когда на смокинге левый борт подгнил.
Горевал без памяти
В доке, в тихой заводи,
Зол и раздосадован крайне,
Ржавый и взъерошенный
И командой брошенный,
В гордом одиночестве лайнер.
А ей невероятно повезло:
Под танго музыкального салона
Пришла к нему под черное крыло -
И встала рядом белая мадонна!
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Всё томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок —
Нежный ландыш, василек
Пылью серою покрыты,
Не питает их роса…
Дети матерью забыты!
Солнце жжет, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали;
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Черен холм и черен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.
Ах! такой ли ждал награды
Земледелец за труды?
Гибнут все его плоды!..
В горькой части без отрады
Он терзается тоской;
За себя, за чад страдает
И блестящею слезой
Хлеб иссохший орошает.
Дети плачут вместе с ним;
Игры все немилы им!
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Ах! доселе ты внимала
Крику слабого птенца
И в печалях утешала
Наши томные сердца, —
Неужель теперь забудешь
В нужде, в скорби чад своих?
Неужель теперь не будешь
Нежной матерью для них? —
Нет, тобою оживятся
Наши мертвые поля;
Вновь украсится земля,
Песни в рощи возвратятся,
Благодарный фимиам
Воскурится к небесам!
Ждать в детстве воскресенья,
Дня пасхи, рождества,
Дня именин, рожденья
Иль просто торжества, —
Какое восхищенье,
Когда вся жизнь — нова!
Зажгут в сочельник елку,
Мы раньше, вечерком,
Ее подсмотрим в щелку!
И в масках мы потом
Запляшем, втихомолку
Пугая целый дом!
И будем мы, при бое
Часов, под Новый год,
Записывать простое
Желанье в свой черед…
Зато нам ангел вдвое
Подарков принесет!
На масленой неделе
Кататься мы должны!
И утром чуть с постели, —
Вопрос: когда ж блины?
А голосом свирели
Поют ручьи весны.
Под пасху мать заставит
Нам волоса подстричь,
Но праздник все поправит…
Ах! пасха! ах! кулич!
Пусть вечером слукавит,
Катя яйцо, Лукич!
Но не довольно ль, впрочем,
И именин простых.
Мы поутру бормочем
Свой именинный стих,
А целый день хохочем
Среди друзей своих!
И даже день воскресный,
Когда уроков нет, —
Сияет, как чудесный,
Небесный чистый свет!
Так после влаги пресной
Солдат вином согрет!
Вы, праздники меж будней, —
Как звезды в груде страз!
Чем рок был многотрудней,
Тем слаще вспомнить вас, —
Рубинной, изумрудной
Алмазной, чем алмаз!
Ах, отчего мне
Сердце грусть кольнула,
Что за печаль у сердца моего?
Ты просто
В кочегарку заглянула,
И больше не случилось ничего.
Я разглядеть успел
Всего лишь челку,
Но за тобою, будто за судьбой,
Я выбежал,
Потом болтал без толку
О чем-то несущественном с тобой.
Я говорил невнятно:
Как бабуся,
Которой нужен гроб, а не любовь,
Знать, потому
Твоя подруга Люся
Посмеивалась, вскидывая бровь?
Вы ждали Вову,
Очень волновались.
Вы спрашивали: "Где же он сейчас?"
И на ветру легонько развевались,
Волнуясь тоже,
Волосы у вас.
Я знал
Волненья вашего причину
И то, что я здесь лишний, —
Тоже знал!
И потому, простившись чин по чину,
К своим котлам по лужам зашагал.
Нет, про любовь
Стихи не устарели!
Нельзя сказать, что это сор и лом.
С кем ты сейчас
Гуляешь по Форели?
И кто тебя целует за углом?
А если ты
Одна сидишь в квартире,
Скажи: ты никого к себе не ждешь?
Нет ни одной девчонки в целом мире,
Чтоб про любовь сказала: «Это ложь!»
И нет таких ребят на целом свете,
Что могут жить, девчонок не любя.
Гляжу в окно,
Где только дождь и ветер,
А вижу лишь тебя, тебя, тебя!
Лариса, слушай!
Я не вру нисколько —
Созвучен с сердцем каждый звук стиха.
А ты, быть может,
Скажешь: "Ну и Колька!" —
И рассмеешься только: ха-ха-ха!
Тогда не сей
В душе моей заразу —
Тоску, что может жечь сильней огня.
И больше не заглядывай ни разу
К нам в кочегарку!
Поняла меня?
Печальное и голубое,
Ах, вам мой грезовый поклон!
Подумать только — все былое:
Печальное и голубое.
Я в прошлое свое влюблен,
Когда все было молодое…
Печальное и голубое,
Ах, вам мой грезовый поклон!
Ах, вам мой грезовый поклон!
Тебе, сирень, ледок во зное,
Тебе, жасмин, душистый сон, —
Тебе, мой грезовый поклон!
Тебе, бывалое, иное,
Тебе, весенний унисон,
Тебе мой грезовый поклон!
Моя сирень, ледок во зное!
Моя сирень, ледок во зное,
И ты, гусинолапый клен:
Покойтесь мирно! Спи в покое,
Моя сирень, ледок во зное!
Я равнодушно утомлен,
Тревожим смутною тоскою:
Была сирень — ледок во зное…
Был он — румянолапый клен…
Печальное и голубое
Хранит гусинолистый клен:
Скрывает он своей листвою
Печальное и голубое.
Тайн никому не выдаст он:
Ведь в нем молчание благое
Печальное и голубое
Таит румянолистый клен.
Таит гусинолистый клен
Вам чуждое, нам с ним родное.
Охраной тайны опален,
Зардел гусинолистый клен.
Молчание его святое.
И, даже под бурана стон,
Таит — ладонь в пять пальцев, — клен
Вам чуждое, нам с ним — родное.
Вам чуждое, нам с ним — родное.
Постигнет кто? лишь небосклон
Губерний северных. Мечтою
Вам чуждою, нам с ним родною,
Из нас с ним каждый упоен,
И в этом что-то роковое…
Вам чуждое, нам с ним родное…
Постигнет кто? Лишь небосклон.
Печальное и голубое,
Ах, вам мой грезовый поклон!
О, ласковое ты и злое,
Печальное и голубое!
И я на севере рожден
С печально-голубой душою.
Печальное и голубое,
Ах, вам мой грезовый поклон!
Ах, вам мой грезовый поклон,
Печальное и голубое.
Вас обвивающий змеею,
Ах, вам мой грезовый поклон!
На миг минувший осенен,
Я знаю: в нем все пустое,
Но вам мой грезовый поклон,
Печальное и голубое!
Печальное и голубое!
Ах, вам мой грезовый поклон!
Моя сирень — ледок во зное —
Печальное и голубое.
Хранит гусинолапый клен
Вам чуждое, нам с ним родное.
Печальное и голубое,
Ах, вам мой грезовый поклон!
Возможно ль? Вместо роз, Амуром насажденных,
Тюльпанов, гордо наклоненных,
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
Которых ты всегда любила
И прежде всякий день носила
На мраморной груди твоей, —
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!..
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок!
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнувшися дугой,
Вперив в латинщину глубокий разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
Поутру, сидя у окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У граций в отпуску и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, —
А ты, прелестная!., но если уж табак
Так нравится тебе — о пыл воображенья! —
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточенье,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищенье
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже… может быть… Но что! мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!..
Все чешется. Смешно подумать —
блохи,
Ничтожества, которых мы кладем
Под ноготь и без сожаленья давим,
Напакостить способны человеку.
Прервали сон. Всего лишь семь
утра.
Что делать в эту пору? Кушать —
рано,
Пить тоже, да и не с кем. Взять
перо.
И вдохновенью вольному пре-
даться?
И то пожалуй. Сочиню-ка я
«Посланье к ней», иль нет, «По-
сланье к другу».
Сто двадцать строчек. Экое перо!
Писать не хочет, видимо, боится
Цензуры Николая. Ну, вперед!
На деспота напишем эпиграмму.
А может, написать в стихах роман?
Иль повесть в прозе? Муза, помоги...
Антре. Кто это? Natalие? Так рано?
Ах, Пушкин, что за вид?
Обычный вид.
Не стану ж ночью я сидеть во
фраке.
И, наконец, я как-никак, твой
муж.
Пора привыкнуть.
Пушкин, надоело.
Ах, матушка, мне и того тошней.
Я ведь в долгах, как ты в шелку.
Не знаю,
Как выкручусь. А ты хотя бы ноль
Вниманья оказала мужу.
Куда там! Все балы да машкерады,
Все пляшешь, а вокруг кавалер-
гарды —
Собачьей свадьбы неприглядный
вид,
И этот Дантес, черт его подрал!
Мне скучно, Пушкин.
Мне еще скучней.
Подумать только, что когда-нибудь
Писака-драматург к столу прися-
дет
И драму накропает обо мне.
И о тебе. Заставит говорить
Ужасными, корявыми стихами.
Я все стерпел бы — и твою из-
мену,
Но этого злодейства не стерпеть!
«Ты умрешь, и большего не требуй!
Благ закон всевидящей Судьбы».
Так гласят, вздымая руки к небу,
Бога Вишну хмурые рабы.
Под кумиром тяжким гнутся зебу,
Выпрямляя твердые горбы.
«Ты живешь, и большего не надо!
Высший дар Судьбой всезрящей дан».
Восклицает буйная менада,
Подымая высоко тимпан.
В роще лавров — тихая прохлада,
Мрамор Вакха — солнцем осиян.
«Жизнь отдать за вечный Рим, в котором
Капля ты — будь этой доле рад!»
Так оратор, с непреклонным взором,
Говорит под сводами аркад.
Солнце щедро льет лучи на форум,
Тоги белые в лучах горят.
«Эта жизнь — лишь краткий призрак сонный,
Человек! Жизнь истинная — там!»
В черной рясе инок изможденный
Вопиет мятущимся векам.
Строги в высь ушедшие колонны,
Сумрачен и беспощаден храм.
«Единенье атомов случайных —
Наша жизнь, смерть — распаденье их».
Рассуждает, фрак надев, о тайнах
Черт, в кругу учеников своих.
За окном напев звонков трамвайных,
Гул бессвязный шумов городских.
Жрец на зебу, пьяная вакханка,
Римский ритор, пламенный аскет,
Хитрый черт, с профессорской осанкой,
Кто ж из них даст истинный ответ?
Ах, не ты ль, с прозрачным ядом стклянка?
Ах, не ты ль, отточенный стилет?
Черны, черны тени ночи,
Но черней твоя коса
И твои живые очи,
Ненаглядная краса.
Если вестниками бури,
Кроя свет дневных лучей,
Ходят тучи по лазури, —
Это тень твоих очей!
Если вспыхнут метеоры
Над поверхностью земли —
Их твои, о дева, взоры
Огнеметные зажгли!
Если молнья ярким блеском
На мгновенье вспыхнет там
И промчится с гордым треском
Гром по мрачным высотам,
Эта молнья — жар дыханья
Томных уст твоих, краса;
Гул отзвучный их лобзанья —
Разъяренная гроза.
Вся ты — искры бурной Этны
Да чудесный черный цвет;
Нет ни бледности бесцветной,
Ни румянца в тебе нет.
Лишь меняет буря гнева
Да любовь твои черты.
Черноогненная дева,
Счастлив, кем пленилась ты!
Как люблю я, как пылаю!
Но как часто за тобой
Взор ревнивый устремляю.
Ах, ужель?.. нет, боже мой!
Страшно мыслить!.. прочь сомненье!
Ты верна. Но, о судьба!
Если вдруг души влеченье…
Страсть… безумие… борьба?
Ах! молю — когда измену
Ты замыслишь, приходи,
Вольной страсти перемену
Расскажи мне на груди;
Обниму тебя, тоскуя,
Загорюсь от поцелуя
И, страдания тая,
Перед смертию скажу я:
«За Ленору умер я!»
Что вы, Грации, такое?
Красота ль вы, или младость?
Вы души иль тела нежность?
Вы любви ли милы дщери,
Иль магнит, сердца влекущий?
На лугах ли вы зеленых, —
И луга при вас смеются;
Во лесах ли вы тенистых, —
И леса дают прохладу,
Освежает воздух чувства.
Ах! не вы ли на помосте,
Средь столпов и переходов,
В храме росския богини,
Как Зефиры легкокрылы,
Плавно пляшете по арфам?
Не на ваших ли ланитах
Усмехаются лилеи,
И на челах, льном блестящих,
Васильковые веночки, —
Вкруг их звезды, солнцы в персях?
Ах ! не вы ль, небесны Нимфы,
Воплощенными нам зритесь,
И сафирными очами
Льете в наши души радость,
Сладкие в сердца восторги?
Это ты, Петрово племя!
Вы, Екатерины внуки,
Павла и Марии дщери,
Наших Фебов, Марсов сестры:
Это вы, княжны младыя!
Это вы, на коих нежно
В шлеме бранном зрит Россия,
Под трофеями, как пальма,
На цветы склонясь, улыбкой
Мещет тень Екатерина.
1792
I
Она: Ах, любезный пастушок,
у меня от жизни шок.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня от жизни — юшка.
Вместе: Руки мёрзнут. Ноги зябнуть.
Не пора ли нам дерябнуть.
II
Она: Ох, любезный мой красавчик,
у меня с собой мерзавчик.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня с собой чекушка.
Вместе: Славно выпить на природе,
где не встретишь бюст Володи.
III
Она: До свиданья, девки-козы,
возвращайтесь-ка в колхозы.
Он: До свидания, бурёнки,
дайте мне побыть в сторонке.
Вместе: Хорошо принять лекарства
от судьбы и государства.
IV
Она: Мы уходим в глушь лесную.
Брошу книжку записную.
Он: Удаляемся от света.
Не увижу сельсовета.
Вместе: что мы скажем честным людям?
Что мы с ними жить не будем!
С государством щей не сваришь.
Если сваришь — отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Глянь, стремленье к перемене
вредно даже Ильичу.
Бросить всё к едрене фене —
вот, что русским по плечу.
Власти нету в чистом виде.
Фараону без раба
и тем паче — пирамиде
неизбежная труба.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «жэ».
Волки, мишки и косые
это сделали уже.
Мысль нагнать четвероногих
нам, имеющим лишь две,
привлекательнее многих
мыслей в русской голове.
Бросим должность, бросим званья,
лицемерить и дрожать.
Не пора ль венцу созданья
лапы тёплые пожать?
ГЛАВА И.
Этьен и бледный и печальный,
Расставшись с Питером, летит. —
Бубенчик, будто стон прощальный,
Протяжно в слух ему звенит.
«Прощай мой Питер, Питер милый! —
Он песнь прощальную поет. —
Ах долго, странный и унылый,
Я буду помнить бледный свод
Твоих небес — и мостовую,
Вдоль по которой я летал,
И прелесть — деву молодую,
Которой думы посвящал.
Куда несусь теперь судьбою?
В пустой, далекой стороне,
В разлуке, милая, с тобою
Какой искать отрады мне?» —
Он скачет вдоль — дожди и грозы
И ветр, и молния, и все
Над ним бушуют — льются слезы,
И вдаль катится колесо.
Взойдет луна и дол осветит
И звезды в небе голубом;
Но кто его с улыбкой встретит
На поле диком и пустом!
Он в первом цвете жизни, молод —
Но, ах! узнал уже любовь,
Любовь несчастную, и холод
В его душе остался вновь.
Он едет, бедный; погляди-ко,
Как он печалию томим,
И сердце пусто, сердце дико,
Как степь, которая пред ним.
Печален он — лихая тропка
Бежит, летит; ямщик-Пострел!
«Товарищ горести! запой-ка...
Товарищ горести запел:
«Ах вы, синие глаза!
Ах ты, русая коса!
Присушили, иссушили,
Загубили, уходили,
Вы Пострела-молодца!
Я ль тебя уж не любил?
Я ль тебя уж не дарил?
Бедным сердцем не крушился;
Не метался, не мутился,
Ночь без сна не проводил?..»
Ах! За что тобой, жестокой, я обманута была?
Для чего вы льстили мысли мне, что я ему мила?
Дух мой, ты того не чаял
Что в другой любви он таял,
И играл лишь только мной!
В те часы, как я вздыхала,
И очей его искала,
Мнил обманщик о иной.
Чаю, в саму ту минуту, как меня сей варвар зрел,
Мнил он, что он тратил время и ее в уме имел,
Сносно ль то вообразити!
Чем ты можешь уразити
Больше, злая часть, меня?
Ныне лесть его открылась;
Только я уже лишилась
Воли, сердце возманя.
Не узнав твоей неправды, как ты злой меня губил,
Я несчастна услаждалась, мня, что ты меня любил;
О на что я то узнала,
Что я тщетно им вздыхала?
Пусть бы льстилась я пустым.
Бедство б счастьем я имела,
И не зная б не жалела,
Что обманута я им.
Из чего меня ты ввергла, и во что, о люта страсть?
Из надежды, из веселья во отчаянье, в напасть.
Положен на сердце камень,
Чем ты мой толь яркий пламень,
О мучитель, заплатил?
Знаю, что мне мстити должно,
Знаю; только невозможно;
Ты обманом столь мне мил.
Мой друг, хранитель-ангел мой,
О ты, с которой нет сравненья,
Люблю тебя, дышу тобой;
Но где для страсти выраженья?
Во всех природы красотах
Твой образ милый я встречаю;
Прелестных вижу — в их чертах
Одну тебя воображаю.Беру перо — им начертать
Могу лишь имя незабвенной;
Одну тебя лишь прославлять
Могу на лире восхищенной:
С тобой, один, вблизи, вдали,
Тебя любить — одна мне радость;
Ты мне все блага на земли;
Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость.В пустыне, в шуме в городском
Одной тебе внимать мечтаю;
Твой образ — забываясь сном,
С последней мыслию сливаю;
Приятный звук твоих речей
Со мной во сне не расстается;
Проснусь — и ты в душе моей
Скорей, чем день очам коснется.Ах! мне ль разлуку знать с тобой?
Ты всюду спутник мой незримый;
Молчишь — мне взор понятен твой,
Для всех других неизъяснимый;
Я в сердце твой приемлю глас;
Я пью любовь в твоем дыханье…
Восторги, кто постигнет вас,
Тебя, души очарованье? Тобой и для одной тебя
Живу и жизнью наслаждаюсь;
Тобою чувствую себя;
В тебе природе удивляюсь.
И с чем мне жребий мой сравнить?
Чего желать в толь сладкой доле?
Любовь мне жизнь — ах! я любить
Еще стократ желал бы боле.
Я теперь в дураках — не уйти мне с земли -
Мне поставила суша капканы:
Не заметивши сходней, на берег сошли -
И навечно — мои капитаны.
И теперь в моих песнях сплошные нули,
В них все больше прорехи и раны:
Из своих кителей капитанских ушли,
Как из кожи, мои капитаны.
Мне теперь не выйти в море
И не встретить их в порту.
Ах, мой вечный санаторий -
Как оскомина во рту!
Капитаны мне скажут: "Давай не скули!"
Ну, а я не скулю — волком вою:
Вы ж не просто с собой мои песни везли -
Вы везли мою душу с собою.
Вас встречали в порту толпы верных друзей,
И я с вами делил ваши лавры, -
Мне казалось, я тоже сходил с кораблей
В эти Токио, Гамбурги, Гавры…
Вам теперь не выйти в море,
Мне не встретить их в порту.
Ах, мой вечный санаторий -
Как оскомина во рту!
Я надеюсь, что море сильней площадей
И прочнее домов из бетона,
Море — лучший колдун, чем земной чародей, -
И я встречу вас из Лиссабона.
Я механиков вижу во сне, шкиперов -
Вижу я, что не бесятся с жира, -
Капитаны по сходням идут с танкеров,
С сухогрузов, да и с "пассажиров"…
Нет, я снова выйду в море
Или встречу их в порту, -
К черту вечный санаторий
И оскомину во рту!
Доныне о бедных детях
Есть толк у подводных трав.
Друг к другу рвались напрасно:
Их рознил морской рукав.— Мил-друже! Плыви — отважься!
Мил-друже! Седлай волну!
Тебе засвечу три свечки —
Вовек не пойдешь ко дну.Подслушала их монашка,
Раздула щеку-бледну,
Задула монашка свечки,
Мил-друже пошел ко дну.А день наступал — воскресный,
Всем людям хотелось петь,
Одна только королевна
На свет не могла глядеть.— О, мати, — молвила, — мати!
Никак не раскрою век.
Пусти меня прогуляться
На взморье, на желтый брег! — Ах, дочка, — молвила, — дочка!
Неладно гулять одной.
Поди разбуди меньшую
Сестрицу — пойдет с тобой.— Моя меньшая сестрица —
Резвушка, дитя-мало:
На каждый цветочек льстится —
А сколько их расцвело! — О, мати, — молвила, — мати!
В очах — все вещи слились…
Пусти меня прогуляться
На взморье, на желтый мыс! — Ах, дочка, — молвила, — дочка!
Неладно гулять одной.
Поди, разбуди-ка братца
Меньшого — пойдет с тобой.— Ах, мати, меньшой мой братец
До спутника не дорос:
Он в каждую чайку целит, —
А сколько их развелось! — О, мати, — молвила, — мати!
Мне сердце — мука сожгла!
Пусть люди идут к обедне,
Пойду — где пена бела.Отправилась мать к обедне,
А дочь — где пена бела.
Гуляла она, гуляла —
На рыбаря набрела.— Ах, рыбарь, любезный рыбарь!
Глянь — с перстнем моя рука!
Закинь свои сети в море
И вылови мне дружка! Забросил он сети в море,
Забрасывал их стократ,
Сто раз опускал, в сто первый
Несут его сети — клад.Сняла королевна с пальца
Кольцо драгоценных руд.
— Возьми его, милый рыбарь!
Спасибо тебе за труд.Сняла королевна, плача,
С макушки венец зубчат.
— Возьми его, милый рыбарь!
Спасибо тебе за клад.Как водоросль морская,
Любимого обвила…
— Забудьте, отец и мати,
Что дочка у вас была!
Изящного любитель,
Питомец муз младой,
Прямой всего ценитель,
Певец мой дорогой!
К тебе я обращаю
Нестройной лиры глас;
С тобой, с тобой желаю
Беседовать в сей час.
С тобой, о обитатель
Столицы пышных стен,
Дев красных обожатель,
Не знающий бремен,
Епикурейцев чтитель!
Веселый посетитель
Театров и садов,
Собраний, булеваров,
Кофейниц, тротуаров
И радостей домов,
Где шумный рой лукавых
Прелестниц молодых
Сулят из глаз своих
Утехи и забавы;
Где ветреность и младость
Прелестных дев любви
И слов коварных сладость
Льют нежный огнь в крови;
Где ты подчас, пленившись
Одною из цирцей,
С ней взором согласившись,
Издалека за ней
Идешь с смиренным видом,
Как скромник иль монах;
Пришел — и одним мигом
Забыл все на грудях!
В обятьях красоты
Забыл беды, напасти,
Забыл в восторгах страсти
И друга, может, ты!..
Меж тем как в отдаленной
Здесь Жмуди жизнь влачу,
И ах! душе стесненной
Отрады не сыщу!..
Здесь в дымной, чадной хате,
В пустынной стороне,
В безмолвной тишине,
Я мыслю об утрате
Прелестных, милых дней,
Дней юных, драгоценных,
Беспечно проведенных
В кругу своих друзей.
Ах! где Боярский милый,
Мечтатель наш драгой?
Увы! в стране чужой
И с лирою унылой!
Ах! там же и Фролов,
Наш друг замысловатый,
Сатирик тороватый
И острый баснослов!
Счастливцы! Они вместе!
Завиден жребий их!
А мне, а мне и вести
Давно уж нет от них!
Нет сердцу утешенья,
Нет радостей без вас!
Ах! скоро ль сединенья
Наступит сладкий час?
Ах! скоро ли в обятья
Друг друга заключим?
Прижмем, вздохнем, о братья!
И — души сединим!
Уж солнце зашло; пылает заря.
Небесный покров, огнями горя,
Прекрасен.
Хотелось бы ночь напролет проглядеть
На горнюю, чудную, звездную сеть;
Но труд мой усталость и сон одолеть
Напрасен!
Я силюсь не спать, но клонит ко сну.
Боюся, о музы, вдруг я засну
Сном вечным?
И кто мою лиру в наследство возьмет?
И кто мне чело вкруг венком обовьет?
И плачем поэта в гробу помянет
Сердечным?
Ах! вот он, мой страж! милашка-луна!..
Как пышно средь звезд несется она,
Блистая!..
И с верой предавшись царице ночей,
Поддался я воле усталых очей,
И видел во сне, среди светлых лучей,
Певца я.
И снилося мне, что я тот певец,
Что в тайные страсти чуждых сердец
Смотрю я
И вижу все думы сокрытые их,
А звуки рекой из-под пальцев моих
Текут по вселенной со струн золотых,
Чаруя.
И слава моя гремит, как труба.
И песням моим внимает толпа
Со страхом.
Но вдруг… я замолк, заболел, схоронен:
Землею засыпан; слезой орошен…
И в честь мне воздвигли семнадцать колонн
Над прахом.И к Фебу предстал я, чудный певец.
И с радостью Феб надел мне венец
Лавровый.
И вкруг меня нимфы теснятся толпой;
И Зевс меня гладит всесильной рукой;
Но — ах! я проснулся, к несчастью, живой,
Здоровый!
Вот революция в футболе:
вратарь выходит из ворот
и в этой новой странной роли
как нападающий идет.
Стиль Яшина
мятеж таланта,
когда под изумленный гул
гранитной грацией гиганта
штрафную он перешагнул.
Захватывала эта смелость,
когда в длину и ширину
временщики хотели сделать
штрафной площадкой
всю страну.
Страну покрыла паутина
запретных линий меловых,
чтоб мы,
кудахтая курино,
не смели прыгнуть через них.
Внушала,
к смелости ревнуя,
Ложно-болелыцицкая спесь:
вратарь,
не суйся за штрафную!
Поэт, в политику не лезь!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч,
но ведь и любят нас за то,
что мы
куда не след совались
и делали незнамо что.
Ведь и в безвременное время
всех грязных игр договорных
не вывелось в России племя
пересекателей штрафных!
Купель безвременья
трясина.
Но это подвиг,
а не грех
прожить и честно,
и красиво
среди ворюг
и неумех.
О радость
вытянуть из схватки,
бросаясь будто в полынью,
мяч,
обжигающий перчатки,
как шаровую молнию!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч,
а вдруг,
задев седой вихор,
мяч,
и заманчив и обманчив,
перелетит через забор?
Как друг ваш старый,
друг ваш битый,
прижмется мяч к щеке
небритой,
шепнет, что жили вы не зря.
И у мячей бывают слезы,
на штангах расцветают розы
лишь для такого вратаря!
Блажен познавший власть твою и гнет,
Любовью вызываемая ревность!
В тебе огонь, биенье и полет.
Вся новь в тебе, и мировая древность.
Ах, кто, ах, кто тебя не воспоет?
Ты — музыка! ты нега! ты напевность!
И что ни разновидность, то напевность
Иная каждый раз, и разный гнет…
Кто все твои оттенки воспоет,
Хамелеон! фатаморгана! — ревность!
Одной тобой благоухает древность,
Одной тобой крылат любви полет.
Однако обескрылен тот полет,
Однако безнапевна та напевность,
Тот аромат не истончает древность,
И тягостен, как всякий гнет, тот гнет,
Когда не от любви возникнет ревность,
А от тщеславья, — ту кто воспоет?..
Никто, никто ее не воспоет,
Не обратит ее никто в полет, —
Нет, не оправдана такая ревность.
При ней смолкает нежная напевность,
Она — вся мрак, вся — прах земной, вся гнет,
Ее клеймят равно и новь, и древность…
Чем ты жива, мудрейшая, — о, древность?
Не вспомнив страсть, кто древность воспоет?
Не оттого ль бессмертен твой полет,
Что знала ты любви и страсти гнет?
Не оттого ль ярка твоя напевность,
Что зачала ты истинную ревность?
Блаженны те, кто испытали ревность
И чрез нее прочувствовали древность,
Чьи души перламутрила напевность!
Прославься, мозгкружительный полет!
Тебя безгласный лишь не воспоет…
Чем выше ревность, тем вольнее гнет.
Чем прекраснее цветочек,
Тем скорее вянет он.
Ах, на час, на мал часочек
Нежный Сильф в него влюблен!
Как увянет,
Он престанет
В нем искать утехам трон. Счастлив, ежели посеян
Он на лучший кряж земли,
Кротким ветерком обвеян,
Не уведал ранней тли;
Хладу, зною,
Над собою
Не увидит николи. И из недр своих прекрасных
Изливая райский дух,
Не столпит одних лишь праздных
Трутней, гусениц и мух:
В век свой краткий
Будет сладкий
Медотворным пчелкам друг. Ныне ты, Хризанф мой милый,
Розою любви цветешь:
Огненной исполнен силы,
За версту сладчайши льешь
Ароматы, —
Силе траты
Будто ввек не наживешь! Ныне радость златокрыла
По твоим парит следам.
Роскошь с Вакхом учредила
Пир ликующим гостям;
Одр ночлега
Стелет нега
Утомленным резвостям. Ах, да будет сон их долог,
Упоительны мечты!
Утро сквозь тафтяный полог
Пусть в объятьях красоты
Их застанет;
Полдень взглянет
На измятые цветы! Пользуйся, часов любимец!
Жизнию; — но не забудь,
Что небесный сей гостинец
Без примесу не дают
Смертным боги,
И что строгий
С оным смешивают труд. Если в жертву не положишь
Пред Минервой благ своих
Должну часть, — не долго можешь
Надмеваться видом их:
Но отыди
В сень Эгиды,
И не бойся Гарпий злых!
Я иду долиной. На затылке кепи,
В лайковой перчатке смуглая рука.
Далеко сияют розовые степи,
Широко синеет тихая река.
Я — беспечный парень. Ничего не надо.
Только б слушать песни — сердцем подпевать,
Только бы струилась легкая прохлада,
Только б не сгибалась молодая стать.
Выйду за дорогу, выйду под откосы, —
Сколько там нарядных мужиков и баб!
Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.
«Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?
На земле милее. Полно плавать в небо.
Как ты любишь долы, так бы труд любил.
Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?
Размахнись косою, покажи свой пыл».
Ах, перо не грабли, ах, коса не ручка —
Но косой выводят строчки хоть куда.
Под весенним солнцем, под весенней тучкой
Их читают люди всякие года.
К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
Хорошо косою в утренний туман
Выводить по долам травяные строчки,
Чтобы их читали лошадь и баран.
В этих строчках — песня, в этих строчках — слово.
Потому и рад я в думах ни о ком,
Что читать их может каждая корова,
Отдавая плату теплым молоком.
Вошел и сказал:
«Как видишь, я цел,
Взять не сумели
Враги на прицел.
И сердце не взяли,
И сердце со мной!
И снова пришел я,
Родная, домой.
Свинцовые ночи
Не ждут впереди!»
И орден
Пылал у него на груди.
А очи — как дым!
А сердце — как дым!
Так радостно жизнь уберечь
Так радостно жизнь уберечьмолодым!
И больно сказала
Седая мать:
«Мой милый,
Устала я плакать и ждать.
Я знаю, как много
Страданий в бою.
Но больше боялась
За совесть твою.
Скажи:
Человеком
На фронте ты был?..»
И глухо сказал он:
«Семнадцать убил…»
И годы — как дым,
И радость — как дым,
Так горестно жизнь потерять
Так горестно жизнь потерятьмолодым!..
И больше никто
Говорить не мог.
И молча солдат
Ступил за порог,
А сзади, как водная
Муть глубока,
Глазами старухи
Смотрела тоска.
Он шел к горизонту,
Тоска — впереди,
И орден…
Дрожал у него на груди…
Ах, бедная мать!
Ах, добрая мать!
Кого нам любить?
Кого проклинать?
Душный город стал несносен.
Взявши саквояж,
Скрылся я под сенью сосен
В сельский пеизаж.
У крестьянина Сысоя
Нанял я избу.
Здесь мечтал, вкусив покоя,
Позабыть борьбу.
Ах, потерянного рая
Не вернет судьба.
Ждет меня беда другая,
Новая борьба.
Поднялись на бой открытый
Целые толпы —
Льва Толстого фавориты,
Красные клопы.
Но со мною не напрасно
Неба лучший дар —
Ты, очищенный прекрасно,
Галльский скипидар.
Ты римлянкам для иного
Дела мог служить,
Мне ж союзников Толстого
Помоги сразить.
Я надеялся недаром:
В миг решился бой,
Спасовал пред скипидаром
Весь толстовский строй.
О любимец всемогущий
Знатных римских дам,
Я роман Толстого лучший
За тебя отдам.
От романов сны плохие,
Аромат же твой
Прогоняет силы злые
И дарит покой.
Но покой, увы, не долог.
Вижу, новый враг.
Изо всех щелей и щелок
Повалил прусак.
Ах, и мне воинским жаром
Довелось гореть
И французским скипидаром
Прусаков огреть.
Все погибли смертью жалкой —
Кончилась борьба.
Терпентином и фиалкой
Пахнет вся изба.
3 июня 1892
Кто сей красавец, на розах с тобою,
Нежась, играет, облит благовоньем,
В тайном сумрак грота? —
Алые персты твои расплетают
Шолкову косу на радость счастливца;
Волны струйчата злата
Пали роскошно на лилии персей,
Выя на рамо—рука в руку; тают
Негой страстною очи:
Радостной шопот, и томные вздохи,
И лобызанья!…. о жалкой счастливец!
Скоро, скоро оплачет
Клятвы и верность, и призванны лестью,
Горния Силы в поруки обетов! —
Бурной плаватель бездны,
В ведро застигнут внезапным ненастьем,
Скажет он поздно ужасную правду:
"Ах! не верить бы горю! —
Страстным бы Лилы не верить улыбкам,
Льстивым вздыханьям коварнаго ветра!
Ныне любезен; завтра
Ласки другому!… Ах, горе, кто Лилу
Новый увидит!—На дске сей заветной (*)
Вижу я в поученье
Стрелы, и светоч, и лук, и повязку,
Горестны знаки златых обольщений,
Там написаны в память
Смехи и слезы, надежды и страхи,
Купленны горем веселия тени;
Там сплелися руками;
Вдаль друг от друга отклоншия взоры,
Строгая Клятва и с ней Преступленье,
Все тебе возвращаю,
Бог легкокрылый!—мне рощи Парнаса,
Мне улыбнулись!—мне веет радость
С лиры звучныя Феба!
Мрзлкв.
(*) Римляне обыкновенно в память какого-нибудь печальнаго или радостнаго произшествия, с ними случившагося, вешали на стене доску или картину, на которой оно изображалось.
Ах, вспомни, мама, вспомни, мама,
Избу промерзшую насквозь!
Ах, сколько с нами, сколько с нами
Тебе увидеть довелось!..
Метельный ветер бьет с налета.
А ты, сквозь снег бредя едва,
Везешь на санках из болота
Ольху сырую на дрова.
Сама — тягло,
Сама — возница.
Заботам вдовьим нет конца.
Иссякла соль,
И нет мучицы,
И для козы в обрез сенца.
Война явилась к нам без спроса.
И не забыть мне, мама, нет,
Как приносила ты с покоса
Нам свой, положенный, обед.
Троих растила малолеток.
Нужда сушила, гнула, жгла,
Но были сыты мы, одеты
И в стужу лютую согреты…
Ты все умела, все могла!
На все ума и сил хватало!
А в день начальный сентября
Ты вся от радости сияла,
Когда нас в школу провожала:
«Учитесь лучше», — говоря.
Жена погибшего солдата,
Познав всю горечь тех годов,
Великой матерью была ты,
Опорой тыла и фронтов!
Тебе ль, о мама, не гордиться
Хоть и суровою судьбой!..
Взгляни, как нива колосится
В полях, ухоженных тобой!
Спасибо, российские женщины, вам
И вашим умелым и нежным рукам.
Они золотые, как солнце, всегда,
Нам маминых рук не забыть никогда!
Что в сердце нашем самое святое?
Навряд ли надо думать и гадать.
Есть в мире слово самое простое
И самое возвышенное — Мать!
Как устал я, мама, если бы ты знала!
Сладко я уснул бы на груди твоей…
Ты не будешь плакать? Обещай сначала,
Чтоб слезою щечки не обжечь моей.
Здесь такая стужа, ветер воет где-то…
Но зато как славно, как тепло во сне!
Чуть закрою глазки — света сколько, света,
И гурьбой слетают ангелы ко мне.
Ты их видишь?.. Мама, музыка над нами!
Слышишь? Ах, как чудно!.. Вот он, мама, вот,
У кроватки — ангел с белыми крылами…
Боженька, ведь, крылья ангелам дает?..
Все цветные кру́ги… Это осыпает
Нас цветами ангел: мамочка, взгляни!
А у деток разве крыльев не бывает?
Или уж в могилке вырастут они?
Для чего ты ручки сжала мне так больно
И ко мне прильнула мокрою щекой?
Весь горю я, мама… Милая, довольно!
Я бы не расстался никогда с тобой…
Но уж только, мама, ты не плачь — смотри же!
Ах, устал я очень!.. Шум какой-то, звон…
В глазках потемнело… Ангел здесь… все ближе…
Кто меня целует? Мама, это он!
Когда в мой дом любимая вошла,
В нём книги лишь в углу лежали валом.
Любимая сказала: «Это мало.
Нам нужен дом». Любовь у нас была.
И мы пошли со старым рюкзаком,
Чтоб совершить покупки коренные.
И мы купили ходики стенные,
И чайник мы купили со свистком.
Ах, лучше нет огня, который не потухнет,
И лучше дома нет, чем собственный твой дом,
Где ходики стучат старательно на кухне,
Где милая моя и чайник со свистком.
Потом пришли иные рубежи,
Мы обрастали разными вещами,
Которые украсить обещали
И без того украшенную жизнь.
Снега летели, письмами шурша,
Ложились письма на мои палатки,
Что дома, слава Богу, всё в порядке,
Лишь ходики немножечко спешат.
Ах, лучше нет огня, который не потухнет,
И лучше дома нет, чем собственный твой дом,
Где ходики стучат старательно на кухне,
Где милая моя и чайник со свистком.
С любимой мы прожили сотню лет,
Да что я говорю — прожили двести,
И показалось мне, что в новом месте
Горит поярче предвечерний свет
И говорятся тихие слова,
Которые не сказывались, право,
Поэтому, не мудрствуя лукаво,
Пора спешить туда, где синева.
С тех пор я много берегов сменил.
В своей стране и в отдалённых странах
Я вспоминал с навязчивостью странной,
Как часто эти ходики чинил.
Под ними чай другой мужчина пьёт,
И те часы ни в чём не виноваты,
Они всего единожды женаты,
Но, как хозяин их, спешат вперёд.
Ах, лучше нет огня, который не потухнет,
И лучше дома нет, чем собственный твой дом,
Где ходики стучат старательно на кухне,
Где милая моя и чайник со свистком.
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
мрак, и солнце, и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство.
И герой в сражение идет.Эти окровавленные руки,
кубки с ядом, ржавые мечи,
это человеческие муки,
крик души и жалоба в ночи.
Заклинанья и тоска о чуде,
спор с судьбой и беспощадный рок.
это только люди, только люди,
их существования урок.Неужели и мои тревоги,
груз ошибок и душевных мук
могут обратиться в монологи,
обрести высокий вечный звук?
Неужели и моя забота,
взлеты и падения в пути
могут люто взволновать кого-то,
чью-то душу потрясти?
То, что смутной музыкой звучало,
издали слышнее и видней.
Может, наши участи — начало
для грядущих хроник наших дней.Солона вода, и хлеб твой горек,
труден путь твой в толщу прошлых лет,
нашего величия историк,
нашего страдания поэт.
Только б ты не допустил ошибки,
полуправды или лжи,
не смешал с гримасами улыбки
и с действительностью миражи.Человек, живой своей судьбою
ты ему сегодня помоги,
не лукавь и будь самим собою,
не обманывайся и не лги.
Не тверди без толку:
ах как просто!
Ах какая тишь да гладь!
А уж если ты такого роста,
что тебе далеко не видать,
не мешай в событьях разобраться
сильным душам, пламенным сердцам.Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось вашим мудрецам.
Ночь темна-темнешенька,
В доме тишина;
Я сижу, младешенька,
С вечера одна.
Словно мать желанная
По сынке родном,
Плачет неустанная
Буря под окном.
До земли рябинушка
Гнется и шумит...
Лучина-лучинушка
Неясно горит.
Затянуть бы звонкую
Песенку живей,
Благо пряжу тонкую
Прясть мне веселей.
Да боюся батюшку
Свекра разбудить
И свекровь-то матушку
Этим огорчить.
Муженек-детинушка
Беззаботно спит...
Лучина-лучинушка
Неясно горит.
Хорошо девицею
Было распевать,
Горько молодицею
Слезы проливать.
Отдали несчастную
В добрую семью,
Загубили красную
Молодость мою.
Мне лиха судьбинушка
Счастья не сулит...
Лучина-лучинушка
Неясно горит.
Я ли не примерная
На селе жена?
Как собака верная,
Мужу предана.
Я ли не охотница
Жить с людьми в ладу?
Я ли не работница
В летнюю страду?
От работы спинушка
И теперь болит...
Лучина-лучинушка
Неясно горит.
Милые родители,
Свахи и родня!
Лучше бы мучители
Извели меня:
Я тогда не стала бы
Сетовать на вас...
Сладко ли вам жалобы
Слышать каждый раз?
Ах! тоска-кручинушка
Сердце тяготит...
Лучина-лучинушка
Неясно горит.
<1896>
Лучина, лучинушка березовая!
Ах, что ж ты, лучинушка, не ясно горишь...
Ах! невозможно сердцу пробыть без печали,
Хоть уж и глаза мои плакать перестали:
Ибо сердечна друга не могу забыти,
Без которого всегда принужден я быти.
Но, принужден судьбою или непременной,
И от всея вечности тако положенной,
Или насильно волей во всем нерассудной,
И в порыве склониться на иное трудной.
Ну! что ж мне ныне делать? коли так уж стало?
Расстался я с сердечным другом не на мало.
Увы! с ним разделили страны мя далеки,
Моря, лесы дремучи, горы, быстры реки.
Ах, всякая вещь из глаз мне его уносит,
И кажется, что всяка за него поносит
Меня, сим разлученьем страшно обвиняя,
И надежду, чтоб видеть, сладку отнимая.
Однак вижу, что с ними один сон глубоки
Не согласился; мнить ли, что то ему роки
Представлять мила друга велели пред очи,
И то в темноту саму половины ночи!
Свет любимое лице! чья и стень приятна!
И речь хотя мнимая в самом сне есть внятна!
Уже поне мне чаще по ночам кажися,
И к спящему без чувства ходить не стыдися.
1730
Повсюду листья желтые, вода
Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень!
Мы уезжаем. Боже, как всегда
Отъезд сердцам желанен и несносен!
Чуть вдалеке раздастся стук колес, —
Четыре вздрогнут детские фигуры.
Глаза Марилэ не глядят от слез,
Вздыхает Карл, как заговорщик, хмурый.
Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд?
Здесь хорошо!» — «Ах, дети, вздохи лишни».
Прощайте, луг и придорожный крест,
Дорога в Хорбен… Вы, прощайте, вишни,
Что рвали мы в саду, и сеновал,
Где мы, от всех укрывшись, их съедали…
(Какой-то крик… Кто звал? Никто не звал!)
И вы, Шварцвальда золотые дали!
Марилэ пишет мне стишок в альбом,
Глаза в слезах, а буквы кривы-кривы!
Хлопочет мама; в платье голубом
Мелькает Ася с Карлом там, у ивы.
О, на крыльце последний шепот наш!
О, этот плач о промелькнувшем лете!
Какой-то шум. Приехал экипаж.
— «Скорей, скорей! Мы опоздаем, дети!»
— «Марилэ, друг, пиши мне!» Ах, не то!
Не это я сказать хочу! Но что же?
— «Надень берет!» — «Не раскрывай пальто!»
— «Садитесь, ну?» и папин голос строже.
Букет сует нам Асин кавалер,
Сует Марилэ плитку шоколада…
Последний миг… — «Nun, kann es losgehn, Herr?»
Погибло все. Нет, больше жить не надо!
Мы ехали. Осенний вечер блек.
Мы, как во сне, о чем-то говорили…
Прощай, наш Карл, шварцвальдский паренек!
Прощай, мой друг, шварцвальдская Марилэ!
«Все миновалось
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил;
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Все позабудь;
В новой сей доле
Счастливо будь.
Только весною
Зефир младою
Розой пленен;
В юности страстной
Был я прекрасной
В сеть увлечен.
Нет, я не буду
Впредь воздыхать,
Страсть позабуду;
Полно страдать!
Скоро печали
Встречу конец.
Ах! для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой;
В мирном жилище,
На пепелище,
В чаще простой
Стану в смиренье
Черпать забвенье
И — для друзей
Резвой рукою
Двигать струною
Арфы моей».
В скучной разлуке
Так я мечтал,
В горести, в муке
Себя услаждал;
В сердце возжженый
Образ Елены
Мнил истребить.
Прошлой весною
Юную Хлою
Вздумал любить.
Как ветерочек
Ранней порой
Гонит листочек
С резвой волной,
Так непрестанно
Непостоянный
Страстью играл,
Лилу, Темиру,
Всех обожал,
Сердце и лиру
Всем посвящал.
Что же? — напрасно
С груди прекрасной
Шаль я срывал.
Тщетны измены!
Образ Елены
В сердце пылал!
Ах! возвратися,
Радость очей,
Хладна, тронися
Грустью моей.
Тщетно взывает
Бедный певец!
Нет! не встречает
Мукам конец…
Так! до могилы
Грустен, унылый,
Крова ищи!
Всеми забытый,
Терном увитый,
Цепи влачи…
Левой, правой, кучерявый,
Что ты ерзаешь, как черт?
Угощение на славу,
Музыканты — первый сорт.
Вот смотри:
Раз, два, три.
Прыгай, дрыгай до зари.
Ай, трещат мои мозоли
И на юбке позумент!
Руки держит, как франзоли,
А еще интеллигент.
Ах, чудак,
Ах, дурак!
Левой, правой, — вот так-так!
Трим-ти, тим-ти — без опаски,
Трим-тим-тим — кружись вперед!
Что в очки запрятал глазки?
Разве я, топ-топ, урод?
Топ-топ-топ,
Топ-топ-топ...
Оботри платочком лоб.
Я сегодня без обеда,
И не надо — ррри-ти-ти.
У тебя-то, буквоеда,
Тоже денег не ахти?
Ну и что ж —
Наживешь.
И со мной, топ-топ, пропьешь.
Думай, думай — не поможет!
Сорок бед — один ответ:
Из больницы на рогоже
Стащат черту на обед.
А пока,
Ха-ха-ха,
Не толкайся под бока!
Все мы люди-человеки...
Будем польку танцевать.
Даже нищие-калеки
Не желают умирать.
Цок-цок-цок
Каблучок,
Что ты морщишься, дружок?
Ты ли, я ли — всем не сладко,
Знаю, котик, без тебя.
Веселись же хоть украдкой,
Танцы — радость, книжки — бя.
Лим-тим-тись,
Берегись.
Думы к черту, скука — брысь!