Пора любви среди полей,
Среди закатов тающих
И на виду у журавлей,
Над полем пролетающих.Теперь все это далеко.
Но в грустном сердце жжение
Пройдет ли просто и легко,
Как головокружение? О том, как близким был тебе,
И о закатах пламенных
Ты с мужем помнишь ли теперь
В тяжелых стенах каменных? Нет, не затмила ревность мир.
Кипел, но вспомнил сразу я:
Назвал чудовищем Шекспир
Ее, зеленоглазую.И чтоб трагедией души
Не стала драма юности,
Я говорю себе: «Пиши
О радости, о лунности…»И ты ходи почаще в луг
К цветам, к закатам пламенным,
Чтоб сердце пламенело вдруг,
Не стало сердце каменным.Да не забудь в конце концов,
Хоть и не ты, не ты моя:
На свете есть матрос Рубцов,
Он друг тебе, любимая.
Лето, лето к нам пришло!
Стало сухо и тепло.
По дорожке прямиком
Ходят ножки босиком.
Кружат пчелы, вьются птицы,
А Маринка веселится.
Увидала петуха:
— Посмотрите! Ха-ха-ха!
Удивительный петух:
Сверху перья, снизу — пух!
Увидала поросенка,
Улыбается девчонка:
— Кто от курицы бежит,
На всю улицу визжит,
Вместо хвостика крючок,
Вместо носа пятачок,
Пятачок дырявый,
А крючок вертлявый?
А Барбос, Рыжий пес,
Рассмешил ее до слез.
Он бежит не за котом,
А за собственным хвостом.
Хитрый хвостик вьется,
В зубы не дается.
Пес уныло ковыляет,
Потому что он устал.
Хвостик весело виляет:
«Не достал! Не достал!»
Ходят ножки босиком
По дорожке прямиком.
Стало сухо и тепло.
Лето, лето к нам пришло!
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.
И все и всех найдешь в порядке.
А ты — как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит, —
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.
Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.
В. Амлинскому
Среди печали и утех
Наверно, что-то я не видел.
Прошу прощения у тех,
Кого нечаянно обидел.
Когда бы это ни случилось —
Вчера лишь… Иль давным-давно
Ушла обида иль забылась, —
Прошу прощенья все равно…
Прошу прощенья у любви —
Наедине, не при народе,
Что уходил в стихи свои,
Как в одиночество уходят.
И у наставников своих
Прошу прощенья запоздало,
Что вспоминал не часто их,
Затосковал, когда не стало.
А вот у ненависти я
Просить прощения не стану.
За то, что молодость моя
Ей доброту предпочитала.
Не удивляйтесь, что сейчас,
Когда судьба мне время дарит,
Прошу прощения у вас.
Но знаю я — последний час
Обычно не предупреждает…
Позвони мне, позвони,
Позвони мне, ради Бога.
Через время протяни
Голос тихий и глубокий.
Звезды тают над Москвой.
Может, я забыла гордость.
Как хочу я слышать голос,
Как хочу я слышать голос,
Долгожданный голос твой.
Без тебя проходят дни.
Что со мною, я не знаю.
Умоляю — позвони,
Позвони мне — заклинаю,
Дотянись издалека.
Пусть над этой звездной бездной
Вдруг раздастся гром небесный,
Вдруг раздастся гром небесный,
Телефонного звонка.
Если я в твоей судьбе
Ничего уже не значу,
Я забуду о тебе,
Я смогу, я не заплачу.
Эту боль перетерпя,
Я дышать не перестану.
Все равно счастливой стану,
Все равно счастливой стану,
Даже если без тебя!
В тот самый день, когда твои созвучья
Преодолели сложный мир труда,
Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,
Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.
И яростным охвачен вдохновеньем,
В оркестрах гроз и трепете громов,
Поднялся ты по облачным ступеням
И прикоснулся к музыке миров.
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган.
И пред лицом пространства мирового
Такую мысль вложил ты в этот крик,
Что слово с воплем вырвалось из слова
И стало музыкой, венчая львиный лик.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла,
И понял ты живую прелесть мира
И отделил добро его от зла.
И сквозь покой пространства мирового
До самых звезд прошел девятый вал…
Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
Красочна крымская красота.
В мире палитры богаче нету.
Такие встречаются здесь цвета,
что и названья не знаешь цвету.Тихо скатясь с горы крутой,
день проплывет, освещая кущи:
красный,
оранжевый,
золотой,
синенький,
синеватый,
синющий.У городских простояв крылец,
скроется вновь за грядою горной:
темнеющий,
темный,
и под конец —
абсолютно черный.Но, в окруженье тюльпанов да роз,
я не покрылся забвенья ряской:
светлую дымку твоих волос
Крым никакой не закрасит краской.Ночью — во сне, а днем — наяву,
вдруг расшумевшись и вдруг затихая,
тебя вспоминаю, тебя зову,
тебе пишу, о тебе вздыхаю.Средь этаких круч я стал смелей,
я шире стал на таком просторе.
У ног моих
цвета любви моей —
плещет, ревёт, замирает море.
О Господи!
Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес — Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.С тоскою, которая памяти гнет,
Которая спать по ночам не дает.Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел, Решить, что мечты — это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.Но что тогда помнить мне, что мне любить.
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! —
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб все я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, — вконец изведи.
Не предаваясь «большевистским бредням»
жил себе Шариков буржуйчиком средним.
Но дернули мелкобуржуазную репку,
и Шариков шляпу сменил на кепку.
В кепке у Шарикова — умная головка;
Шариков к партии примазался ловко.
Дальше — о Шарикове добрые вести:
Шариков — делами ворочает в тресте.
Затем у Шарикова — родственников кучка.
Зашел один — пухлая ручка.
С братцем троюродным не станешь же драться?!
Шариков мандатом наделяет братца.
За первым, в спасение о родстве своем,
к мандатам родственнички тянутся вдвоем.
Стали и эти вдвоем в работу:
трест обрабатывать до седьмого поту.
А у Шарикова — даже палец затек:
требуют мандаты то свояк, то зятек.
Родственными связями упоен,
Шариков «связал» ими весь район.
Шариковы грабят в двести рук,
точь-в-точь — паутина, а в центре паук.
Так бы и висела, да РКК
смела в два счета Шарикова-паука.
На мыльной кобыле летит гонец:
«Король поручает тебе, кузнец,
сработать из тысячи тысяч колец
платье для королевы».Над черной кузницей дождь идет.
Вереск цветет. Метель метет.
И днем и ночью кузнец кует
платье для королевы.За месяцем — месяц, за годом — год
горн все горит и все молот бьет, -
то с лютою злобой кузнец кует
платье для королевы.Он стал горбатым, а был прямым.
Он был златокудрым, а стал седым.
И очи весенние выел дым
платья для королевы.Жена умерла, а его не зовут.
Чужие детей на кладбище несут.
— Так будь же ты проклят, мой вечный труд
платье для королевы! Когда-то я звезды любил считать,
я тридцать лет не ложился спать,
а мог бы за утро одно отковать
цепи для королевы.
Вы родня мне по крови и вкусу,
по размаху идей и работ,
белорусы мои, белорусы,
трудовой и веселый народ.Хоть ушел я оттуда мальчишкой
и недолго на родине жил,
но тебя изучал не по книжкам,
не по фильмам тебя полюбил.Пусть с родной деревенькою малой
беспредельно разлука долга,
но из речи моей не пропало
белорусское мягкое «га».Ну, а ежели все-таки надо
перед недругом Родины встать,
речь моя по отцовскому складу
может сразу же твердою стать.Испытал я несчастья и ласку,
стал потише, помедленней жить,
но во мне еще ваша закваска
не совсем перестала бродить.Пусть сегодня простится мне лично,
что, о собственной вспомнив судьбе,
я с высокой трибуны столичной
говорю о себе да себе.В том, как, подняв заздравные чаши
вас встречает по-братски Москва,
есть всеобщее дружество наше,
социальная сила родства.
Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам — не дай бог,
А меня — в товарный, и на восток,
И на прииски в Бодайбо.Не заплачешь ты и не станешь ждать,
Навещать не станешь родных,
Ну, а мне — плевать:
я здесь добывать
Буду золото для страны.Всё закончилось: смолкнул стук колёс,
Шпалы кончились, рельсов нет…
Эх бы взвыть сейчас! — жалко, нету слёз:
Слёзы кончились на семь лет.Ты не жди меня — ладно, бог с тобой,
А что туго мне — ты не грусти.
Только помни: не дай бог тебе со мной
Снова встретиться на пути! Срок закончится — я уж вытерплю.
И на волю выйду, как пить!
Но, пока я в зоне на нарах сплю,
Я постараюсь всё позабыть.Здесь леса кругом гнутся по ветру,
Синева кругом — как не выть!
Позади — семь тысяч километров,
Впереди — семь лет синевы…
Бежишь не от меня —
от себя ты бежишь.
Рандеву от меня,
убегаешь в Париж.
Мне в мобильный Сезам
объяснишь: “Например,
я внимала слезам
нотр-дамских химер”.
Для того ль Тебя Бог
оделил красотой,
чтоб усталый плейбой
рифмовался с тобой?
Именины Твои
справишь, прячась в Твери.
Для чего выходной?
Чтоб остаться одной?
Ты опять у окна,
как опята, бледна.
Ничего впереди.
От себя не сбежишь.
Ручки тянет к груди
нерождённый малыш…
Не догонишь, хрипя,
длинноногий табун.
Не догонит себя
одинокий бегун.
Ночью лапы толпы
станут потными.
Не рифмуешься Ты
с идиотами.
Каково самой
владеть истиной,
чтобы из одной
стать единственной!
Стиснешь пальцы, моля,
прагматизм бытия,
гениальность моя,
Ты — единственная.
Среди диспутов,
дисков, дискурсов
Ты — единственная:
будь Единственной.
Сысой Сысоич, туз-лабазник,
Бояся упустить из рук барыш большой,
Перед иконою престольной в светлый праздник
Скорбел душой:
«Услышь мя, господи! — с сияющей иконы
Сысоич не сводил умильно-влажных глаз. —
Пусть наживает там, кто хочет, миллионы,
А для меня барыш в сто тысяч… в самый раз…
Всю жизнь свою потом я стал бы… по закону…»
Сысоич глянул вбок, — ан возле богача
Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону
Тож зенки выпялил, молитвенно шепча:
«Пошли мне, господи, в заказчиках удачу…
Последние достатки трачу…
Чтоб обернуться мне с детишками, с женой,
С меня довольно четвертной…»
Купчина к бедняку прижался тут вплотную,
От злости став белей стены:
«Слышь? Лучше замолчи!..
На, сволочь, четвертную
И не сбивай мне зря цены!»
Перевод Якова Козловского
Сыновья, стали старше вы павших отцов.
Потому что на марше — любой из бойцов,
Потому что привалы годам не даны.
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
Не чернила, а кровь запеклась на земле,
Где писала любовь свою повесть в седле.
Этой повести строки поныне красны.
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
В вашем возрасте мы возглавляли полки,
Отсвет звёздности падал на наши клинки.
Опустили нас в землю, как в саблю ножны.
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
Мы не знали испуга пред чёрной молвой
И своею за друга клялись головой.
И отцов не позорили мы седины.
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
Все, что мы защищали, и вам защищать,
Все, что мы завещали, и вам завещать,
Потому что свобода не знает цены.
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
Нужно вам, как нагорью, далёко смотреть,
Волноваться, как морю, как звёздам, гореть
Будьте долгу верны, добрым думам верны
Вы о нас, сыновья, забывать не должны.
— У меня есть старший брат,
Очень умный парень! —
Уверяет всех ребят
Таня на бульваре.
— В красном галстуке он ходит,
В пионерской форме,
Сорняки на огороде
Вырывает с корнем!
И толстушка Валечка
Старшим братом хвалится:
— Если кто меня обидит —
Старший брат в окно увидит.
Если я заплакала —
Он проучит всякого.
Он готов меня спасти
И от тигра лютого.
Десять лет ему почти,
Павликом зовут его.
Катя в красном платьице
Как расплачется:
— Я одна ничья сестра, —
Цапнул кот меня вчера.
Что ж, меня кусай, царапай…
Я одна у мамы с папой,
Нету братьев у меня,
Папа с мамой — вся родня.
К ней подходит не спеша
Вовка — добрая душа.
Объявляет он ребятам:
— Буду Кате старшим братом.
С понедельника, с утра,
Будешь ты моя сестра.
Смотри, какое небо звездное,
Смотри, звезда летит, летит звезда.
Хочу, чтоб зимы стали веснами,
Хочу, чтоб было так, было всегда.
Загадай желанье самой синей полночью
И никому его не назови.
Загадай желанье, пусть оно исполнится —
Будет светло всегда, светло в нашей любви!
Мне этот час мечтою кажется,
Все соловьи земли спешат сюда.
И сердце вдруг по небу катится —
Оно звезда теперь, оно звезда.
Смотри, какое небо звездное,
Смотри, звезда летит, летит звезда.
Хочу, чтоб зимы стали веснами,
Хочу, чтоб было так, было всегда.
Загадай желанье самой синей полночью
И никому его не назови.
Загадай желанье, пусть оно исполнится…
Будет светло всегда, светло в нашей любви!
Это чувство, как проказа.
Не любовь. Любви тут мало.
Всё в ней было: сердце, разум…
Всё в ней было, всё пропало.Свет затмился. Правит ею
Человек иной породы.
Ей теперь всего нужнее
Всё забыть — ему в угоду.Стать бедней, бледней, бесстрастней…
Впрочем — «счастье многолико»…
Что ж не светит взор, а гаснет?
Не парит душа, а никнет? Ты в момент ее запомнишь
Правдой боли, силой страсти.
Ты в глазах прочтешь: «На помощь»!
Жажду взлета. Тягу к счастью.И рванешься к ней… И сразу
В ней воскреснет всё, что было.
Не надолго. Здесь — проказа:
Руки виснут: «Полюбила».Не взлететь ей. Чуждый кто-то
Стал навек ее душою.
Всё, что в ней зовёт к полёту,
Ей самой давно чужое.И поплатишься сурово
Ты потом, коль почему-то
В ней воскреснет это снова,
Станет близким на минуту.
. . . . . . . . . . . . . .Этот бред любовью назван.
Что ж вы, люди! Кто так судит?
Как о счастье — о проказе,
О болезни — как о чуде? Не любовь — любви тут мало.
Тут слепая, злая сила.-
Кровь прожгла и жизнью стала,
Страсть от счастья — отделила.
Не сразу все устроилось,
Москва не сразу строилась,
Москва слезам не верила,
А верила любви.
Снегами запорошена,
Листвою заворожена,
Найдет тепло прохожему,
А деревцу — земли.
Александра, Александра,
Этот город — наш с тобою,
Стали мы его судьбою —
Ты вглядись в его лицо.
Чтобы ни было в начале,
Утолит он все печали.
Вот и стало обручальным
Нам Садовое Кольцо.
Москву рябины красили,
Дубы стояли князями,
Но не они, а ясени
Без спросу наросли.
Москва не зря надеется,
Что вся в листву оденется,
Москва найдет для деревца
Хоть краешек земли.
Александра, Александра,
Что там вьется перед нами?
Это ясень семенами
Кружит вальс над мостовой.
Ясень с видом деревенским
Приобщился к вальсам венским.
Он пробьется, Александра,
Он надышится Москвой.
Москва тревог не прятала,
Москва видала всякое,
Но беды все и горести
Склонялись перед ней.
Любовь Москвы не быстрая,
Но верная и чистая,
Поскольку материнская
Любовь других сильней.
Александра, Александра,
Этот город — наш с тобою,
Стали мы его судьбою —
Ты вглядись в его лицо.
Чтобы ни было в начале,
Утолит он все печали.
Вот и стало обручальным
Нам Садовое Кольцо.
Нам выпал трудный век —
ни складу в нём, ни ладу.
Его огни слепят —
не видно ничего.
Мы ненавидим тех,
кого жалеть бы надо,
Но кто вовек жалеть
не стал бы никого.
И всё-таки, как знать —
наш суд не слишком скор ли?
Мы злы, а так легко
от злости согрешить.
Мы ненавидим тех,
чьи пальцы жмут нам горло,
Хоть знаем: им теперь
иначе не прожить.
Да, их унять — нельзя,
их убеждать — напрасно.
Но в нашу правду стыд
незнамо как проник.
Мы ненавидим тех,
кто стал рабом соблазна,
Забыв, что тот соблазн
пришел не через них.
Он через нас пришел,
наш дух в силки попался.
Такая в сердце сушь,
что как нам жить сейчас?
Мы ненавидим тех,
чьи жмут нам горло пальцы.
А ненависть в ответ
без пальцев душит нас.
Он не страдал, он не ходил за нею.
Не объяснялся, кепку теребя…
Она сама, однажды, чуть робея
Ему сказала: «Я люблю тебя».
Его друзья томились в ожиданье.
Худели от бессонницы и дум.
А вечером просили для свиданья
Его же новый, синенький костюм.
А тут сама в морозы прибегала.
На стул бросала шапку и пальто.
И он решил: ему такого мало.
И он решил, что это всё не то.
Ушёл, уехал, ждал особой встречи.
Других красивых провожал домой.
Ловя себя на том, что каждый вечер
Он, засыпая, думает о той.
Ей написал письмо на трёх страницах,
А через месяц получил назад.
Ну что с такой обидою сравнится,
Чем эта надпись «Выбыл адресат».
Вдруг стало всё бесцветным…
Не клеилась работа как на грех.
И виноват никто, как будто, не был,
Но счастье стало трудным, как у всех.
Рассказ мой вроде ни о чем
И в то же время обо всем.
Один известный кое-кто
Нам всем глаза открыл на то,
Что-то, что мы считали тем,
Оно меж тем не то совсем.
И нам пора расстаться с ним
И заменить его другим.
И сразу же во всех местах —
В домах, столовых, детсадах —
Все стали новое внедрять,
А старое искоренять.
А то это или не то —
Вокруг не понимал никто.
Прошло полгода или год —
Внедренье толку не дает.
А тут известный кое-кто
Вдруг почему-то стал никто.
А дело оказалось в том,
Что он ошибся кое в чем,
И кое в ком, и кое-где.
Короче говоря, везде.
И был другой рецепт назначен:
Все делать так же, но иначе.
И сразу же во всех местах —
В домах, столовых, детсадах —
Все стали новое внедрять,
А старое искоренять.
А то ли это иль не то —
Вообще не понимал никто.
И стало хуже кой-кому
От этого внедрения.
Уж больно верим мы тому,
Кто создает учения.
Наука движется вперед,
Лет через сто она поймет,
Что нужно есть, что нужно пить,
Что нужно жарить, что варить
И что настаивать на чем,
Но мы уж будем ни при чем.
Нашел толстяк Бегемот в камышах брошенный кем-то старый автомобиль. Позвал Бегемот Слона:
— Смотри, толстяк, какую я штуку нашел! Что делать будем?
— Хорошая штука! — сказал Слон. — Давай его вытащим и к делу
приспособим. Будем вдвоем кататься!..
Откуда ни возьмись — Заяц.
— Добрый день, друзья! Что нашли? Автомобиль? Очень хорошо! А ну,
взяли! А ну, еще разок!..
Вытащили толстяки машину из болота на сухой берег. Заяц в сторонке
стоял — командовал. Стали толстяки машину мыть, мотор заводить, шины надувать. Заяц в сторонке стоял — подсказывал. Стали толстяки дорогу протаптывать, дорожные знаки расставлять. Заяц в сторонке стоял — указывал. Стали толстяки в автомобиль садиться — поссорились: никак вдвоем на одно сиденье не сесть! А Заяц опять тут как тут! Вскочил в машину и поехал, но…
Недалеко уехал Косой. Налетел на дерево. Машина — вдребезги. Сам едва
уцелел.
Жалко толстяков, что зря потрудились. Машину жаль, что разбилась. А
Зайца не жаль! Почему не жаль? Сами догадайтесь!
На полях всё убрано, всё скошено.
Стали ярче звёздочки гореть.
Выходи гулять, моя хорошая, —
Дома невозможно усидеть.Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой! Мы сегодня песни всей бригадою
Будем петь всю ночь на берегу.
Жаль, что ночью я на ненаглядную
Наглядеться вдоволь не смогу.
Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой! Ты прости слова мои нескромные,
Только шире нет моей души…
Ой вы, ночи, ночи подмосковные,
До чего ж вы стали хороши! Завтра вновь нас ждут дела геройские.
Мчит нас ветер жизни молодой.
Хороша ты, юность комсомольская, —
Век не расставался бы с тобой!
Мороз был — как жара, и свет — как мгла.
Все очертанья тень заволокла.
Предмет неотличим был от теней.
И стал огромным в полутьме — пигмей.И должен был твой разум каждый день
Вновь открывать, что значит свет и тень.
Что значит ночь и день, и топь и гать…
Простые вещи снова открывать.Он осязанье мыслью подтверждал,
Он сам с годами вроде чувства стал.Другие наступают времена.
С глаз наконец спадает пелена.
А ты, как за постыдные грехи,
Ругаешь за рассудочность стихи.Но я не рассуждал. Я шел ко дну.
Смотрел вперед, а видел пелену.
Я ослеплен быть мог от молний-стрел.
Но я глазами разума смотрел.И повторял, что в небе небо есть
И что земля еще на месте, здесь.Что тут пучина, ну, а там — причал.
Так мне мой разум чувства возвращал.
Нет! Я на этом до сих пор стою.
Пусть мне простят рассудочность мою.
Прошло полгода молчанья
с тех пор, как стали клубиться
в жажде преображенья,
в горячей творящей мгле
твоих развалин оскалы,
твоих защитников лица,
легенды твои, которым
подобных нет на земле.
Прошло полгода молчанья
с тех пор, как мне стала сниться
твоя свирепая круча —
не отвести лица!
Как трудно к тебе прорваться,
как трудно к тебе пробиться,
к тебе, которой вручила
всю жизнь свою — до конца.
Но, как сквозь терний колючий,
сквозь ложь, клевету, обиды,
к тебе — по любой дороге,
везде — у чужих и в дому,
в вагоне, где о тебе же
навзрыд поют инвалиды,
в труде, в обычной заботе
к сиянию твоему.
И только с чистейшим сердцем,
и только склонив колено
тебе присягаю, как знамени,
целуя его края, —
Трагедия всех трагедий —
душа моего поколенья,
единственная, прекрасная,
большая душа моя.
Как мне тебе понравиться?
Стать мрачным и непонятным?
А может быть, вдруг прославиться
Поступком невероятным?
Или вдруг стать мятежным,
Порывистым и упрямым?
А может быть, нежным-нежным
И ласковым самым-самым…
А то вдруг лукаво-мглистым,
Сплетающим ловко сети?
Иль простодушно-чистым,
Доверчивым, словно дети?
Иль стать искушенным в жизни,
Солидным и мудрым очень,
Так, словно бы между прочим
Роняющим афоризмы?
Разгневать тебя мне, что ли,
Поссорясь с тобой всерьез?
Иль рассмешить до колик,
До радостно-глупых слез?
Богатым прийти иль бедным,
С подарками или без?
Словом ли вдруг хвалебным
Поднять тебя до небес?
Что делать? Куда направиться:
К другу или врагу?
Откуда решенье явится?
Как мне тебе понравиться,
Понять уже не могу!
А ты даже будто рада
Терзать меня, как юнца.
Но только любовь не надо
Испытывать без конца.
Запомни мое пророчество:
Когда-нибудь, как во сне,
Страдая от одиночества,
Ты снова придешь ко мне.
И, бросивши спесь красавицы,
Скажешь: — Встречай, чудак!
Я с сердцем не, а силах справиться.
Ну, как мне тебе понравится? —
А я улыбнусь: — Никак.
…И все не так, и ты теперь иная.
поешь другое, плачешь о другом…
Б. Корнилов 1 О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь,
а может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
1939 2 Перебирая в памяти былое,
я вспомню песни первые свои:
«Звезда горит над розовой Невою,
заставские бормочут соловьи…» …Но годы шли все горестней и слаще,
земля необозримая кругом.
Теперь — ты прав,
мой первый и пропащий, —
_пою другое, плачу о другом…
А юные девчонки и мальчишки
они — о том же: сумерки, Нева…
И та же нега в этих песнях дышит,
и молодость по-прежнему права.
Зачем же, родная, ты жмуришь глаза —
Пусть ветер бушует, грохочет гроза,
Пусть дождик поит молодые ростки,
Пусть сытыми будут в полях колоски.Умылись деревья дождём грозовым,
И старые вязы под стать молодым.
Пьют птицы в садах дождевую росу…
Но я вспоминаю иную грозу.К нам чёрные тучи не дождь принесли,
Не влагу для вечно прекрасной земли,
А кровь да над трупами в дымном лесу
Скупую солдатскую нашу слезу.Рыданья людей у сожжённых жилищ,
Ручонки детей над золой пепелищ.
Казалось, что им не дожить до весны…
Так вот почему не хочу я войны! Но с боя — и этим отчизна горда —
Мы взяли весну, как берут города.
Нам всякое дело теперь по плечу…
Так вот почему я войны не хочу!..Умылись деревья дождём грозовым,
И старые вязы под стать молодым,
В канавах, наполненных соком земли,
Мальчишки пускают свои корабли.
Резкий звон ворвался в полутьму,
И она шагнула к телефону,
К частому, настойчивому звону.
Знала, кто звонит и почему.
На мгновенье стала у стола,
Быстро и взволнованно вздохнула,
Но руки вперед не протянула
И ладонь на трубку не легла.
А чего бы проще взять и снять
И, не мучась и не тратя силы,
Вновь знакомый голос услыхать
И опять оставить все как было.
Только разве тайна, что тогда
Возвратятся все ее сомненья,
Снова и обман и униженья —
Все, с чем не смириться никогда!
Звон кружил, дрожал не умолкая,
А она стояла у окна,
Всей душою, может, понимая,
Что менять решенья не должна.
Все упрямей телефон звонил,
Но в ответ — ни звука, ни движенья.
Вечер этот необычным был,
Этот вечер — смотр душевных сил,
Аттестат на самоуваженье.
Взвыл и смолк бессильно телефон.
Стало тихо. Где-то пели стройно…
Дверь раскрыла, вышла на балкон.
В первый раз дышалось ей спокойно.
Свет похож на тьму,
В мыслях — пелена.
Тридцать лет тому
Началась война.Диктор — словно рад…
Душно, думать лень.
Тридцать лет назад
Был просторный день.Стала лишней ложь,
Был я братству рад…
А еще был дождь —
Тридцать лет назад.Дождь, азарт игры,
Веры и мечты…
Сколько с той поры
Утекло воды? Сколько средь полей
У различных рек
Полегло парней,
Молодых навек? Разве их сочтешь?
Раны — жизнь души.
Открывалась ложь
В свете новой лжи… Хоть как раз тогда
Честной прозе дня
Начала беда
Обучать меня.Я давно другой,
Проступила суть.
Мой ничьей тоской
Не оплачен путь.Но все та же ложь
Омрачает день.
Стал на тьму похож
Свет — и думать лень.Что осталось?.. Быт,
Суета, дела…
То ли совесть спит,
То ли жизнь прошла.То ль свой суд вершат
Плешь да седина…
Тридцать лет назад
Началась война.
«Я Баба-Яга —
Вот и вся недолга,
Я езжу в немазаной ступе.
Я к русскому духу не очень строга:
Люблю его… сваренным в супе.Ох, мне надоело по лесу гонять,
Зелье я переварила…
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«Добрый день! Добрый тень!
Я, дак, Оборотень!
Неловко вчерась обернулся:
Хотел превратиться в дырявый плетень,
Да вот посерёдке запнулся.И кто я теперь — самому не понять,
Эк меня, братцы, скривило!..
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«А я старый больной
Озорной Водяной,
Но мне надоела квартира:
Сижу под корягой, простуженный, злой,
Ведь в омуте — мокро и сыро.Вижу намедни — утопленник. Хвать!
А он меня — пяткой по рылу!..
Нет, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Такие дела:
Лешачиха со зла,
Лишив меня лешевелюры,
Вчера из дупла
на мороз прогнала —
У ей с Водяным шуры-муры.Со свету стали
совсем изживать —
Ну прост-таки гонят в могилу…
Нет, перестали
совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Русалке легко:
Я хвостом-плавником
Коснусь холодком
под сердечко…
Но вот с современным утопленником
Теперь то и дело осечка! Как-то утопленник стал возражать —
Ох, наглоталась я илу!
Ах, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«А я Домовой,
Я домашний, я свой,
А в дом не могу появиться —
С утра и до ночи стоит дома вой:
Недавно вселилась певица! Я ей — добром, а она — оскорблять:
Мол, Домового — на мыло!
Видно, нам стала всем изменять
Наша нечистая сила!»
Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черемуха — вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветки сирени в твоей руке.Чего ж, сероглазая, ты смеешься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой. То отвернешься.
То щуришься из-под широких бровей.И кажется: вот еще два мгновенья,
и я в этой нежности растворюсь, -
стану закатом или сиренью,
а может, и в облако превращусь.Но только, наверное, будет скушно
не строить, не радоваться, не любить —
расти на поляне иль равнодушно,
меняя свои очертания, плыть.Не лучше ль под нашими небесами
жить и работать для счастья людей,
строить дворцы, управлять облаками,
стать командиром грозы и дождей? Не веселее ли, в самом деле,
взрастить возле северных городов
такие сады, чтобы птицы пели
на тонких ветвях про нашу любовь? Чтоб люди, устав от железа и пыли,
с букетами, с венчиками в глазах,
как пьяные между кустов ходили
и спали на полевых цветах.
Ты и скрипку с собой принесла,
И заставила петь на свирели,
И, схватив за плечо, повела
Сквозь поля, голубые в апреле.
Пессимисту дала ты шлепка,
Настежь окна в домах растворила,
Подхватила в сенях старика
И плясать по дороге пустила.
Ошалев от твоей красоты,
Скряга вытащил пук ассигнаций,
И они превратились в листы
Засиявших на солнце акаций.
Бюрократы, чинуши, попы,
Столяры, маляры, стеклодувы,
Как птенцы из своей скорлупы,
Отворили на радостях клювы.
Даже те, кто по креслам сидят,
Погрузившись в чины и медали,
Улыбнулись и, как говорят,
На мгновенье счастливыми стали.
Это ты, сумасбродка весна!
Узнаю твои козни, плутовка!
Уж давно мне из окон видна
И улыбка твоя, и сноровка.
Скачет по полю жук-менестрель,
Реет бабочка, став на пуанты.
Развалившись по книгам, апрель
Нацепил васильков аксельбанты.
Он-то знает, что поле да лес —
Для меня ежедневная тема,
А весна, сумасбродка небес, -
И подружка моя, и поэма.
Ну что тебе надо еще от меня?
Чугунна ограда. Улыбка темна.
Я музыка горя, ты музыка лада,
ты яблоко ада, да не про меня!
На всех континентах твои имена
прославил. Такие отгрохал лампады!
Ты музыка счастья, я нота разлада.
Ну что тебе надо еще от меня?
Смеялась: «Ты ангел?» — я лгал, как змея.
Сказала: «Будь смел» — не вылазил из спален.
Сказала: «Будь первым» — я стал гениален,
ну что тебе надо еще от меня?
Исчерпана плата до смертного дня.
Последний горит под твоим снегопадом.
Был музыкой чуда, стал музыкой яда,
ну что тебе надо еще от меня?
Но и под лопатой спою, не виня:
«Пусть я удобренье для божьего сада,
ты — музыка чуда, но больше не надо!
Ты случай досады. Играй без меня».
И вздрогнули складни, как створки окна.
И вышла усталая и без наряда.
Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.
Ну что тебе надо еще от меня?»