Если бы спросили вас о том,
Хотите ли вы стать скотом —
Что бы вы ответили,
Что бы вы ответили, ну-ка, скажите?
Если б попросили вас потом
И в самом деле стать скотом —
Что бы вы ответили,
Что бы вы ответили, ну-ка, скажите?
Почти не стало усов и бак —
Цирюльник мигом усы изымет,
Тупеют морды <и> у собак,
Которых раньше звали борзыми.Что теперь знатный род, для девчонок — изыск!
Не порода рождает сократов.
Говорят, уничтожили вместо борзых
Супостатов-аристократов.Уже не стало таких старух,
Какие долго хранят и помнят,
Хотя и редко болтают вслух
Про тех, кто жили в проспектах комнат.
Как в старинной русской сказке — дай бог памяти! —
Колдуны, что немного добрее,
Говорили: «Спать ложись, Иванушка.
Утро вечера мудренее!»
Как однажды поздней ночью добрый молодец,
Проводив красну девицу к мужу,
Загрустил, но вспомнил: завтра снова день,
Ну, а утром не бывает хуже.
Как отпетые разбойники и недруги,
Колдуны и волшебники злые
Стали зелье варить, и стал весь свет другим,
И утро с вечером переменили.
Ой, как стали засыпать под утро девицы
После буйна веселья и зелья,
Ну, а вечером, куда ты денешься,
Снова зелье — на похмелье.
И выходит, что сказочники древние
Поступали и зло, и негоже.
Ну, а правда вот: тем, кто пьёт зелие,
Утро с вечером — одно и то же.
Черны все кошки, если ночь,
А я — я чёрен и днём.
Такому горю не помочь:
Что воду в ступе зря толочь —
Воде не стать вином! Не всё ли равно! Не станет мул конём
И великаном гном.
Хоть с пальмовым вином.Мой чёрный цвет, как ни кляни,
Хорош хотя бы в одном —
Что мало виден я в тени.
Быть белым — боже сохрани! —
Как на глазу бельмом.И всё-таки яМечтаю об одном:
Чтоб быть светлее днём.
Хоть с пальмовым вином.Поёт душа в моей груди,
Хоть в горле горечи ком:
Меня попробуй разгляди,
В меня попробуй попади,
Мне ночь — надёжный дом.И всё-таки яИ с радостью знаком,
Я счастлив даже днём.
Но… с пальмовым вином.
Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам — не дай бог,
А меня — в товарный, и на восток,
И на прииски в Бодайбо.Не заплачешь ты и не станешь ждать,
Навещать не станешь родных,
Ну, а мне — плевать:
я здесь добывать
Буду золото для страны.Всё закончилось: смолкнул стук колёс,
Шпалы кончились, рельсов нет…
Эх бы взвыть сейчас! — жалко, нету слёз:
Слёзы кончились на семь лет.Ты не жди меня — ладно, бог с тобой,
А что туго мне — ты не грусти.
Только помни: не дай бог тебе со мной
Снова встретиться на пути! Срок закончится — я уж вытерплю.
И на волю выйду, как пить!
Но, пока я в зоне на нарах сплю,
Я постараюсь всё позабыть.Здесь леса кругом гнутся по ветру,
Синева кругом — как не выть!
Позади — семь тысяч километров,
Впереди — семь лет синевы…
«Я Баба-Яга —
Вот и вся недолга,
Я езжу в немазаной ступе.
Я к русскому духу не очень строга:
Люблю его… сваренным в супе.Ох, мне надоело по лесу гонять,
Зелье я переварила…
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«Добрый день! Добрый тень!
Я, дак, Оборотень!
Неловко вчерась обернулся:
Хотел превратиться в дырявый плетень,
Да вот посерёдке запнулся.И кто я теперь — самому не понять,
Эк меня, братцы, скривило!..
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«А я старый больной
Озорной Водяной,
Но мне надоела квартира:
Сижу под корягой, простуженный, злой,
Ведь в омуте — мокро и сыро.Вижу намедни — утопленник. Хвать!
А он меня — пяткой по рылу!..
Нет, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Такие дела:
Лешачиха со зла,
Лишив меня лешевелюры,
Вчера из дупла
на мороз прогнала —
У ей с Водяным шуры-муры.Со свету стали
совсем изживать —
Ну прост-таки гонят в могилу…
Нет, перестали
совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Русалке легко:
Я хвостом-плавником
Коснусь холодком
под сердечко…
Но вот с современным утопленником
Теперь то и дело осечка! Как-то утопленник стал возражать —
Ох, наглоталась я илу!
Ах, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«А я Домовой,
Я домашний, я свой,
А в дом не могу появиться —
С утра и до ночи стоит дома вой:
Недавно вселилась певица! Я ей — добром, а она — оскорблять:
Мол, Домового — на мыло!
Видно, нам стала всем изменять
Наша нечистая сила!»
Ах! В поднебесье летал
лебедь чёрный, младой да проворный.
Ах! Да от лёта устал
одинокий, да смелый, да гордый.
Ах! Да снижаться он стал
с высоты со своей лебединой.
Ах! Два крыла распластал —
нет уж сил и на взмах на единый.
Ай, не зря гармонь пиликает —
Ваня песенку мурлыкает
С уваженьем да почтеньем,
Да, конечно, со значеньем.
Ах! На крутом берегу —
словно снег, среди лета не тая.
Ах! На залётном лугу —
лебединая белая стая.
Ах! Да не зря он кружил,
да и снизился не понапрасну.
Ах! Он от стаи отбил
лебедь белую — саму прекрасную.
Ах вы, добры люди-граждане,
Вы б лебёдушку уважили —
Затянули бы протяжную
Про красу её лебяжую.
Ох! Да и слов не сыскать,
вон и голос дрожит неумелый.
Ох! Другу дружка под стать —
лебедь чёрный да лебеди белой.
Ах! Собралися в полёт
оба-двое крылатые вместе.
Ах! Расступися, народ,
поклонись жениху и невесте!
Ах спасибо, люди-граждане,
Что невестушку уважили,
Жениха не забываете
Да обоих привечаете!
Вы учтите, я раньше был стоиком,
Физзарядкой я — систематически…
А теперь ведь я стал параноиком,
И морально слабей, и физически.Стал подвержен я всяким шатаниям —
И в физическом смысле и в нравственном,
Расшатал свои нервы и знания,
Приходить стали чаще друзья с вином… До сих пор я на жизнь не сетовал:
Как приказ на работе — так премия.
Но… связался с гражданкою с этой вот,
Обманувшей меня без зазрения.…Я женился с завидной поспешностью,
Как когда-то на бабушке — дедушка.
Оказалось со всей достоверностью,
Что была она вовсе не девушка, Я был жалок, как нищий на паперти, —
Ведь она похвалялась невинностью!
В загсе я увидал в её паспорте
Два замужества вместе с судимостью.Но клялась она мне, что любимый я,
Что она — работящая, скромная,
Что мужья её были фиктивные,
Что судимости — только условные.И откуда набрался терпенья я,
Когда мать её — подлая женщина —
Поселилась к нам без приглашения
И сказала: «Так было обещано!»Они с мамой отдельно обедают,
Им, наверное, очень удобно тут,
И теперь эти женщины требуют
Разделить мою мебель и комнату.…И надеюсь я на справедливое
И скорейшее ваше решение.
Я не вспыльчивый и не трусливый я —
И созревший я для преступления!
«Рядовой Борисов!» — «Я!» — «Давай, как было дело!» —
«Я держался из последних сил:
Дождь хлестал, потом устал, потом уже стемнело…
Только — я его предупредил!
На первый окрик «Кто идёт?» он стал шутить,
На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался, и не вступая в спор,
Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор». —
«Бросьте, рядовой, давайте правду — вам же лучше!
Вы б его узнали за версту…» —
«Был туман… узнать не мог… темно, на небе тучи…
Кто-то шёл — я крикнул в темноту.
На первый окрик «Кто идёт?» он стал шутить,
На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался, и не вступая в спор,
Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор». —
«Рядовой Борисов, — снова следователь мучил, —
Попадёте вы под трибунал!» —
«Я был на посту — был дождь, туман, и были тучи, —
Снова я упрямо повторял. —
На первый окрик «Кто идёт?» он стал шутить,
На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался, и не вступая в спор,
Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор».
…Год назад — а я обид не забываю скоро —
В шахте мы повздорили чуток…
Правда по душам не получилось разговора:
Нам мешал отбойный молоток.
На крик души «Оставь её!» он стал шутить,
На мой удар он закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался — я был обижен, зол, —
Чинарик выплюнул, нож бросил и ушёл.
Счастие моё, что оказался он живучим!..
Ну, а я — я долг свой выполнял.
Правда ведь, был дождь, туман, по небу плыли тучи…
По уставу — правильно стрелял!
На первый окрик «Кто идёт?» он стал шутить,
На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался, и не вступая в спор,
Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор.
Мне скулы от досады сводит:
Мне кажется который год,
Что там, где я, — там жизнь проходит,
А там, где нет меня, — идет!
А дальше — больше, каждый день я
Стал слышать злые голоса:
"Где ты — там только наважденье,
Где нет тебя — все чудеса.
Ты только ждешь и догоняешь,
Врешь и боишься не успеть,
Смеешься меньше ты и, знаешь,
Ты стал разучиваться петь!
Как дым твои ресурсы тают,
И сам швыряешь все подряд, -
Зачем? Где ты — там не летают,
А там, где нет тебя, — парят."
Я верю крику, вою, лаю,
Но все-таки, друзей любя,
Дразнить врагов я не кончаю,
С собой в побеге от себя.
Живу, не ожидая чуда,
Но пухнут жилы от стыда, -
Я каждый раз хочу отсюда
Сбежать куда-нибудь туда.
Хоть все пропой, протарабань я,
Хоть всем хоть голым покажись -
Пустое все, — здесь — прозябанье,
А где-то там — такая жизнь!..
Фартило мне, Земля вертелась,
И, взявши пары три белья,
Я — шасть — и там! Но вмиг хотелось
Назад, откуда прибыл я.
Я спросил тебя: «Зачем идёте в гору вы? —
А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой. —
Ведь Эльбрус и с самолёта видно здорово…»
Рассмеялась ты — и взяла с собой.
И с тех пор ты стала близкая и ласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя.
Первый раз меня из трещины вытаскивая,
Улыбалась ты, скалолазка моя!
А потом за эти проклятые трещины,
Когда ужин твой я нахваливал,
Получил я две короткие затрещины,
Но не обиделся, а приговаривал:
«Ох, какая же ты близкая и ласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя!..»
Каждый раз меня по трещинам выискивая,
Ты бранила меня, альпинистка моя!
А потом, на каждом нашем восхождении —
Ну почему ты ко мне недоверчивая?!
Страховала ты меня с наслаждением,
Альпинистка моя гуттаперчевая!
Ох, какая ж ты неблизкая, неласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя!
Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,
Ты ругала меня, скалолазка моя.
За тобой тянулся из последней силы я,
До тебя уже мне рукой подать —
Вот долезу и скажу: «Довольно, милая!»
Тут сорвался вниз, но успел сказать:
«Ох, какая же ты близкая и ласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя!..»
Мы теперь с тобой одной верёвкой связаны —
Стали оба мы скалолазами!
У меня запой от одиночества —
По ночам я слышу голоса…
Слышу вдруг зовут меня по отчеству,
Глянул — чёрт. Вот это чудеса!
Чёрт мне строил рожи и моргал,
А я ему тихонечко сказал:
«Я, брат, коньяком напился вот уж как!
Но ты, наверно, пьёшь денатурат…
Слушай, чёрт-чертяка-чёртик-чёртушка,
Сядь со мной — я очень буду рад…
Ну неужели, чёрт возьми, ты трус?!
Слезь с плеча, а то перекрещусь!»
Чёрт сказал, что он знаком с Борисовым —
Это наш запойный управдом.
Чёрт за обе щёки хлеб уписывал,
Брезговать не стал и коньяком.
Кончился коньяк — не пропадём:
Съездим к трём вокзалам и возьмём.
Я уснул, к вокзалам чёрт мой съездил сам…
Просыпаюсь — снова чёрт, — боюсь:
Или он по-новой мне пригрезился,
Или это я ему кажусь.
Чёрт икал, ругался и молчал,
Целоваться лез, хвостом вилял.
Насмеялся я над ним до коликов
И спросил: «Как там у вас в аду
Отношенье к нашим алкоголикам —
Говорят, их жарят на спирту?»
Чёрт опять ругнулся и сказал:
«И там не тот товарищ правит бал!»…
Всё кончилось, светлее стало в комнате,
Чёрта я хотел опохмелять,
Но растворился чёрт, как будто в омуте…
Я всё жду — когда придёт опять…
Я не то чтоб чокнутый какой,
Но лучше — с чёртом, чем с самим собой.
В стае диких гусей был второй,
Он всегда вырывался вперёд,
Гуси дико орали: «Встань в строй!»
И опять продолжали полёт.А однажды за Красной Горой,
Где тепло и уютно от тел,
Понял вдруг этот самый второй,
Что вторым больше быть не хотел: Всё равно, там и тут
Непременно убьют,
Потому что вторых узнают.А кругом гоготали: «Герой!
Всех нас выстрелы ждут вдалеке.
Да пойми ты, что каждый второй
Обречён в косяке!»Бой в Крыму: всё в дыму, взят и Крым.
Дробь оставшихся не достаёт.
Каждый первый над каждым вторым
Непременные слёзы прольёт.Мечут дробью стволы, как икрой,
Поубавилось сторожевых,
Пал вожак, только каждый второй
В этом деле остался в живых.Это он, ё-моё,
Стал на место своё,
Стал вперед, во главу, в остриё.Если счётом считать — сто на сто,
И крои не крои — тот же крой:
«Каждый первый», — не скажет никто,
Только: «каждый второй».…Всё мощнее машу: взмах — и крик
Начался и застыл в кадыке!
Там, внизу, всех нас — первых, вторых —
Злые псы подбирали в реке.Может быть, оттого, пёс побрал,
Я нарочно дразнил остальных,
Что во «первых» я с жизнью играл
И летать не хотел во «вторых»…Впрочем, я — о гусях:
Гусь истёк и иссяк —
Тот, который сбивал весь косяк.И кого из себя ты ни строй —
На спасение шансы малы:
Хоть он первый, хоть двадцать второй —
Попадёт под стволы.
Жил-был добрый дурачина-простофиля.
Куда только его черти не носили!
И однажды, как назло, повезло —
И совсем в чужое царство занесло.Слёзы градом — так и надо простофиле:
Не усаживайся задом на кобыле.
Ду-ра-чи-на! Посреди большого поля — глядь — три стула,
Дурачину в область печени кольнуло.
Сверху — надпись: «Для гостей», «Для князей»,
А на третьем — «Стул для царских кровей».Вот на первый стул уселся простофиля,
Потому что он от горя обессилел,
Ду-ра-чи-на! Только к стулу примостился дурачина —
Сразу слуги принесли хмельные вина,
Дурачина ощутил много сил —
Элегантно ел, кутил и шутил.Ощутив себя в такой бурной силе,
Взлез на стул для князей простофиля.
Ду-ра-чи-на! И сейчас же бывший добрый дурачина
Ощутил, что он ответственный мужчина,
Стал советы отдавать, крикнул рать
И почти уже решил воевать.Ощутив себя в такой буйной силе,
Взлез на стул для королей простофиля.
Ду-ра-чи-на! Сразу руки потянулися к печати,
Сразу топать стал ногами и кричати:
«Будь ты князь, будь ты хоть сам Господь —
Вот возьму и прикажу запороть!»Если б люди в сей момент рядом были —
Не сказали б комплимент простофиле,
Ду-ра-чи-не! Но был добрый этот самый простофиля —
Захотел издать Указ про изобилье…
Только стул подобных дел не терпел:
Как тряхнёт — и, ясно, тот не усидел… И очнулся добрый малый простофиля
У себя на сеновале, в чём родили.
Ду-ра-чи-на!
Я из дела ушел, из такого хорошего дела!
Ничего не унес — отвалился в чем мать родила.
Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело,
Из-за синей горы понагнало другие дела.
Мы многое из книжек узнаем,
А истины передают изустно:
"Пророков нет в отечестве своем", -
Да и в других отечествах — не густо.
Я не продал друзей, без меня даже выиграл кто-то.
Лишь подвел одного, ненадолго, — сочтемся потом.
Я из дела исчез, — не оставил ни крови, ни пота,
И оно без меня покатилось своим чередом.
Незаменимых нет, и пропоем
Заупокой ушедшим — будь им пусто.
"Пророков нет в отечестве своем,
Да и в других отечествах — не густо…"
Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю
Получили лишь те, кому я б ее отдал и так.
Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю,
Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак.
Пророков нет — не сыщешь днем с огнем, -
Ушли и Магомет, и Заратустра.
Пророков нет в отечестве своем,
Да и в других отечествах не густо…
А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю:
"Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!"
Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,
Тороплюсь, потому что за домом седлают коней.
Открылся лик — я стал к нему лицом,
И он поведал мне светло и грустно:
"Пророков нет в отечестве своем, -
Но и в других отечествах — не густо".
Я взлетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело, -
Конь падет подо мной, — но и я закусил удила!
Я из дела ушел, из такого хорошего дела,
Из-за синей горы понагнало другие дела.
Скачу — хрустят колосья под конем,
Но ясно различаю из-за хруста:
"Пророков нет в отечестве своем, -
Но и в других отечествах — не густо".
На краю края земли, где небо ясное
Как бы вроде даже сходит за кордон,
На горе стояло здание ужасное,
Издаля напоминавшее ООН.Всё сверкает как зарница —
Красота! Но только вот
В этом здании царица
В заточении живёт.И Кащей Бессмертный грубую животную
Это здание поставил охранять,
Но по-своему несчастное и кроткое,
Может, было то животное — как знать! От большой тоски по маме
Вечно чудище в слезах —
Хоть оно с семью главами,
О пятнадцати глазах.Сам Кащей (он мог бы раньше — врукопашную)
От любви к царице высох и увял —
И стал по-своему несчастным старикашкою.
Ну, а зверь его к царице не пускал.«Пропусти меня, чего там.
Я ж от страсти трепещу!..» —
«Хоть снимай меня с работы —
Ни за что не пропущу!»Добрый молодец Иван решил попасть туда:
Мол видали мы кащеев, так-растак!
Он всё время: где чего — так сразу шасть туда,
Он по-своему несчастный был — дурак! То ли выпь захохотала,
То ли филин заикал…
На душе тоскливо стало
У Ивана-дурака.Началися его подвиги напрасные,
С баб-ягами никчемушная борьба…
Тоже ведь она по-своему несчастная,
Эта самая лесная голытьба.Скольких ведьмочков пришибнул!
Двух молоденьких, в соку,
Как увидел утром — всхлипнул:
Жалко стало, дураку! Но, однако же, приблизился, дремотное
Состоянье превозмог своё Иван, —
В уголку лежало бедное животное,
Все главы свои склонившее в фонтан.Тут Иван к нему сигает,
Рубит голову спеша
И к Кащею подступает,
Кладенцом своим маша.И грозит он старику двухтыщелетнему:
«Щас, — говорит, — бороду-то мигом обстригу!
Так умри ты, сгинь, Кащей!» А тот в ответ ему:
«Я бы — рад, но я бессмертный — не могу!»Но Иван себя не помнит:
«Ах ты, гнусный фабрикант!
Вон настроил сколько комнат!
Девку спрятал, интриган! Я закончу дело, взявши обязательство!..»
И от этих-то неслыханных речей
Умер сам Кащей, без всякого вмешательства, —
Он неграмотный, отсталый был Кащей.А Иван, от гнева красный,
Пнул Кащея, плюнул в пол —
И к по-своему несчастной
Бедной узнице взошёл!..
С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм
Я недавно вернулся из Штатов,
Но проблемы бежали за мной по пятам
Вслед за ростом моих результатов.Пытаются противники
Рекорды повторить…
Ах! Я такой спортивненький,
Что страшно говорить.Но супруга, с мамашей своею впотьмах
Пошептавшись, сказала, белея:
«Ты отъелся на американских харчах
И на вид стал ещё тяжелее! Мне с соседями стало невмочь говорить,
Вот на кухне натерпишься сраму!
Ты же можешь меня невзначай придавить
И мою престарелую маму».Как же это попроще сказать им двоим,
Чтоб дошло до жены и до мамы, —
Что пропорционально рекордам моим
Вырастают мои килограммы? Может, грубо сказал (так бывает со мной,
Когда я чрезвычайно отчаюсь):
«Я тебя как-нибудь обойду стороной,
Но за мамину жизнь не ручаюсь».И шныряют по рынку супруга и мать,
И корзины в руках — словно гири…
Ох, боюсь, что придётся мне дни коротать
С самой сильною женщиной в мире.«Хорошо, — говорю, — прекращаю разбег,
Начинаю сидеть на диете».
Но супруге приятно, что я — человек
Самый сильный на нашей планете.Мне полтонны не вес, я уже к семистам
Подбираюсь и требую пищи,
А она говорит: «Что ты возишься там?!
Через год, — говорит, — чтоб до тыщи!»Тут опять парадокс — план жены моей смел,
Ультиматум поставлен мне твёрдый:
Чтоб свой собственный вес подымать я не смел,
Но ещё — чтобы бил я рекорды.И с мамашей они мне устроили пост,
И моя худоба процветала,
Штангу я в трёх попытках ронял на помост.
Проиграл я, но этого мало —Я с позором едва притащился домой,
И жена из-за двери сказала,
Что ей муторно жить с проигравшим со мной,
И мамаша её поддержала.Бил, но дверь не сломалась — сломалась семья.
Я полночи стоял у порога
И ушёл. Да, тяжёлая доля моя
Тяжелее, чем штанга, — намного!
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести -
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок — до тридцати.
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
Пока курок в ружье не стерся,
Стреляли с седел, и с колен, -
И в плен не брали черногорца -
Он просто не сдавался в плен.
А им прожить хотелось до ста,
До жизни жадным, — век с лихвой, -
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже — с головой:
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век — до тридцати.
И жены их водой помянут,
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в траву,
Чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя,
Как плодородная земля, -
За ними вслед чернели горы,
Себя огнем испепеля.
То было истинное мщенье -
Бессмысленно себя не жгут:
Людей и гор самосожженье -
Как несогласие и бунт.
И пять веков, — как божьи кары,
Как мести сына за отца, -
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Цари менялись, царедворцы,
Но смерть в бою — всегда в чести, -
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
Мне одного рожденья мало -
Расти бы мне из двух корней…
Жаль, Черногория не стала
Второю родиной моей.
Жил-был добрый дурачина-простофиля.
Куда его только черти не носили!
Но однажды, как назло,
повезло
И совсем в чужое царство занесло.
Слезы градом — так и надо
Простофиле!
Не усаживайся задом
На кобыле,
Ду-ра-чи-на!
Посреди большого поля, глядь: три стула!
Дурачину в область печени кольнуло.
Сверху надпись: "Для гостей",
"Для князей",
А над третьим — "Стул для царских кровей".
Вот на первый стул уселся
Простофиля,
Потому что от усердья
Обессилел,
Ду-ра-чи-на…
Только к стулу примостился дурачина,
Сразу слуги принесли хмельные вина.
Дурачина ощутил
много сил,
Элегантно ел, кутил и шутил.
Погляди-ка, поглазей:
В буйной силе
Влез на стул для князей
Простофиля -
Ду-ра-чи-на!
И сейчас же бывший добрый дурачина
Ощутил, что он — ответственный мужчина.
Стал советы подавать,
крикнул рать
И почти уже решил воевать.
Больше, больше руки грей,
Ежли в силе!
Влез на стул для царей
Простофиля —
Ду-ра-чи-на!
Сразу руки потянулися к печати,
Сразу топать стал ногами и кричати:
— Будь ты князь, будь ты хоть
сам господь! —
Вот возьму и прикажу запороть!
Если б люди в сей момент
Рядом были,
Не сказали б комплимент
Простофиле —
Ду-ра-чи-не…
Но был добрый этот самый простофиля:
Захотел издать указ про изобилье.
Только стул подобных дел
не терпел:
Как тряхнет — и, ясно, тот не усидел.
И очнулся добрый малый
Простофиля,
У себя на сеновале —
В чем родили…
Ду-ра-чи-на!
Жил-был один чудак, -
Он как-то раз, весной,
Сказал чуть-чуть не так -
И стал невыездной.
А, может, что-то спел не то
По молодости лет.
А, может, выпил два по сто
С кем выпивать не след.
Он письма отправлял -
Простым и заказным,
И не подозревал,
Что стал невыездным.
Да и не собирался он
На выезд никуда -
К друзьям лишь ездил на поклон
В другие города.
На сплетни он махнул
Свободною рукой, -
Сидел и в ус не дул
Чудак невыездной.
С ним вежливы, на "вы" везде,
Без спущенных забрал,
Подписку о невыезде
Никто с него не брал.
Он в карточной игре
Не гнался за игрой -
Всегда без козырей
И вечно "без одной".
И жил он по пословице:
Хоть эта мысль не та -
Все скоро обеззлобится
И встанет на места.
И он пером скрипел -
То злее, то добрей, -
Писал себе и пел
Про всяческих зверей:
Что, мол, сбежал гиппопотам
С Египта в Сомали -
Хотел обосноваться там,
Да высох на мели.
Но строки те прочлись
Кому-то поутру -
И, видимо, пришлись
С утра не по нутру.
Должно быть, между строк прочли,
Что бегемот — не тот,
Что Сомали — не Сомали,
Что все наоборот.
Прочли, от сих до всех
Разрыв и перерыв,
Закрыли это в сейф,
И все — на перерыв.
Чудак пил кофе натощак -
Такой же заводной, -
Но для кого-то был чудак
Уже невыездной.
…Пришла пора — а то
Он век бы не узнал,
Что он совсем не то,
За что себя считал.
И после нескольких атак,
В июльский летний зной
Ему сказали: "Ты, чудак,
Давно невыездной!"
Другой бы, может, и запил,
А он махнул рукой:
"Что я, — когда и Пушкин был
Всю жизнь невыездной!"
В далёком созвездии Тау Кита
Всё стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»
А нас посылают обратно.
На Тау Ките
Живут в красоте,
Живут, между прочим, по-разному
Товарищи наши по разуму.
Вот, двигаясь по световому лучу
Без помощи, но при посредстве,
Я к Тау Кита этой самой лечу,
Чтоб с ей разобраться на месте.
На Тау Кита
Чегой-то не так:
Там таукитайская братия
Свихнулась, по нашим понятиям.
Покамест я в анабиозе лежу,
Те таукитяне буянят.
Все реже я с ними на связь выхожу —
Уж очень они хулиганят.
У таукитов
В алфавите слов
Не много, и строй — буржуазный,
И юмор у них — безобразный.
Корабль посадил я, как собственный зад,
Слегка покривив отражатель.
Я крикнул по-таукитянски: «Виват!» —
Что значит по-нашему «Здрасьте!».
У таукитян
Вся внешность — обман,
Тут с ними нельзя состязаться:
То явятся, то растворятся… Мне таукитянин — как вам папуас,
Мне вкратце об них намекнули.
Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!»
В ответ они чем-то мигнули.
На Тау Ките
Условья не те:
Тут нет атмосферы, тут душно,
Но таукитяне радушны.
В запале я крикнул им: мать вашу, мол!..
Но кибернетический гид мой
Настолько буквально меня перевёл,
Что мне за себя стало стыдно.
Но таукиты,
Такие скоты,
Наверно успели набраться:
То явятся, то растворятся…
«Мы братья по полу, — кричу, — мужики!
Ну что…» Тут мой голос сорвался,
Я таукитянку схватил за грудки:
«А ну, — говорю, — признавайся!..»
Она мне: «Уйди!» — говорит,
Мол, мы впереди —
Не хочем с мужчинами знаться,
А будем теперь почковаться!
Не помню, как поднял я свой звездолёт,
Лечу в настроенье питейном:
Земля ведь ушла лет на триста вперёд,
По гнусной теорье Эйнштейна!
Что если и там,
Как на Тау Кита,
Ужасно повысилось знанье,
Что если и там — почкованье?!
* * *
Видно, острая заноза
В душу врезалась ему,
Только зря ушел с колхоза —
Хуже будет одному.
Ведь его не село
До такого довело.
* * *
Воронку бы власть — любого
Он бы прятал в «воронки»,
А особенно — Живого,
Только руки коротки!
Чёрный Ворон, что ты вьёшься
Над Живою головой?
Пашка-Ворон, зря смеёшься:
Лисапед еще не твой!
Как бы через село
Пашку вспять не понесло!
* * *
Мотяков, твой громкий голос —
Не на век, не на года,
Этот голос — тонкий волос,
Лопнет — раз и навсегда!
Уж как наше село
И не то ещё снесло!
* * *
Петя Долгий в сельсовете —
Как Господь на небеси,
Хорошо бы эти Пети
Долго жили на Руси!
Ну, а в наше село
Гузенкова занесло.
* * *
Больно Федька загордился,
Больно требовательным стал:
Ангел с неба появился —
Он и ангела прогнал!
Ходит в наше село
Ангел редко, как назло!
* * *
Эй, кому бока намяли?
Кто там ходит без рогов?
Мотякова обломали,
Стал комолый Мотяков!
Так бежал через село —
Потерял аж два кило!
* * *
Без людей да без получки
До чего, Фомич, дойдёшь?!
Так и знай — дойдёшь до ручки,
С горя горькую запьёшь!
Знает наше село,
Что с такими-то было!
* * *
Настрадался в одиночку,
Закрутился блудный сын.
То ль судьбе он влепит точку
То ль судьба — в лопатки клин.
Что ни делал — как назло,
Завертело, замело.
* * *
Колос вырос из побега
Всем невзгодам супротив.
Он промыкался, побегал —
И вернулся в коллектив.
Уж как наше село
Снова члена обрело!
* * *
Хватит роги ломать, как коровам,
Перевинчивать, перегибать,
А не то, Гузенков с Мотяковым,
Мы покажем вам кузькину мать!
В заповеднике (вот в каком — забыл)
Жил да был Козел — роги длинные, —
Хоть с волками жил — не по-волчьи выл —
Блеял песенки, да все козлиные.
И пощипывал он травку, и нагуливал бока,
Не услышишь от него худого слова, —
Толку было с него, правда, как с козла молока,
Но вреда, однако, тоже — никакого.
Жил на выпасе, возле озерка,
Не вторгаясь в чужие владения, -
Но заметили скромного Козлика
И избрали в козлы отпущения!
Например, Медведь — баламут и плут —
Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, -
Враз Козла найдут, приведут и бьют:
По рогам ему и промеж ему…
Не противился он, серенький, насилию со злом,
А сносил побои весело и гордо.
Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом —
Героическая личность, козья морда!»
Берегли Козла как наследника, -
Вышло даже в лесу запрещение
С территории заповедника
Отпускать Козла отпущения.
А Козел себе все скакал козлом,
Но пошаливать он стал втихимолочку:
Как-то бороду завязал узлом —
Из кустов назвал Волка сволочью.
А когда очередное отпущенье получал —
Все за то, что волки лишку откусили, —
Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, -
Но внимания тогда не обратили.
Пока хищники меж собой дрались,
В заповеднике крепло мнение,
Что дороже всех медведей и лис —
Дорогой Козел отпущения!
Услыхал Козел — да и стал таков:
«Эй, вы, бурые, — кричит, — эй вы, пегие!
Отниму у вас рацион волков
И медвежие привилегии!
Покажу вам "козью морду" настоящую в лесу,
Распишу туда-сюда по трафарету, —
Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу,
И ославлю по всему по белу свету!
Не один из вас будет землю жрать,
Все подохнете без прощения, —
Отпускать грехи кому — это мне решать:
Это я — Козел отпущения!»
…В заповеднике (вот в каком забыл)
Правит бал Козел не по-прежнему:
Он с волками жил — и по-волчьи взвыл,
И орет теперь по-медвежьему.
Пятнадцать лет — не дата, так —
Огрызок, недоедок.
Полтиник — да! И четвертак.
А то — ни так — ни эдак.
Мы выжили пятнадцать лет.
Вы думали слабо, да?
А так как срока выше нет —
Слобода, брат, слобода!
Пятнадцать — это срок, хоть не на нарах.
Кто был безус — тот стал при бороде.
Мы уцелели при больших пожарах,
При Когане, при взрывах и т. д.
Пятнадцать лет назад такое было!..
Кто всплыл, об утонувших не жалей!
Сегодня мы и те, кто у кормила,
Могли б совместно справить юбилей.
Сочится жизнь — коричневая жижа…
Забудут нас, как вымершую чудь,
В тринадцать дали нам глоток Парижа.
Чтобы запоя не было — чуть-чуть.
Мы вновь готовы к творческим альянсам —
Когда же это станут понимать?
Необходимо ехать к итальянцам,
Заслать к ним вслед за Папой — нашу «Мать».
«Везёт — играй!» — кричим наперебой мы.
Есть для себя патрон, когда тупик.
Но кто-то вытряс пулю из обоймы
И из колоды вынул даму пик.
Любимов наш, Боровский, Альфред Шнитке,
На вас ушаты вылиты воды.
Прохладно вам, промокшие до нитки?
Обсохните — и снова за труды.
Достойным уже розданы медали,
По всем статьям — амнистия окрест.
Нам по статье в «Литературке» дали,
Не орден — чуть не ордер на арест.
Тут одного из наших поманили
Туда, куда не ходят поезда,
Но вновь статью большую применили —
И он теперь не едет никуда.
Директоров мы стали экономить,
Беречь и содержать под колпаком, —
Хоть Коган был не полный Каганович,
Но он не стал неполным Дупаком.
Сперва сменили шило мы на мыло,
Но мыло омрачило нам чело,
Тогда Таганка шило возвратила —
И всё теперь идёт, куда и шло.
Даёшь, Таганка, сразу: «Или — или!»
С ножом пристали к горлу — как не дать.
Считают, что невинности лишили…
Пусть думают — зачем разубеждать?
А знать бы всё наверняка и сразу б,
Заранее предчувствовать беду!
Но всё же, сколь ни пробовали на зуб, —
Мы целы на пятнадцатом году.
Талантов — тьма! Созвездие, соцветье…
И многие оправились от ран.
В шестнадцать будет совершеннолетье,
Дадут нам паспорт, может быть, загран.
Всё полосами, всё должно меняться —
Окажемся и в белой полосе!
Нам очень скоро будет восемнадцать —
Получим право голоса, как все.
Мы в двадцать пять — даст бог — сочтём потери,
Напишут дату на кокарде нам,
А дальше можно только к высшей мере,
А если нет — то к высшим орденам.
Придут другие в драме и в балете,
И в опере опять поставят «Мать»…
Но в пятьдесят — в другом тысячелетье —
Мы будем про пятнадцать вспоминать!
У нас сегодня для желудков встряска!
Долой сегодня лишний интеллект!
Так разговляйтесь, потому что Пасха,
И пейте за пятнадцать наших лет!
Пятнадцать лет — не дата, так —
Огрызок, недоедок.
Полтинник — да! И четвертак.
А то — ни так — ни эдак.
А мы живём и не горим,
Хотя в огне нет брода,
Чего хотим, то говорим, —
Слобода, брат, слобода!
Здравствуй, «Юность», это я,
Аня Чепурная,
Я ровесница твоя,
То есть молодая.То есть мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.Моя мама — инвалид,
Получила травму,
И теперь благоволит
Больше к божью храму.Любит лазить по хорам,
Лаять тоже стала,
Но она в науки храм
Тоже б забегала… Не бросай читать письмо,
«Юность» дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.Ты подумала-де: вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлёт, и шлёт
Письма, хулиганка! Нет, я правда в первый раз
О себе и Мите…
Слёзы капают из глаз,
Извините — будет грязь.
И письмо дочтите! Я ж живая вот реву,
Вам-то всё повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдёт письмо в Москву —
Станет мне просторно.А отца радикулит
Гнёт горизонтально,
Он военный инвалид,
Так что всё нормально.Вас дедуля свято чтит:
Говорит пространно,
Всё — от Бога, говорит,
Или от экрана.Не бросай меня одну
И откликнись, «Юность»!
Мне — хоть щас на глубину!
Ну куда я денусь, ну?
Ну куда я сунусь? Нет, я лучше от и до,
Как и что случилось:
Здесь гадючее гнездо,
«Юность», получилось.Защити (тогда мы их! —
Живо шею свертим)
Нас, двоих друзей твоих,
А не то тут смерть им. Митя — это… как сказать?..
Это, я с которым…
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнёром.Жар валил от наших тел
(Образно, конечно).
Он по-честному хотел —
Это я (он аж вспотел!),
Я была беспечна.Это было жарким днём
Посреди ухаба…
«Юность», мы с тобой поймём:
Ты же тоже баба! Да и хоть бы между льдин —
Всё равно б случилось:
Я — шатенка, он — блондин,
Я одна — и он один.
Я же с ним училась! Зря мы это, Митя, зря…
Но ведь кровь-то бродит…
Как — не помню: три хмыря,
Словно три богатыря…
Колька верховодит.Защитили наготу
И прикрылись наспех,
А уж те орут: «Ату!» —
Поднимают на смех.Смех — забава для парней,
Страшное оружье!
Но, а здесь — ещё страшней,
Если до замужья.Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как, правда, лев.
Колька ржёт, зовёт за хлев,
Словно с «б» со мною… Дальше — больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил…
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между…P.S. Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживёт — и снова…) —Слова, надо же вот, а! —
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота…
Догадайся живо! Так
Мы же обе — бабы.Нет, боюсь, что не поймёшь!
Но я истый друг вам.
Ты конвертик надорвёшь,
Левый угол отогнёшь —
Там уже по буквам!
Я первый смерил жизнь обратным счётом,
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
Я затаился и затих. И замер.
Мне показалось — я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.Сейчас я стану недвижим и грузен,
И погружён в молчанье. А пока
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.Хлестнула память, как кнутом, по нервам,
В ней каждый образ был неповторим:
Вот мой дублёр, который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.Пока что на него не тратят шрифта:
Запас заглавных букв — на одного.
Мы вместе с ним прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него.Вот тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто.
Всё мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето.И словно из-за дымовой завесы,
Друзей явились лица и семьи.
Они все скоро на страницах прессы
Расскажут биографии свои.Их всех, с кем вёл я доброе соседство,
Свидетелями выведут на суд.
Обычное моё босое детство
Обуют и в скрижали занесут.Чудное слово «Пуск!» — подобье вопля –
Возникло и нависло надо мной.
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.И пламя мыслей вихрем чувств задуло,
И я не смел или забыл дышать.
Планета напоследок притянула,
Прижала, не желая отпускать.И килограммы превратились в тонны,
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивлённо
Взглянул на левый, веком не прикрыт.Мне рот заткнул — не помню — крик ли? Кляп ли?
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала всё топливо до капли
И отвалилась первая ступень.Там надо мной сирены голосили
Не знаю — хороня или храня.
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна.
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки. Тишина.Эксперимент вошёл в другую фазу, –
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу –
И получил команду отдыхать.Я шлем скафандра положил на локоть,
Изрек про самочувствие своё.
Пришла такая приторная лёгкость,
Что даже затошнило от неё.Шнур микрофона словно в петли свился,
Стучались в рёбра лёгкие, звеня.
Я на мгновенье сердцем подавился, –
Оно застряло в горле у меня.Я отдал рапорт весело, на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость,
Я вешу нуль — так мало, ничего!.. И стало тесно голосам в эфире,
Но Левитан ворвался, как в спортзал,
И я узнал, что я впервые в мире
В Историю «поехали!» сказал.
На стене висели в рамках бородатые мужчины -
Все в очечках на цепочках, по-народному — в пенсне, -
Все они открыли что-то, все придумали вакцины,
Так что если я не умер — это все по их вине.
Доктор молвил: "Вы больны", -
И меня заколотило,
И сердечное светило
Ухмыльнулось со стены, -
Здесь не камера — палата,
Здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я!
И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, -
Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол!
Мне известен Склифосовский, основатель института,
Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел.
В положении моем
Лишь чудак права качает:
Доктор, если осерчает,
Так упрячет в "желтый дом".
Все зависит в этом доме оном
От тебя от самого:
Хочешь — можешь стать Буденным,
Хочешь — лошадью его!
У меня мозги за разум не заходят — верьте слову -
Задаю вопрос с намеком, то есть, лезу на скандал:
"Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову -
Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…"
Но и врач не лыком шит -
Он хитер и осторожен.
"Да, вы правы, но возможен
Ход обратный", — говорит.
Вот палата на пять коек,
Вот профессор входит в дверь -
Тычет пальцем: "Параноик", -
И поди его проверь!
Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку -
Я за вами, дорогие, как за каменной стеной,
На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, -
Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной!
Род мой крепкий — все в меня, -
Правда, прадед был незрячий;
Свекр мой — белогорячий,
Но ведь свекр- не родня!
"Доктор, мы здесь с глазу на глаз -
Отвечай же мне, будь скор:
Или будет мне диагноз,
Или будет — приговор?"
И врачи, и санитары, и светила все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной,
И очечки на цепочке как бы влагою покрылись,
У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной.
И нависло острие,
И поежилась бумага, -
Доктор действовал на благо,
Жалко — благо не мое, -
Но не лист перо стальное -
Грудь проткнуло, как стилет:
Мой диагноз — паранойя,
Это значит — пара лет!
Как в селе Большие Вилы,
Где ещё сгорел сарай,
Жили-были два громилы
Огромадной жуткой силы —
Братья Пров и Николай.Николай — что понахальней —
По ошибке лес скосил,
Ну, а Пров в опочивальни
Рушил стены — и входил.Как братья не вяжут лыка,
Пьют отвар из чаги —
Все от мала до велика
Прячутся в овраге.В общем, лопнуло терпенье:
Ведь добро — своё, не чьё,
Начинать вооруженье
И идти на усмиренье
Порешило мужичьё.Николай — что понахальней —
В тот момент быка ломал,
Ну, а Пров в какой-то спальне
С маху стену прошибал.«Эй, братан, гляди: ватага,
С кольями. Да слышь ли,
Чтой-то нынче из оврага
Рановато вышли!»Так, неудобно сразу драться —
Наш мужик так не привык,
Стали прежде задираться:
«Для чего, скажите, братцы,
Нужен вам безрогий бык?!»Николаю это странно:
«Если жалко вам быка —
С удовольствием с братаном
Можем вам намять бока!»Где-то в поле замер заяц,
Постоял — и ходу…
Пров ломается, мерзавец,
Сотворивши шкоду.«Ну-ка, кто попробуй, вылезь —
Вмиг разделаюсь с врагом!»
Мужики перекрестились,
Всей ватагой навалились:
Кто — багром, кто — батогом.Николай, печась о брате,
Первый натиск отражал,
Ну, а Пров укрылся в хате
И оттуда хохотал.От могучего напора
Развалилась хата,
Пров оттяпал ползабора
Для спасенья брата.«Хватит, брат, обороняться —
Пропадать так пропадать!
Коля, нечего стесняться, —
Колья начали ломаться, —
Надо, Коля, нападать!»По мужьям да по ребятам
Будут бабы слёзы лить…
Но решили оба брата
С наступленьем погодить.«Гляди в оба, братень, —
Со спины заходят!» —
«Может, оборотень?» —
«Не похоже вроде!»Дело в том, что к нам в селенье
Напросился на ночлег
И остался до Успенья,
А потом — на поселенье
Никчемушный человек.И сейчас вот из-за крика
Ни один не услыхал:
Этот самый горемыка
Чтой-то братьям приказал.Кровь уже лилась ручьями —
Так о чём же речь-то?
«Бей братьёв!» Но вдруг с братьями
Сотворилось нечто: Братьев как бы подкосило —
Стали братья отступать,
Будто вмиг лишились силы…
Мужичьё их попросило
Больше бед не сотворять.…Долго думали-гадали,
Что блаженный им сказал.
Но, как затылков ни чесали,
Ни один не угадал.И решили: он заклятьем
Обладает, видно…
Ну, а он сказал лишь: «Братья,
Как же вам не стыдно!»
Вдруг словно канули во мрак
Портреты и врачи,
Жар от меня струился, как
От доменной печи.Я злую ловкость ощутил,
Пошёл — как на таран,
И фельдшер еле защитил
Рентгеновский экран.И — горлом кровь, и не уймёшь —
Залью хоть всю Россию,
И — крик: «На стол его, под нож!
Наркоз! Анестезию!»Я был здоров — здоров как бык,
Как целых два быка, —
Любому встречному в час пик
Я мог намять бока.Идёшь, бывало, и поёшь,
Общаешься с людьми,
Вдруг крик — на стол тебя, под нож!
Допелся, чёрт возьми!..«Не надо нервничать, мой друг, —
Врач стал чуть-чуть любезней, —
Почти у всех людей вокруг
История болезни».Мне шею обложили льдом,
Спешат — рубаху рвут,
Я ухмыляюсь красным ртом,
Как на манеже шут.Я сам себе кричу: «Трави! —
И напрягаю грудь. —
В твоей запёкшейся крови
Увязнет кто-нибудь!»Я б мог, когда б не глаз да глаз,
Всю землю окровавить.
Жаль, что успели медный таз
Не вовремя подставить! Уже я свой не слышу крик,
Не узнаю сестру,
Вот сладкий газ в меня проник,
Как водка поутру.Цветастый саван скрыл и зал,
И лица докторов,
Но я им всё же доказал,
Что умственно здоров! Слабею, дёргаюсь и вновь
Травлю. Но иглы вводят
И льют искусственную кровь —
Та горлом не выходит.«Хирург, пока не взял наркоз,
Ты голову нагни:
Я важных слов не произнёс,
Послушай — вот они.Взрезайте, с богом, помолясь,
Тем более бойчей,
Что эти строки не про вас,
А про других врачей!..»Я лёг на сгибе бытия,
На полдороге к бездне,
И вся история моя —
История болезни.Очнулся я — на теле швы,
Медбрат меня кормил,
И все врачи со мной на вы,
И я с врачами мил.Нельзя вставать, нельзя ходить —
Молись, что пронесло,
Я здесь баклуш могу набить
Несчётное число.Мне здесь пролёживать бока
Без всяческих общений —
Моя кишка пока тонка
Для острых ощущений.Сам первый человек хандрил —
Он только это скрыл,
Да и Создатель болен был,
Когда наш мир творил.У человечества всего —
То колики, то рези,
И вся история его —
История болезни.Всё человечество давно
Хронически больно —
Со дня творения оно
Болеть обречено.«Вы огорчаться не должны, —
Врач стал ещё любезней, —
Ведь вся история страны —
История болезни.Живёт больное всё быстрей,
Всё злей и бесполезней —
И наслаждается своей
Историей болезни».
Ещё бы не бояться мне полётов,
Когда начальник мой Е.Б. Изотов,
Жалея вроде, колет, как игла:
«Эх! — говорит. — Бедняга!
У них и то в Чикаго
Три дня назад авария была».
Хотя бы сплюнул: всё же люди — братья,
И мы вдвоём, и не под кумачом…
Но знает, чёрт, и так для предприятья
Я — хоть куда, хоть как и хоть на чём.
Мне не страшно, я — навеселе,
Чтоб по трапу пройти, не моргнув,
Тренируюсь, уже на земле
Туго-натуго пояс стянув.
Но, слава богу, я не вылетаю —
В аэропорте время коротаю
Ещё с одним, таким же, — побратим!
Мы пьём седьмую за день
За то, что все мы сядем,
И, может быть, — туда, куда летим.
Пусть в ресторане не дают навынос,
Там радио молчит, там благодать —
Вбежит швейцар и рявкнет: «Кто на Вильнюс!
Спокойно продолжайте выпивать!»
Мне летать — острый нож и петля:
Ни поесть, ни распить, ни курнуть,
И к тому ж безопасности для
Должен я сам себя пристегнуть.
У автомата — в нём ума палата —
Стою я, улыбаюсь глуповато.
Он мне такое выдал, автомат!..
Невероятно: в Ейске
Почти по-европейски —
Свобода слова, если это мат.
Мой умный друг к полудню стал ломаться,
Уже наряд милиции зовут —
Он гнул винты у ИЛа-18
И требовал немедля парашют.
Я приятеля стал вразумлять:
«Паша! Пашенька! Паша! Пашут!
Если нам по чуть-чуть добавлять,
Так на кой-тебе шут парашют!»
Он объяснил — такие врать не станут —
Летел он раз, ремнями не затянут,
Вдруг — взрыв, но он был к этому готов,
И тут нашёл лазейку:
Расправил телогрейку
И приземлился в клумбу от цветов.
Мы от его рассказа обалдели!..
А здесь всё переносят, и не зря,
Все рейсы за последние недели
Уже на тридцать третье декабря.
Я напрасно верчусь на пупе,
Я напрасно волнуюсь вообще:
Если в воздухе будет ЧП —
Приземлюсь на китайском плаще.
Но, смутно беспокойство ощущая,
Припоминаю: вышел без плаща я!
Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать!
Вот только две соседки
С едой всучили сетки…
А сетки воздух будут пропускать!
…Прослушал объявление! но я бы
Уже не встал — теперь не подымай.
Вдруг слышу: «Пассажиры за ноябрь!
Ваш вылет переносится на май».
Зря я дёргаюсь: Ейск не Бейрут —
Пассажиры спокойней ягнят,
Террористов на рейс не берут,
Неполадки к весне устранят.
Считайте меня полным идиотом,
Но я б и там летал Аэрофлотом!
У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь.
А здесь — сиди и грейся:
Всегда задержка рейса,
Хоть день, а всё же лишний проживёшь.
Мы взяли пунш и кожу индюка — бр-р!
Теперь снуём до ветру в темноту:
Удобства — во дворе, хотя декабрь
И Новый год летит себе на ТУ.
Друг мой честью клянётся спьяна,
Что он всех, если надо, сместит.
«Как же так? — говорит. — Вся страна
Никогда никуда не летит!»
А в это время гдей-то в Красноярске,
На кафеле рассевшись по-татарски,
О промедленье вовсе не скорбя,
Проводит сутки третьи
С шампанским в туалете
Сам Новый год — и пьёт сам за себя.
Помешивая воблою в бокале,
Чтоб вышел газ — от газа он блюёт, —
Сидит себе на аэровокзале
И ждёт, когда наступит новый год.
Но в Хабаровске рейс отменён,
Там надёжно застрял самолёт…
Потому-то и новых времён
В нашем городе не настаёт.
Когда я об стену разбил лицо и члены
И всё, что только было можно, произнёс,
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».
Он сказал мне: «Приляг,
Успокойся, не плачь».
Он сказал: «Я не враг —
Я твой верный палач.
Уж не за полночь — за три,
Давай отдохнём.
Нам ведь всё-таки завтра
Работать вдвоём».
Раз дело приняло приятный оборот -
Чем черт не шутит — может, правда, выпить чаю?
— Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю.
Он попросил: «Не трожьте грязное бельё.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение моё —
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,
Молчаливо, прости,
Счёт веду головам.
Ваш удел — не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу,
Я смотрю делово:
Говори что хочу,
Обзывай хоть кого».
Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
«Приговорённый обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой».
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведёте вы себя на казни?»
И я ответил: «Вероятно, так себе…
Ах, прощенья прошу,
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.
Да у плахи сперва
Хорошо б подмели,
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли».
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо!» — «Что вы? Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет — у нас ковровые дорожки».
Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лёг ничком.
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.
Он шепнул: «Ни гугу!
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу — помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать…»
Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: «Остановись, мгновенье», —
чтоб стоны с воплями остались на губах!
—- Какую музыку, — спросил он, — дать при этом?
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
«…Будет больно — поплачь,
Если невмоготу», —
Намекнул мне палач.
Хорошо, я учту.
Подбодрил меня он,
Правда сам загрустил —
Помнят тех, кто казнён,
А не тех, кто казнил.
Развлёк меня про гильотину анекдотом,
Назвав её карикатурой на топор:
«Как много миру дал голов французский двор!..»
И посочувствовал наивным гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднён,
Был оживлён и сыпал датами привычно,
Он знал доподлинно, кто, где и как казнён,
И горевал о тех, над кем работал лично.
«Раньше, — он говорил, —
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил.
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант,
А на этом посту
Повернулось на лад».
Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва,
Рубил — должно быть, для наглядности — рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачёво.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках — особенно тепло.
Мы гоняли чаи,
Вдруг палач зарыдал —
Дескать, жертвы мои
Все идут на скандал.
«Ах вы, тяжкие дни,
Палачёва стерня.
Ну за что же они
Ненавидят меня?»
Он мне поведал назначенье инструментов.
Всё так не страшно — и палач как добрый врач.
«Но на работе до поры всё это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведёшь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
А он примерится, когда ты подойдёшь,
Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха».
Накричали речей
Мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
Пили чай — чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул, крича.
Я орал: «Кто посмел
Обижать палача!..»
Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло —
Такую ночь провёл, не каждому досталось!
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго чудного палача.