Аудитория требует юмора,
Аудитория, в общем, права:
Ну для чего на эстраде угрюмые,
Словно солдаты на марше, слова?
И кувыркается бойкое слово,
Рифмами, как бубенцами, звеня.
Славлю искусство Олега Попова,
Но понимаю все снова и снова:
Это занятие не для меня… Требуют лирики. Лирика… С нею
Тоже встречаться доводится мне.
Но говорить о любви я умею
Только наедине.
Наедине, мой читатель, с тобою
Под еле слышимый шелест страниц
Просто делиться и счастьем, и болью,
Сердцебиеньем, дрожаньем ресниц… Аудитория жаждет сенсаций,
А я их, признаться, боюсь как огня.
Ни громких романов, ни громких оваций
Не было у меня.
Но если меня бы расспрашивал Некто:
Чем я, как поэт, в своей жизни горда?
Ответила б: «Тем лишь, что ради эффекта
Ни строчки не сделала никогда».
Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится.
Низко стелется птица, пролетев над моей головой.Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод на темной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов — первых слов на родном языке.Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
Увидавшие небо стада.А она над водой, над просторами круга земного,
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвётся цветы.
У каждого есть в жизни хоть одно,
свое, совсем особенное место.
Припомнишь двор какой-нибудь, окно,
и сразу в сердце возникает детство.Вот у меня: горячий косогор,
в ромашках весь и весь пропахший пылью,
и бабочки. Я помню до сих пор
коричневые с крапинками крылья.У них полет изменчив и лукав,
но от погони я не уставала —
догнать, поймать во что бы то ни стало,
схватить ее, держать ее в руках! Не стало детства. Жизнь суровей, строже.
А все-таки мечта моя жива:
изменчивые, яркие слова
мне кажутся на бабочек похожи.Я до рассвета по ночам не сплю,
я, может быть, еще упрямей стала —
поймать, схватить во что бы то ни стало!
И вот я их, как бабочек, ловлю.И с каждым разом убеждаюсь снова
я в тщетности стремленья своего —
с пыльцою стертой, тускло и мертво
лежит в ладонях радужное слово.
Нараспашку — при любой погоде,
Босиком хожу по лужам и росе.
Даже конь мой иноходью ходит,
Это значит — иначе чем все.Я иду в строю всегда не в ногу,
Сколько раз уже обруган старшиной.
Шаг я прибавляю понемногу,
И весь строй сбивается на мой.Мой кумир — на рынке зазывалы,
Каждый хвалит свой товар вразвес.
Из меня не выйдет запевалы —
Я пою с мелодией вразрез.Знаю, мне когда-то будет лихо,
Мне б заранее могильную плиту.
На табличке «Говорите тихо!»
Я второго слова не прочту.«Говорите тихо!» Как хотите,
Я второго слова не терплю,
Я читаю только «Говорите…» —
И, конечно, громко говорю.Из двух зол — из темноты и света —
Люди часто выбирают темноту,
Мне с любимой наплевать на это,
Мы гуляем только на свету.Ах, не кури, когда не разрешают,
Закури, когда невмоготу.
Не дури, когда не принимают
Наготу твою и немоту!
Перевод Роберта Рождественского
Вот судьи выстроились в ряд,
Полгоризонта заслоня.
И гневом их глаза горят,
А все слова летят в меня:
«Юнец, не бривший бороды,
Щенок, не помнящий добра,
Ответь нам: правда ли, что ты
Был с женщиной в лесу вчера?..»
Я судьям отвечаю: «Да!
Я многое в лесу нашел,
Мальчишкою я шел туда,
Оттуда я мужчиной шел!..»
Вновь судьи выстроились в ряд,
Полгоризонта заслоня.
И гневом их глаза горят,
А все слова летят в меня:
«Забыв о седине своей
И прежние забыв грехи,
Шел с женщиною ты и ей
Шептал любовные стихи?..»
«Да! — отвечаю судьям я.—
Шел с женщиной. Шептал слова.
И верил, что судьба моя
Светла, пока любовь жива!..»
А судьи грозно хмурят взгляд,
И снова требуют они:
«Нам непонятно, — говорят, —
Нам непонятно. Объясни…»
Я говорю им: «Есть любовь,
И, ощутив ее венец,
Взрослеет запросто юнец,
А старец молодеет вновь.
Становится певцом немой,
Становится певец немым.
Любовь — всегдашний спутник мой.
Я буду вечно молодым!»
Как-то раз Попугай начал хвастаться всем вокруг:
— Я умею говорить по-человечьи! Больше вы не услышите от меня ни одного слова на птичьем языке!
— Ох, ох! — разохались трясогузки. Вот умница! Он будет говорить только по-человечьи!
— Он умеет говорить по-человечьи? — переспросил старый Ворон.
— Ну что ж! Это неплохо! Но это еще не значит, что он умнее всех! Я тоже знаю несколько человечьих слов, но я при этом не считаю себя мудрецом!
— А вы поговорите с ним по-человечьи! — затрещали трясогузки. — На птичьем языке он и разговаривать с вами не станет. Вот увидите!
— Попробуем! — сказал Ворон и перелетел туда, где сидел очень важный попугай.
— Здравствуйте! — представился Ворон на чистом человечьем языке. Здравствуйте! Я — Ворон!
— Попка-дурак! Попка-дурак! — важно ответил ему Попугай тоже по-человечьи. — Попка-дурак!
— Вы слышите? — восхитились трясогузки. Он вас убедил?
— Да уж! — сказал Ворон. — Я с ним согласен!
Пионер! Всегда будь смелым,
Не бросай на ветер слов
И проверить слово делом
Будь готов!
— Всегда готов! Будь веселым, плавай, прыгай,
Жги костры среди кустов,
Но склонить лицо над книгой
Будь готов!
— Всегда готов! Развивай и ум и руки,
Помни: труд не даст плодов
Без учебы, без науки.
Будь готов!
— Всегда готов! В жизнь идя победным маршем,
В шуме битвы и трудов
Смену дать героям старшим
Будь готов!
— Всегда готов! Взглядом ясным и бесстрашным
Различать умей врагов.
За друзей стоять отважно
Будь готов!
— Всегда готов! Будь готов всегда вступиться
За калек, сирот и вдов
И за правду встать, как рыцарь,
Будь готов!
— Всегда готов! Будь готов отдать все силы
Делу славному отцов,
Послужить Отчизне милой
Будь готов!
— Всегда готов!
Много незабвенных мне сказала
слов и молодых и громовых
площадь у Финляндского вокзала,
где застыл тяжёлый броневик.
Кажется, что злей и беспощадней
щелкает мотор, как соловей,
и стоит у бойницы на башне
бронзовый сутулый человек.
Он в тумане северном и белом
предводителем громадных сил —
кепку из кармана не успел он
вытащить, а может, позабыл.
Говорит он строгим невским водам,
а кругом, литая встарь, она,
черным и замасленным заводом
Выборгская встала сторона.
Перед ним идет Нева рябая,
скупо зеленея, как трава,
он стоит, рукою вырубая
на граните грозные слова.
Он прищуренным смеется глазом,
серое пальто его звенит,
кажется, что оживает разом
неподвижный навсегда гранит.
Сдвинется, сейчас пойдёт, наверно,
буря обовьёт его — свежа, —
передачей гусеничной мерно,
злобно устрашая, дребезжа…
Ненависть моя — навеки знаменита,
я тебе, моё оружье, рад, —
а слова выходят из гранита,
на броневике они горят.
Как огонь, летят они в сраженье,
и несут они через века
славу и победу, убежденье
гениального большевика.
Потому что в мире нашем новом
и на новом нашем языке
имя Ленин будет первым словом
ощутимым, словно на руке.
Фрагмент из произведения «За далью — даль. (Две кузницы).»Урал!
Завет веков и вместе —
Предвестье будущих времен,
И в наши души, точно песня,
Могучим басом входит он —
Урал! Опорный край державы,
Ее добытчик и кузнец,
Ровесник древней нашей славы
И славы нынешней творец.Когда на запад эшелоны,
На край пылающей земли
Тот груз, до срока зачехленный,
Столов и гусениц везли, —
Тогда, бывало, поголовно
Весь фронт огромный повторял
Со вздохом нежности сыновней
Два слова:
— Батюшка Урал… Когда добром его груженный,
На встречной скорости состав,
Как сквозь тоннель гремит бетонный,
С прогибом рельсов даль прорвав, —
Не диво мне, что люд вагонный,
Среди своих забот, забав,
Невольно связь речей теряя,
На миг как будто шапку снял,
Примолкнет, сердцем повторяя
Два слова:
— Батюшка Урал…
Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету.
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки как перед бедою.
И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных Л теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается — то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
Перевод Якова Козловского
Захочет любовь, и в клубящейся мгле
Багряный цветок расцветет на скале,
И снег зажурчит на вершине.
Но в каменном сердце во все времена
Не в силах посеять она семена,
В нем терн прорастает поныне.
Смиряла любовь даже царственный гнев,
И кротким, как агнец, вдруг делался лев,
Лань рядом паслась, не робея.
Я видел воочию, как, зла не тая,
Под флейту факира танцует змея
На площади людной Бомбея.
И тихо любовь мне шепнула:
— Умей
Ты действовать, как заклинатели змей. —
И грустный напомнила случай:
Одна балерина в недавнем году,
Что с флейтой волшебной была не в ладу,
Змеей обернулась гремучей.
Словами любви, это помнит весь свет,
Великий целитель и славный поэт,
Недуги лечил Авиценна.
Завидная участь, счастливый удел,
Такие б стихи написать я хотел,
Где слово — лекарству замена!
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.
И все и всех найдешь в порядке.
А ты — как ряженый на святки —
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой.
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит, —
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.
Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.
Знаешь ли ты, что такое горе,
когда тугою петлей на горле?
Когда на сердце глыбою в тонну,
когда нельзя ни слезы, ни стона?
Чтоб никто не увидел, избави боже,
покрасневших глаз, потускневшей кожи,
чтоб никто не заметил, как я устала,
какая больная, старая стала…
Знаешь ли Ты, что такое горе?
Его переплыть — всё равно что море,
его перейти — всё равно что пустыню,
а о нём говорят словами пустыми,
говорят: «Вы знаете, он её бросил…»
А я без Тебя как лодка без вёсел,
как птица без крыльев,
как растенье без корня…
Знаешь ли Ты, что такое горе?
Я Тебе не всё ещё рассказала, —
знаешь, как я хожу по вокзалам?
Как расписания изучаю?
Как поезда по ночам встречаю?
Как на каждом почтамте молю я чуда:
хоть строки, хоть слова
оттуда….
оттуда….
Неважен возраст — все имеют цену,
Смотря чем дышишь ты и чем живёшь.
Мы всё же говорим: «Вот — наша смена!»,
Когда глядим на нашу молодежь.<В>
По другим мы дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время всё было не так.>А молодёжь смеётся, твист танцует,
И многого не принимаем мы,
А сами говорим: «Не существует
У нас проблемы с нашими детьми».<В>
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Хоть мы те же слова говорили…
В наше время всё было не так.>Но молодёжь, которую ругаем
За лёгкость, за беспечность и за джаз, —
Конечно, будет на переднем крае
В жестокий час и просто в трудный час.<В>
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время бывало и так —
Мы и те же слова говорили…
В наше время бывало и так!>За наше время нам не надо нимбов,
Не надо монументов, мелодрам…
Отцы и дети пусть враждуют в книгах,
А наши дети — доверяют нам!<В>
По одной мы дороге ступаем.
В наше время — держать только так!
Об одном мы и том же мечтаем:
В наше время — держать только так!>
Есть покладистые люди,
Нераздумчивый народ,
Как им скажут, так и будет,
Все исполнят в свой черед.
Много есть из них достойных,
Только я люблю не их,
А шерстистых, беспокойных,
Самобытных, волевых.
Все, что знают, — знают сами.
Решено — так решено.
Все, что сказано словами,
Все обдумано давно.
Хочешь — ставь его министром,
Хочешь — мастером пошли,
Будет тем же коммунистом
Он в любом краю земли.
Будет жить он без уступки,
Не идя на поводу,
Все решенья, все поступки,
Все ошибки на виду.А чтоб жизнь не заносила, —
Жесткой правды не тая,
Есть одна на свете сила —
Это Партия моя.
Перед ней смирив гордыню,
Как мальчишка вдруг смущен, —
И слова горчей полыни
Сердцем будет слушать он.
Беззаветный, твердоглазый,
Крепкорукий человек,
Может, что поймет не сразу,
Но зато поймет навек.
О Господи!
Как я хочу умереть,
Ведь это не жизнь,
а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва,
Но в стенках тюремных завязли слова.О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес — Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.С тоскою, которая памяти гнет,
Которая спать по ночам не дает.Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел, Решить, что мечты — это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.Но что тогда помнить мне, что мне любить.
Не жизнь ли саму я обязан забыть?
Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! —
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб все я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, — вконец изведи.
Довольно
сонной,
расслабленной праздности!
Довольно
козырянья
в тысячи рук!
Республика искусства
в смертельной опасности —
в опасности краска,
слово,
звук.
Громы
зажаты
у слова в кулаке, —
а слово
зовется
только с тем,
чтоб кланялось
событью
слово-лакей,
чтоб слово плелось
у статей в хвосте.
Брось дрожать
за шкуры скряжьи!
Вперед забегайте,
не боясь суда!
Зовите рукой
с грядущих кряжей:
«Пролетарий,
сюда!»
Полезли
одиночки
из миллионной давки —
такого, мол,
другого
не увидишь в жисть.
Каждый
рад
подставить бородавки
под увековечливую
ахровскую кисть.
Вновь
своя рубаха
ближе к телу?
А в нашей работе
то и ново,
что в громаде,
класс которую сделал,
не важно
сделанное
Петровым и Ивановым.
Разнообразны
души наши.
Для боя — гром,
для кровати —
шепот.
А у нас
для любви и для боя —
марши.
Извольте
под марш
к любимой шлепать!
Почему
теперь
про чужое поем,
изъясняемся
ариями
Альфреда и Травиаты?
И любви
придумаем
слово свое,
из сердца сделанное,
а не из ваты.
В годы голода,
стужи-злюки
разве
филармонии играли окрест?
Нет,
свои,
баррикадные звуки
нашел
гудков
медногорлый оркестр.
Старью
революцией
поставлена точка.
Живите под охраной
музейных оград.
Но мы
не предадим
кустарям-одиночкам
ни лозунг,
ни сирену,
ни киноаппарат.
Наша
в коммуну
не иссякнет вера.
Во имя коммуны
жмись и мнись.
Каждое
сегодняшнее дело
меряй,
как шаг
в электрический,
в машинный коммунизм.
Довольно домашней,
кустарной праздности!
Довольно
изделий ловких рук!
Федерация муз
в смертельной опасности —
в опасности слово,
краска
и звук.
Любим друг друга мы или не любим?
Мы спорим, мы что-то друг в друге судим,
Вздорим, к чему-то порой цепляемся,
Нередко друг друга подмять стараемся.
То недоверчивость нас смущает,
То ревность как пламенем обжигает,
А то вдруг тревога вонзает жало,
Что счастье ушло, что любовь пропала!
И то нам кажется, и это кажется,
Сердца то смеются, то гневом мучатся,
А что окажется, что окажется?
И что же в конце-то концов получится?
Как быть нам? Что важно, а что не важно?
И вдруг я открыл: подожди, послушай!
Любое кипенье совсем не страшно,
Самое страшное — равнодушье.
Наверно, во всяческом словаре
Нет слова хуже, чем равнодушье.
У Равнодушья — душа лягушья,
Глаза же как проруби в январе.
А тем, кто страдает, ревнует, спорит
В чьем сердце звенит и бунтует кровь,
Страшиться того, что ушла любовь,
Ну честное слово, никак не стоит!
Пока мы смеемся, бушуем, судим,
Любить мы друг друга, ей-богу, будем!
Твердил он нам: «Моя она!» —
«Да ты смеёшься, друг, да ты смеёшься!
Уйди, пацан, ты очень пьян,
А то нарвёшься, друг, гляди, нарвёшься!»
А он кричал: «Теперь мне всё одно!
Садись в такси — поехали кататься!
Пусть счётчик щёлкает, пусть, всё равно
В конце пути придётся рассчитаться».
Не жалко мне таких парней.
«Ты от греха уйди!» — твержу я снова.
А он — ко мне и всё — о ней…
«А ну, ни слова, друг, гляди, ни слова!»
Ударила в виски мне кровь с вином —
И, так же продолжая улыбаться,
Ему сказал я тихо: «Всё равно
В конце пути придётся рассчитаться!»
К слезам я глух и к просьбам глух —
В охоту драка мне, ох как в охоту!
И хочешь, друг, не хочешь, друг, —
Плати по счёту, друг, плати по счёту!..
А жизнь мелькает, как в немом кино, —
Мне хорошо, мне хочется смеяться.
А счётчик — щёлк да щёлк… Да, всё равно
В конце пути придётся рассчитаться…
Не только в день этот праздничный
в будни не позабуду:
живет между нами сказочник,
обыкновенное Чудо. И сказочна его доля,
и вовсе не шестьдесят
лет ему — много более!
Века-то летят, летят… Он ведь из мира древнейшего,
из недр человеческих грез
свое волшебство вернейшее,
слово свое нежнейшее
к нашим сердцам пронес. К нашим сердцам, закованным
в лед (тяжелей брони!),
честным путем, рискованным
дошел,
растопил,
приник. Но в самые темные годы
от сказочника-поэта
мы столько вдохнули свободы,
столько видали света.
Поэзия — не стареется.
Сказка — не «отстает».
Сердце о сказку греется,
тайной ее живет. Есть множество лживых сказок, —
нам ли не знать про это!
Но не лгала ни разу
мудрая сказка поэта.
Ни словом, ни помышлением
она не лгала, суровая.
Спокойно готова к гонениям,
к народной славе готовая. Мы день твой с отрадой празднуем,
нам день твой и труд — ответ,
что к людям любовь — это правда.
А меры для правды нет.
Взял билет до станции
Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
И крепкий чай.
А ещё шаталась
монотонная мгла.
А ещё задумчиво
гудел паровоз…
Там, на этой станции,
вершина была.
Тёплая вершина.
До самых звёзд.
Ты её по имени сейчас не зови,
хоть она осталась –
лицом на зарю…
Встал я у подножия
Первой любви.
Пусть не поднимусь уже –
так посмотрю.
Потянулся к камню
раскалённой рукой.
Голову закинул,
торопясь и дрожа…
А вершины вроде бы
и нет
никакой.
А она,
оказывается,
в пол-этажа…
Погоди!
Но, может быть,
память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
буквы смёрзлись.
Во фразе –
слова…
Ах, как замело всё!
Как замело!..
И летел из прошлого
поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели
нырял…
Есть такая станция –
Первая любовь.
Там темно и холодно.
Я проверял.
Ошибся тот, кто думал, что проспект
есть улица. Он влажный брег стихии
страстей и таинств. Туфельки сухие,
чтоб вымокнуть, летят в его просвет.Уж вымокла Как тяжек труд ходьбы
красавицам! Им стыдно или скушно
ходить, как мы. Им ведомо искусство
скольжения по острию судьбы.Простое слово чуждо их уму,
и плутовства необъяснимый гений
возводит в степень долгих песнопений
два слова: «Неуже-ели? Почему-у?»Ах, неуже-ели это март настал?
Но почему-у так жарко? Это странно!
Красавицы средь стекол ресторана
пьют кофе — он угоден их устам.Как опрометчив доблестный простак,
что не хотел остаться в отдаленьи!
Под взглядом их потусторонней лени
он терпит унижение и страх.Так я шутил, так брезговал бедой,
покуда на проспекте Руставели
кончался день. Платаны розовели.
Шел теплый дождь. Я был седым-седой.Я не умел своей душе помочь.
Темнело небо — медленно и сильно…
И жаль мне было, жаль невыносимо
Есенина в ту мартовскую ночь.
Теперь толкуют о деньгах
В любых заброшенных снегах,
В портах, постелях, поездах,
Под всяким мелким зодиаком.
Тот век рассыпался, как мел,
Который словом жить умел,
Что начиналось с буквы «Л»,
Заканчиваясь мягким знаком.
О, жгучий взгляд из-под бровей!
Листанье сборника кровей!
Что было содержаньем дней,
То стало приложеньем вроде.
Вот новоявленный Моцарт,
Сродни менялам и купцам,
Забыв про двор, где ждут сердца,
К двору монетному подходит.
Всё на продажу понеслось,
И что продать, увы, нашлось:
В цене всё то, что удалось,
И спрос не сходит на интриги.
Явились всюду чудеса,
Рубли раздув, как паруса,
И рыцарские голоса
Смехоподобны, как вериги.
Моя надежда на того,
Кто, не присвоив ничего,
Своё святое естество
Сберёг в дворцах или в бараках,
Кто посреди обычных дел
За словом следовать посмел,
Что начиналось с буквы «Л»,
Заканчиваясь мягким знаком.
1С боем взяли мы Орёл, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Брянская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Брянская улица на запад нас ведёт.2С боем взяли город Брянск, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Минская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Минская улица на запад нас ведёт.3С боем взяли город Минск, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Брестская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Брестская улица на запад нас ведёт.4С боем взяли город Брест, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Люблинская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Люблинская улица на запад нас ведёт.5С боем взяли город Люблин, город весь прошли,
И последней улицы название прочли,
А название такое, право, слово боевое:
Варшавская улица по городу идёт —
Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога
Варшавская улица на запад нас ведёт.6С боем взяли мы Варшаву, город весь прошли… На Берлин! Значит, нам туда дорога,
Значит, нам туда дорога.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей.
Всюду жизнь и вольно и широко,
Точно Волга полная, течет.
Молодым — везде у нас дорога,
Старикам — везде у нас почет.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Наши нивы глазом не обшаришь,
Не упомнишь наших городов,
Наше слово гордое «товарищ»
Нам дороже всех красивых слов.
С этим словом мы повсюду дома,
Нет для нас ни черных, ни цветных,
Это слово каждому знакомо,
С ним везде находим мы родных.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Над страной весенний ветер веет,
С каждым днем все радостнее жить.
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить.
Но сурово брови мы насупим,
Если враг захочет нас сломать, —
Как невесту. Родину мы любим,
Бережем, как ласковую мать.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Неужели песню не доброшу я
До родного, дальнего села,
Где сейчас пушистою порошею
Улица до крыш занесена?
А над ними розовое, раннее
Утро из-за синь-лесов встаёт.
Там в уютном домике с геранями
Валентина Павловна живёт.
Старая учительша. Ни жалоб
От неё, ни просьб не услыхать.
В сад её, единственный, пожалуй,
Яблок не ходили воровать.
Дров зимой вязанку не одну ей
Складывали утром у дверей.
Заменяла мать она родную
Тем, кто не запомнил матерей.
Мы росли. Мы крепли и мужали,
Уезжали, покидали дом,
Руки её старческие жали,
Пропадая в сумраке густом.
И когда пылающей зарницей
Подожжён был мирный горизонт,
Нам она вязала рукавицы,
Отсылала с адресом — «На фронт».
Но метели вскоре стали тише,
А когда последний выстрел смолк,
Мы решили все, что ей напишем
Длинное, хорошее письмо.
Только написать мы не успели —
Вновь война полнеба обожгла… Ходят одинокие метели
Нашей длинной улицей села.
Ночью у овинов, за околицей,
Ухает голодная сова…
Чтоб крепла трудовая Русь,
одна должна быть почва:
неразрываемый союз
крестьянства
и рабочего.
Не раз мы вместе были, чать:
лихая
шла година.
Рабочих
и крестьянства рать
шагала воедино.
Когда пришли
расправы дни,
мы
вместе
шли
на тронище,
и вместе,
кулаком одним,
покрыли по коронище.
Восстав
на богатейский мир,
союзом тоже,
вместе,
пузатых
с фабрик
гнали мы,
пузатых —
из поместий.
Войной
вражи́ще
лез не раз.
Единокровной дружбой
война
навек
спаяла нас
красноармейской службой.
Деньки
становятся ясней.
Мы
занялися стройкой.
Крестьянин! Эй!
Еще тесней
в ряду
с рабочим
стой-ка!
Бельмо
для многих
красный герб.
Такой ввинтите болт им —
чтобы вовек
крестьянский серп
не разлучился
с молотом.
И это
нынче
не слова —
прошла
к словам привычка!
Чай, всем
в глаза
бросалось вам
в газетах
слово
«смычка»?
— Сомкнись с селом! — сказал Ильич,
и город
первый
шествует.
Десятки городов
на клич
над деревнями
шефствуют.
А ты
в ответ
хлеба рожай,
делись им
с городами!
Учись —
и хлеба урожай
учетверишь
с годами.
Я слышу это не впервые,
В краю, потоптанном войной,
Привычно молвится: немые, —
И клички нету им иной.Старуха бродит нелюдимо
У обгорелых черных стен.
— Немые дом сожгли, родимый,
Немые дочь угнали в плен.Соседи мать в саду обмыли,
У гроба сбилися в кружок.
— Не плачь, сынок, а то немые
Придут опять. Молчи, сынок… Голодный люд на пепелище
Варит немолотую рожь.
И ни угла к зиме, ни пищи…
— Немые, дед? — Немые, кто ж! Немые, темные, чужие,
В пределы чуждой им земли
Они учить людей России
Глаголям виселиц пришли.Пришли и ног не утирали.
Входя в любой, на выбор, дом.
В дому, не спрашивая, брали,
Платили пулей и кнутом.К столу кидались, как цепные,
Спешили есть, давясь едой,
Со свету нелюди. Немые, —
И клички нету им иной.Немые. В том коротком слове
Живей, чем в сотнях слов иных,
И гнев, и суд, что всех суровей,
И счет великих мук людских.И, немоты лишившись грозной,
Немые перед тем судом
Заговорят. Но будет поздно:
По праву мы их не поймем…
Языки романской группы,
Юность древняя Земли!
Ставить памятник вам глупо —
Вы со сцены не сошли.И пускай в быту правительств
И учёных знатоков
Нынче в моде деловитость
Всяких новых языков, -
Будут люди обращаться
К вам и дальше — вновь и вновь.
Вы и самых чуждых наций
Втайне гордость и любовь.Есть в вас с самого начала
То, что нужно всем другим.
То, пред чем склонились галлы,
Разгромив уставший Рим, -
Нечто самое такое,
Без чего вокруг темно.
Что навек с мечтой людскою
В звуке слова сплетено.
Отзвук вечной литургии,
Гармоничность без прикрас.
Здесь, в Молдавии, впервые
Поражает это нас.И смущён ты чем-то вроде,
И чудно тебе сперва
Слышать в сельском обиходе
Вдруг ученые слова.Но войдя во всё охотно,
Понимаешь суть основ, -
Этот первый, обиходный,
Древний смысл высоких слов.Неужели всё так грустно,
И навек уйдут с земли
Ясность мысли, ясность чувства,
Всё, что вы в себе несли, -Звучность памяти и чести,
Благородство не на час?..
Лучше сгинуть с вами вместе,
Чем на свете жить без вас! Пусть звучит всё это глупо, -
Не хочу, чтоб вы прошли,
Языки романской группы,
Мудрость нежная Земли.
Я помню двух девочек, город ночной…
В ту зиму вы поздно спектакли кончали.
Две девочки ждали в подъезде со мной,
Чтоб вы, проходя, им два слова сказали.
Да, я провожал вас. И все-таки к ним,
Пожалуй, щедрей, чем ко мне, вы бывали.
Двух слов они ждали. А я б и одним
Был счастлив, когда б мне его вы сказали.
Я помню двух девочек; странно сейчас
Вдруг вспомнить две снежных фигурки у входа.
Подъезд театральный надолго погас.
Вам там не играть в зиму этого года.
Я очень далеко. Но, может, они
Вас в дальнем пути без меня провожают
И с кем-то другим в эти зимние дни,
Совсем как со мной, у подъезда скучают.
Я помню двух девочек. Может, живым
Я снова пройду вдоль заснеженных улиц
И, девочек встретив, поверю по ним,
Что в старый наш город вы тоже вернулись:
Боюсь, что мне незачем станет вас ждать,
Но будет все снежная, та же погода,
И девочки будут стоять и стоять,
Как вечные спутницы ваши, у входа…
Говорят, что конец — всему делу венец.
Так на свете всегда бывало.
Только мне, как ни дорог порой конец.
Все же чаще важней начало.
Нет в году многоцветнее ничего,
Чем сирень и начало лета.
Ну, а в сутках мне, право, милей всего
Утро. Алая песнь рассвета.
Где-то в дачном поселке вдруг выйдешь в сад
И зажмуришься в восхищенье:
Брызги солнца, немыслимый аромат
И стозвонное птичье пенье!
И, куда ни пришлось бы порой идти,
Лишь в начале любой дороги,
Не заботясь еще о конце пути,
Окрыленно шагают ноги.
И приятельский пир за любым столом
Где-то в комнате или в зале
С ровным строем приборов и хрусталем,
С первым тостом и первым хмельным огнем
Тоже лучше всего вначале.
Через час — ни веселья, ни красоты,
Все смешается в тарараме:
Лица, рюмки, закуски, слова, цветы —
Все в табачном дыму и гаме!
А любовь? Если в небо взлетят сердца
От сплошного хмельного буйства,
Ах, как редко умеем мы до конца
Сберегать и слова и чувства!
Мы черствеем, мы стынем от серых слов,
Будто трепет свой растеряли.
Нет, простите, товарищи, но любовь
Все же чаще хранят вначале!
И уверен я, счастье бы долгим стало
И не знали тоски сердца,
Если б в жизни мы часто, ища начало,
Не спешили достичь конца!
Как тучи на небосводе
В иные летят края,
Так чаще все с каждым годом
В незримую даль уходят
Товарищи и друзья…
То хмурятся, то улыбаются,
То грустно сострят порой
И словно бы в трюм спускаются,
Прощально махнув рукой…
Но разве не ясно людям,
Что век наш — всего мгновение.
И как там судьба ни судит,
Разлука недолгой будет,
Одно же мы поколение.
И как ни мила дорога,
А где-то сорвется вниз.
И мало еще иль много —
Попробуй-ка разберись!
И хочется до заката
Всем тем, кто еще вокруг.
Вдруг тихо сказать: — Ребята,
Припомним-ка все, что свято,
И сдвинем плотнее круг!
Мы мечемся, суетимся,
Черт знает с кем чару пьем,
Душой иногда мельчимся,
На друга подчас плюем.
И сами порой не рады
И знаем (ведь совесть есть).
Что черствость страшнее яда,
Что как-то иначе надо,
Да тупо мешает спесь.
А было б верней и легче
Бить словом лишь подлеца,
А с другом все чаще встречи,
А с другом все жарче речи
И в сплаве одном сердца!
Ведь часто, когда черствеешь
И дружбу зазря задел,
Вот думаешь, что сумеешь,
Исправишь еще, успеешь,
А выйдет, что не успел.
Легко ль наносить обиды,
Чтоб после набраться сил
И где-то на панихиде
Ходить с благородным видом,
Что истинным другом был!
Да, после, как на пожарище,
Сгоревшего не вернуть.
Не лучше ль, друзья-товарищи,
Избрать помудрее путь?!
Такой, где и слово крепче,
И радость теплей из глаз,
И дали светлей и резче,
И даже прощаться легче
В свой самый последний час!!!
…Лучшая змея,
По мне, ни к чёрту не годится.
И. А. КрыловСтрелок был в сапогах добротных,
Охотничьих, подкованных и плотных.
Он придавил змею железным каблуком.
Взмолилася змея перед стрелком:
«Не разлучай меня со светом!
Я натворила много зла.
Винюсь и ставлю крест на этом!
Есть змеи подлые. Я не из их числа.
Я буду, позабыв, что значит слово «злоба»,
Великодушие твое ценить до гроба.
Вот доказательство: два зуба у меня,
В обоих яд, их все боятся, как огня.
Ты можешь выкрутить мне оба!»
«Умильны, — отвечал стрелок, — слова твои,
Но только тот от них растает,
Природы кто твоей не знает:
Коль не добить зубов лишившейся змеи,
Пасть снова у неё зубами зарастает!»Ещё не наступили дни,
Но все мы знаем, что они
Не за горою,
Когда, прижатая железным каблуком,
Прикинувшись чуть не родной сестрою,
Фашистская змея затреплет языком:
«Клянусь, я жизнь свою по-новому устрою,
Ребёнку малому не причиню вреда.
Россия!.. Господи, да чтобы я когда…
Я горько плакала порою,
Все, мной сожжённые, припомнив города!
Я каюсь и в своём раскаянье тверда!»
Да мало ли чего ещё змея наскажет.
Но зубы вырастут, она их вновь покажет,
Все покаянные свои забыв слова.
Змеиная природа такова!
Змея, раскаявшись наружно,
Не станет жить с одной травы.
Лишить её, конечно, нужно,
Но не зубов, а — головы!
Перевод Якова Козловского
Неслась звезда сквозь сумрачные своды
И я подумал, грешный человек,
Что, промотавший собственные годы,
Живу, чужой присваивая век.
Не раз об этом думал я и ране,
Как будто каясь на хребтах годин.
Не оттого ль, что надо мной в тумане
Трубил прощально журавлиный клин?
Бродил ли я ущелием забытым,
Ручей ли видел, что в жару зачах,
Охотника встречал ли я с убитым
Оленем неостывшим на плечах.
Смотрел ли на огонь закатнокрылый,
Дрова испепелявший не впервой,
Стоял ли перед братскою могилой,
Как будто бы с повинной головой.
Мне снова вспоминалися поэты,
Что не достигли лермонтовских лет,
Но песни, что когда-то ими спеты,
Еще поныне изумляли свет.
А может, взял я крылья их тугие
И слово, что роднится с высотой,
Как взяли в жены их невест другие,
Окольцевав под свадебной фатой?
И мнилось мне, достойному свободы,
Покорства слов и непокорства рек,
Что, словно дни свои растратив годы,
Живу, чужой присваивая век.
Не потому ль других надежд на свете
Милей одна мне — умереть в чести.
Пред памятью погибших я в ответе,
Душеприказчик сгинувших в пути.
Пусть рвутся связи, меркнет свет,
Но подрастают в семьях дети…
Есть в мире Бог иль Бога нет,
А им придётся жить на свете.Есть в мире Бог иль нет Его,
Но час пробьет. И станет нужно
С людьми почувствовать родство,
Заполнить дни враждой и дружбой.Но древний смысл того родства
В них будет брезжить слишком глухо —
Ведь мы бессвязные слова
Им оставляем вместо духа.Слова трусливой суеты,
Нас утешавшие когда-то,
Недостоверность пустоты,
Где зыбки все координаты……Им всё равно придётся жить:
Ведь не уйти обратно в детство,
Ведь жизнь нельзя остановить,
Чтоб в ней спокойно оглядеться.И будет участь их тяжка,
Времён прервется связь живая,
И одиночества тоска
Обступит их, не отставая.Мы не придем на помощь к ним
В борьбе с бессмыслицей и грязью.
И будет трудно им одним
Найти потерянные связи.Так будь самим собой, поэт,
Твой дар и подвиг — воплощенье.
Ведь даже горечь — это свет,
И связь вещей, и их значенье.Держись призванья своего!
Ты загнан сам, но ты в ответе:
Есть в мире Бог иль нет Его —
Но подрастают в семьях дети.