Снова лес за туманами,
То туман над полянами
Али дым от кадил…
Вот иду я дорожкою,
В мягком мху меж морошкою,
Где когда-то ходил… Вот и речка журчащаяЛьётся чащею, чащею,
Словно в чащу маня, —
Снова, снова я маленький:
Цветик маленький, аленький,
Аль не помнишь меня? Всё, что было, — приснилося,
Всё прошло — прояснилося,
И утихла гроза…
Что ж стоишь под осинкою
В сних глазках с росинкою —
Али это слеза?.. Звёзды светятся, светятся,
Уж никто мне не встретится:
Тихо, грустно вокруг…
Ах, мне жаль даль весеннюю —
Беззаботное пение
И тебя, милый друг… Может, снилось — не сбылося,
Может, было — забылося, —
Ах, никто не видал,
Как в лесу на проталинке
Цветик маленький аленький
Умирал, увядал…
Ах! чем красавицу мне должно,
Как не цветочком, подарить?
Ее, без всякой лести, можно
С приятной розою сравнить.
Что розы может быть славнее? —
Ее Анакреон воспел.
Что розы может быть милее? —
Амур из роз венок имел.
Ах, мне ль твердить, что вянут розы.
Что мигом их краса пройдет,
Что лишь появятся морозы,
Листок душистый опадет.
Но что же, милая, и вечно
В печальном мире сем цветет?
Не только розы скоротечно,
И жизнь — увы! — и жизнь пройдет.
Но Грации пока толпою
Тебе, Мальвина, вслед идут,
Пока они еще с тобою
Играют, пляшут и поют,
Пусть розы нежные гордятся
На лилиях груди твоей!
Ах, смею ль, милая, признаться?
Я розой умер бы на ней.
1805
По дороге над морем, ясным утром весенним,
В Духов день лучезарный — в молодой! в молодой! —
Шли в сосновую рощу, дорогая, с тобой.
Нежно нежилось море голубым сновиденьем,
Вековою медузью, устрицевым томленьем, —
Нежно нежилось море, упиваясь собой.
Нам встречались то дачи, то блондинки-эстонки,
Строголицые девы с жуткой старью в глазах.
И барашки в пятнашки не играли в волнах,
А резвились на воле, так ажурны и тонки,
Как рожденные в море… Отчего, — ах! — ребенки
Не родятся барашковыми в городах?..
Оттого, что там город. Оттого, что здесь поле.
Оттого, что здесь море. Оттого, что здесь свет.
Ах, вы очень культурны, но души-то в вас нет:
Вы не знаете горя, вы не знаете боли,
Что в столице лишились этой шири и воли,
Что подснежник мудрее… чем университет!
Ек. Ал. БальмонтВозлюби просторы мгновенья,
Всколоси их звонкую степь,
Чтобы мигов легкие звенья
Не спаялись в трудную цепь.
Ах, как тяжко бремя свободы,
Как темны просторы степей!
Кто вернет темничные своды
И запястья милых цепей? Что рук не свяжете?
Ног не подкосите?
На темной пажити
Меня не бросите?
Не веют крылия
Живых вестей
Здесь, на развилии
Слепых путей.Не зови того, кто уходит,
Не жалей о том, что прошло:
Дарит смерть, а жизнь лишь уводит…
Позабудь и знак, и число.
Ах, как дики эти излоги!
Как грустна вечерняя муть!..
Но иди: в полях без дороги
Пусть неверен будет твой путь.Край одиночества,
Земля молчания…
Сбылись пророчества,
Свершились чаянья.
Под синей схимою
Простерла даль
Неотвратимую
Печаль.
Ах!
Весь я в хлопотах!
Впопыхах!
Ах!
И вчера
От утра
Без пера
Для сребра
Не был ни минуты,
Все минуты люты.
Все пиши,
Не дыши,
Не спеши,
Не смеши
За гроши!
Все чужие деньги!
Надобны мне кеньги!
Где же взять?
Ну писать,
Сочинять
Мадригалы
И в журналы
Отдавать.
Жизнь такое горе!
Кинусь с грусти в море,
Моря нет.
Так в Фонтанку.
И Фонтанки нет.
В Мойку.
Мойки нет;
В Невку.
Невки нет;
Так в Москву-реку,
Кукареку!
Ты напрасно
(Это очень ясно)
Посылал.
Я с Дмитревским уж вкушал
Трапезу
И ему сказал,
Что к тебе полезу.
Ты когда бы сие знала,
Ах! что сердце ощущает,
То из глаз бы понимала,
Как душа моя страдает;
Изясниться безнадежно,
Чем вспаленна к тебе кровь;
Ниже дружба так не нежна,
Не сравнится и любовь.
Отдаленно тебя, ноет
Сердце горестной тоской;
С ним коль близко, то не стонет,
Восхищается тобой.
Вот то слово, что стыдился,
Не хотел тебе вещать;
Но, ах! может, проступился
И сим много подал знать.
Ты, котору почитаю,
Вид прелестной, дорогой!
Чьи оковы обожаю,
Презираешь, видно, мной,
Но плененья не минуешь,
Станешь жертвовать собой:
Хоть меня ты и не любишь,
Будет счастлив кто другой.
1776
Ах, по морю-морю синему
Плыла лебедь, лебедь белая моя;
Не тряхнется, не ворохнется.
Где ни взялся млад ясен сокол, —
Убил-ушиб лебедь белую мою;
Он кровь пустил по синю морю,
Он перушки по чисту полю,
Он пух пустил по поднебесью.
Где ни взялась красна девица душа, —
Брала перья лебединыя мои,
Клала в шапку соболиную,
Милу дружку на подушечку.
Где ни взялся добрый молодец:
«Бог на помощь, красна девица душа!»
Она ж ему не поклонится.
«Добро, девка, девка красная моя!
Будет время, и поклонишься мне:
Будешь стоять у кроватушки моей,
Будешь держать шелковую плеть в руках!»
Песенник 1780 года, часть ИV, стр. 16
9.
Первое полустишие каждаго стиха повторяется дважды.
Сходныя песни Вильбоа, № 90; — Филиппов, № 29 (неполная).
Уж не ласточка сладкогласная
Домовитая со застрехи —
Ах! моя милая, прекрасная
Прочь отлетела, — с ней утехи.
Не сияние луны бледное
Светит из облака в страшной тьме —
Ах! лежит ее тело мертвое,
Как ангел светлый во крепком сне.
Роют псы землю, вкруг завывают,
Воет и ветер, воет и дом;
Мою милую не пробуждают;
Сердце мое сокрушает гром!
О ты, ласточка сизокрылая!
Ты возвратишься в дом мой весной;
Но ты, моя супруга милая,
Не увидишься век уж со мной.
Уж нет моего друга верного,
Уж нет моей доброй жены,
Уж нет товарища бесценного,
Ах, все они с ней погребены.
Все опустело! Как жизнь мне снести?
Зельная меня села тоска.
Сердца, души половина, прости,
Скрыла тебя гробова доска.
Июль 1794
Десятый день ее корвет
Плывет среди полярной сини,
И нет все пристани, но нет
На корабле ее — уныний.
Ах, в поиски какой святыни
Она направила свой путь?
Ах, грезы о какой богине
Сжимают трепетную грудь?
Не прозвучал еще ответ,
Но неуверенных нет линий
В пути руля: сквозь мрак, сквозь свет
Плывет корвет под плеск — то линьий,
То осетровый, то павлиний
Узорный ветер опахнуть
Спешит ее. Волшба Эриний
Сжимает трепетную грудь.
О королева! ты — поэт!
Источник ты среди пустыни!
Твой чудодейный амулет
Хранит тебя средь бурь, средь скиней…
На палубе сребреет иней
И голубеет он чуть-чуть…
Но вот мечты о милом сыне
Сжимают трепетную грудь…
Забыть бы о ветрах, о мине,
Корвет обратно повернуть:
Ведь там весна!.. Она, в жасмине,
Сжимает трепетную грудь.
Черные тени узорной решетки
Ясно ложатся по белому снегу.
Тихие звезды — задумчиво-кротки,
Месяц пророчит истому и негу.
Черные окна немого собора
Смотрят угрюмо на белое поле.
Здесь ты и дремлешь, малюточка Кора,
Спишь беспробудно в холодной неволе!
Вижу я ночь твоей родины дальней,
Яркое небо, в пылающих звездах!
(Ах, там созвездия блещут кристальней,
Ах, там живей и томительней воздух!)
Смуглая девочка знойного Юга,
Что ты искала на Севере слепо?
Счастья, в объятиях нового друга?
Но обрела лишь молчание склепа!
Ясными рунами вписанный в небе,
Я (астролог беспощадно-жестокий!)
Верно прочел твой мучительный жребий,
Но утаил от тебя эти строки!
Все совершилось безжалостно-скоро:
Звезды родные солгать не хотели!
Здесь ты и дремлешь, малюточка Кора,
Спишь беспробудно под песни метели…
Ноябрь 1895
Аy, века! Ах, где ты, где ты -
Веселый век Елизаветы,
Одетый в золото и шелк?!
Когда, в ночи, шагая левой,
Шел на свиданье, как Ромео,
К Императрице целый полк;
Когда на царском фестивале
Сержанты томно танцевали
С Императрицей менуэт…
— Любила очень веселиться
Веселая Императрица
Елисавет!
Ау, века! Ах, где ты, где ты —
Веселый век Елизаветы,
Когда на площади Сенной,
Палач в подаренной рубахе
К ногам Царицы с черной плахи
Швырнул язык Лопухиной!..
И крикнул с пьяною усмешкой:
— «Эй, ты, честной народ, не мешкай
Кому язык? Берешь, аль нет?!»
— Любила очень веселиться
Веселая Императрица
Елисавет!
Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет,
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход.
Оттого-то и солнце дышит,
А земля говорит, поет.Неужель хоть одна есть крыса
В грязной кухне, иль червь в норе,
Хоть один беззубый и лысый
И помешанный на добре,
Что не слышат песен Уллиса,
Призывающего к игре? Ах, к игре с трезубцем Нептуна,
С косами диких нереид
В час, когда буруны, как струны,
Звонко лопаются и дрожит
Пена в них или груди юной,
Самой нежной из Афродит.Вот и я выхожу из дома
Повстречаться с иной судьбой,
Целый мир, чужой и знакомый,
Породниться готов со мной:
Берегов изгибы, изломы,
И вода, и ветер морской.Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть,
Никогда не вернусь обратно,
Усмирю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь.
Это лужицы светятся нежно и лоско,
Эти ногти на пальцах Тверской…
Я иду, и треплет мою прическу
Ветер теплой женской рукой.Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок
И самому не звенеть,
На весь мир не звенеть,
Не звенеть…
Вы остались. Остались и стаей серебрянных рыбок
Ваши глаза в ресничную сеть.Только помнится: в окна вползали корни
Все растущей луны между звездами ос.
«Ах, как мертвенно золото всех Калифорний
Возле россыпи ваших волос!..»Канарейка в углу (как осколок души) нанизала,
Низала
Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг
Жестким клювом, должно быть, эту нить оборвала,
И стекляшки разбились, попадав вокруг.И испуганно прыснули под полом мышки,
И, взглянувши на капельки ваших грудей,
Даже март (этот гадкий весенний мальчишка)
Спотыкнулся о краткий февраль страстей.
Как с тобою повстречался,
Я свободу потерял,
С тех пор пленом отягчался
И лишь только воздыхал.
Тому прежде я не верил,
Что прельщен тобою стал:
Но ах! тем лишь лицемерил,
Себе сам я изменял.
Я летел тебя глядети,
Чтоб жестоку цепь прервать
И с похулкой рассмотрети,
Тебя вечно презирать;
И, взирая, я не льстился
Твоих прелестей считать,
А как можно только тщился
Их суровость разбирать.
Но гордящась мысль не знала,
И вся ненависть прошла.
Ты тем боле поражала,
Чем казалась немила.
Раны новы в сердце страстном
Я тобою получил
И в смущенье ах! тогдашнем
Уж узнал, что тя любил.
1776
Красная шапочка! Красная шапочка!
Девочка, что ты спешишь?
Видишь порхает за бабочкой бабочка,
Всюду и прелесть и тишь.
Что там уложено в этой корзиночке?
— Яйца, и сыр, и пирог…
Ах, от росы промокают ботиночки,
Путь так далек, так далек.
Девочка дальше бежит все поспешнее,
Волка боится она…
Кто на пригорке сидит? — то нездешние?
Ах, это сам Сатана.
В шапку с рогами и в плащ поизношенный
Он словно нищий одет.
Вот он навстречу встает и, непрошенный
Ей говорит свой привет.
— «Ах, господин Сатана, вот вы видите:
Яйца здесь, сыр и пирог.
Если сегодня меня не обидите,
На небо примет вас Бог».
— «Ну, покажи мне дорогу, миньоночка»!
Поднял он руку свою,
Нож засверкал под сиянием солнышка…
Девочка! вот ты в раю.
Во Временном правительстве разрабатывается план
разгрузки Петрограда от заказов и от рабочих.
Пыхтит несчастный паровоз.
Скрипят разбитые вагоны.
В «господских» классах — крики, стоны;
У нежных дамочек от слез
Мешочки вздулись под глазами,
«Какой скандал, судите сами:
То угля нет, то нет воды».
«Пять-шесть минут плохой езды,
Потом стоим, — стоим часами».
«Так не доехать никогда…»
«При чем тут уголь, господа?
Наш поезд чернью перегружен».
«Их власть, что делать!» — «Чья?» — «Ну, чья;
Солдат, фабричных, мужичья…»
«Ах, этот хлам, кому он нужен?»
«Но что ж мы, граждане, сидим?
Пойдемте, мы их убедим,
Докажем этим всем медведям,
Что им пройтись — прямой резон:
Прогулка, воздух, моцион…
А мы уж как-нибудь доедем!»
Смеется весело народ:
«Чай, будет всё наоборот?»
Ах, дама нежная, с мешочком
Пойдешь ты, милая, пешочком!
Ужасный в сердце ад,
Любовь меня терзает;
Твой взгляд
Для сердца лютый яд,
Веселье исчезает,
Надежда погасает,
Твой взгляд,
Ах, лютый яд.
Несчастный, позабудь….
Ах, если только можно,
Забудь,
Что ты когда-нибудь
Любил ее неложно;
И сердцу коль возможно,
Забудь
Когда-нибудь.
Нет, я ее люблю,
Любить вовеки буду;
Люблю,
Терзанья все стерплю
Ее не позабуду
И верен ей пребуду;
Терплю,
А все люблю.
Ах, может быть, пройдет
Терзанье и мученье;
Пройдет,
Когда любви предмет,
Узнав мое терпенье,
Скончав мое мученье,
Придет
Любви предмет.
Любви моей венец
Хоть будет лишь презренье,
Венец
Сей жизни будь конец;
Скончаю я терпенье,
Прерву мое мученье;
Конец
Мой будь венец.
Ах, как я счастлив был,
Как счастлив я казался;
Я мнил,
В твоей душе я жил,
Любовью наслаждался,
Я ею величался
И мнил,
Что счастлив был.
Все было как во сне,
Мечта уж миновалась,
Ты мне,
То вижу не во сне,
Жестокая, смеялась,
В любови притворяла
Ко мне,
Как бы во сне.
Моей кончиной злой
Не будешь веселиться,
Рукой
Моей, перед тобой,
Меч остр во грудь вонзится.
Моей кровь претворится
Рукой
Тебе в яд злой.
Мир мечется без сна
в смертельных
передрягах.
И вся надежда
на
космических варягов.
Я слышал,
что они
должны предстать пред нами
в сверкающей брони
и в ореоле знаний.
В особый час
прийти,
в последний миг
примчаться
и шар земной
спасти
от страшного несчастья.
Все сложности Земли
решить
легко и быстро… Ах, если бы смогли!
Ах, если бы так было!..
Но лики звёзд
мертвы,
там не найдёшь спасенья.
Варягов нет –
увы!..
А Землю,
эту Землю
с её мельканьем дней,
с её разливом вешним
и всем,
что есть на ней,
то — вечным,
то — невечным,
с берёзкой на пути,
полями и лесами, –
обязаны спасти
и защитить
мы сами…над вечностью склонясь,
большая и цветная,
Земля
глядит на нас,
любя
и проклиная.
Укор –
в глазах озёр,
и грусть –
в безбрежной шири…
А если не спасём,
зачем тогда
мы жили?
* * *
Пастушок пасет овец;
Трон его — пенек сосновый,
Месяц — кованый венец,
Солнце — плащ пурпурный, новый.
Он стоит, мечтой обят,
Долго смотрит на закат:
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча́ младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Загрустила невзначай
В мрачном замке королевна;
Что ей шелк и горностай! —
Доля девичья плачевна.
Мысль летит, как пташка, вдаль;
Но пройдет ее печаль:
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча́ младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Есть из замка тайный ход,
В темный лес бежит тропинка…
Жук шепнул: «она придет!»
— «Вот она!» шуршит былинка.
Свищут пташки и Эол:
— «Он нашел ее, нашел!»
Сердце бьется… Молвить проще,
Горяча младая кровь —
Ах, любовь
Краше всех деревьев в роще!
Ах! Ныне я не тот совсем,
Меня друзья бы не узнали,
И на челе тогда моем
Власы седые не блистали.
Я был еще совсем не стар;
А иссушил мне сердце жар
Страстей, явилися морщины
И ненавистные седины,
Но и теперь преклонных лет
Я презираю тяготенье.
Я знал еще души волненье –
Любви минувшей грозный след,
Но говорю: краса Терезы…
Теперь среди полночной грезы
Мне кажется: идет она
Между каштанов и черешен…
Катится по небу луна…
Как я доволен и утешен!
Я вижу кудри… Взор живой
Горячей влагою оделся…
Как жемчуг перси белизной.
Так живо образ дорогой
В уме моем напечатлелся!
Стан невысокий помню я
И азиатские движенья,
Уста пурпурные ея,
Стыда румянец и смятенье…
Но полно! Полно! Я любил,
Я чувств своих не изменил!..
………………
Любовь, сокрывшись в сердце диком,
В одних лишь крайностях горит
И вечно (тщетно рок свирепый
Восстал) меня не охладит,
И тень минувшего бежит
Поныне всюду за Мазепой…
………………Это вольный перевод пятой песни из поэмы Байрона «Мазепа».
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайнаго яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Но я христиа́нин — церковная книга тому
Свидетель. Поэтому я пред кончиной
Прощу вам за все с добротой голубиной,
Вражды не оставлю в себе ни к кому.
Ах, так поступить мне, признаться, весьма нелегко.
Хотелось бы лучше, о, милые братья,
Послать на прощание с вами проклятье:
Чтоб чорт вас побрал и унес далеко!
Губами Иуды они целовали меня,
Вливали целительный сок вннограда
В стакан мой, но с примесью тайного яда —
И делали это друзья и родня.
Гниет мое мясо и падает с бедных костей,
Уже я не в силах подняться с постели…
Ах, жизнь молодую так подло заели!
И это работа родных и друзей.
Но я христианин — церковная книга тому
Свидетель. Поэтому я пред кончиной
Прощу вам за все с добротой голубиной,
Вражды не оставлю в себе ни к кому.
Ах, так поступить мне, признаться, весьма нелегко.
Хотелось бы лучше, о, милые братья,
Послать на прощание с вами проклятье:
Чтоб черт вас побрал и унес далеко!
Кто глаза ея оправил
В завлекательный магнит?
Вместо сердца камень вставил,
Желтый камень хризолит?
И когда в блестящем зале,
Взор склонив, скользит она, —
Словно искрится в бокале
Ледяной огонь вина!
Смех ея — что звонкий голос
Разыгравшихся дриад.
Как на колос спелый колос,
Косы сложены назад.
Ах, я верю! в час, как щелкнет
Оградительный замок,
И весь мир, кругом, примолкнет,
Словно скромен и далек, —
Что за радость к этим губкам
Губы алчныя склонить,
Этим жгучим, острым кубком
Жажду страсти утолить!
Да, я верю: в этом теле
Взвивность синяго огня!
Здесь опасность, — в самом деле! —
Чур меня! ах, чур меня!
Куда всё делось и откуда что берётся? —
Одновременно два вопроса не решить.
Абрашка Фукс у Ривочки пасётся:
Одна осталась — и пригрела поца,
Он на себя её заставил шить.Ах, времена — и эти, как их? — нравы!
На древнем римском это — «темпера о морес»…
Брильянты вынуты из их оправы,
По всей Одессе тут и там канавы:
Для русских — цимес, для еврейских — цорес.Кто с тихим вздохом вспомянёт: «Ах, да!»
И душу Господу подарит, вспоминая
Тот изумительный момент, когда
«На Дерибасовской открылася пивная»? Забыть нельзя, а если вспомнить — это мука!
Я на Привозе встретил Мишу… Что за тон!
Я предложил: «Поговорим за Дюка!»
«Поговорим, — ответил мне, гадюка, —
Но за того, который Эллингтон».Ну что с того, что он одет весь в норке,
Что скоро едет, что последний сдал анализ,
Что он одной ногой уже в Нью-Йорке?
Ведь было время, мы у Каца Борьки
Почти что с Мишком этим не кивались.{Кто с тихим вздохом вспомянёт: «Ах, да!»
И душу Господу подарит, вспоминая
Тот изумительный момент, когда
«На Дерибасовской открылася пивная»? }
Тошно девице ждать мила́ друга,
Сердце, кажется, хочет вырваться;
К нему тайный вздох, к нему страстный взор,
К нему встречу вся лечу мыслями.
Ах! катись скорей, ясно солнышко,
Катись радостью по подне́бесью.
В шатре утреннем народился день;
Красно солнышко полпути прошло;
В высоте своей величается;
Милый друг ко мне не является.
Ах! катись скорей, ясно солнышко,
Катись радостью по подне́бесью.
Вот и красный день ближе к вечеру,
И стада бегут с зелены́х лугов,
И заботы все от людских сердец:
Не бежит тоска от души моей.
Ах! катись скорей, ясно солнышко,
Катись радостью по поднебесью.
Солнце к западу тихо клонится,
Там прохлада ждет его в облаке,
Там погасит оно жар полуденный;
А кто может любовь угасить в груди?
Ах! катись скорей, ясно солнышко,
Катись радостью по поднебесью.
Тени вечера потянулись с гор,
Вкруг чернеет лес…
Голос дал соловей в роще липовой.
Ах, нет, нет! это голос милого.
Ах! катись скорей, ясно солнышко,
Катись радостью по поднебесью.
Тени мирные рощи липовой,
Разделитеся и сомкнитеся!
Примечайте вы друга милого;
Вечер этот мне веселее дня,
Закатися ты, ясно солнышко,
Почивай себе в ложе облачном.
Не грусти, мой свет, мне грусно и самой
Что давно я не видалася с тобой.
Муж ревнивой не пускает никуда;
Отвернусь лишь, так и он идет туда.
Принуждает, чтоб я с ним всегда была;
Говорит он, от чево не весела:
Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,
Ты из мыслей не выходишь никогда.
Ах! нещастье, ах! несносная беда,
Что досталась я такому молода;
Мне в совете с ним вовеки не живать,
Никакова мне веселья не видать.
Сокрушил злодей всю молодость мою:
Но поверь, что в мыслях крепко я стою;
Хоть бы он меня и пуще стал губить,
Я тебя, мой свет, вовек буду любить.
О, еще с тобой случится
всё — и молодость твоя.
Когда спросишь: "Кто стучится?"
Я отвечу: "Это я!"
Это я! Ах, поскорее
выслушай и отвори.
Стихнули и постарели
плечи бедные твои.
Я нашла тебе собрата -
листик с веточки одной.
Как же ты стареть собрался,
не советуясь со мной!
Ах, да вовсе не за этим
я пришла сюда одна.
Это я — ты не заметил.
Это я, а не она.
Над примятою постелью,
в сумраке и тишине,
я оранжевой пастелью
рисовала на стене.
Рисовала сад с травою,
человечка с головой,
чтобы ты спросил с тревогой:
"Это кто еще такой?"
Я отвечу тебе строго:
"Это я, не спорь со мной.
Это я — смешной и стройный
человечек с головой".
Поиграем в эту шалость
и расплачемся над ней.
Позабудем мою жалость,
жалость к старости твоей.
Чтоб ты слушал и смирялся,
становился молодой,
чтобы плакал и смеялся
человечек с головой.
В черноте горячей листвы
бумажные шкалики.
В шарманке вертятся, гудят,
ревут валики.
Ярким огнем
горит рампа.
Над забытым столиком,
в саду,
фонарь или лампа.
Pierette шевелит
свой веер черный.
Конфетти шуршит
в аллейке сорной.— Ах, маэстро паяц,
Вы безумны — фатально.
Отчего на меня,
на — меня?
Вы смотрите идеально?.
Отчего Вы теперь опять
покраснели,
что-то хотели сказать,
и не сумели?
Или Вам за меня,
за — меня? — Обидно?
Или, просто, Вам,
со мною стыдно? Но глядит он мимо нее:
он влюблен в фонарик…
в куст бузины,
горящий шарик.
Слышит — кто-то бежит,
слышит — топот ножек:
марьонетки пляшут в жару
танец сороконожек.
С фонарем венчается там
черная ночь лета.
Взвилась, свистя и сопя,
красная ракета.— Ах, фонарик оранжевый, — приди! —
Плачет глупый Пьерро.
В разноцветных зайчиках горит
его лицо.
Ах, это все чрезмерно странно,
Как Грандиссоновский роман…
И эта повесть так туманна,
Зане в то время был туман…
И некто в серой пелерине,
Большой по виду ферлакур,
Промолвил даме в кринолине
Многозначительно: «Bonjour».
И долго там в тумане некто
С ней целовался неспроста
Оть Вознесенского проспекта
До Поцелуева моста.
Но кто ж она-то?.. Как ни странно,
Без лиц ведется сей роман!..
Ах, эта повесть так туманна,
Зане в то время был туман…
И некто в черной пелерине,
Столкнувшись с ними, очень хмур,
Промолвил даме в кринолине
Многозначительно: «Bonjour».
И долго там в тумане некто
Бранился с нею неспроста
От Поцелуева моста,
До Вознесенского проспекта…
Родина святая,
Край прелестный мой!
Всё тобой мечтая,
Рвусь к тебе душой.
Но, увы, в неволе
Держат здесь меня,
И на ратном поле
Не сражаюсь я! День и ночь терзался
Я судьбой твоей,
В сердце отдавался
Звук твоих цепей.
Можно ль однородным
Братьев позабыть?
Ах, иль быть свободным,
Иль совсем не быть! И с друзьями смело
Гибельной грозой
За святое дело
Мы помчались в бой.
Но, увы, в неволе
Держат здесь меня,
И на ратном поле
Не сражаюсь я! И в плену не знаю,
Как война горит;
Вести ожидаю —
Мимо весть летит.
Слух убийств несется,
Страшной мести след;
Кровь родная льется, —
А меня там нет! Ах, средь бури зреет
Плод, свобода, твой!
День твой ясный рдеет
Пламенной зарей!
Узник неизвестный,
Пусть страдаю я, —
Лишь бы, край прелестный,
Вольным знать тебя!
У нее — зеленый капор
И такие же глаза;
У нее на сердце — прапор,
На колечке — бирюза!
Ну и что же тут такого?..
Называется ж она
Марь-Иванна Иванова
И живет уж издавна —
В том домишке, что сутулится
На углу Введенской улицы,
Позади сгоревших бань,
Где под окнами — скамеечка,
А на окнах — канареечка
И — герань!
Я от зависти тоскую!
Боже правый, помоги:
Ах, какие поцелуи!
Ах, какие пироги!..
Мы одно лишь тут заметим,
Что, по совести сказать,
Вместе с прапором-то этим
Хорошо бы побывать —
В том домишке, что сутулится
На углу Введенской улицы,
Позади сгоревших бань,
Где под окнами — скамеечка,
А на окнах — канареечка
И — герань!
— Я нимфа подводная,
Я дева свободная,
Я белая, льдяная — со снегом и льдом,
Я нежно-румяная — в утре золотом.
Вся — по прихоти я,
Вся — в себе, вся — своя,
То горячая я, то холодная,
Но всегда — как вода.
Я свободная.
— Ведомо мне. Ты меня
Отлучила
От родимых верховьев и лазурного дня.
Потопляет свободная сила.
Без земного огня,
Я с тобою в низинах, в подводности,
В великой, в слепой, в роковой однородности
Дней и ночей,
Без означенья
Парного их, там высоко, теченья,
Без смены теней и лучей.
Ах, я ничей!
Ах, я свободный!
Отпусти меня к Солнцу и к рабству скорей.
Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои,
Сени новые, кленовые, осиновые,
Сени новые, кленовые, решетчатые,
Уж как знать-то мне по сеничкам не хаживати,
Дубовых половиц мне не таптывати.
Выходила молода да за новые ворота,
Выпускала сокола из правого рукава,
На полетику соколику наказывала:
— Ты лети, лети, соколик, высоко и далеко,
Высоко ли далеко — на родиму сторону.
На родимою сторонке грозен батюшка живет,
Он грозен, он грозен, многомилостлив он,
Не пускает молоду да поздно вечером одну.
Я открадусь от отца да я уважу молодца,
Я за то его уважу, что один сын у отца,
Что один сын у отца, зовут Ванюшкою,
Да Ванюшкой, да пивоварушкой.
Что Иван пиво варил да красных девушек манил:
— Приходите-ка, девицы, на поварню на мою,
На моею на поварне много пива и вина.
Дубрава шумит;
Сбираются тучи;
На берег зыбучий
Склонившись, сидит
В слезах, пригорюнясь, девица-краса;
И полночь и буря мрачат небеса;
И черные волны, вздымаясь, бушуют;
И тяжкие вздохи грудь белу волнуют.
«Душа отцвела;
Природа уныла;
Любовь изменила,
Любовь унесла
Надежду, надежду — мой сладкий удел.
Куда ты, мой ангел, куда улетел?
Ах, полно! я счастьем мирским насладилась:
Жила, и любила… и друга лишилась.
Теките струей
Вы, слезы горючи;
Дубравы дремучи,
Тоскуйте со мной.
Уж боле не встретить мне радостных дней;
Простилась, простилась я с жизнью моей:
Мой друг не воскреснет; что было, не будет…
И бывшего сердце вовек не забудет.
Ах! скоро ль пройдут
Унылые годы?
С весною — природы
Красы расцветут…
Но сладкое счастье не дважды цветет.
Пускай же драгое в слезах оживет;
Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась;
Одна о минувшем тоска мне осталась».
(Голос: «Trиstе raиson, j’abjurе ton еmpиrе»)
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать!
Ах! для чего ж я с Анетой свыкался,
Если теперь ей «прости» говорю?
Взором любезным на что я прельщался,
Ах! и на что к ней любовью горю?
Новые радости мне приносило
Всякое утро, как с нею я жил;
Сердце мое одного лишь просило:
Чтоб неразлучен с Анетою был.
Всякий час боле Анетой прельщаясь,
Я почитал всех счастливей себя;
Пышности, славе, чинам посмеваясь,
Их не искал я, Анету любя.
Мог ли искать их любимый я ею?
Ах! ее сердце престол было мой.
Сжалься, любовь, надо мной и над нею
Й возврати двум несчастным покой!
Сжалься!.. Позволь нам еще ты обняться
И сединивши уста умереть:
Лучше не жить, чем всечасно терзаться
И в разлученьи любовью гореть.
Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!
Можно ли смерти себе не желать?
С милой Анетой велят расставаться;
Душу велят здесь мою покидать.