Сказали нам, что он раним,
Но что талант он — настоящий,
Что он поет, как херувим,
И обращаться нужно с ним
Не как со всеми, а щадяще.
И, как могли, старались мы:
Сережа дал ему взаймы
Четырнадцать копеек,
Потом еще два пятака.
Не отдает он их пока
И говорит — отдать успеет.
Мы понимаем — он раним,
И мы играем в шашки с ним
Не как со всеми, а щадяще,
Чтоб он выигрывал почаще.
А он зазнался, нету сил?
Всю эту зиму нас бесил:
Покашливал притворно
И то и дело всех просил
Ему укутать горло.
Мы понимали — он раним:
Ему опасны травмы,
Но хватит нам возиться с ним,
Решили мы недавно.
Пусть он поет, как херувим,
Талант он настоящий,
Но с ним разок поговорим
Не очень-то щадяще!
— Послушай, будущий певец!
Ты что-то слишком прыток,
Отдашь ты Петьке, наконец,
Коллекцию открыток?!
А не отдашь, себя вини —
Получишь травму в эти дни.—
Но обошлось без травмы,
Он просто понял в эти дни,
Что он не самый главный.
Откуда вы, синицы?
— Летали над столицей…
Пятиклассник шел вразвалку
По бульвару не спеша
И, представьте, бросил палку!
И в кого же?
В малыша!
Это хищнику к лицу,
А порядочная птица
Так не станет относиться
К беззащитному птенцу.
А у реки в любом часу
Всегда лежит девица,
Лежит с бумажкой на носу
И в зеркальце глядится.
Девица загорает,
А бабушка стирает.
— Мы хотим, — сказали птицы,
На других детей взглянуть.—
Вновь вспорхнули со страницы
И опять пустились в путь.
И сочиняют — врут, и переводят — врут!
Зачем же врете вы, о дети? Детям прут!
Шалите рифмами, нанизывайте стопы,
Уж так и быть, — но вы ругаться удальцы!
Студенческая кровь, казенные бойцы!
Холопы «Вестника Европы»!
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! хромаешь ты ногой,
Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицем.
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспо́т.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
Мария в хлопотах Спасителя стращает:
«Не плачь, дитя, не плачь, суда́рь:
Вот бука, бука — русский царь!»
Царь входит и вещает:
«Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял;
Я пил, и ел, и обещал —
И делом не замучен.
Послушайте в прибавку,
Что сделаю потом:
Лаврову дам отставку,
А Соца — в желтый дом;
Закон постановлю на место вам Горголи,
И людям я права людей,
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли».
От радости в постеле
Запрыгало дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть уж наконец,
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки».
Ты богат, я очень беден;
Ты прозаик, я поэт;
Ты румян, как маков цвет,
Я, как смерть, и тощ и бледен.
Не имея ввек забот,
Ты живешь в огромном доме;
Я ж средь горя и хлопот
Провожу дни на соломе.
Ешь ты сладко всякий день,
Тянешь вины на свободе,
И тебе нередко лень
Нужный долг отдать природе;
Я же с черствого куска,
От воды сырой и пресной,
Сажен за сто с чердака
За нуждой бегу известной.
Окружен рабов толпой,
С грозным деспотизма взором,
Афедрон ты жирный свой
Подтираешь коленкором;
Я же грешную дыру
Не балую детской модой
И Хвостова жесткой одой,
Хоть и морщуся, да тру.
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами,
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами.
А как кончите курс с эминентами
И на службу пойдете с патентами —
Не глядите на службе доцентами
И не брезгайте, дети, презентами!
Окружайте себя контрагентами,
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами,
Утешайте их жен инструментами,
Угощайте старух пеперментами —
Воздадут вам за это с процентами:
Обошьют вам мундир позументами,
Грудь украсят звездами и лентами!..
А когда доктора с орнаментами
Назовут вас, увы, пациентами
И уморят вас медикаментами…
Отпоет архирей вас с регентами,
Хоронить понесут с ассистентами,
Обеспечат детей ваших рентами
(Чтоб им в опере быть абонентами)
И прикроют ваш прах монументами.
О чем шумите вы, квасные патриоты?
К чему ваш бедный труд и жалкие заботы?
Ведь ваши возгласы России не смутят.
И так ей дорого достался этот клад
Славянских доблестей… И, варварства остаток,
Над нею тяготит татарский отпечаток:
Невежеством, как тьмой, кругом обложена,
Рассвета пышного напрасно ждет она,
И бедные рабы в надежде доли новой
По-прежнему влачат тяжелые оковы…
Вам мало этого, хотите больше вы:
Чтоб снова у ворот ликующей Москвы
Явился белый царь, и грозный, и правдивый,
Могучий властелин, отец чадолюбивый…
А безглагольные любимцы перед ним,
Опричники, неслись по улицам пустым…
Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья,
Чтоб чернокнижием звалося просвещенье,
И родины краса, боярин молодой,
Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой,
А в тереме царя, пред образом закона
Валяясь и кряхтя, лизал подножье трона.
Козьма, говорят, хвор,
Ай, вздор!
Так разве с пуншу заболел;
И вправду, как не околел!
«Не верю, чтоб Ириса
Чужой красой сияла.»
Хоть как ты не божися,
Но все ж не угадала:
У ней фальшивы волоса,
Всегда поддельная краса.
Ныне пишут все,
Кому не лень.
Те же,
У кого большие бабки,
Издают всю эту дребедень,
Чтоб покрасоваться на прилавке.
Потеснитесь, Лермонтов и Блок!
Дайте порезвиться графоманам…
Им ведь, графоманам, невдомек,
Что народ не соблазнишь
Обманом.
Безголосая певица
Исполняет пошлый текст.
Мир успел перемениться,
Если в этом есть эффект.
Если кто-то перепутал
Эту пошлость с красотой.
Если нравится кому-то
Вместо розы сухостой.
У меня здесь родственников нет.
И признаюсь честно —
Очень жаль.
Но открыл мне тайну Интернет —
Кто-то в нем сказал:
«Уже немало лет
Родственник Андрея
Весь Израиль…»
За вами должность, а за мною — имя.
Сослав меня в почетную безвестность,
Не справитесь вы с книгами моими.
Я все равно в читателях воскресну.
А вам такая доля не досталась.
И как сказал про вас великий критик —
Посредственность опасней, чем бездарность.
А почему — у классика спросите.
Кайфуйте дальше — благо кайф оплачен.
Он вам теперь по должности положен.
Но только не пытайтесь что-то значить…
Чем в лужу сесть, сидите тихо в ложе.
Богачам теперь у нас почет.
Нет авторитета выше денег.
Жизнь «крутых» размеренно течет
Без тревог, без боли и сомнений.
Под рукой счета, престижные посты.
Визы в паспортах — на всякий случай…
Кажется им с этой высоты
Вся Россия муравьиной кучей.
За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне свинцовую горошину
Ждать бы от секретаря.
Гораздо прихотлив ты, дружок мой Эраздо.
Все девки наши за тя сватались бесстудно,
А ты сед и неженат: выбрать было трудно.
Та стара, та неумна, та рода не славна,
Та не красна, та гола, та не добронравна;
Все негодны. Прихотлив ты, друг мой, гораздо.
Увидев верблюд козла, кой, окружен псами,
Храбро себя защищал против всех рогами,
Завистью тотчас вспылал. Смутен, беспокоен,
В себе ворчал, идучи: «Мне ли рок пристоен
Так бедный? Я ли, что царь скотов могу зваться,
Украсы рогов на лбу вытерплю лишаться?
Сколь теми бы возросла еще моя слава!»
В таких углубленному помыслах, лукава
Встрелась лисица, и вдруг, остра, примечает
В нем печаль его, вину тому знать желает,
Всю возможную сулит ревностну услугу.
Верблюд подробно все ей изъяснил, как другу.
«Подлинно, — сказала та, — одними ты скуден
Рогами, да знаю в том способ я нетруден.
В ближнем, что видишь, лесу нору близ дороги
Найдешь; в нее голову всунув, тотчас роги
На лбу будут, малый страх претерпев без раны.
Там свои берут быки, козлы и бараны».
Лестный был ея совет; лев жил в норе хищный;
Да в голове, что рога ищет, ум нелишный.
Верблюд скоком побежал в лес, чтоб достать скору
Пользу, в нору голову всунул без разбору;
Рад добыче, лев тотчас в гостя уцепился,
С ушми был тогда верблюд — в них ногтьми влепился.
Тянет лев, узнал верблюд прелесть, стало больно;
Дерет из щели главу, та идет не вольно.
Нужно было, голову чтоб вытянуть здраву,
И уши там потерять, не нажив рог славу.
Славолюбцы! вас поют, о вас басни дело,
Верблюжее нанял я для украсы тело.
Кто древо, как говорят, не по себе рубит,
Тот, большого не достав, малое погубит.
Прощай, холодный и бесстрастный
Великолепный град рабов,
Казарм, борделей и дворцов,
С твоею ночью, гнойно-ясной,
С твоей холодностью ужасной
К ударам палок и кнутов.
С твоею подлой царской службой,
С твоим тщеславьем мелочным,
С твоей чиновнической ж*пой,
Которой славны, например,
И Калайдович, и Лакьер.
С твоей претензией — с Европой
Идти и в уровень стоять.
Будь проклят ты, еб*на мать!
Пиликает скрипка, гудит барабан,
И флейта свистит по-эльзасски,
На сцену въезжает картонный рыдван
С раскрашенной куклой из сказки.
Оттуда ее вынимает партнер,
Под ляжку подставив ей руку,
И тащит силком на гостиничный двор
К пиратам на верную муку.
Те точат кинжалы, и крутят усы,
И топают в такт каблуками,
Карманные враз вынимают часы
И дико сверкают белками,
Мол, резать пора! Но в клубничном трико,
В своем лебедином крахмале,
Над рампою прима взлетает легко,
И что-то вибрирует в зале.
Сценической чуши магический ток
Находит, как свист соловьиный,
И пробует волю твою на зубок
Холодный расчет балерины.
И весь этот пот, этот грим, этот клей,
Смущавшие вкус твой и чувства,
Уже завладели душою твоей.
Так что же такое искусство?
Наверно, будет угадана связь
Меж сценой и Дантовым адом,
Иначе откуда бы площадь взялась
Со всей этой шушерой рядом?
Молчи, поникни головою,
Как бы представ на страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут! На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца.Там сбыт малеванному хламу,
На этой затхлой площади, —
Но к музам, к чистому их храму,
Продажный раб, не подходи! Влача по прихоти народа
В грязи низкопоклонный стих,
Ты слова гордого свобода
Ни разу сердцем не постиг.Не возносился богомольно
Ты в ту свежеющую мглу,
Где беззаветно лишь привольно
Свободной песне да орлу.
Светало. Ветер гнул упругое стекло
Днепра, еще в волнах не пробуждая звука.
Старик отчаливал, опершись на весло,
А между тем ворчал на внука.От весел к берегу кудрявый след бежал;
Струи под лодкой закипели;
Наш парус, медленно надувшись, задрожал,
И мы как птица полетели.И ярким золотом и чистым серебром
Змеились облаков прозрачных очертанья;
Над разыгравшимся, казалося, Днепром
Струилися от волн и трав благоуханья.За нами мельница едва-едва видна
И берег посинел зеленый…
И вот под лодкою вздрогнувшей быстрина
Сверкает сталью вороненой… А там затопленный навстречу лес летел…
В него зеркальные врывалися заливы;
Над сонной влагою там тополь зеленел,
Белели яблони и трепетали ивы.И под лобзания немолкнущей струи
Певцы, которым лес да волны лишь внимали,
С какой-то негою задорной соловьи
Пустынный воздух раздражали.Вот изумрудный луг, вот желтые пески
Горят в сияньи золотистом;
Вон утка крадется в тростник, вон кулики
Беспечно бегают со свистом… Остался б здесь дышать, смотреть и слушать век…
К хозяину в день стачки
Сбежались прачки —
И подняли на целый дом
Содом.
Как трубы медные в ушах у господина
Трещат Настасья, Акулина:
«Извольте посмотреть на гофренный чепец!
Пришел всей прачечной конец!
Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:
От крыс житья не стало.
Всю ночь, с зари и до зари,
По всем горшкам — и лезут в фонари.
Нахальству меры уж не знают:
Днем мы работаем — они себе гуляют!»
— «А что же делают коты?»
— «Помилуйте, разлопались скоты!
Придет, мяучит об отвесном.
Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном
С зубастой крысою схватиться? Да троих —
Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:
Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!
Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,
А зубы точатся у них на всякий час
Об корки, сухари и весь сухой запас.
Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,
Сухого же держать не смейте вы запасу,
Чтоб не было над чем им зубы поточить,
А чтоб в жилье злодеек не пустить —
Какая стирка тут! Работа уж какая! —
Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,
И только бестия к вам выйдет есть иль пить —
За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,
А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».
Не знаю, много ли у прачек уцелело
Хозяйского добра; но в доме благодать:
Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.
Чуть вечерней росою
Осыпается трава,
Чешет косу, моет шею
Чернобровая вдова.И не сводит у окошка
С неба темного очей,
И летит, свиваясь в кольца,
В ярких искрах длинный змей.И шумит всё ближе, ближе,
И над вдовьиным двором,
Над соломенною крышей
Рассыпается огнем.И окно тотчас затворит
Чернобровая вдова;
Только слышатся в светлице
Поцелуи да слова.
Друг мой, я сегодня болен, —
Знать, поветрие такое:
Право, я в себе не волен,
Не найдусь никак в покое.Не ошибся я в надежде:
Ты умна и молчалива,
Ты всё та же, что и прежде, —
И добра и горделива.На дворе у нас ненастье,
На дворе гулять опасно, —
Дай мне руку, дай на счастье…
У тебя тепло и ясно.Ах, давно ли у тебя я —
Так беспечно, так лениво, —
Всё на свете забывая,
Был покорен молчаливо? А теперь — зачем в углу том,
За широкою гардиной,
Вон, вон тот, что смотрит плутом,
С черной мордою козлиной? Не могу не ненавидеть
Этих глаз в досадной роже!
Право, — скучно, грустно видеть
Каждый день одно и то же.Понимаю эти ласки,
Взор печали беспредельной…
Нет ли, друг мой, нет ли сказки,
Нет ли песни колыбельной? Чтобы песнию смягчалось
То, что в сказке растревожит;
Чтобы сердце хоть пугалось,
Коль любить оно не может.
По бульварам Саламанки
Воздух благорастворенный.
Там, в прохладный летний вечер,
Я гуляю с милой донной.Я рукой нетерпеливой
Обнял стройное созданье
И блаженным пальцем слышу
Гордой груди колыханье.Но по липам слышен шорох,
Полный чем-то невеселым,
И ручей в низу плотины
Злобно грезит сном тяжелым.Ах, сеньора, чует сердце:
Скоро буду я в изгнаньи;
По бульварам Саламанки
Не ходить нам на гуляньи.
На петербургских плюнь злодеев;
Пусть дьявол губит эту тлю. —
Тебя же, Павел Каратеев,
Лишь об одном теперь молю: Весна придет: в окошко глянешь, —
Посев, косьба, посев опять,
И калачом уж не заманишь
Тебя к соседу ночевать.А твой сосед, прямой пустынник
И сам слуга родной земле,
Тебе в угоду именинник
Не в сенокос, а в феврале.Так посети — хоть вместе ляжем, —
Наш теплый верх тебе знаком, —
И новых жеребят покажем,
И на бильярде промахнем.11 февраля 1880
Амур в слезах поэту раз предстал
И так ему сказал:
«Мой горестен удел: чуть сердца два взогрею —
Уж уступаю место Гименею!»
Нынче день такой забавный:
От возниц что было сил
Конь умчался своенравный;
Мальчик змей свой упустил;
Вор цыпленка утащил
У безносой Николавны.
Но — настигнут вор нахальный,
Змей упал в соседний сад,
Мальчик ладит хвост мочальный,
И коня ведут назад:
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
П. С<ухоти>ну
Стыд неучтивому гостю, рукой отстранившему чашу.
Вдвое стыднее, поэт, прозой ответить на стих.
Слушай же, Вакха любимец! Боюсь, прогневал ты Флору,
Дерзкою волей певца в мед обративши «Полынь».
Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Еще взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей.
И мы, заслышав стон и скрежет,
Ступаем на Орфеев путь,
И наш напев, как солнце, нежит
Их остывающую грудь.
Былых волнений воскреситель,
Несет теням любой из нас
В их безутешную обитель
Свой упоительный рассказ.
В беззвездном сумраке Эреба,
Вокруг певца сплетясь тесней,
Родное вспоминает небо
Хор воздыхающих теней.
Но горе! мы порой дерзаем
Все то в напевы лир влагать,
Чем собственный наш век терзаем,
На чем легла его печать.
И тени слушают недвижно,
Подняв углы высоких плеч,
И мертвым предкам непостижна,
Потомков суетная речь.
Конец 1912
Пробочка над крепким иодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.
Ходили два приятеля,
Ходили по грибы.
Ходили да ходили,
Устали от ходьбы.
В одну ходили сторону
И поровну прошли,
Да только вот не поровну,
Не поровну нашли.
В одной корзинке — белые,
И все как на подбор!
В другой — один-единственный
Трухлявый мухомор.
Сказал второй приятель:
— Ну что ж, не повезло.
Зато мою корзинку
Тащить не тяжело!
Идут они обратно,
Идут они домой,
Бежит вприпрыжку первый,
За ним ползёт второй.
Бежит вприпрыжку первый
С добычею в руке,
Второй едва плетётся,
Хоть он и налегке.
Сказал второму первый,
Прощаясь у дверей:
— Пустая-то корзинка,
Выходит, тяжелей!
Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
«Заря», ребята волосатые
и оттепель в начале марта.
В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.
Привозят джинсы из Америки
и продают за пол-зарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.
А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.
Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.
Мой сосед объездил весь Союз —
Что-то ищет, а чего — не видно.
Я в дела чужие не суюсь,
Но мне очень больно и обидно.
У него на окнах плюш и шёлк,
Баба его шастает в халате.
Я б в Москве с киркой уран нашёл
При такой повышенной зарплате!
И сдаётся мне, что люди врут —
Он нарочно ничего не ищет.
А для чего? Ведь денежки идут —
Ох, какие крупные деньжищи!
А вчера на кухне ихний сын
Головой упал у нашей двери —
И разбил нарочно мой графин,
Я — мамаше счёт в тройном размере.
Ему, значит, — рупь, а мне — пятак?!
Пусть теперь мне платит неустойку!
Я ведь не из зависти — я так,
Ради справедливости — и только.
…Ну ничего, я им создам уют —
Живо он квартиру обменяет.
У них денег — куры не клюют,
А у нас — на водку не хватает!