Неужели и о взятках писать поэтам!
Дорогие, нам некогда. Нельзя так.
Вы, которые взяточники,
хотя бы поэтому,
не надо, не берите взяток.
Я, выколачивающий из строчек штаны, —
конечно, как начинающий, не очень часто,
я еще и российский гражданин,
беззаветно чтущий и чиновника и участок.
Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,
приникши щекою к светлому кителю.
Думает чиновник: «Эх, удалось бы!
Этак на двести птичку вытелю».
Сколько раз под сень чиновник,
приносил обиды им.
«Эх, удалось бы, — думает чиновник, —
этак на триста бабочку выдоим».
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, все равно, не те, так эти;
и руганью ни одного не обижу пристава:
может быть, у пристава дети.
Но лишний труд — доить поодиночно,
вы и так ведете в работе года.
Вот что я выдумал для вас нарочно —
Господа!
Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,
берите деньги и драгоценности мамашины,
чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике
зажал сбереженный рубль бумажный.
Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.
Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!
У старых брюк обшарьте карманы —
в карманах копеек на сорок мелочи.
Все это узлами уложим и свяжем,
а сами, без денег и платья,
придем, поклонимся и скажем:
Нате!
Что нам деньги, транжирам и мотам!
Мы даже не знаем, куда нам деть их.
Берите, милые, берите, чего там!
Вы наши отцы, а мы ваши дети.
От холода не попадая зубом на зуб,
станем голые под голые небеса.
Берите, милые! Но только сразу,
Чтоб об этом больше никогда не писать.
Пришли и славословим покорненько
тебя, дорогая взятка,
все здесь, от младшего дворника
до того, кто в золото заткан.
Всех, кто за нашей десницей
посмеет с укором глаза весть,
мы так, как им и не снится,
накажем мерзавцев за зависть.
Чтоб больше не смела вздыматься хула,
наденем мундиры и медали
и, выдвинув вперед убедительный кулак,
спросим: «А это видали?»
Если сверху смотреть — разинешь рот.
И взыграет от радости каждая мышца.
Россия — сверху — прямо огород,
вся наливается, цветет и пышится.
А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза
и лезть в огород козе лень?..
Было бы время, я б доказал,
которые — коза и зелень.
И нечего доказывать — идите и берите.
Умолкнет газетная нечисть ведь.
Как баранов, надо стричь и брить их.
Чего стесняться в своем отечестве?
Слава вам, идущие обедать миллионы!
И уже успевшие наесться тысячи!
Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны
и тысячи блюдищ всяческой пищи.
Если ударами ядр
тысячи Реймсов разбить удалось бы —
попрежнему будут ножки у пулярд,
и дышать попрежнему будет ростбиф!
Желудок в панаме! Тебя ль заразят
величием смерти для новой эры?!
Желудку ничем болеть нельзя,
кроме аппендицита и холеры!
Пусть в сале совсем потонут зрачки —
все равно их зря отец твой выделал;
на слепую кишку хоть надень очки,
кишка все равно ничего б не видела.
Ты так не хуже! Наоборот,
если б рот один, без глаз, без затылка —
сразу могла б поместиться в рот
целая фаршированная тыква.
Лежи спокойно, безглазый, безухий,
с куском пирога в руке,
а дети твои у тебя на брюхе
будут играть в крокет.
Спи, не тревожась картиной крови
и тем, что пожаром мир опоясан, —
молоком богаты силы коровьи,
и безмерно богатство бычьего мяса.
Если взрежется последняя шея бычья
и злак последний с камня серого,
ты, верный раб твоего обычая,
из звезд сфабрикуешь консервы.
А если умрешь от котлет и бульонов,
на памятнике прикажем высечь:
«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —
твоих четыреста тысяч».
По Красному морю плывут каторжане,
трудом выгребая галеру,
рыком покрыв кандальное ржанье,
орут о родине Пеpy.
О рае Перу орут перуанцы,
где птицы, танцы, бабы
и где над венцами цветов померанца
были до небес баобабы.
Банан, ананасы! Радостей груда!
Вино в запечатанной посуде…
Но вот неизвестно зачем и откуда
па Перу наперли судьи!
И птиц, и танцы, и их перуанок
кругом обложили статьями.
Глаза у судьи — пара жестянок
мерцает в помойной яме.
Попал павлин оранжево-синий
под глаз его строгий, как пост, —
и вылинял моментально павлиний
великолепный хвост!
А возле Перу летали по прерии
птички такие — колибри;
судья поймал и пух и перья
бедной колибри выбрил.
И нет ни в одной долине ныне
гор, вулканом горящих.
Судья написал на каждой долине:
«Долина для некурящих».
В бедном Перу стихи мои даже
в запрете под страхом пыток.
Судья сказал: «Те, что в продаже,
тоже спиртной напиток».
Экватор дрожит от кандальных звонов.
А в Перу бесптичье, безлюдье…
Лишь, злобно забившись под своды законов,
живут унылые судьи.
А знаете, все-таки жаль перуанца.
Зря ему дали галеру.
Судьи мешают и птице, и танцу,
и мне, и вам, и Перу.
Народонаселение всей империи —
люди, птицы, сороконожки,
ощетинив щетину, выперев перья,
с отчаянным любопытством висят на окошке.
И солнце интересуется, и апрель еще,
даже заинтересовало трубочиста черного
удивительное, необыкновенное зрелище —
фигура знаменитого ученого.
Смотрят: и ни одного человеческого качества.
Не человек, а двуногое бессилие,
с головой, откусанной начисто
трактатом «О бородавках в Бразилии».
Вгрызлись в букву едящие глаза, —
ах, как букву жалко!
Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр
случайно попавшую в челюсти фиалку.
Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный,
но ученому ли думать о пустяковом изъяне?
Он знает отлично написанное у Дарвина,
что мы — лишь потомки обезьяньи.
Просочится солнце в крохотную щелку,
как маленькая гноящаяся ранка,
и спрячется на пыльную полку,
где громоздится на банке банка.
Сердце девушки, вываренное в иоде.
Окаменелый обломок позапрошлого лета.
И еще на булавке что-то вроде
засушенного хвоста небольшой кометы.
Сидит все ночи. Солнце из-за домишки
опять осклабилось на людские безобразия,
и внизу по тротуарам опять приготовишки
деятельно ходят в гимназии.
Проходят красноухие, а ему не нудно,
что растет человек глуп и покорен;
ведь зато он может ежесекундно
извлекать квадратный корень.
Павлиньим хвостом распущу фантазию в пестром цикле,
душу во власть отдам рифм неожиданных рою.
Хочется вновь услыхать, как с газетных столбцов зацыкали
те,
кто у дуба, кормящего их,
корни рылами роют.
Петух
однажды,
дог
и вор
такой скрепили договор:
дог
соберет из догов свору,
накрасть предоставлялось вору,
а петуху
про гром побед
орать,
и будет всем обед.
Но это все раскрылось скоро.
Прогнали
с трона
в шею
вора.
Навертывается мораль:
туда же
догу
не пора ль?
Раньше:
1.
«Мы победим!» —
говорили мы.
«Утопия! —
говорила буржуазия. —
В порошок сотру,
лень только нагибаться до́ пола!»
2.
А через несколько времени
в утопии и утопла.
Теперь:
3.
На электрификацию глазками пучится.
«Утопия! —
говорит, —
ничего не получится!»
4.
Дождетесь, буржуи!
Будет Нью-Йорк в Тетюшах,
будет рай в Шуе.
Известно:
у меня
и у бога
разногласий чрезвычайно много.
Я ходил раздетый,
ходил босой,
а у него —
в жемчугах ряса.
При виде его
гнев свой
еле сдерживал.
Просто трясся.
А теперь бог — что надо.
Много проще бог стал.
Смотрит из деревянного оклада.
Риза — из холста.
— Товарищ бог!
Меняю гнев на милость.
Видите —
даже отношение к вам немного переменилось:
называю «товарищем»,
а раньше —
«господин».
(И у вас появился товарищ один.)
По крайней мере,
на человека похожи
стали.
Что же,
зайдите ко мне как-нибудь.
Снизойдите
с вашей звездной дали.
У нас промышленность расстроена,
транспорт тож.
А вы
— говорят —
занимались чудесами.
Сделайте одолжение,
сойдите,
поработайте с нами.
А чтоб ангелы не били баклуши,
посреди звезд —
напечатайте,
чтоб лезло в глаза и в уши:
не трудящийся не ест.
(Шутка)
Известно:
буржуй вовсю жрет.
Ежедневно по поросенку заправляет в рот.
А надоест свиней в животе пасти —
решает:
— Хорошо б попостить! —
Подают ему к обеду да к ужину
то осетринищу,
то севрюжину.
Попостит —
и снова аппетит является:
буржуй разговляется.
Ублажается куличами башенными
вперекладку с яйцами крашеными.
А в заключение —
шампанский тост:
— Да здравствует, мол, господин Христос! —
А у пролетария стоял столетний пост.
Ел всю жизнь селедкин хвост.
А если и теперь пролетарий говеет —
от говений от этих старьем веет.
Чем ждать Христов в посте и вере —
религиозную рухлядь отбрось гневно
да так заработай —
чтоб по крайней мере
разговляться ежедневно.
Мораль для пролетариев выведу любезно:
Не дело говеть бедным.
Если уж и буржую говеть бесполезно,
то пролетарию —
просто вредно.
Только
солнце усядется,
канув
за опустевшие
фабричные стройки,
стонут
окраины
от хулиганов
вроде вот этой
милой тройки.
Человек пройдет
и — марш поодаль.
Таким попадись!
Ежовые лапочки!
От них ни проезда,
от них
ни прохода
ни женщине,
ни мужчине,
ни электрической лампочке.
«Мадамочка, стой!
Провожу немножко…
Клуб?
Почему?
Ломай стулья!
Он возражает?
В лопатку ножиком!
Зубы им вычти!
Помножь им скулья!»
Гудят
в башке
пивные пары́,
тощая мысль
самогоном
смята,
и в воздухе
даже не топоры,
а целые
небоскребы
стоэтажного
мата.
Рабочий,
этим ли
кровь наших жил?!
Наши дочки
этим разве?!
Пока не поздно —
конец положи
этой горланной
и грязной язве!
Погода такая,
что маю впору.
Май —
ерунда.
Настоящее лето.
Радуешься всему:
носильщику,
контролеру
билетов.
Руку
само
подымает перо,
и сердце
вскипает
песенным даром.
В рай
готов
расписать перрон
Краснодара.
Тут бы
запеть
соловью-трелёру.
Настроение —
китайская чайница!
И вдруг
на стене:
— Задавать вопросы
контролеру
строго воспрещается! —
И сразу
сердце за удила́.
Соловьев
камнями с ветки.
А хочется спросить:
— Ну, как дела?
Как здоровьице?
Как детки? —
Прошел я,
глаза
к земле низя́,
только подхихикнул,
ища покровительства.
И хочется задать вопрос,
а нельзя —
еще обидятся:
правительство!
Похороны безвременно погибших кошек
Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
день кошачьих похорон.
Что за кошки —
восторг!
Заказал их Госторг.
Кошки мороженые,
в ящики положенные.
Госторг
вез, вез,
прошел мороз,
привезли к лету —
кошек и нету.
Рубликов на тыщу
привезли вонищу.
Зовут Курбатова,
от трудов горбатого.
— На́ тебе
на горб
дохлятины короб!
Нет такой дуры,
чтоб купила шкуры.
Подгнили они.
Иди, схорони! —
Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
все в грустях от похорон.
От утра
до темноты
плачут кошки и коты.
У червонцев
тоже
слеза на роже.
И один только рад
господин бюрократ.
Динь, динь, дон,
динь, динь, дон,
кто виновник похорон?
Христу
причинили бы много обид,
но богу помог
товарищ Лебит.
Он,
приведя резоны разные,
по-христиански елку празднует.
Что толку
в поздних
упреках колких.
Сидите, Лебит,
на стихах,
как на елке.
Обликом
своим
белея,
Лев Толстой
заюбилеил.
Травояднее,
чем овцы,
собираются толстовцы.
В тихий вечер
льются речи
с Яснополянской дачи: «Нам
противна
солдатчина.
Согласно
нашей
веры,
не надо
высшей меры».
Тенорками ярыми
орут:
«Не надо армий!»
(Иной коммунист —
железный не слишком —
тоже
вторит
ихним мыслишкам.)
Неглупый,
по-моему,
лозунг кидается.
Я сам
к Толстому
начал крениться.
Мне нравится
ихняя
агитация,
но только…
не здесь,
а за границей.
Там бы
вы,
не снедаемы ленью,
поагитировали
страну чемберленью.
Но если
буржуи
в военном раже —
мы будем
с винтовкой
стоять на страже.
Сказал
философ из Совкино:
«Родные сестры —
кино и вино.
Хотя
иным
приятней вино,
но в случае
в том и в ином —
я должен
иметь
доход от кино
не меньше
торговца вином».
Не знаю,
кто и что виной
(история эта —
длинна),
но фильмы
уже
догоняют вино
и даже
вреднее вина.
И скоро
будет всякого
от них
тошнить одинаково.
Я
не терплю книг:
от книжек
мало толку —
от тех,
которые
дни
проводят,
взобравшись на полку.
Книг
не могу терпеть,
которые
пудом-прессом
начистят
застежек медь,
гордясь
золотым обрезом.
Прячут
в страничную тыщь
бунтующий
времени гул, —
таких
крепостей-книжи́щ
я
терпеть не могу.
Книга —
та, по-моему,
которая
худощава с лица,
но вложены
в страницы-обоймы
строки
пороха и свинца.
Меня ж
печатать прошу
летучим
дождем
брошюр.
1.
Три битых брели генерала,
был вечер печален и сер.
Все трое, задавшие драла
из
РСФСР.
2.
Юденич баском пропи́тым
скулит: «Я, братцы, готов.
Прогнали обратно побитым,
да еще прихватили Гдов.
Нет целого места на теле.
За фрак эполеты продам,
пойду служить в метрд’отели
по ярмарочным городам».
3.
Деникин же мрачно горланил:
«Куда мне направить курс?
Не только не дали Орла они,
а еще и оттяпают Курск.
Пойду я просить Христа ради,
а то не прожить мне никак.
На бойню бы мне в Петрограде
на должность пойти мясника».
4.
Визглив голосок адмирала,
и в нем безысходная мука:
«А я, я — вовсе марала,
Сибирь совершенно профу̀кал.
Дошел я, братцы, до точки,
и нет ни двора, ни кола́!
Пойду и буду цветочки
сажать, как сажал Николя̀».
5.
Три битых плелись генерала,
был вечер туманен и сер.
А флаги маячили алонад
РСФСР
Новый год Антанты:
1.
Дворцы сияют,
песнею звуча.
Шакалы!
Закрыли хоть двери б!
Наполнив кровью,
как золото чаш,
об череп
чокают череп.
2.
Но оборвется
веселия ход,
зря
музыканты наняты.
Таким вот
явится
новый год
на волчий пир Антанты.
Новый год России:
3.
Нет
у нас
виноградных лоз,
голод —
ужины наши,
и влагой
обиженно-горьких слез
мы
щек не наполним чаши.
4.
Мы верим:
неся спасенье от
войны
и прочих бед нам,
во всем плодородии
новый год
придет
в венце победном!
1.
Ходит вокруг да около времени.
Чем разрешится старуха от бремени?
2.
Лев родится или овца?
И вдруг — о ужас! — весь в отца.
3.
Бык белогвардейский ревет ярый,
рогами и копытами землю роя.
Красным казался год старый,
а новый оказывается краснее втрое.
1.
С очень кислым лицом
перед хитрым ларцом
буржуа-англичане сидели.
«Н-да, мол, русский вопрос
разрешить мудрено-с:
тут истратишь не дни, не недели».
2.
Разрубали мечом,
ковыряли ключом:
где ж «секрет» и какого-де рода?..
С очень кислым лицом
перед хитрым ларцом
англичане сидели два года!..
3.
А и прост был ларец…
Англичанин-мудрец
зря трудился с ключами и с прочим…
От усилий аж взмок, —
а «мудреный замок»
без труда был бы отперт РАБОЧИМ!
Оседлавши белу лошадь,
мчит Юденич в Смольный…
Просмоли свои галоши, —
едешь в непросмоленной!
Милюков в Москве во фраке —
в учредилке лидером…
Брось, Павлуша, эти враки —
уши все повыдерем.
Коронованный в Кремле,
правлю я Москвою.
Эй, Деникин, слёз не лей,
псом побитым воя!
Всех куплю моим долла́ром —
быть Руси под Лигою.
Мне таких не надо даром —
убирайтесь с фигою!
Всех я красных раскидаю —
сяду я в правители.
Битый шел Колчак к Китаю.
Вы его не видели?
Питер бунтом взял эсер.
Флот английский на́ море.
Что-то день сегодня сер
в чрезвычайной камере.
Раньше художники,
ландышами дыша,
рисуночки рисовали на загородной дачке, —
мы не такие,
мы вместо карандаша
взяли каждый
в руки
по тачке.
Эй!
Господа!
Прикажете подать?
Отчего же,
пожалуйста!
Извольте!
Нате!!!
В очередь!
В очередь!
Не толпитесь, господа!
Всех прокатим
теперь мы вас!
Довольно — вы́ нас!!!
Нельзя ли какова премьера-министра?!
С доставкой в яму
разбивочно и на вынос?
Заказы исполняем аккуратно и быстро!
Смотрите, не завалялась ли какая тварь еще.
Чтоб не было никому потачки!
Россия не ждет.
Товарищи!
В руки по тачке!
Дивятся англичане — чтой-то?!
Везут на тачке Джорджа-Ллойда…
За то везут его на тачке,
чтоб белым
он не давал подачки!
Курилка меньшевистский о́жил
и канитель заводит ту же.
Чем нам свистеть из царской ложи,
попрежнему сидели б в луже…
Рабочей России Красной рыцарь
вновь предлагает Европе мириться.
Их дипломаты задумались горько.
Рабочий Антанты! Решенье ускорь-ка!
Колчак, Деникин и Юденич
буржуя везть на Русь взялись
и все втроем
в него впряглись.
Везти буржуя — труд не тяжкий,
да отступать во все стал ляжки
Колчак.
А два других,
как во́роны,
от красных разлетелись в стороны.
БУРЖУЯМ ВЫВОД БАСНИ ЯСЕН:
БЕГИ ОТ КРАСНЫХ ВОСВОЯСИ.
1.
Жил я, мальчик, веселился
и имел свой капитал.
Капитала я лишился
и в неволю жить попал.
2.
Суди люди, суди бог,
кого я любила,
по морозу босиком
рысью отходила…
3.
Хаз-Булат молодой!
Я тебя не снабжу
золотою казной:
сам без денег сижу…
4.
Вот, буржуазные мессии,
над всей затеей вашей крест.
Кто Брест готовит для России,
Тот — сам напорется на Брест.
Юденич Питер брал,
шел бодро и легко.
И так зашел ужасно далеко,
что более
назад не возвращался…
Читатель
он тебе не попадался?!
У попов под гривой зуд…
Взять министров им с кого?
Бросьте!
Скоро вывезут
и вас
и папу римского!
Тачку в руки красноармейцам плечистым!
Очисть от белых
Россию
тщательно!
Деникина вывезем,
и гладким и чистым
социалистическое отечество
станет окончательно!
1.
Затряслися без подмазки
красные ваго́ники.
Дожидайтесь нашей встряски,
золотопого́нники.
2.
Милый мой на красном фронте
забирает города.
Мой платок не очень теплый,
да окраска хоть куда.
3.
Половицей я хожу,
другая выгибается.
Кулаки меня клянут,
бедный улыбается.
4.
Как Юденич в танке ехал,
а Колчак в броневике.
Оказались два злодея
да на красном на штыке.
Рабочие, не место фразам!
Чем за буржуем врозь гоняться,
вези, взвалив на тачку разом,
всю воровскую Лигу наций.
1.
Оружие дипломатов Антанты — язычище.
2.
Так наврут европейскому рабочему,
что не наврешь чище!
3.
«Мы-де
ни Врангелю не помогаем,
ни Польше,
4.
мы, мол,
мира жалаем,
чего больше!»
5.
А ихние наймиты
здесь же рядом
в Польшу
шлют
снаряд за снарядом.
6.
Попробуйте поверьте —
доверуетесь до смерти!
7.
Рабочие,
забудьте дипломатический язык.
Ваш язык —
пушечный зык!
8.
Разговоры — ерунда,
разговоры — нуль!
Язык рабочего —
язык пуль!
9.
Речь одна в положеньи таком —
не языком вертеть,
а штыком!
1.
Раньше для увеселения толстопузых взора
на елку навешивали горы сора.
2.
Другая работа у нашей елки:
наши елки для сора метелки.
Раньше были писатели белоручки.
Работали для крохотной разряженной кучки.
А теперь писатель — голос масс.
Станет сам у наборных касс.
И покажет в день писательского субботника,
что Россия не белоручку нашла, а работника.