Ах, наверное, Анна Андревна,
Вы вовсе не правы.
Не из сора родятся стихи,
А из горькой отравы,
А из горькой и жгучей,
Которая корчит и травит.
И погубит. И только травинку
Для строчки оставит.
Ах ты, жизнь моя — морок и месиво.
След кровавый — круги по воде.
Как мы жили! Как прыгали весело —
Карасями на сковороде.Из огня — в небеса ледовитые…
Нас прожгло. А иных и сожгло.
Дураки, кто теперь нам завидует,
Что при нас посторонним тепло.
Ах улицы, единственный приют,
Не для бездомных —
Для живущих в городе.
Мне улицы покоя не дают,
Они мои товарищи и вороги.Мне кажется — не я по ним иду,
А подчиняюсь, двигаю ногами,
А улицы ведут меня, ведут,
По заданной единожды программе.Программе переулков дорогих,
Намерений веселых и благих.
Ах, что ни говори, а молодость прошла…
Еще я женщинам привычно улыбаюсь,
Еще лоснюсь пером могучего крыла,
Чего-то жду еще — а в сердце хаос, хаос! Еще хочу дышать, и слушать, и смотреть;
Еще могу шагнуть на радости, на муки,
Но знаю: впереди, средь океана скуки,
Одно лишь замечательное: смерть.
Смастерил я грузовик
Для сестры Катюшки.
Подняла Катюшка крик:
— Разве это грузовик?
Три пустых катушки.
Смастерил я ей коня,
Пусть берёт, не жалко!
Катя смотрит на меня,
Не желает брать коня:
— Это просто палка!
Я свернул два лоскута.
— Ах, — сказала Катя, —
Ах, какая красота:
Кукла в пёстром платье!
Ах, сам я не верил, что с первого взгляда
Любовь налетит, как гроза.
Ах, сам я не думал, что могут солдата
Поранить девичьи глаза.Не знал я, не ведал, что пули быстрее
Сердца поражает любовь.
Не думал, что сабли казацкой острее
Густая и темная бровь.Ах, сам я не верил, что буду я вскоре
У девушки робкой в плену.
Не знал я, что в милом и ласковом взоре,
Как в море, навек утону.И жаждой томимый, и солнцем палимый,
Я многие страны прошел,
Но лучше моей дорогой и любимой
Нигде на земле не нашел…
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе, —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Они меня на кладбище снесут,
Простят долги и старые обиды.
Я отменяю воинский салют,
Не надо мне гражданской панихиды.
Не будет утром траурных газет,
Подписчики по мне не зарыдают,
Прости-прощай, Центральный Комитет,
Ах, гимна надо мною не сыграют.
Я никогда не ездил на слоне,
Имел в любви большие неудачи,
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Ах! В поднебесье летал
лебедь чёрный, младой да проворный.
Ах! Да от лёта устал
одинокий, да смелый, да гордый.
Ах! Да снижаться он стал
с высоты со своей лебединой.
Ах! Два крыла распластал —
нет уж сил и на взмах на единый.
Ай, не зря гармонь пиликает —
Ваня песенку мурлыкает
С уваженьем да почтеньем,
Да, конечно, со значеньем.
Ах! На крутом берегу —
словно снег, среди лета не тая.
Ах! На залётном лугу —
лебединая белая стая.
Ах! Да не зря он кружил,
да и снизился не понапрасну.
Ах! Он от стаи отбил
лебедь белую — саму прекрасную.
Ах вы, добры люди-граждане,
Вы б лебёдушку уважили —
Затянули бы протяжную
Про красу её лебяжую.
Ох! Да и слов не сыскать,
вон и голос дрожит неумелый.
Ох! Другу дружка под стать —
лебедь чёрный да лебеди белой.
Ах! Собралися в полёт
оба-двое крылатые вместе.
Ах! Расступися, народ,
поклонись жениху и невесте!
Ах спасибо, люди-граждане,
Что невестушку уважили,
Жениха не забываете
Да обоих привечаете!
Ах, поле, поле, поле, ах, поле, поле, поле
А что растет на поле? — Одна трава, не боле,
А что растет на поле? — Одна трава, не боле.
А что свистит над полем. А что свистит над полем.
Свистят над полем пули, еще свистят снаряды.
А кто идет по полю. А кто идет по полю.
Идут по полю люди, военные отряды.
Блестят они на солнце гранеными штыками,
Потом прижмутся к полю холодными штыками.
А что потом на поле. А что потом на поле.
Одна трава, не боле. Одна трава, не боле.
Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
пахнет степной полынок! Тихое время заката
в Волгу спустило крыло…
Ах вы, ребята, ребята!
Сколько вас здесь полегло! Как вы все молоды были,
как вам пришлось воевать…
Вот, мы о вас не забыли —
как нам о вас забывать! Вот мы берём, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли! …Снова вечерняя зорька
красит огнём тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля. Снова сурово и свято
Юные бьются сердца…
Ах вы, ребята, ребята!
Нету у жизни конца.
Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое призвание.
Ты — и радость моя, и моя беда.
Пешеходы твои — люди невеликие,
каблуками стучат — по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия,
мостовые твои подо мной лежат.
От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя.
Ах, как мы привыкли шагать
от несчастья к несчастью…
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно в бездонной
российской общаге.
Живите. Прощайте…
Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..
Постичь я пытался безумных событий причинность.
В душе угадал…
Да не все на бумаге случилось.
Не пугайся огня,
Не ходи сторонкой,
Ах, ревнуйте меня
Только к струнам звонким.
Я весь свет обошёл
С песнею летучей,
И сказать вам пришел
Я на всякий случай:
По душе, может, вам
Роль моей хозяйки?
Я всю жизнь вам отдам,
Кроме балалайки.
У подружки моей
В струнах есть мечтания.
Я хожу вместе с ней
К милой на свидание.
Играй, играй, балалаечка,
Звезда висит над лесочком.
Ах, балалаечка, балалаечка, балалаечка —
России удивительная дочка!
Из окон корочкой несет поджаристой.
За занавесками — мельканье рук.
Здесь остановки нет, а мне — пожалуйста:
шофер в автобусе — мой лучший друг.
А кони в сумерках колышут гривами.
Автобус новенький, спеши, спеши!
Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
в любую сторону твоей души.
Я знаю, вечером ты в платье шелковом
пойдешь по улице гулять с другим…
Ах Надя, брось коней кнутом нащелкивать,
попридержи-ка их, поговорим!
Она в спецовочке, в такой промасленной,
берет немыслимый такой на ней…
Ах Надя, Наденька, мы были б счастливы…
Куда же гонишь ты своих коней!
Но кони в сумерках колышут гривами.
Автобус новенький спешит-спешит.
Ах Надя, Наденька, мне б за двугривенный
в любую сторону твоей души!
С улицы фонарь
Светит в окно.
На улице капель,
Весенний звон.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.На улице ночка
Идёт в полёт.
Весна открывает
Свой новый счёт.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.В тонком чулке —
Тонконогая ночь —
Идёт налегке
Учительши дочь.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.Уроки по физике,
Отметка «пять».
Девочка ночью
Не хочет спать.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.На улице — кепка
Да юбка-нейлон,
Да твоя песенка,
Франсуа Виллон.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.Короны попадали,
Отмерцав, —
История счёт
Ведёт по певцам.Ах, старая песенка, новый звук!
Новый друг лучше старых двух.
Ах,
Плохо бездомным,
Плохо голодным,
Таким беззащитным,
Таким беспородным!..
Никто нас не любит,
Никто не ласкает…
Никто на порог
Нас к себе не пускает!
Ах,
Как мы страдаем
От мук одиночества!
И нам
Человеческой радости хочется!
За что нас не любят?
За что презирают?
Зачем с нами дети
Так редко играют?
Да,
Плохо живётся
Без друга-хозяина!
Поэтому все мы
И воем отчаянно…
Но кто нас полюбит,
Кто нас пожалеет —
Об этом
Ни капельки
Не пожалеет.
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру! В деревне празднуют дожинки,
И на гармонь летят снежинки.
И весь в светящемся снегу,
Лось замирает на бегу
На отдаленном берегу.Зачем ты держишь кнут в ладони?
Легко в упряжке скачут кони,
И по дорогам меж полей,
Как стаи белых голубей,
Взлетает снег из-под саней… Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.И поздней славы шепоток
Немного льстив, слегка жесток,
И, словно птичий коготок,
Царапает, не раня.
Осенней солнечной строкой
Приходит зрелость и покой,
Рассудка не туманя.И платят позднею ценой:
«Ах, у него и чуб ржаной!
Ах, он и сам совсем иной,
Чем мы предполагали!»
Спасибо тем, кто нам мешал!
И счастье тем, кто сам решал, -
Кому не помогали!
— Ах, дорога, дорога,
Знакомая синяя птица!
Мне давно полюбилась
Крутая твоя полоса.
Зной пустынь, шум тайги,
Золотые степные зарницы
У истоков твоих
Основали свои полюса.
По лицу твоему
Проползают ночные туманы,
Караваны машин
Топчут шинами тело твое,
Над твоей головой
Зажигаются звезд караваны,
А в ногах твоих солнце,
Как путник твой вечный, встает.
— Ах, дорога, дорога,
Куда же летишь ты, куда ты?
— Я лечу по горам,
Удивляюсь, куда ж занесло.
Я беру и швыряю
Бубновые масти заката
На твое ветровое,
Видавшее виды стекло.
Как веселые зайцы
Выпрыгивают повороты,
Развеваются ветры,
Как плащ за моею спиной.
Дорогая дорога,
Живущего мира ворота,
Отворись предо мной,
Отворись предо мной.
Стал длиннее день,
И весна идет,
Расцвела сирень,
Сердце ласки ждет.
Голубым ручьем
Мне поет весна:
«Все идут вдвоем,
Только ты одна!»Ах, весной до слез
Счастья хочется,
Надоел мороз
Одиночества!
Кто растопит лед
Нераскованный?
Мой любимый ждет,
Нецелованный.Ой, луна, луна,
Ночи белые!
Что с тобой, весна,
Я поделаю?
Душно мне одной
Голубой весной,
Скучно мне одной
Говорить с луной! Ах, весной до слез
Счастья хочется,
Надоел мороз
Одиночества!
Кто растопит лед
Нераскованный?
Мой любимый ждет,
Нецелованный.
Ах, тополиная метель!
Ах, вы мои гусарчики,
Золотая канитель!
Пропадаю, мальчики! Что ты, что ты, пропадаю, мальчики!
Что ты, что ты, что ты, что ты,
пропадаю, мальчики! Паутинка волос —
Стою, зачарован.
Погибать довелось
В зоне вечеровой.Ах, что ты, что ты, в зоне вечеровой!
Ах, что ты, что ты, что ты, что ты,
в зоне вечеровой! Уезжаю, прости!
Провожать не надо!
Соловей, не свисти:
Она лежит рядом.Что ты, что ты, она лежит рядом!
Ах, что ты, что ты, что ты, что ты,
она лежит рядом! Мне б коней воровать,
Тебе веселиться.
Тебе в школе плясать,
Мне удавиться.Что ты, что ты, мне удавиться!
Что ты, что ты, что ты, что ты,
мне удавиться! Ах, тополиная метель!
Ах, вы мои гусарчики,
Золотая канитель!
Пропадаю, мальчики! Что ты, что ты, пропадаю, мальчики!
Что ты, что ты, что ты, что ты,
пропадаю, мальчики!
Я смотрю на фотокарточку:
две косички, строгий взгляд,
и мальчишеская курточка,
и друзья кругом стоят.За окном все дождик тенькает:
там ненастье во дворе.
Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре.Вот скоро дом она покинет,
вот скоро вспыхнет гром кругом,
но комсомольская богиня…
Ах, это, братцы, о другом! На углу у старой булочной,
там, где лето пыль метет,
в синей маечке-футболочке
комсомолочка идет.А ее коса острижена,
в парикмахерской лежит.
Лишь одно колечко рыжее
на виске ее дрожит.И никаких богов в помине,
лишь только дела гром кругом,
но комсомольская богиня…
Ах, это, братцы, о другом!
1958
Ах ты, моя душечка,
Белая подушечка!
На тебя щекой ложусь,
За тебя рукой держусь…
Если жить с тобою дружно —
И в кино ходить не нужно:
Лег, заснул — смотри кино!
Ведь покажут все равно.
Без экрана, без билета
Я смотрю и то и это…
Например, вчера во сне
Что показывали мне?
Всех родных оставив дома,
Я поднялся с космодрома
И, послав привет Земле,
Улетел на корабле.
Я вокруг Земли вращался —
Сделал множество витков —
И при этом назывался
Почему-то Терешков.
Я крутился, я крутился,
А потом я «приземлился»
От кровати в двух шагах
И с подушечкой в руках…
Ах ты, моя душечка,
Белая подушечка!
Листьев маленький остаток осень поздняя кружила.
Вот он, странный полустанок для воздушных пассажиров.
Слабый ветер ностальгии на ресницах наших тает.
До свиданья, дорогие, улетаем, улетаем.
Мы в надежде и в тревоге ждем в дороге перемены,
Ожидая, что дороги заврачуют боль измены.
В голубой косынке неба белым крестиком мы таем…
От того, кто был и не был, улетаем, улетаем.
Нам бы встать да оглянуться, оглядеться б, но задаром
Мы всё крутимся, как блюдца неприкаянных радаров.
Ах, какая осень лисья! Ах, какая синь густая!
Наши судьбы — словно листья, улетаем, улетаем.
Ну так где ж он, чёрт крылатый на крылатом крокодиле?
Ах, какими мы, ребята, невезучими родились!
Может, снег на наши лица вдруг падёт да не растает…
Постараемся присниться, улетаем, улетаем.
И. Балаевой
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба…
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Где-нибудь на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе,
но из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба…
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Коротки наши лета молодые:
миг — и развеются, как на кострах,
красный камзол, башмаки золотые,
белый парик, рукава в кружевах.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба — то гульба, то пальба…
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Рано утром волна окатит
Белоснежной своей водой,
И покажется в небе катер
Замечательно молодой.Мимо пристаней и черешен,
Отделенный речной водой,
Появляется в небе леший
Замечательно молодой.Драют палубу там матросы,
Капитана зовут на «ты»,
И на девочек там подросток
Сыплет яблоки и цветы.Ах, как рады марины и кати
В сентябре или там — в феврале,
Что летает по небу катер,
По веселой, по круглой земле.Не летучим себе, не голландцем,
А спокойно, средь бела дня,
Он российским летит новобранцем,
Он рукою коснулся меня.Пролетая в траве или дыме,
Успевает трубой проорать —
Молодыми жить, молодыми —
Молодыми — не умирать.Ах, ты катер, ты мой приятель
Над веселием и бедой,
В белом небе весенний катер
Замечательно молодой.
Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я -
робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу -
запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти -
ребячья и женская.
Ах, пойте же,
пойте подольше,
еще погрустнее,
потоньше.
Пойте,
пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.
Заворачивая, манежа,
Свищет женщина по манежу!
Краги —
красные, как клешни.
Губы крашеные — грешны.
Мчит торпедой горизонтальною,
Хризантему заткнув за талию! Ангел атомный, амазонка!
Щеки вдавлены, как воронка.
Мотоцикл над головой
Электрическою пилой.Надоело жить вертикально.
Ах, дикарочка, дочь Икара…
Обыватели и весталки
Вертикальны, как «ваньки-встаньки».В этой, взвившейся над зонтами,
Меж оваций, афиш, обид,
Сущность женщины горизонтальная
Мне мерещится и летит! Ах, как кружит ее орбита!
Ах, как слезы белкам прибиты!
И тиранит ее Чингисхан —
Тренирующий Сингичанц… СИНГИЧАНЦ: «Ну, а с ней не мука?
Тоже трюк — по стене, как муха…
А вчера камеру проколола… Интриги….
Пойду напишу по инстанции…
И царапается, как конокрадка».Я к ней вламываюсь в антракте.
«Научи, — говорю, —
горизонту…»А она молчит, амазонка.
А она головой качает.
А ее еще трек качает.
А глаза полны такой —
горизонтальною
тоской!
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли —
Повзрослели они до поры,
На пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом — солдат…
До свидания, мальчики!
Мальчики,
Постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
Не жалейте ни пуль, ни гранат
И себя не щадите, и все-таки
Постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб — разлуки и дым,
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги — ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон…
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад…
До свидания, девочки!
Девочки,
Постарайтесь вернуться назад.
Куда всё делось и откуда что берётся? —
Одновременно два вопроса не решить.
Абрашка Фукс у Ривочки пасётся:
Одна осталась — и пригрела поца,
Он на себя её заставил шить.Ах, времена — и эти, как их? — нравы!
На древнем римском это — «темпера о морес»…
Брильянты вынуты из их оправы,
По всей Одессе тут и там канавы:
Для русских — цимес, для еврейских — цорес.Кто с тихим вздохом вспомянёт: «Ах, да!»
И душу Господу подарит, вспоминая
Тот изумительный момент, когда
«На Дерибасовской открылася пивная»? Забыть нельзя, а если вспомнить — это мука!
Я на Привозе встретил Мишу… Что за тон!
Я предложил: «Поговорим за Дюка!»
«Поговорим, — ответил мне, гадюка, —
Но за того, который Эллингтон».Ну что с того, что он одет весь в норке,
Что скоро едет, что последний сдал анализ,
Что он одной ногой уже в Нью-Йорке?
Ведь было время, мы у Каца Борьки
Почти что с Мишком этим не кивались.{Кто с тихим вздохом вспомянёт: «Ах, да!»
И душу Господу подарит, вспоминая
Тот изумительный момент, когда
«На Дерибасовской открылася пивная»? }
О, еще с тобой случится
всё — и молодость твоя.
Когда спросишь: "Кто стучится?"
Я отвечу: "Это я!"
Это я! Ах, поскорее
выслушай и отвори.
Стихнули и постарели
плечи бедные твои.
Я нашла тебе собрата -
листик с веточки одной.
Как же ты стареть собрался,
не советуясь со мной!
Ах, да вовсе не за этим
я пришла сюда одна.
Это я — ты не заметил.
Это я, а не она.
Над примятою постелью,
в сумраке и тишине,
я оранжевой пастелью
рисовала на стене.
Рисовала сад с травою,
человечка с головой,
чтобы ты спросил с тревогой:
"Это кто еще такой?"
Я отвечу тебе строго:
"Это я, не спорь со мной.
Это я — смешной и стройный
человечек с головой".
Поиграем в эту шалость
и расплачемся над ней.
Позабудем мою жалость,
жалость к старости твоей.
Чтоб ты слушал и смирялся,
становился молодой,
чтобы плакал и смеялся
человечек с головой.
Граждане, ах, сколько ж я не пел, но не от лени -
Некому: жена — в Париже, все дружки — сидят.
Даже Глеб Жеглов, что ботал чуть по новой фене -
Ничего не спел, чудак, пять вечеров подряд.
Хорошо, из зала вон -
Не наших всех сортов,
Здесь — кто хочет на банкет
Без всяких паспортов.
Расскажу про братиков -
Писателей, соратников,
Про людей такой души,
Что не сыщешь ватников.
Наше телевидение требовало резко:
Выбросить слова "легавый", "мусор" или "мент",
Поменять на мыло шило, шило — на стамеску.
А ворье переиначить в "чуждый элемент".
Так, в ответ подельники,
Скиданув халатики,
Надевали тельники,
А поверх — бушлатики.
"Эх!", — сказали брат и брат:
"Не! Мы усе спасем.
Мы и сквозь редакторат
Все это пронесем".
Про братьев-разбойников у Шиллера читали,
Про Лаутензаков написал уже Лион,
Про Серапионовых и школьники листали.
Где ж роман про Вайнеров? Их — два на миллион!
С них художник Шкатников
Написал бы латников.
Мы же в их лице теряем
Классных медвежатников.
Проявив усердие,
Сказали кореша:
""Эру милосердия"
Можно даже в США".
Одинокий гитарист в придорожном ресторане.
Чёрной свечкой кипарис между звёздами в окне.
Он играет и поёт, сидя будто в чёрной раме,
Море Чёрное за ним при прожекторной луне.
Наш милейший рулевой на дороге нелюдимой,
Исстрадав без сигарет, сделал этот поворот.
Ах, удача, боже мой, услыхать в стране родимой
Человеческую речь в изложеньи нежных нот.
Ресторан полупустой. Две танцующие пары.
Два дружинника сидят, обеспечивая мир.
Одинокий гитарист с добрым Генделем на пару
Поднимают к небесам этот маленький трактир.
И витает, как дымок, христианская идея,
Что когда-то повезёт, если вдруг не повезло.
Он играет и поёт, всё надеясь и надеясь,
Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.
Ах, как трудно будет нам, если мы ему поверим.
С этим веком наш роман бессердечен и нечист.
Но спасает нас в ночи от позорного безверья
Колокольчик под дугой — одинокий гитарист.
Ах, откуда у меня грубые замашки?!
Походи с мое, поди даже не пешком…
Меня мама родила в сахарной рубашке,
Подпоясала меня красным ремешком.
Дак откуда у меня хмурое надбровье?
От каких таких причин белые вихры?
Мне папаша подарил бычее здоровье
И в головушку вложил не "хухры-мухры"
Начинал мытье мое я с Сандуновских бань я, -
Вместе с потом выгонял злое недобро.
Годен — в смысле чистоты и образованья,
Тут и голос должен быть — чисто серебро.
Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали,
Пел бы я про самое главное для всех,
Все б со мной здоровкались, все бы меня прощали,
Но не дал Бог голоса, — нету, как на грех!
Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали,
Да хотя бы самое главное и то!
И кричал со всхрипом я — люди не дышали,
И никто не морщился, право же, никто!
От кого же сон такой, да вранье да хаянье?
Я всегда имел в виду мужиков, не дам.
Вы же слушали меня, затаив дыханье,
А теперь ханыжите — только я не дам.
Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши.
Отрубили голову — испугались вшей.
Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши,
И детишек не забыв вытолкать взашей.
Как все, мы веселы бываем и угрюмы,
Но если надо выбирать и выбор труден —
Мы выбираем деревянные костюмы,
Люди! Люди!
Нам будут долго предлагать не прогадать:
«Ах, — скажут, — что вы! Вы ещё не жили!
Вам надо только-только начинать!..»
Ну, а потом предложат: или — или.
Или пляжи, вернисажи, или даже
Пароходы, в них — наполненные трюмы,
Экипажи, скачки, рауты, вояжи,
Или просто деревянные костюмы.
И будут веселы они или угрюмы,
И будут в роли злых шутов и добрых судей,
Но нам предложат деревянные костюмы
Люди! Люди!
Нам даже могут предложить и закурить:
«Ах, — вспомнят, — вы ведь долго не курили!
Да вы ещё не начинали жить!..»
Ну, а потом предложат: или — или.
Дым папиросы навевает что-то,
Одна затяжка — веселее думы.
Курить охота! Как курить охота!
Но надо выбрать деревянные костюмы.
И будут вежливы и ласковы настолько —
Предложат жизнь счастливую на блюде.
Но мы откажемся — и бьют они жестоко,
Люди! Люди…