Ты назвала мое сердце
Мраморным сердцем.
Знаешь ли,
Тайно желая меня уколоть,
Ты похвалу мне сказала,
Бедный ребенок!
Мягкое сердце
Воску подобно;
Тает оно —
Или, под пальцами
Резвой девушки,
Всякую форму способно принять.
Обыкновенно ж игрушку,
Куклу вы лепите
И, наигравшись,
В угол бросаете.
Мрамор же,
Мрамор на что вам?
Мрамор тяжел и не тает.
Мертвую глыбу
Камня один лишь художник
В силах вполне оценить.
О, если б только
В сердце твоем загорелся
Вечно творящий,
Всесогревающий,
Всепроникающий пламень!
«Милый художник!»
Я бы невольно воскликнул,
«Смело бери свой резец:
(Мрамор резцу лишь послушен),
Мраморным сердцем владея,
Ты полу-бога себе изваяй!!.»
Для сердца нежнаго и любящаго страстно
Те поцелуи слаще всех наград,
Что с милых робких уст похищены украдкой
И потихоньку отданы назад.
Но к обладанью нас влечет слепая сила,
Наш ум мутит блаженства сладкий яд…—
Слезами и тоской отравленная чаша
Из милых рук приходит к нам назад.
Не всякому дано любви хмельной напиток
Разбавить дружбы трезвою водой,
И дотянуть его до старости глубокой
С наперсницей, когда-то молодой.
Какое дело вам, счастливцы,
До вспышек сердца моего;—
Вы не дали ему отрады —
И не возьмете ничего.
Какое дело вам, педанты,
До скорби духа моего;—
Вы на вопрос мой самый жгучий
Не отвечали ничего.
Сокровищ сердца, силы мысли
Уж я не жду ни от кого…
И все, чем я дышу покуда,
Творю почти из ничего.
И разсудок, и сердце, и память губя,
Я недаром так жарко целую тебя,—
Я целую тебя и за ту, перед кем
Я таил мои страсти,—был робок и нем,
И за ту, что̀ меня обожгла без огня
И смеялась, и долго терзала меня,
И за ту, чья любовь мне была бы щитом,
Да убитая спит под могильным крестом.
Все, что̀ в сердце моем загоралось для них,
Догорая, пусть гаснет в обятьях твоих.
Схоронил я навек и оплакал
Мое сердце — и что ж, наконец!
Чудеса, наконец! — Шевелится,
Шевелится в груди мой мертвец…
Что с тобой, мое бедное сердце?
— Жить хочу, выпускай на простор!
Из-за каждой хорошенькой куклы
Стану я умирать, что за вздор!
Мир с тобой, мое бедное сердце!
Я недаром тебя схоронил,
Для кого тебе жить! Что за радость
Трепетать, выбиваться из сил!
Никому ты не нужно — покойся!
— Жить хочу — выпускай на простор!
Из-за каждой хорошенькой куклы
Стану я умирать, что за вздор!
Все допытай, — все узнай, моя милая,
Что отравляет тебя…
Тупость вражды—или дружба постылая,
Общество или семья?..
Гложет ли сердце твое страсть недужная,
Тайная, с болью глухой?
Иль суета, — не тебе, людям нужная,
Губит твой бедный покой?
Кто б ни губил, — не щади отравителя
И перестань быть щитом
Тех, кто не может найти утешителя
В собственном сердце своем.
Уединись, если нужно, — и с твердостью
В угол свой нас не пускай;
Смейся над нашей обидчивой гордостью,—
Нашу тоску — презирай.
Уединение, труд, размышление,
Книги, перо и тетрадь…—
В них ты для сердца найдешь исцеление
И для ума — благодать.
Нынче — сердце ее страсти просит,
Завтра с ужасом скажет: не надо!
То неправды она не выносит,
То доверчивой правде не рада…
То клянется, что свет ненавидит,
То, как бабочка, в свете порхает…
Кто ее не любил,— тот не знает…—
Кто полюбит ее,— тот увидит…
Нынче — сердце ее страсти просит,
Завтра с ужасом скажет: не надо!
То неправды она не выносит,
То доверчивой правде не рада…
То клянется, что свет ненавидит,
То, как бабочка, в свете порхает…
Кто ее не любил,— тот не знает…—
Кто полюбит ее,— тот увидит…
Вижу ль я, как во храме смиренно она
Перед образом Девы, Царицы небесной, стоит,—
Так молиться лишь может святая одна…
И болит мое сердце, болит!
Вижу ль я, как на бале сверкает она
Пожирающим взглядом, горячим румянцем ланит;
Так надменно блестит лишь один сатана…
И болит мое сердце, болит!
И молю я Владычицу Деву, скорбя:
Ниспошли ей, Владычица Дева, терновый венок,
Чтоб ее за страданья, за слезы, любя,
Я ее ненавидеть не мог.
И зову я к тебе, сатана! оглуши,
Ослепи ты ее! подари ей блестящий венок…
Чтоб ее ненавидя всей силой души,
Я любить ее больше не мог.
Первоначальных лет неясные стремленья,
И все, чему найти не мог я выраженья;
Безумной юности неосторожный пыл,
И все, чем сердце я навеки отравил;
Возвышенных надежд несбыточные грезы,
И та действительность, к которой я привык;
Смешным неверием осмеянные слезы,
И внутренней борьбы никем неслышный крик;
Все прежние мечты, все страсти, все желанья,
Все равнодушие к тому, чего уж нет, —
Все вместе как одно всецелое страданье,
Могло б в сердцах людей найти себе ответ…
Но я не жду его, я не прошу ответа;
И все, что скажут мне, я знаю наперед;
«Мы так же, как и ты, похожи на Гамлета;
Ты так же, как и мы, немножко Дон Кихот».
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(Посвящается А. Нов…ву).
Первоначальных лет неясныя стремленья,
И все, чему найти не мог я выраженья;
Безумной юности неосторожный пыл,
И все, чем сердце я навеки отравил;
Возвышенных надежд несбыточныя грезы,
И та действительность, к которой я привык;
Смешным неверием осмеянныя слезы,
И внутренней борьбы никем не слышный крик;
Все прежния мечты, все страсти, все желанья,
Все равнодушие к тому, чего уж нет,—
Все вместе, как одно всецелое страданье,
Могло б в сердцах людей найти себе ответ…
Но я не жду его, я не прошу ответа;
И все, что̀ скажут мне, я знаю наперед:
«Мы так же, как и ты, похожи на Гамлета;
«Ты так же, как и мы, немножко Дон-Кихот».
Пусть злая осень добила дождем
Па́жити, ветром измятые, —
Вы, как птенцы, народились в моем
Сердце — надежды крылатые.
Солнце зовет вас покинуть туман,—
Солнце зовет все, что молодо
К свету, к теплу, в рай полуденных стран,
От листопада и холода…
Тщетно! Для севера вы рождены,
Вьюг наших трусить не будете,
И, дострадавшись до новой весны,
Песнями лес наш разбудите.
Пусть злая осень добила дождем
Па́жити, ветром измятые, —
Вы, как птенцы, народились в моем
Сердце — надежды крылатые.
Солнце зовет вас покинуть туман,—
Солнце зовет все, что молодо
К свету, к теплу, в рай полуденных стран,
От листопада и холода…
Тщетно! Для севера вы рождены,
Вьюг наших трусить не будете,
И, дострадавшись до новой весны,
Песнями лес наш разбудите.
Там, у просеки лесной,
Веет новою весной;
Только жутко под ракитой
Близ могилы позабытой.
Там, тревожа листьев тень,
Бродит тень самоубийцы,
И порхающие птицы,
Щебетаньем встретив день,
Не боятся тени этой,
Вешним солнцем не пригретой.
Но — боюсь я,— мой недуг,—
Рану сердца,— разбередит
Дух, который смертью бредит,—
Жаждущий покоя дух.
Говорят, что жаждой этой
Он, когда-то неотпетый
И зарытый без креста,
Заражает тех, кто бродит
Одиноким и заходит
В эти дикие места.
Или сердце, что устало
Ненавидеть и страдать,
Переставши трепетать,
Все еще не отстрадало?!..
Или дух, земле чужой
И чужой для бестелесных,
Замкнутый в пределах тесных
Безнадежности глухой,
Жаждет, мучимый тоскою,
Нашей казни над собою?..
Чу! Поведай, чуткий слух,—
Ветер это или дух?..
Это ветра шум — для слуха…
Это скорбный дух — для духа…
На горах под мятелями,
Где лишь ели одне вечно зелены,
Сел орел на скалу в тень под елями
И глядит:—из разселины
Выползает змея, извивается,
И на темном граните змеиная
Чешуя серебром отливается.
У орла гордый взгляд загорается,
Заиграло, знать, сердце орлиное…
— «Высоко ты, змея, забираешься!»
Молвил он, «будешь плакать,—раскаешься!..»
Но змея ему кротко ответила:
«Из-под камня горючаго
«Я давно тебя в небе заметила
«И тебя полюбила, могучаго…
«Не пугай меня злыми угрозами,
«Нет!—бери меня в когти железные.
«Познакомь меня с темными грозами,—
«Иль умчи меня в сферы надзвездныя».
Засветилися глазки змеиныя
Тихим пламенем, по змеиному,—
Распахнулися крылья орлиныя,—
Он прижал ее к сердцу орлиному…
Полетел с ней в пространство холодное…
Туча грозная с ним повстречалася…—
Изгибаясь, змея подколодная
Под крыло его робко прижалася.
С бурей борются крылья орлиныя…
Близко молния где-то ударила…
Он сквозь гром слышит речи змеиныя…—
Вдруг,—
Змея его в сердце ужалила.
И в очах у орла помутилося,
Он от боли упал, как подстреленный,
А змея уползла и сокрылася
В глубине, под гранитной разселиной.
— Подойди ко мне, старушка,
Я давно тебя ждала. —
И косматая, в лохмотьях,
К ней цыганка подошла.
— Я скажу тебе всю правду;
Дай лишь на руку взглянуть:
Берегись, тебя твой милый
Замышляет обмануть… —
И она в открытом поле
Сорвала себе цветок,
И лепечет, обрывая
Каждый белый лепесток:
— Любит — нет — не любит — любит. —
И, оборванный кругом,
«Да» сказал цветок ей темным,
Сердцу внятным языком.
На устах ее — улыбка,
В сердце — слезы и гроза.
С упоением и грустью
Он глядит в ее глаза.
Говорит она: обман твой
Я предвижу — и не лгу,
Что тебя возненавидеть
И хочу и не могу.
Он глядит все так же грустно,
Но лицо его горит…
Он, к плечу ее устами
Припадая, говорит:
— Берегись меня! — я знаю,
Что тебя я погублю,
Оттого что я безумно,
Горячо тебя люблю!..
То в темную бездну, то в светлую бездну,
Крутясь, шар земли погружает меня:
Питают, пытают мой разум и веру
То призраки ночи, то призраки дня.
Не верю я мраку, не верю и свету,—
Они — грезы духа, в них ложь и обман…
О, вечная правда, откройся поэту,
Отвей от него разноцветный туман,
Чтоб мог он, великий, в сознаньи обмана,
Ничтожный, как всплеск посреди океана,
Постичь, как сливаются вечность и миг,
И сердцем проникнуть в Святая Святых!
То в темную бездну, то в светлую бездну,
Крутясь, шар земли погружает меня:
Питают, пытают мой разум и веру
То призраки ночи, то призраки дня.
Не верю я мраку, не верю и свету,—
Они — грезы духа, в них ложь и обман…
О, вечная правда, откройся поэту,
Отвей от него разноцветный туман,
Чтоб мог он, великий, в сознаньи обмана,
Ничтожный, как всплеск посреди океана,
Постичь, как сливаются вечность и миг,
И сердцем проникнуть в Святая Святых!
(1889 г. 28-го января).
Ночи текли,— звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли…
Капали слезы,— рыдала любовь,— и алел
Жаркий рассвет,— и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила, и — бурей шумел
Моря сердитого вал,— думы зрели, и — реяли
Серые чайки…
Игру эту боги затеяли…
В их мировую игру Фет замешался и пел…
Песни его были чужды сует и минут увлечения,
Чужды теченью излюбленных нами идей:
Песни его вековые,— в них вечный закон тяготения
К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей…
В них находила природа свои отражения…
Были невнятны и дики его вдохновения
Многим,— но тайна богов требует чутких людей.
Музыки выспренний гений не даром любил сочетания
Слов его, спаянных в «нечто» душевным огнем;
Гений поэзии видел в стихах его правды мерцание,—
Капли, где солнце своим отраженным лучом
Нам говорило: «я солнце!» И пусть гений знания
С вечно пытливым умом, уходя в отрицание,
Мимо проходит,— наш Фет — русскому сердцу знаком.
Волшебный край! Соренто дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса начинает петь.
Луна сияет, море манит,
Ночь по волнам далеко тянет
Свою серебряную сеть.
Волна, скользя, журчит под аркой,
Рыбак зажег свой факел яркий
И мимо берега плывет.
Над морем, с высоты балкона,
Не твой ли голос, примадонна,
Взвился и замер? — Полночь бьет.
Холодной меди бой протяжный,
Будильник совести продажной,
Ты не разбудишь никого!
Одно невежество здесь дышит,
Все исповедует, все слышит,
Не понимая ничего.
Но от полуночного звона
Зачем твой голос, примадонна,
Оборвался и онемел?
Кого ты ждешь, моя синьора?
О! ты не та Элеонора,
Которую Торквато пел!
Кто там, на звон твоей гитары,
Прошел в тени с огнем сигары?
Зачем махнула ты рукой,
Облокотилась на перила,
Лицо и кудри наклонила,
И вновь поешь: «О идол мой!»
Обятый трепетом и жаром,
Я чувствую, что здесь недаром
Италия горит в крови.
Луна сияет — море дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса плачет о любви.
Где б ни был стих, рожденный мной,
Записан верною рукой,—
В стенах ли города, где шум
Толпы смущал мой бедный ум,
Или в задумчивой тиши
Невозмутимых вечеров,—
Подобно шороху листов,
Ему не высказать души
Тому, кто сердцем не готов
Страданье понимать без слов.
Спроси: о чем шумит поток
Иль шепчет полевой цветок
В тепле полуденных лучей,
Легко послушный ветерку,
Припав головкою своей
К другому нежному цветку?
Спроси: о чем так тяжко гром
Гремит из туч, затмивших свет,
А лес, охваченный дождем,
О чем шумит ему в ответ?..
Природа громко говорит
Понятное простым сердцам,
Но рассказать не может нам
Всего, что грудь ее таит,
Всего, что слышит лишь пророк
И понимает, как намек,—
Намек на то, что в глубине
Немногих душ лежит на дне.
Так, — пусть звучит перед тобой
Мой стих загадочно-простой,
Всем слышный, но не всем родной.
Авось, когда пройдут года
И я заглохну где-нибудь;
Когда придет твоя чреда
И оглянуться, и вздохнуть,—
Припомнишь ты не без труда
Среди знакомых лиц того,
Кого ты знала, и кого
Ты не узнаешь никогда…
Кто говорит, что я с ума сошел?!
Напротив… — я гостям радешенек… Садитесь!..
Как это вам не грех! неужели я зол!
Не укушу — чего боитесь!
Давило голову — в груди лежал свинец…
Глаза мои горят — но я давно не плачу —
Я все скрывал от вас… Внимайте! наконец
Я разрешил мою задачу!..
Да, господа! мир обновлен. — Века
К благословенному придвинули нас веку.
Вам скажет всякая приказная строка,
Что счастье нужно человеку. —
Народы поднялись и обнажили меч,
Но образумились и обнялись как братья.
Гербы и знамена — все надо было сжечь,
Чтоб только снять печать проклятья.
Настало царствие небесное — светло —
Просторно… — На земле нет ни одной столицы,
Тиранов также нет — и все как сон прошло:
Рабы, оковы и темницы —
Науки царствуют — виденья отошли,
Одни безумцы ими одержимы…
Чу! слышите — поют со всех концов земли
Невидимые херувимы.
Ликуйте! вечную приветствуйте весну!
Свободы райской гимн из сердца так и рвется —
И я тянусь, тянусь, как луч, в одну струну —
Что, если сердце оборвется!..
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
В полурассвете отроческих лет
Стихи мои девиц, конечно, не пленяли…
Не школьник влюбчивый, — им нужен был предмет,
И мне они своих альбомов не казали.
Мой жадный ум был полн любовной чепухи, —
И сердце жаждало утешиться их лаской…
Но бедный мальчуган, негодный в женихи,
В романе жизни их не мог служить завязкой.
Краснеть, бледнеть, вздыхать их заставлял не я…
Недаром, при гостях, как малое дитя,
Красавицы меня почти не замечали…
Но дни изменчивы…
Они уж увядали,
А я еще мужал — и двадцати трех лет,
Как гордый юноша и ветреный поэт,
Излюбленных идей рассвета ожидая,
Я сердцем пламенел, уже не замечая
Их лиц, потускнувших от веянья немых
Страданий в дни измен, забот или тревоги;
И если я встречал кого-нибудь из них
У старых кумушек, в собраньях, иль в дороге,
То равнодушно к ним с улыбкой подходил,
Напоминал им о себе, смеялся
Над их альбомами, — о том же, как я ныл
И плакал по ночам и глупо их любил, —
Ни слова…
Только раз, случайно, проболтался
Перед соседкою, которой красота
Еще была свежа — (хоть далеко не та,
Что прежде); но она, смеясь, мне возразила:
— Какие глупости! Возможно ли долбить
Из Катихизиса уроки и — любить!!..
В полуразсвете отроческих лет
Стихи мои девиц, конечно, не пленяли…
Не школьник влюбчивый, — им нужен был предмет,
И мне оне своих альбомов не казали.
Мой жадный ум был полн любовной чепухи, —
И сердце жаждало утешиться их лаской…
Но бедный мальчуган, негодный в женихи,
В романе жизни их не мог служить завязкой.
Краснеть, бледнеть, вздыхать их заставлял не я…
Недаром, при гостях, как малое дитя,
Красавицы меня почти не замечали…
Но дни изменчивы…
Оне уж увядали,
А я еще мужал — и двадцати трех лет,
Как гордый юноша и ветренный поэт,
Излюбленных идей разсвета ожидая,
Я сердцем пламенел, уже не замечая
Их лиц, потускнувших от веянья немых
Страданий в дни измен, забот или тревоги;
И если я встречал кого-нибудь из них
У старых кумушек, в собраньях, иль в дороге,
То равнодушно к ним с улыбкой подходил,
Напоминал им о себе, смеялся
Над их альбомами, — о том же, как я ныл
И плакал по ночам и глупо их любил, —
Ни слова…
Только раз, случайно, проболтался
Перед соседкою, которой красота
Еще была свежа — (хоть далеко̀ не та,
Что̀ прежде); но она, смеясь, мне возразила:
— Какия глупости! Возможно ли долбить
Из Катихизиса уроки и — любить!!..
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю
И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы
Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
Разсказать ли тебе, как однажды
Хоронил друг твой сердце свое,
Всех знакомых на пышную тризну
Пригласил он и позвал ее.
И в назначенный час панихиды,
При сиянии ламп и свечей,
Вкруг убитаго сердца толпою
Собралось много всяких гостей.
И она появилась, все так же
Хороша, холодна и мила, —
Он с улыбкой красавицу встретил,
Но она без улыбки вошла.
Поняла ли она, что̀ за праздник
У него на душе в этот день,
Иль убитаго сердца над нею
Пронеслась молчаливая тень,
Иль боялась она, что воскреснет
Это глупое сердце — и вновь
Потревожит ее жаждой счастья,—
Пожелает любви за любовь!..
В честь убитаго сердца заезжий
Музыкант «Marchе funèbrе» играл,
И гремела рояль — струны пели,—
Каждый звук их как будто рыдал.
Его слушая, томныя дамы
Опускали задумчивый взгляд,
Вообще оне тронуты были,
Ели дули и пили оршад.
А мужчины стояли поо̀даль,
Исподлобья глядели на дам,
Вынимали свои папиросы
И курили в дверях ѳимиам.
В честь убитаго сердца какой-то
Балагур притчу нам говорил,—
Раздирательно-грустную притчу,—
Но до слез, до упаду смешил.
В два часа появилась закуска
И никто отказаться не мог
В честь убитаго сердца отведать,
Хорошо ли состряпан пирог.
Наконец, — слава Богу! Шампанским
Он ее и гостей проводил…
Так без жалоб, роскошно и шумно
Друг твой сердце свое хоронил.
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,— Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,—
Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Весь в пыли ночной мятели,
Белый вихрь, из полутьмы
Порываясь, льнет к постели
Бабушки-зимы.
Складки полога над нею
Шевелит, задув огни,
И поет ей: вею-вею!
Бабушка, засни!
«То не вопли, то не стоны,—
То бубенчики звенят,
То малиновые звоны
По ветру летят…
То не духи в гневе рьяном
Поднимают снег столбом,
То несутся кони с пьяным,
Сонным ямщиком;
То не к бабушке-старушке
Скачет внучек молодой,
Прикорнуть к ея подушке
Буйной головой;
То не к матушке в усадьбу
Сын летит на подставных,—
Скачет к девице на свадьбу
Удалой жених.
Как он бесится, как плачет!
Видно молод,—не в терпеж!..
Тройка медленнее скачет…
Пробирает дрожь…
Очи мглою застилает,—
Ни дороги, ни версты,
Только ветер развевает
Гривы да хвосты.
И зачем спешит он к месту?
У меня ли не ночлег?
Я совью ему невесту
Бледную, как снег.
Прихвачу летучий локон
Я венцом из белых роз,
Что̀ растит по стеклам окон
Утренний мороз;
Грудь и плечи облеку я
Тканью легкой, как туман,
И невесты, чуть дохну я,
Всколыхнется стан,—
Вспыхнут искристым мерцаньем
Влажно темные глаза…
И—лобзанье за лобзаньем…
Скатится слеза!..
Ледяное сердце будет
К сердцу пламенному льнуть…
Позабывшись, он забудет
Заметенный путь…
И глядеть ей будет в очи
Нескончаемые дни,
Нескончаемыя ночи…
Бабушка, засни!..»
(19 января 1887 г.)
Он вышел рано, а прощальный
Луч солнца в тучах догорал;
Казалось, факел погребальный
Ему дорогу освещал:
В темь надвигающейся ночи
Вперив задумчивые очи,
Он видел — смерть идет…
Хотел
Тревоги сердца успокоить
И хоть не мог еще настроить
Всех струн души своей, — запел.
И был тот голос с нервной дрожью,
Как голос брата, в час глухой
Подслушан пылкой молодежью
И чуткой женскою душой.
Без веры в плод своих стремлений,
Любя, страдая, чуть дыша,
Он жаждал светлых откровений,
И темных недоразумений
Была полна его душа.
И ум его не знал досуга:
Поэта ль, женщину иль друга
Встречал он на пути своем, —
Рой образов боролся в нем
С роями мыслей неотвязных.
Рассудку не хватало слов…
И сердце жаждало стихов,
Унылых и однообразных,
Как у пустынных берегов
Немолчный шум морских валов.
Томил недуг и — вдохновенье
Томило до изнеможенья:
Недаром, из страны в страну
Блуждая, он искал спасенья,
И, как эмблему возрожденья,
Любил цветущую весну.
Но паче всех благоуханий
И чужеземных алтарей
Поэт тревожных упований
И сокрушительных идей
Любил, среди своих блужданий,
Отчизну бедную свою:
Ее метелями обвеян,
Ее пигмеями осмеян,
Он жить хотел в ее краю,
И там, под шум родного моря,
В горах, среди цветущих вилл,
Чтоб отдохнуть от зол и горя,
Прилег — и в Боге опочил.
Спи с миром, юноша-поэт!
Вкусивший по дороге краткой
Все, что любовь дает украдкой,
Отраву ласки и клевет,
Разлуки гнет, часы свиданий,
Шум славы, гром рукоплесканий,
Насмешку, холод и привет…
Спи с миром, юноша-поэт!
(ФАНТАЗИЯ).
(Посв. М. Ѳ. Штакеншнейдер).
Там, под лаврами, на юге,
Странник бедный, только ночь
Мог я взять себе в подруги,—
Юга царственную дочь.
И ко мне она сходила
В светлом пурпуре зари,
На пути, в пространствах неба,
Зажигая алтари.
Боже! как она умела
Раны сердца врачевать!
Как она над морем пела!
Как умела вдохновлять!
Но, увы! судьбой на север
Приневоленный идти,
Я сказал подруге ночи:
«Ненаглядная, прости!»
А она со мной разстаться
Не хотела,—не могла…
По горам, от слез мигая,
Вслед за мной она текла.
То сходила на долину
С томно-блещущим челом
И задумчиво стояла
Над моим степным костром;
То со мною ночевала
Над рекою у скирдов,
Вея тонким ароматом
Рано скошенных лугов…
Но чем дальше я на север
Шел, чрез степи и леса,
Незаметно холодела
Ночи южная краса:
То, в туманы облачаясь,
Месяц прятала в кольцо;
То с одежд холодный иней
Отрясала мне в лицо.
Чем я дальше шел на север,
Тем гналась она быстрей,
Раньше день перегоняла,
Уходила все поздней.
И молила, и стонала…
И, дрожа, я молвил ей:
«Ты на севере не можешь
Быть подругою моей!»
И, сверкнув, у синей ночи
Помутилися глаза,
И застыла на ресницах
Накипевшая слеза.
И пошла она, и белым
Замахала рукавом,
И завыла, поднимая
Вихри снежные столбом.
Сквозь мятель, на север хладный
Я кой-как добрел домой.
Вижу,—ночь лежит в долине
Под серебряной парчей —
И беззвучно мне лепечет:
«Погляди, как я мертва:
«Сердце глухо, очи тусклы,
«Холодеет голова.
«Но гляди,—все те же звезды
«Над моею головой…
«Красотой моею мертвой
«Полюбуйся, милый мой!
«И, поверь, что если снова
«Ты воротишься на юг,
«В прежнем блеске я возстану,
«Чтоб принять тебя, мой друг!
«С прежней негой над тобою
«Я склоню главу мою
«И тебе, сквозь сон, над ухом
«Песню райскую спою».
Земли, полуднем раскаленной,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла…
Кура шумит, толкаясь в темный
Обрыв скалы живой волной…
На той скале есть домик скромный,
С крыльцом над самой крутизной.
Там, никого не потревожа,
Я разостлать могу ковер,
Там целый день, спокойно лежа,
Могу смотреть на цепи гор:
Гор не видать — вся даль одета
Лиловой мглой; лишь мост висит,
Чернеет башня минарета,
Да тополь в воздухе дрожит.
Хозяин мой хоть брови хмурит,
А, право, рад, что я в гостях…
Я все молчу, а он все курит,
На лоб надвинувши папах.
Усы седые, взгляд сердитый,
Суровый вид; но песен жар
Еще таит в груди разбитой
Мой престарелый сазандар.
Вот, медных струн перстам касаясь,
Поет он, словно песнь его
Способна, дико оживляясь,
Быть эхом сердца моего!
«Молись, кунак, чтоб дух твой крепнул;
Не плачь; пока весь этот мир
И не оглох и не ослепнул,
Ты званый гость на Божий пир…
Пока у нас довольно хлеба
И есть еще кувшин вина,
Не раздражай слезами неба
И знай — тоска твоя грешна.
Гляди — еще цела за нами
Та сакля, где, тому назад
Полвека, жадными глазами
Ловил я сердцу милый взгляд.
Тогда мне мир казался тесен;
Я умирал, когда не мог
На празднике, во имя песен,
Переступить ее порог.
Вот с этой старою чингури
При ней бывало на дворе
Я пел, как птица после бури
Хвалебный гимн поет заре.
Теперь я стар; она — далеко!
И где? — не ведаю; но верь,
Что дальше той, о ком глубоко
Ты, может быть, грустишь теперь…
Твое мученье — за горами,
Твоя любовь — в родном краю;
Моя — над этими звездами
У Бога ждет меня в раю!»
И вновь молчит старик угрюмый;
На край лохматого ковра
Склонясь, он внемлет с важной думой,
Как под скалой шумит Кура.
Ему былое время снится…
А мне?.. Я не скажу ему,
Что сердце гостя не стремится
За эти горы ни к кому;
Что мне в огромном этом мире
Невесело; что, может быть,
Я лишний гость на этом пире,
Где собралися есть и пить;
Что песен дар меня тревожит,
А песням некому внимать,
И что на старости, быть может,
Меня в раю не будут ждать!
Отшатнувшись от родимых
Гор, утес ушел далеко
В море, и стоит высоко
Над разливом волн, гонимых
То с заката, то с востока…
Волны мчатся, волны ропщут,
Волны, злясь, друг друга топчут,
И опять встают и блещут,
И в утес сердито хлещут.
Что ему?!— Пришлец недужный,
Он молчит,— уже с разбитой
Грудью, всем ветрам открытой,
Посреди чужих — не нужный,
Посреди своих — забытый.
Иногда взлетает пена
С бурей на его колена
И трепещет, извиваясь,
И шипит, к нему ласкаясь…
Ей одной свои стремленья,
Ей одной свои мученья
Тщетно высказать он хочет;
Буря свищет и хохочет,
Пена в брызгах улетает,
Буря брызгами играет,
Улетая буря плачет.
«Боги! что все это значит?!»
Говорит утес, и снова
День и ночь молчит сурово.
Иногда, порой ночною,
Море дышит тишиною,—
Даже чем-то светлым дышит,
И обломок камня слышит,
Как волна на нем колышет
Мох, повисший бахромою;
Спят над морем гор громады,
Звезды светят, как лампады,
И серебряной каймою
Шевеля, как рыба плесом,
Шепчется волна с утесом,
Вечный мир ему пророчит,
К сердцу льнет и — сердце точит,—
Душу каменную гложет;
И внимать он ей не хочет,
И прогнать ее не может.
Иногда, в лучах рассвета
Море в мгле еще росистой,
Ходит зыбью чешуистой,
И волна, вся в блеск одета,
Манит розовой улыбкой,
Гонит пену грудью зыбкой,
В щели камня жемчуг мечет
И насмешливо лепечет:
«О, утес! герой мой милый!
Надышись моею силой
Позабудь свои проклятья,
Упади в мои обятья!
Или — воротись к великим
Тем горам, глухим и диким,
К тем, когда-то милым братьям,
К их цепям и к их обятьям…
Видишь, как они могучи!—
Обступили нас как тучи,
И все те же ледяные
Светятся на них короны…
И какие-то другие,
Чем у нас, у них законы.
Но, зато — они родные!..
Воротись к ним, друг любезный,
Или,— раб наш,— стой над бездной!»
Точит, гложет, тянет, манит
Бездна эта,— и настанет
Срок, когда своей кручины
Тяжесть он держать устанет,—
Свалит все на дно пучины.
В 900-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ КРЕЩЕНИЯ РОССИИ.
Жизнь без Христа — случайный сон.
Блажен кому дано два слуха, —
Кто и церковный слышит звон,
И слышит вещий голос Духа.
Тому лишь явны небеса,
Кто и в науке прозревает
Неведомыя чудеса
И Бога в них подозревает… —
Как высочайший идеал,
Как истинный залог спасенья, —
Любовь и самоотверженье
Христос народам завещал.
В тот день, когда мы облечемся
Душой в нетление Христа,
От черных дел мы содрогнемся
И, обновленные, очнемся,—
И ложь не свяжет нам уста.
Сегодня, в первый день крещенья,
Быть может, в бедныя селенья,
В обители труда и слез,
Не в нищем рубище Христос
Сойдет, а с ветвию оливы,
И скажет:— будьте все счастливы!
Все,— пожелайте всем добра!..
Сегодня день, когда впервые
Владимир и Мои святые
Крестили Русь в волнах Днепра!..
Князь Киевский, когда-то гневный,
В союзе с Греческой царевной
В златом венце и на своем
Великокняжеском престоле
Для пахаря в далеком поле,
Для гусляра на вольной воле
И для дружинника с копьем —
Для всех стал другом и отцом
И Красным Солнышком желанным…
Пришла Андреем Первозванным
Предвозвещенная пора:
Взыграли омуты Днепра,
Славян пугающие боги
Разбились об его пороги
И дрогнули богатыри,
И разбежались дикари…
О, как от утренней зари
Бегут, шатаясь, тени ночи,
И солнце радует нам очи
И озаряет алтари,
Так в день великаго крещенья
Сияй нам вера! Прочь сомненья!
Русь не была бы никогда
Такой великою Россией,
Когда-б она была чужда
Любви, завещанной Мессией!
Пусть охлажденные умы
Все отрицать готовы,— мы
Не даром приняли с Востока
Святую веру,— видит око
И слышит ухо наше,— мы
Еще не оскудели сердцем;
Еще мы рады помогать
Разрозненным единоверцам
И пленных братьями считать: —
Без нас не встала бы Эллада,
Ей не помог бы Римский трон,
Не рухнул бы Наполеон
И грозных войск его громада.
Под тяжким игом Мусульман
Без нас забыли бы Славян.—
Мы жизнь несли на их могилы…
Расшатывая вражьи силы,
Мы не считали наших ран…
Мы за геройския деянья
Не ждали злата и сребра…
За дело славы и добра
Мы не просили воздаянья…
И если перст Господний вновь
Нам цель великую укажет,—
Что делать? сердце вам подскажет
И христианская любовь!..
В сей день торжественный и славный
Россия веру призови!..
Нас бережет Отец Державный
Для новых подвигов любви…
(Мотив из признаний Адды Кристен)
Пусть по воле судеб я рассталась с тобой,—
Пусть другой обладает моей красотой!
Из обятий его, из ночной духоты
Уношусь я далеко на крыльях мечты.
Вижу снова наш старый, запущенный сад:
Отраженный в пруде потухает закат,
Пахнет липовым цветом в прохладе аллей;
За прудом, где-то в роще, урчит соловей…
Я стеклянную дверь отворила,— дрожу,—
Я из мрака в таинственный сумрак гляжу…—
Чу! там хрустнула ветка,— не ты ли шагнул?!
Встрепенулася птичка,— не ты ли спугнул?!
Я прислушиваюсь, я мучительно жду,
Я на шелест шагов твоих тихо иду,—
Холодит мои члены то страсть, то испуг…—
Это ты меня за руку взял, милый друг!?
Это ты осторожно так обнял меня!
Это твой поцелуй,— поцелуй без огня!
С болью в трепетном сердце, с волненьем в крови,
Ты не смеешь отдаться безумствам любви,—
И, внимая речам благородным твоим,
Я не смею дать волю влеченьям своим,
И дрожу, и шепчу тебе: милый ты мой!
Пусть владеет он жалкой моей красотой!—
Из обятий его, из ночной духоты
Я опять улетаю на крыльях мечты
В этот сад, в эту темь, вот на эту скамью,
Где впервые подслушал ты душу мою…
Я душою сливаюсь с твоею душой,—
Пусть владеет он жалкой моей красотой!
(Мотив из признаний Адды Кристен)
Пусть по воле судеб я рассталась с тобой,—
Пусть другой обладает моей красотой!
Из обятий его, из ночной духоты
Уношусь я далеко на крыльях мечты.
Вижу снова наш старый, запущенный сад:
Отраженный в пруде потухает закат,
Пахнет липовым цветом в прохладе аллей;
За прудом, где-то в роще, урчит соловей…
Я стеклянную дверь отворила,— дрожу,—
Я из мрака в таинственный сумрак гляжу…—
Чу! там хрустнула ветка,— не ты ли шагнул?!
Встрепенулася птичка,— не ты ли спугнул?!
Я прислушиваюсь, я мучительно жду,
Я на шелест шагов твоих тихо иду,—
Холодит мои члены то страсть, то испуг…—
Это ты меня за руку взял, милый друг!?
Это ты осторожно так обнял меня!
Это твой поцелуй,— поцелуй без огня!
С болью в трепетном сердце, с волненьем в крови,
Ты не смеешь отдаться безумствам любви,—
И, внимая речам благородным твоим,
Я не смею дать волю влеченьям своим,
И дрожу, и шепчу тебе: милый ты мой!
Пусть владеет он жалкой моей красотой!—
Из обятий его, из ночной духоты
Я опять улетаю на крыльях мечты
В этот сад, в эту темь, вот на эту скамью,
Где впервые подслушал ты душу мою…
Я душою сливаюсь с твоею душой,—
Пусть владеет он жалкой моей красотой!
Ты как будто знала, муза,
Что, влекомы и теснимы
Жизнью, временем,— с латынью
Далеко бы не ушли мы…
Вечный твой Парнас, о муза,
Далеко не тот, где боги
Наслаждались и ревниво
К бедным смертным были строги…
И, восстав от сна, ни разу
Ты на девственные плечи
Не набрасывала тоги,
Не слыхала римской речи,
И про римский Капитолий
От меня ж ты услыхала
В день, когда я за урок свой
Получил четыре балла…
Вместе мы росли, о муза,
И когда я был ленивый
Школьник, ты была малюткой
Шаловливо-прихотливой.
И, уж я не знаю, право,
(Хоть догадываюсь ныне),
Что ты думала, когда я
Упражнял себя в латыни?
Я мечтал уж о Пегасе.—
Ты же, резвая, впрягалась
Иногда в мои салазки
И везла меня, и мчалась…—
Мчалась по сугробам снежным
Мимо бани, мимо сонных
Яблонь, лип и низких ветел,
Инеем посеребренных,
Мимо старого колодца,
Мимо старого сарая…
И пугливо сердце билось,
От восторга замирая.
Иногда меня звала ты,
Слушать сказки бедной няни,
На скамье с своею прялкой
Приютившейся в чулане.
Но я рос, и вырастала
Ты, волшебная малютка;
Дерзко я глядел на старших,
Но с тобой мне стало жутко.
В дни экзаменов, бывало,
Не щадя меня нимало,
Ты меня терзала, муза,—
Ты мне вирши диктовала.
В дни, когда, кой-как осилив
Энеиду, я несмело
За Горациевы оды
Принимался,— ты мне пела
Про широку степь,— манила
В лес, где зорю ты встречала,
Иль поникшей скорбной тенью
Меж могильных плит блуждала.
Там, где над обрывом белый
Монастырь и где без окон
Терем Олега,— мелькал мне
На ветру твой русый локон.
И нигде кругом, на камнях
Римских букв не находил я
Там, где мне мелькал твой локон,
Там, где плакал и любил я.
В дни, когда над Цицероном
Стал мечтать я, что в России
Сам я буду славен в роли
Неподкупного витии,—
Помнишь, ты меня из классной
Увела и указала
На разлив Оки с вершины
Исторического вала.
Этот вал, кой-где разрытый,
Был твердыней земляною
В оны дни, когда рязанцы
Бились с дикого ордою;—
Подо мной таились клады,
Надо мной стрижи звенели,
Выше — в небе,— над Рязанью,
К югу лебеди летели,
А внизу виднелась будка
С алебардой, мост, да пара
Фонарей, да бабы в кичках
Шли ко всенощной с базара.
Им навстречу с колокольни
Несся гулкий звон вечерний;
Тени шире разрастались,—
Я крестился суеверней…
Побледнел твой лик, и, помню,
Ты мне на ухо пропела:
— «Милый мой! скажи, какая
Речь в уме твоем созрела?!
— О, вития! здесь не форум,—
Здесь еще сердцам народа
Говорит вот этот гулкий
Звон церковный, да природа…
Здесь твое — «quousquе tandеm!..»
Будет речью неуместной,
И едва ль понятен будет
Стих твой, даже благовестный!» —
Время шло…— и вот, из школы
В жизнь ушел я,— и обяла
Тьма меня; но ты, о муза,
Друг мой, свет мой, не отстала.
Помнишь,— молодо-беспечны
И отверженно-убоги,
За возами шли мы, полем,
Вдоль проселочной дороги;—
Нас охватывали волны
Простывающего жара,
Лик твой рдел в румяном блеске
Вечереющего пара,
И не юною подругой,
И не девушкой любимой,—
Божеством ты мне казалась,—
Красотой невыразимой.
Я молчал,— ты говорила:
«Нашу бедную Россию
Не стихи спасут, а вера
В Божий суд или в Мессию…
И не наши Цицероны,
Не Горации,— иная
Вдохновляющая сила,—
Сила правды трудовая
Обновит тот мир, в котором
Славу добывают кровью,—
Мир с могущественной ложью
И с бессильною любовью»…
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о муза,
Что с тобой, без этой веры
Нет законного союза…