…И ныне помню этот самолет
и смею молвить: нет, я не был смелым.
Я не владел своим лицом и телом.
Бежал я долго, но устал и лег.Нет, не имел я твердости колен,
чтоб снова встать. Пустой и одинокий,
я все лежал, покуда взрыв высокий
землей чернел и пламенем алел. …Во мне скрестились холод и жара.
Свистел пропеллер смерти одичавшей.
И стал я грубой, маленькою чашей,
исполненною жизни и добра.Как он желал свести меня на нет,
Под лепестками вертолета
Два друга юности летят,
Связала их одна забота
Лет двадцать пять тому назад.Потом не то чтоб разлучила,
Но жизнь их порознь повела,
От встреч душевных отучила,
Лишила прежнего тепла.А вот в полете этом ближе
И откровенней стали мы.
Внизу вихры полыни рыжей,
Слоноподобные холмы.Мы смотрим вниз и вспоминаем,
Перевод Якова Козловского
День ушел, как будто скорый поезд,
Сядь к огню, заботы отложи.
Я тебе не сказочную повесть
Рассказать хочу, Омар-Гаджи.
В том краю, где ты, кавказский горец,
Пил вино когда-то из пиал,
Знаменитый старый стихотворец
Я сегодня сбилась с ног —
У меня пропал щенок.
Два часа его звала,
Два часа его ждала,
За уроки не садилась
И обедать не могла.
В это утро
Очень рано
Соскочил щенок с дивана,
Открыт в библиотеке
Больничный книжный зал.
Какие тут калеки!..
Ах, кто бы только знал!
Лежат они, бедняги,
На полках вдоль стены,
И в шелесте бумаги
Их жалобы слышны:
В стае диких гусей был второй,
Он всегда вырывался вперёд,
Гуси дико орали: «Встань в строй!»
И опять продолжали полёт.А однажды за Красной Горой,
Где тепло и уютно от тел,
Понял вдруг этот самый второй,
Что вторым больше быть не хотел: Всё равно, там и тут
Непременно убьют,
Потому что вторых узнают.А кругом гоготали: «Герой!
Всех нас выстрелы ждут вдалеке.
Люблю на Кремль глядеть я в час вечерний.
Он в пять лучей над миром засверкал.
Люблю я Волги вольное теченье,
Люблю сибирских рек задумчивое пенье,
Люблю, красавец мой, люблю тебя, Урал,
Я — русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я ее пою.
Я — русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою,
Что ни делает дурак,
Все он делает не так.
Начинает не сначала,
А кончает как попало.
С потолка он строит дом,
Носит воду решетом,
Солнце в поле ловит шапкой,
Попытка,
когда она стала пожизненной, —
пытка.
Я в стольких попытках
отчаянно мир обнимал,
и снова пытался,
и чёрствой надеждой питался,
да так зачерствела она,
что я зубы себе обломал.
И я научился,
Вот сидит пред вами Петя,
Он умнее всех на свете.
Все он знает,
Понимает,
Все другим он объясняет.
Подходили дети к Пете,
Говорили с Петей дети:
— Петя, Петя. Ты ученый —
Говорят они ему:
— Облетает лист зеленый,
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести -
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок — до тридцати.
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Жил-был добрый дурачина-простофиля.
Куда только его черти не носили!
И однажды, как назло, повезло —
И совсем в чужое царство занесло.Слёзы градом — так и надо простофиле:
Не усаживайся задом на кобыле.
Ду-ра-чи-на! Посреди большого поля — глядь — три стула,
Дурачину в область печени кольнуло.
Сверху — надпись: «Для гостей», «Для князей»,
А на третьем — «Стул для царских кровей».Вот на первый стул уселся простофиля,
Потому что он от горя обессилел,
В мире нет ни норм, ни правил.
Потому, поправ закон,
Бунтовщик отпетый, дьявол,
Бога сверг и влез на трон.Бог во сне был связан ловко,
Обвинен, что стал не свят,
И за то — на перековку,
На работу послан в ад.Чёрт продумал все детали,
В деле чист остался он —
Сами ангелы восстали,
Усадив его на трон.Сел. Глядит: луна и звёзды.
Жил-был добрый дурачина-простофиля.
Куда его только черти не носили!
Но однажды, как назло,
повезло
И совсем в чужое царство занесло.
Слезы градом — так и надо
Простофиле!
Не усаживайся задом
На кобыле,
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны2,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,
А лесов деревянные трубы,
Я был наивный инок. Целью
мнил одноверность на Руси
и обличал пороки церкви,
но церковь — боже упаси! От всех попов, что так убого
людей морочили простых,
старался выручить я бога,
но — богохульником прослыл.«Не так ты веришь!» — загалдели,
мне отлучением грозя,
как будто тайною владели —
как можно верить, как нельзя.Но я сквозь внешнюю железность
Хочу я жизнь понять всерьез:
наклон колосьев и берез,
хочу почувствовать их вес,
и что их тянет в синь небес,
чтобы строка была верна,
как возрождение зерна.
Хочу я жизнь понять всерьез:
разливы рек, раскаты гроз,
биение живых сердец —
Когда война катилась, подминая
Дома и судьбы сталью гусениц.
Я был где надо — на переднем крае.
Идя в дыму обугленных зарниц.
Бывало все: везло и не везло,
Но мы не гнулись и не колебались,
На нас ползло чудовищное зло,
И мира быть меж нами не могло,
Тут кто кого — контакты исключались!
Наш отец — завод.
Красная кепка — флаг.
Только завод позовет —
руку прочь, враг!
Вперед, сыны стали!
Рука, на приклад ляг!
Громи, шаг, дали!
Громче печать — шаг!
Наша мать — пашня,
Пашню нашу не тронь!
Я вас люблю, красавицы столетий,
за ваш небрежный выпорх из дверей,
за право жить, вдыхая жизнь соцветий
и на плечи накинув смерть зверей.
Еще за то, что, стиснув створки сердца,
клад бытия не отдавал моллюск,
отдать и вынуть — вот простое средство
быть в жемчуге при свете бальных люстр.
1
Села кошка на окошко,
Замурлыкала во сне.
Что тебе приснилось, кошка?
Расскажи скорее мне!
И сказала кошка: — Тише,
Тише, тише говори.
Мне во сне приснились мыши — не одна, а целых три.
Мы шли втроем с рогатиной на слово
и вместе слезли с тройки удалой —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя бильярдной и пивной.Был первый точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой.
Второй был неожиданным,
а третий — угрюмый, бледнолицый и худой.Я был тогда сутулым и угрюмым,
хоть мне в игре
пока еще — везло,
Все началось далекою порой,
в младенчестве, в его начальном классе,
с игры в многозначительную роль: —
быть Мусею, любимой меньше Аси.Бегом, в Тарусе, босиком, в росе,
без промаха — непоправимо мимо,
чтоб стать любимой менее, чем все,
чем все, что в этом мире не любимо.Да и за что любить ее, кому?
Полюбит ли мышиный сброд умишек
то чудище, несущее во тьму
всеведенья уродливый излишек? И тот изящный звездочет искусств
Я из дела ушел, из такого хорошего дела!
Ничего не унес — отвалился в чем мать родила.
Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело,
Из-за синей горы понагнало другие дела.
Мы многое из книжек узнаем,
А истины передают изустно:
"Пророков нет в отечестве своем", -
Да и в других отечествах — не густо.
На краю края земли, где небо ясное
Как бы вроде даже сходит за кордон,
На горе стояло здание ужасное,
Издаля напоминавшее ООН.Всё сверкает как зарница —
Красота! Но только вот
В этом здании царица
В заточении живёт.И Кащей Бессмертный грубую животную
Это здание поставил охранять,
Но по-своему несчастное и кроткое,
Может, было то животное — как знать! От большой тоски по маме
Перевод Якова Козловского
Дрожи оттого, что забыла покой
Я, собственной мести во всем потакая!
Еще покажу тебе, кто ты такой,
Еще покажу тебе, кто я такая.
Предать постараюсь стоустой молве
Хабар, что мужчиной ты стал недостойным.
При всех на ослиной твоей голове
Жил-был один чудак, -
Он как-то раз, весной,
Сказал чуть-чуть не так -
И стал невыездной.
А, может, что-то спел не то
По молодости лет.
А, может, выпил два по сто
С кем выпивать не след.
Посвящается памяти кубинского
национального героя Хосе Антонио
Эчеварилья. Подпольная кличка его
была «Мансана», что по-испански
означает «яблоко».Жил паренёк по имени Мансана
с глазами родниковой чистоты,
с душой такой же шумной,
как мансарда,
где голуби, гитары и холсты.
Любил он кукурузные початки,
Когда запрягут в колесницу
Тебя, как скота и раба,
И в свисте кнута растворится
Нерайская с детства судьба.И всё, что терзало, тревожа,
Исчезнет, а как — не понять,
И голову ты и не сможешь
И вряд ли захочешь поднять, Когда все мечты и загадки,
Порывы к себе и к звезде
Вдруг станут ничем — перед сладкой
Надеждой: поспать в борозде.Когда твой погонщик, пугаясь,
С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм
Я недавно вернулся из Штатов,
Но проблемы бежали за мной по пятам
Вслед за ростом моих результатов.Пытаются противники
Рекорды повторить…
Ах! Я такой спортивненький,
Что страшно говорить.Но супруга, с мамашей своею впотьмах
Пошептавшись, сказала, белея:
«Ты отъелся на американских харчах
И на вид стал ещё тяжелее! Мне с соседями стало невмочь говорить,
Уж как мы под Перекопом
С белым скопом
Бой вели.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
С белым скопом бой вели! Тлю господскую густую
Всю вчистую
Подмели,
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Всех буржуев подмели! Нынче снова строят плутни
Злые трутни
Марьина-шмарьина Роща.
Улицы, словно овраги.
Синяя мятая рожа
ханурика-доходяги. Здесь у любого мильтона
снижен свисток на полтона,
а кобура пустая —
стырит блатная стая. Нет разделений, — кроме
тех, кто стоит на стрёме,
и прахаристых паханов —
нашенских чингисханов. Финка в кармане подростка,
Жила-была девочка. Как ее звали?
Кто звал,
Тот и знал.
А вы не знаете.
Сколько ей было лет?
Сколько зим,
Столько лет, —
Сорока еще нет.
А всего четыре года.
Я учиться не хочу.
Сам любого научу.
Я — известный мастер
По столярной части!
У меня охоты нет
До поделки
Мелкой.
Вот я сделаю буфет,
Это не безделка.
— Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
На медаль. И то не к спеху.
Вот закончили б войну,
Вот бы в отпуск я приехал
На родную сторону.