Жил был на свете кадет.
В красную шапочку кадет был одет.
Кроме этой шапочки, доставшейся кадету,
ни черта в нем красного не было и нету.
Услышит кадет — революция где-то,
шапочка сейчас же на голове кадета.
Жили припеваючи за кадетом кадет,
и отец кадета, и кадетов дед.
Поднялся однажды пребольшущий ветер,
в клочья шапчонку изорвал на кадете.
И остался он черный. А видевшие это
волки революции сцапали кадета.
Известно, какая у волков диета.
Вместе с манжетами сожрали кадета.
Когда будете делать политику, дети,
не забудьте сказочку об этом кадете.
Раньше:
1.
«Мы победим!» —
говорили мы.
«Утопия! —
говорила буржуазия. —
В порошок сотру,
лень только нагибаться до́ пола!»
2.
А через несколько времени
в утопии и утопла.
Теперь:
3.
На электрификацию глазками пучится.
«Утопия! —
говорит, —
ничего не получится!»
4.
Дождетесь, буржуи!
Будет Нью-Йорк в Тетюшах,
будет рай в Шуе.
1.
Три битых брели генерала,
был вечер печален и сер.
Все трое, задавшие драла
из
РСФСР.
2.
Юденич баском пропи́тым
скулит: «Я, братцы, готов.
Прогнали обратно побитым,
да еще прихватили Гдов.
Нет целого места на теле.
За фрак эполеты продам,
пойду служить в метрд’отели
по ярмарочным городам».
3.
Деникин же мрачно горланил:
«Куда мне направить курс?
Не только не дали Орла они,
а еще и оттяпают Курск.
Пойду я просить Христа ради,
а то не прожить мне никак.
На бойню бы мне в Петрограде
на должность пойти мясника».
4.
Визглив голосок адмирала,
и в нем безысходная мука:
«А я, я — вовсе марала,
Сибирь совершенно профу̀кал.
Дошел я, братцы, до точки,
и нет ни двора, ни кола́!
Пойду и буду цветочки
сажать, как сажал Николя̀».
5.
Три битых плелись генерала,
был вечер туманен и сер.
А флаги маячили алонад
РСФСР
1.
Ходит вокруг да около времени.
Чем разрешится старуха от бремени?
2.
Лев родится или овца?
И вдруг — о ужас! — весь в отца.
3.
Бык белогвардейский ревет ярый,
рогами и копытами землю роя.
Красным казался год старый,
а новый оказывается краснее втрое.
Оседлавши белу лошадь,
мчит Юденич в Смольный…
Просмоли свои галоши, —
едешь в непросмоленной!
Милюков в Москве во фраке —
в учредилке лидером…
Брось, Павлуша, эти враки —
уши все повыдерем.
Коронованный в Кремле,
правлю я Москвою.
Эй, Деникин, слёз не лей,
псом побитым воя!
Всех куплю моим долла́ром —
быть Руси под Лигою.
Мне таких не надо даром —
убирайтесь с фигою!
Всех я красных раскидаю —
сяду я в правители.
Битый шел Колчак к Китаю.
Вы его не видели?
Питер бунтом взял эсер.
Флот английский на́ море.
Что-то день сегодня сер
в чрезвычайной камере.
Раньше художники,
ландышами дыша,
рисуночки рисовали на загородной дачке, —
мы не такие,
мы вместо карандаша
взяли каждый
в руки
по тачке.
Эй!
Господа!
Прикажете подать?
Отчего же,
пожалуйста!
Извольте!
Нате!!!
В очередь!
В очередь!
Не толпитесь, господа!
Всех прокатим
теперь мы вас!
Довольно — вы́ нас!!!
Нельзя ли какова премьера-министра?!
С доставкой в яму
разбивочно и на вынос?
Заказы исполняем аккуратно и быстро!
Смотрите, не завалялась ли какая тварь еще.
Чтоб не было никому потачки!
Россия не ждет.
Товарищи!
В руки по тачке!
Дивятся англичане — чтой-то?!
Везут на тачке Джорджа-Ллойда…
За то везут его на тачке,
чтоб белым
он не давал подачки!
Курилка меньшевистский о́жил
и канитель заводит ту же.
Чем нам свистеть из царской ложи,
попрежнему сидели б в луже…
Рабочей России Красной рыцарь
вновь предлагает Европе мириться.
Их дипломаты задумались горько.
Рабочий Антанты! Решенье ускорь-ка!
Колчак, Деникин и Юденич
буржуя везть на Русь взялись
и все втроем
в него впряглись.
Везти буржуя — труд не тяжкий,
да отступать во все стал ляжки
Колчак.
А два других,
как во́роны,
от красных разлетелись в стороны.
БУРЖУЯМ ВЫВОД БАСНИ ЯСЕН:
БЕГИ ОТ КРАСНЫХ ВОСВОЯСИ.
1.
Жил я, мальчик, веселился
и имел свой капитал.
Капитала я лишился
и в неволю жить попал.
2.
Суди люди, суди бог,
кого я любила,
по морозу босиком
рысью отходила…
3.
Хаз-Булат молодой!
Я тебя не снабжу
золотою казной:
сам без денег сижу…
4.
Вот, буржуазные мессии,
над всей затеей вашей крест.
Кто Брест готовит для России,
Тот — сам напорется на Брест.
Юденич Питер брал,
шел бодро и легко.
И так зашел ужасно далеко,
что более
назад не возвращался…
Читатель
он тебе не попадался?!
У попов под гривой зуд…
Взять министров им с кого?
Бросьте!
Скоро вывезут
и вас
и папу римского!
Тачку в руки красноармейцам плечистым!
Очисть от белых
Россию
тщательно!
Деникина вывезем,
и гладким и чистым
социалистическое отечество
станет окончательно!
1.
Затряслися без подмазки
красные ваго́ники.
Дожидайтесь нашей встряски,
золотопого́нники.
2.
Милый мой на красном фронте
забирает города.
Мой платок не очень теплый,
да окраска хоть куда.
3.
Половицей я хожу,
другая выгибается.
Кулаки меня клянут,
бедный улыбается.
4.
Как Юденич в танке ехал,
а Колчак в броневике.
Оказались два злодея
да на красном на штыке.
1.
Когда
победили в России рабочие
2.
и грянула первая годовщина,
3.
мало беспокоились буржуи,
гуляли чинно.
4.
Грянула вторая годовщина, —
5.
заволновались буржуи,
не помня звания и чина.
6.
В третью годовщину
7.
небо
от натуги
кажется с овчину.
8.
Надо,
чтобы в день празднования четвертого
9.
Советская Россияне смущала буржуя мертвого.
1.
Радуется пан,
2.
прибыли льются.
3.
Смотри! не надо особенной хитрости,
4.
чтоб видеть: скоро революцией
все награбленное удастся вытрясти.
1.
Жил-был Иван, вот такой дурак.
2.
Жила-была жена его Марья, вот такая дура.
3.
Говорят они раз: «Уйдем к Врангелю.
4.
Не по душе нам эта пролетарская диктатура».
5.
Пришли к Врангелю.
6.
Барон — рад.
7.
Говорит: «Милости просим, всех приму.
8.
А вот моя власть, будете довольны ею».
9.
И понасела дуракам эта самая власть на шею.
1
0.
«Ай, ой, ой, — завопили поумневшие, —
оказывается, и у Врангеля диктатура тоже,
только диктатор не пролетарий, а буржуй толсторожий».
1
1.
Рассказывать мне ли,
что сделали дураки, когда поумнели?
1
2.
Сказочки венец —
такой конец:
диктатуры бывают разные,
не хочешь пролетарской — получай буржуазные.
1.
Антанта признавала Юденича,
2.
Антанта признавала Деникина,
3.
Антанта признавала Врангеля.
4.
Теперь ничего не осталось, знать,
кроме как дурой себя признать.
У глупых детей на елке
ни гость рабочий не будет,
ни игрушка, ни шишка.
У голой ветки сиди,
любуйся на шиш-ка.
Антисемит Антанте мил.
Антанта — сборище громил.
На воровской Вильсона зов
сползлись самодержавья гады.
И сворою голодных псов
Россию рвать на части рады.
Когда же, перевешав всех,
в стране воссядут покоренной,
Вильсон меньшевикам на сме́х
собак вознаградит короной.
1
ДЕНИКИНСКАЯ ТЕРРИТОРИЯ
Как Деникин ни будет жаться,
на этой территории долго не удержаться.
2
КОЛЧАКОВСНАЯ ТЕРРИТОРИЯ
Не до учредиловской риторики
Колчаку на этой «территорийке»!
3
ТЕРРИТОРИЯ ЮДЕНИЧА
На этой территории дай-то бог
Не Россией управлять, а парой ног.
4
НИКОЛАЕВСКАЯ ТЕРРИТОРИЯ
А кто для Романова трон ищет,
территорию найдет на этом кладбище.
Во Временном правительстве разрабатывается план
разгрузки Петрограда от заказов и от рабочих.
Пыхтит несчастный паровоз.
Скрипят разбитые вагоны.
В «господских» классах — крики, стоны;
У нежных дамочек от слез
Мешочки вздулись под глазами,
«Какой скандал, судите сами:
То угля нет, то нет воды».
«Пять-шесть минут плохой езды,
Потом стоим, — стоим часами».
«Так не доехать никогда…»
«При чем тут уголь, господа?
Наш поезд чернью перегружен».
«Их власть, что делать!» — «Чья?» — «Ну, чья;
Солдат, фабричных, мужичья…»
«Ах, этот хлам, кому он нужен?»
«Но что ж мы, граждане, сидим?
Пойдемте, мы их убедим,
Докажем этим всем медведям,
Что им пройтись — прямой резон:
Прогулка, воздух, моцион…
А мы уж как-нибудь доедем!»
Смеется весело народ:
«Чай, будет всё наоборот?»
Ах, дама нежная, с мешочком
Пойдешь ты, милая, пешочком!
«Ку-ль-т-у-р-р-рная р-р-р-еволюция!»
И пустились!
Каждый вечер
блещут мысли,
фразы льются,
пухнут диспуты
и речи.
Потрясая истин кладом
(и не глядя
на бумажку),
выступал
вчера
с докладом
сам
товарищ Лукомашко.
Начал
с комплиментов ярых:
распластав
язык
пластом,
пел
о наших юбилярах,
о Шекспире,
о Толстом.
Он трубил
в тонах победных,
напрягая
тихий
рот,
что курить
ужасно вредно,
а читать —
наоборот.
Все, что надо,
увязал он,
превосходен
говор гладкий…
Но…
мелькали,
вон из зала,
несознательные пятки.
Чтоб рассеять
эту мрачность,
лектор
с грацией слоновьей
перешел
легко и смачно —
на Малашкина
с луною.
Заливался голосист.
Мысли
шли,
как книги в ранец.
Кто же я теперь —
марксист
или
вегетарианец?!
Час,
как частникова такса,
час
разросся, как года…
На стене
росла
у Маркса
под Толстого
борода.
Если ты —
не дуб,
не ясень,
то тебе
и вывод ясен:
— Рыбу
ножиком
не есть,
чай
в гостях
не пейте с блюдца… —
Это вот оно и есть
куль-т-у-р-р-ная р-р-революция. —
И пока
гремело эхо
и ладоши
били в лад,
Лукомашко
рысью ехал
на шестнадцатый доклад.
С диспута,
вздыхая бурно,
я вернулся
к поздней ночи…
Революция культурная,
а докладчики…
не очень.
Трибуна
у нас
не клирос.
Уважаемые
товарищи няни,
комсомолец
изрядно вырос
и просит
взрослых знаний.
Слова и улыбки ее, как птицы,
Привыкли, чирикая беззаботно,
При встречах кокетничать и кружиться,
Незримо на плечи парней садиться
И сколько, и где, и когда угодно!
Нарядно, но с вызовом разодета.
А ласки раздаривать не считая
Ей проще, чем, скажем, сложить газету,
Вынуть из сумочки сигарету
Иль хлопнуть коктейль коньяка с «Токаем».
Мораль только злит ее: — Души куцые!
Пещерные люди! Сказать смешно!
Даешь сексуальную революцию,
А ханжество — к дьяволу за окно!
—Ох, диво вы дивное, чудо вы чудное!
Ужель вам и впрямь не понять вовек,
Что «секс-революция» ваша шумная
Как раз ведь и есть тот «пещерный век»!
Когда ни души, ни ума не трогая,
В подкорке и импульсах тех людей
Царила одна только зоология
На уровне кошек или моржей.
Но человечество вырастало,
Ведь те, кто мечтает, всегда правы.
И вот большинству уже стало мало
Того, что довольно таким, как вы.
И люди узнали, согреты новью,
Какой бы инстинкт ни взыграл в крови,
О том, что один поцелуй с любовью
Дороже, чем тысяча без любви!
И вы поспешили-то, в общем, зря
Шуметь про «сверхновые отношения»,
Всегда на земле и при всех поколениях
Были и лужицы и моря.
Были везде и когда угодно
И глупые куры и соловьи,
Кошачья вон страсть и теперь «свободна»,
Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?!
Кто вас оциничивал — я не знаю.
И все же я трону одну струну:
Неужто вам нравится, дорогая,
Вот так, по-копеечному порхая,
Быть вроде закуски порой к вину?
С чего вы так — с глупости или холода?
На вечер игрушка, живой «сюрприз»,
Ведь спрос на вас только пока вы молоды,
А дальше, поверьте, как с горки вниз!
Конечно, смешно только вас винить.
Но кто и на что вас принудить может?
Ведь в том, что позволить иль запретить,
Последнее слово за вами все же.
Любовь не минутный хмельной угар.
Эх, если бы вам да всерьез влюбиться!
Ведь это такой высочайший дар,
Такой красоты и огней пожар,
Какой пошляку и во сне не снится!
Рванитесь же с гневом от всякой мрази,
Твердя себе с верою вновь и вновь,
Что только одна, но зато любовь
Дороже, чем тысяча жалких связей!
Дыра дырой,
ни хорошая, ни дрянная —
немецкий курорт,
живу в Нордернее.
Небо
то луч,
то чайку роняет.
Море
блестящей, чем ручка дверная.
Полон рот
красот природ:
то волны
приливом
полберега выроют,
то краб,
то дельфинье выплеснет тельце,
то примусом волны фосфоресцируют,
то в море
закат
киселем раскиселится.
Тоска!..
Хоть бы,
что ли,
громовий раскат.
Я жду не дождусь
и не в силах дождаться,
но верую в ярую,
верую в скорую.
И чудится:
из-за островочка
кронштадтцы
уже выплывают
и целят «Авророю».
Но море в терпеньи,
и буре не вывести.
Волну
и не гладят ветровы пальчики.
По пляжу
впластались в песок
и в ленивости
купальщицы млеют,
млеют купальщики.
И видится:
буря вздымается с дюны.
«Купальщики,
жиром набитые бочки,
спасайтесь!
Покроет,
измелет
и сдунет.
Песчинки — пули,
песок — пулеметчики».
Но пляж
буржуйкам
ласкает подошвы.
Но ветер,
песок
в ладу с грудастыми.
С улыбкой:
— как всё в Германии дешево! —
валютчики
греют катары и астмы.
Но это ж,
наверно,
красные роты.
Шаганья знакомая разноголосица.
Сейчас на табльдотчиков,
сейчас на табльдоты
накинутся,
врежутся,
ринутся,
бросятся.
Но обер
на барыню
косится рабьи:
фашистский
на барыньке
знак муссолинится.
Сося
и вгрызаясь в щупальцы крабьи,
глядят,
как в море
закатище вклинится.
Чье сердце
октябрьскими бурями вымыто,
тому ни закат,
ни моря рёволицые,
тому ничего,
ни красот,
ни климатов,
не надо —
кроме тебя,
Революция!
1.
Мечта
Мороз повел суровым глазом,
с таким морозом быть греху, —
мое пальто подбито газом,
мое пальто не на меху.
Пускай, как тряпки, полы реют
и ноги пляшут тра-та-ты…
Одни мечты мне сердце греют —
такие знойные мечты!
Мороз. Врачом я скоро буду,
уж чую в воздухе банкет.
Я скоро-скоро позабуду
пору стипендий и анкет.
Нужды не будет и помину,
тогда пойдет совсем не то.
Уж скоро-скоро я покину
тебя, дырявое пальто!
Одену шубу подороже,
одену шляпу набекрень,
и в первый раз без всякой дрожи
я выйду в первый зимний день.
Затем — семейная картина.
Вернусь я вечером домой,
и будем греться у камина
вдвоем с молоденькой женой.
Я буду пользовать бесплатно
иль за гроши крестьянский люд.
Обедать буду аккуратно —
обед из трех приличных блюд.
А там… пойдут, как надо, детки.
Глядишь — я главврачом зовусь.
Окончат детки семилетку,
потом поступят детки в вуз.
Вузовец
2.
Ответ
Что ж!
Напишу и я про то же.
Я
все мечтательное чту.
Мне хочется
слегка продолжить
поэта-вузовца «мечту».
Вузовец вырос.
Уже главврачом.
Живет, как в раю,
не тужа ни о чем.
Супружницы ласки
роскошны и пылки.
Бифштексы к обеду —
каждому фунт.
На каждого —
пива по две бутылки.
У каждого —
пышная шуба в шкафу.
И дети,
придя
из различнейших школ,
играют,
к папаше воссев на брюшко…
Рабочий не сыт.
Крестьянин мрачен.
Полураздетая мерзнет страна.
Но светятся
счастьем
глазки главврачьи:
— Я сыт,
и дело мое —
сторона. —
И вдруг
начинают приказы взывать:
«Ничем
от войны
не могли схорониться.
Спешите
себя
мобилизовать,
враги обступают Советов границы».
Главврач прочитал
и солидную ногу
направил обратно
домой,
в берлогу.
— Авось
они
без меня отобьются.
Я —
обыватель
и жажду уютца. —
А белые прут.
Чего им лениться?!
И взяли за ворот
поэта больницы.
Товарищ главврач,
на мечтательность плюньте!
Пух
из перин
выпускают ножницы.
Жену
твою
усастый унтер
за ко́сы
к себе
волочит в наложницы.
Лежит
плашмя
на пороге дочка.
Платок —
и кровь краснее платочка.
А где сынишка?
Высшую меру
суд
полевой
присудил пионеру.
Пошел
главврач
в лоскутном наряде
с папертей
с ихних
просить христа-ради.
Такой
уют
поджидает тех,
кто, бросив
бороться
за общее
лучше,
себе самому
для своих утех
мечтает
создать
канарейный уютчик.
Вопрос
о личном счастье
не прост.
Когда
на республику
лезут громилы,
личное счастье —
это
рост
республики нашей
богатства и силы.
Сегодня
мир
живет на вулкане.
На что ж
мечты об уюте дали́сь?!
Устроимся все,
если в прошлое канет
проклятое слово
«капитализм».
«Париж!
Париж!..
приедешь, угоришь!»
Не зря
эта рифма
притянута рифмачами.
Воришки,
по-ихнему —
«нуво-риш»,
жизнь
прожигают
разожженными ночами.
Мусье,
мадамы,
возбужденней петухов,
прут
в парфюмерии,
в драгоценном звоне.
В магазинах
в этих
больше духов,
чем у нас
простой
человечьей вони.
Падкие
до всякой
титулованной рекламки,
все
на свете
долларом вы́ценя,
по тысячам
франков
раскупают американки
разных
наших
князей Голицыных.
Рекламы
угробливают
световыми колами;
аршины
букв
подымают ор,
богатых соблазняют,
всучивают рекламы:
гусиную печенку,
авто,
ликер.
И въевшись
в печенку,
промежду
повис
плакат
на заборе каменистом:
«Я,
основатель комсомола,
Морис
Лапорт,
бросаю партию
коммунистов».
Сбоку нарисовано, —
как не затосковать! —
сразила
насмешка
дерзкая, —
нарисовано:
коммунистам
сыплет Москва
золото коминтернское.
С другого
портрет —
французик как французики,
за такого
лавочники
выдают дочек.
Пудреная мордочка,
черненькие усики,
из карманчика
шелковый платочек.
По карточке
сосуночек
первый сорт, —
должно быть,
либеральничал
под руководством мамаши.
Ласковый теленок
двух маток сосет —
и нашим,
и вашим.
Вырос Морис,
в грудях трещит,
влюбился Лапорт
с макушки по колени.
Что у Лапорта?
Усы и прыщи, —
а у
мадмуазель —
магазин бакалейный.
А кругом
с приданым
Ротшильды и Коти́
Комсомальчик
ручку
протягивает с опаской.
Чего задумался?
Хочется?
Кати
колбаской!
А билет партийный —
девственная плева.
Лишайтесь, —
с Коти
пируя вечерочками.
Где уж,
нам уж
ваших переплевать
с нашими
советскими червончиками.
Морис,
вы продались
нашему врагу, —
вас
укупили,
милый теленок,
за редерер,
за кроликовое рагу,
за шелковые портьеры
уютных квартиренок.
Обращаюсь,
оборвав
поэтическую строфу,
к тем,
которыми
франки дадены:
— Мусью,
почем
покупали фунт
этой
свежей
полицейской телятины? —
Секрет
коммунистов
Лапортом разболтан.
Так что ж, молодежь, —
без зазренья ори:
— Нас всех
подкупило
советское золото,
золото
новорожденной
Советской зари!
Европу
огибаю
железнодорожным туром
и в дымные дни
и в ночи лунные.
Черт бы ее взял! —
она не дура,
она, товарищи,
очень умная,
Здесь
на длинные нити расчета
бусы часов
привыкли низаться,
здесь
каждый
друг с другом
спорит до черта
по всем правилам рационализации.
Французы соревнуются
с англичанами рыжими:
кто
из рабочего
больше выжмет.
Соревнуются партии
(«рабочая»
наипаче!),
как бы
рабочего
почище околпачить.
В полицейской бойне,
круша и калеча,
полиция соревнуется
(особенно эсдечья).
Газеты соревнуются
во весь рот,
кто
СССР
получше обоврет.
Миротворцы соревнуются
по Лигам наций,
с кем
вперегонки
вооружением гнаться.
«Соседи»,
перед тем
как попробовать напасть,
соревнуются,
у кого зубастее пасть.
Эмигранты соревнуются
(впрочем, паршиво!),
кто больше
и лучше
наделает фальшивок.
Мордами пушек
в колонии тычась,
сковывая,
жмя
и газами пованивая,
идет
капиталистическое
соревнование.
Они соревнуются,
а мы чего же
нашей отсталости
отпустили вожжи?
Двиньте
в пятилетку,
вперед на пятнадцать,
чтоб наши кулаки и мускулы
видели!
В работе
и в обороне
выходите соревноваться,
молодой республики
молодые строители!
Всем известно,
что мною
дрянь
воспета
молодостью ранней.
Но дрянь не переводится.
Новый грянь
стих
о новой дряни.
Лезет
бытище
в щели во все.
Подновили житьишко,
предназначенное на слом,
человек
сегодня
приспособился и осел,
странной разновидностью —
сидящим ослом.
Теперь —
затишье.
Теперь не наро́дится
дрянь
с настоящим
характерным лицом.
Теперь
пошло
с измельчанием народца
пошлое,
маленькое,
мелкое дрянцо.
Пережил революцию,
до нэпа до́жил
и дальше
приспособится,
хитёр на уловки…
Очевидно —
недаром тоже
и у булавок
бывают головки.
Где-то
пули
рвут
знамённый шёлк,
и нищий
Китай
встает, негодуя,
а ему —
наплевать.
Ему хорошо:
тепло
и не дует.
Тихо, тихо
стираются грани,
отделяющие
обывателя от дряни.
Давно
канареек
выкинул вон,
нечего
на птицу тратиться.
С индустриализации
завел граммофон
да канареечные
абажуры и платьица.
Устроил
уютную
постельную нишку.
Его
некультурной
ругать ли гадиною?!
Берет
и с удовольствием
перелистывает книжку,
интереснейшую книжку —
сберегательную.
Будучи
очень
в семействе добрым,
так
рассуждает
лапчатый гусь:
«Боже
меня упаси от допра,
а от Мопра —
и сам упасусь».
Об этот
быт,
распухший и сальный,
долго
поэтам
язык оббивать ли?!
Изобретатель,
даешь
порошок универсальный,
сразу
убивающий
клопов и обывателей.
Раньше
Известно:
царь, урядник да поп
друзьями были от рожденья по гроб.
Урядник, как известно,
наблюдал за чистотой телесной.
Смотрел, чтоб мужик комолый
с голодухи не занялся крамолой,
чтобы водку дул,
чтобы шапку гнул.
Чуть что:
— Попрошу-с лечь… —
и пошел сечь!
Крестьянскую спину разукрасили влоск.
Аж в российских лесах не осталось розг.
А поп, как известно (урядник духовный),
наблюдал за крестьянской душой греховной.
Каркали с амвонов попы-во̀роны:
— Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! —
Этому же и в школе обучались дети:
«Законом божьим» назывались глупости эти.
Учил поп, чтоб исповедывались часто.
Крестьянин поисповедуется,
а поп —
в участок.
Закрывшись ряской, уряднику шепчет:
— Иванов накрамолил —
дуй его крепче! —
И шел по деревне гул
от сворачиваемых крестьянских скул.
Приведут деревню в надлежащий вид,
кончат драть ее —
поп опять с амвона голосит:
— Мир вам, братие! —
Даже в царство небесное провожая с воем,
покойничка вели под поповским конвоем.
Радовался царь.
Благодарен очень им —
то орденом пожалует,
то крестом раззолоченным.
Под свист розги,
под поповское пение,
рабом жила российская паства.
Это называлось: единение.
церкви и государства.
Теперь
Царь российский, финляндский, польский,
и прочая, и прочая, и прочая —
лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:
попал под пули рабочие.
Революция и по урядникам
прошла, как лиса по курятникам.
Только поп
все еще смотрит, чтоб крестили лоб.
На невежестве держалось Николаево царство,
а за нас нечего поклоны класть.
Церковь от государства
отделила рабоче-крестьянская власть.
Что ж,
если есть еще дураки несчастные,
молитесь себе на здоровье!
Ваше дело —
частное.
Говоря короче,
денег не дадим, чтоб люд морочить.
Что ж попы?
Смирились тихо?
Власть, мол, от бога?
Наоборот.
Зовет патриарх Тихон
на власть Советов восстать народ.
За границу Тихон протягивает ручку
зовет назад белогвардейскую кучку.
Его святейшеству надо,
чтоб шли от царя рубли да награда.
Чтоб около помещика-вора
кормилась и поповская свора.
Шалишь, отец патриарше, —
никому не отдадим свободы нашей!
За это
власть Советов,
вами избранные люди,
за это —
патриарха Тихона судят.