Он шел,
держась
за прутья перил,
сбивался
впотьмах
косоного.
Он шел
и орал
и материл
и в душу,
и в звезды,
и в бога.
Вошел —
и в комнате
водочный дух
от пьяной
перенагрузки,
назвал
мимоходом
«жидами»
двух
самых
отъявленных русских.
Прогромыхав
в ночной тишине,
встряхнув
семейное ложе,
миролюбивой
и тихой жене
скулу
на скулу перемножил.
В буфете
посуду
успев истолочь
(помериться
силами
не с кем!),
пошел
хлестать
любимую дочь
галстуком
пионерским.
Свою
мебелишку
затейливо спутав
в колонну
из стульев
и кресел,
коптилку —
лампадку
достав из-под спуда,
под матерь,
под божью
подвесил.
Со всей
обстановкой
в ударной вражде,
со страстью
льва холостого
сорвал
со стены
портреты вождей
и кстати
портрет Толстого.
Билет
профсоюзный
изодран в клочки,
ногою
бушующей
попран,
и в печку
с размаха
летят значки
Осавиахима
и МОПРа.
Уселся,
смирив
возбужденный дух, —
небитой
не явится личности ли?
Потом
свалился,
вымолвив:
«Ух,
проклятые черти,
вычистили!!!»
Граждане,
мне
начинает казаться,
что вы
недостойны
индустриализации.
Граждане дяди,
граждане тети,
Автодора ради —
куда вы прете?!
Сто́ит
машине
распрозаявиться —
уже
с тротуара
спорхнула девица.
У автомобильного
у колесика
остановилась
для пудрения носика.
Объедешь мостовою,
а рядом
на лужище
с «Вечерней Москвою»,
встал совторгслужащий.
Брови
поднял,
из ноздри —
волосья.
«Что
сегодня
идет
в «Коло́ссе»?
Объехали этого,
других догнали.
Идут
какие-то
две канальи.
Трепать
галоши
походкой быстрой ли? ,
Не обернешь их,
и в ухо
выстрелив.
Спешишь —
не до шуток! —
и с прытью
с блошиною
в людской
в промежуток
вопьешься машиною.
И упрется
радиатор
в покидающих театр.
Вам ехать надо?
Что ж с того!
Прижат
мужчина к даме,
идут
по пузу мостовой
сомкнутыми рядами.
Во что лишь можно
(не язык —
феерия!)
в момент
обложена
вся шоферия.
Шофер
столкновеньям
подвел итог:
«Разинь
гудок ли уймет?!
Разве
тут
поможет гудок?!
Не поможет
и
пулемет».
Чтоб в эту
в самую
в индустриализацию
веры
шоферия
не теряла,
товарищи,
и в быту
необходимо взяться
за перековку
человеческого материала.
С интеллигентским
обличием редьки
жили
в России
теоретики.
Сидя
под крылышком
папы да мамы,
черепа
нагружали томами.
Понаучив
аксиом
и формул,
надевают
инженерскую форму.
Живут, —
возвышаясь
чиновной дорогою,
машину
перчаткой
изредка трогая.
Достигнув окладов,
работой не ранясь,
наяривает
в преферанс.
А служба что?
Часов потеря.
Мечта
витает
в высоких материях.
И вдруг
в машине
поломка простая, —
профессорские
взъерошит пряди он,
и…
на поломку
ученый,
растаяв,
смотрит так,
как баран на радио.
Ты хочешь
носить
ученое имя —
работу
щупай
руками своими.
На книги
одни —
ученья не тратьте-ка.
Объединись,
теория с практикой!
Петр Иваныч,
что такое?
Он,
с которым
не ужиться,
стал
нежнее, чем левкои,
к подчиненным,
к сослуживцам.
Целый день
сидит на месте.
Надо вам
или не надо,
проходите,
прите,
лезьте
сколько влезет —
без доклада.
Весь
бумажками окидан,
мыслит,
выгнувшись дугой.
Скрылась
к черту
волокита
от энергии
такой.
Рвет
бумажки,
мигом вызнав.
Тают,
как от солнца иней.
Этих
всех
бюрократизмов
просто
нету и в помине.
Свет
в лице
играет с тенью…
Где вы,
кисть
или резец?!
Нет
названий
поведенью,
поведенье —
образец.
Целомудрен,
— смейтесь, куры! —
Нету
силы
надивиться:
не плюет,
не пьет,
не курит
и
не смотрит на девиц он.
Петр Иваныч,
что такое?
Кто
подумать это мог!
Поведенье
таковое
нам,
простите,
невдомек.
Что случилось
с вами,
милый?
Расцвели вы
и взялись
с разутроенною силой
строить
нам
социализм.
Эти
возгласы
не в тон,
лоб
в сомнении
не тискай…
Что такое?
Это —
он
подтянулся
перед чисткой.
Нос на квинте,
щелки-глазки,
грусть в походке,
мрачный видик.
Петр Иванович Салазкин —
от природы
самокритик.
Пристает
ко всем,
сипя:
— Сбоку,
спереди гляжу ли,
должен
вам
раскрыть себя,
я —
бродяга,
вор
и жулик.
Пасть —
не пожелать врагу, —
мямлит
он
в своем кругу,
в гладь
зеркал
уныло глядя, —
с этой мордой
я
могу
зверски
превратить в рагу
даже
собственного дядю.
Разве
освещает ум
пару глазок,
тупо зрячих?
Ясно —
мне
казенных сумм
не доверишь.
Я
растрачу.
Посмотрите
мне
в глаза —
не в лицо гляжу,
а мимо.
Я,
как я уже сказал,
безусловно
подхалима!
Что за рот, —
не рот,
а щель.
Пальцы потные
червятся.
Я — холуй,
и вообще
жажду
самобичеваться. —
А на самом деле он
зря грустит,
на облик плача.
Петр Иваныч
наделен
уймой
самых лучших качеств.
Зубы — целы.
Все сполна.
Солнцем
лысина лоснится,
превосходная спина,
симпатичные
ресницы.
— Петр Иваныч,
меньше прыти,
оглядитесь,
мрачный нытик!
Нет ли
черт
приятных
сзади?
Нам ведь
нужен
самокритик,
а не
самоистязатель!
Сорвете производство —
пятилетку провороните.
Гудки,
гудите
во все пары.
На важнейшем участке,
на важнейшем фронте —
опасность,
отступление,
прорыв.
Враг
разгильдяйство
не сбито начисто.
Не дремлет
неугомонный враг.
И вместо
высокого,
настоящего качества —
порча,
бой,
брак.
Тонет
борьба,
в бумажки канув.
Борьбу
с бюрократом
ставьте на ноги
Не дадим,
чтоб для каких-то
бюрократов-болванов
ухудшилось
качество
болванки.
Поход
на себестоимость
заводами начат,
скоро ль
на лопатки
цены положите?
Цены
металлов
прыгают и скачут,
скачут
вверх,
как хорошие лошади.
Брось
не скрепленное
делом
пустословие!
Не сиди
у инструкций в тени.
Чем жаловаться
на
«объективные условия»,
сам
себя подтяни.
Назвался
«ударник»
и ждешь оваций.
Слова —
на кой-они лях!
Товарищ,
выйди
соревноваться
не в вызовах,
а
в делах.
Партиец,
не жалуйся
на свое неуменье,
задумайся,
профсоюзная головка.
Срыв
промфинплана
преступен
не менее,
чем спячка
в хлебозаготовках.
Кривая прогулов
снизилась,
спала.
Заметно
и простому глазу.
Но мало того,
что прогулов мало! —
И труд
используй
до отказу.
Сильным
средством
лечиться надо,
наружу
говор скрытненький!
Примите
против
внутренних неполадок
внутреннее
лекарство
самокритики
Иди,
работа,
ровно и планно.
Разводите
все пары!
В прорванных
цифрах
промфинплана
забьем,
заполним прорыв!
Куда бы
ты
ни направил разбег,
и как ни ерзай,
и где ногой ни ступи, —
есть Марксов проспект,
и улица Розы,
и Луначарского —
переулок или тупик.
Где я?
В Ялте или в Туле?
Я в Москве
или в Казани?
Разберешься? —
Черта в стуле!
не езда, а — наказанье.
Каждый дюйм
бытия земного
профамилиен
и разыменован.
В голове
от имен
такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
вместо
«Полкаша»
зовут:
«Собака имени Полкан».
«Крем Коллонтай.
Молодит и холит».
«Гребенки Мейерхольд».
«Мочала
а-ля Качалов».
«Гигиенические подтяжки
имени Семашки».
После этого
гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно —
про Мейерхольда будут спрашивать:
— «Который?
Это тот, который гребешок?»
Я
к великим
не суюсь в почтейнейшие лики
Я солдат
в шеренге миллиардной.
Но и я
взываю к вам
от всех великих:
— Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно!
Товарищ Иванов —
мужчина крепкий,
в штаты врос
покрепше репки.
Сидит
бессменно
у стула в оправе,
придерживаясь
на службе
следующих правил.
Подходит к телефону —
достоинство складкой.
— Кто спрашивает?
— Товарищ тот —
И сразу
рот
в улыбке сладкой —
как будто
у него не рот, а торт.
Когда
начальство
рассказывает анекдот,
такой,
от которого
покраснел бы и дуб, —
Иванов смеется,
смеется, как никто,
хотя
от флюса
ноет зуб.
Спросишь мнение —
придет в смятеньице,
деликатно
отложит
до дня
до следующего,
а к следующему
узнаете
мненьице —
уважаемого
товарища заведующего.
Начальство
одно
смахнут, как пыльцу…
Какое
ему,
Иванову,
дело?
Он служит
так же
другому лицу,
его печёнке,
улыбке,
телу.
Напялит
на себя
начальственную маску,
начальственные привычки,
начальственный вид.
Начальство ласковое —
и он
ласков.
Начальство грубое —
и он грубит.
Увидя безобразие,
не протестует впустую.
Протест
замирает
в зубах тугих.
— Пускай, мол,
первыми
другие протестуют.
Что я, в самом деле,
лучше других? —
Тот —
уволен.
Этот —
сокращен.
Бессменно
одно
Ивановье рыльце.
Везде
и всюду
пролезет он,
подмыленный
скользким
подхалимским мыльцем.
Впрочем,
написанное
ни для кого не ново
разве нет
у вас
такого Иванова?
Кричу
благим
(а не просто) матом,
глядя
на подобные истории:
— Где я?
В лонах
красных наркоматов
или
в дооктябрьской консистории?!
Товарищ Попов
чуть-чуть не от плуга.
Чуть
не от станка
и сохи.
Он —
даже партиец,
но он
перепуган,
брюзжит
баритоном сухим:
«Раскроешь газетину —
в критике вся,
любая
колеблется
глыба.
Кроют.
Кого?
Аж волосья
встают
от фамилий
дыбом.
Ведь это —
подрыв,
подкоп ведь это…
Критику
осторожненько
должно вести.
А эти
критикуют,
не щадя авторитета,
ни чина,
ни стажа,
ни должности.
Критика
снизу —
это яд.
Сверху —
вот это лекарство!
Ну, можно ль
позволить
низам,
подряд,
всем! —
заниматься критиканством?!
О мерзостях
наших
трубим и поем.
Иди
и в газетах срамись я!
Ну, я ошибся…
Так в тресте ж,
в моем,
имеется
ревизионная комиссия.
Ведь можно ж,
не задевая столпов,
в кругу
своих,
братишек, —
вызвать,
сказать:
— Товарищ Попов,
орудуй…
тово…
потише… —
Пристали
до тошноты,
до рвот…
Обмазывают
кистью густою.
Товарищи,
ведь это же ж
подорвет
государственные устои!
Кого критикуют? —
вопит, возомня,
аж голос
визжит
тенорком. —
Вчера —
Иванова,
сегодня —
меня,
а завтра —
Совнарком!»
Товарищ Попов,
оставьте скулеж.
Болтовня о подрывах —
ложь!
Мы всех зовем,
чтоб в лоб,
а не пятясь,
критика
дрянь
косила.
И это
лучшее из доказательств
нашей
чистоты и силы.
На съезде печати
у товарища Калинина
великолепнейшая мысль в речь вклинена:
«Газетчики,
думайте о форме!»
До сих пор мы
не подумали об усовершенствовании статейной формы.
Товарищи газетчики,
СССР оглазейте, —
как понимается описываемое в газете.
Акуловкой получена газет связка.
Читают.
В буквы глаза втыкают.
Прочли:
— «Пуанкаре терпит фиаско». —
Задумались.
Что это за «фиаска» за такая?
Из-за этой «фиаски»
грамотей Ванюха
чуть не разодрался:
— Слушай, Петь,
с «фиаской» востро держи ухо!
даже Пуанкаре приходится его терпеть.
Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.
Даже Стиннеса —
и то! —
прогнал из Рура.
А этого терпит.
Значит, богаче.
Американец, должно.
Понимаешь, дура?! —
С тех пор,
когда самогонщик,
местный туз,
проезжал по Акуловке, гремя коляской,
в уважение к богатству,
скидавая картуз,
его называли —
Господином Фиаской.
Последние известия получили красноармейцы.
Сели.
Читают, газетиной вея.
— О французском наступлении в Руре имеется?
— Да, вот написано:
«Дошли до своего апогея».
— Товарищ Иванов!
Ты ближе.
Эй!
На карту глянь!
Что за место такое:
А-п-о-г-е-й? —
Иванов ищет.
Дело дрянь.
У парня
аж скулу от напряжения свело.
Каждый город просмотрел,
каждое село.
«Эссен есть —
Апогея нету!
Деревушка махонькая, должно быть, это.
Верчусь —
аж дыру провертел в сапоге я —
не могу найти никакого Апогея!»
Казарма
малость
посовещалась.
Наконец —
товарищ Петров взял слово:
— Сказано: до своего дошли.
Ведь не до чужого?!
Пусть рассеется сомнений дым.
Будь он селом или градом,
своего «апогея» никому не отдадим,
а чужих «апогеев» — нам не надо. —
Чтоб мне не писать, впустую оря,
мораль вывожу тоже:
то, что годится для иностранного словаря,
газете — не гоже.
Горы злобы
аж ноги гнут.
Даже
шея вспухает зобом.
Лезет в рот,
в глаза и внутрь.
Оседая,
влезает злоба.
Весь в огне.
Стою на Риверсайде.
Сбоку
фордами
штурмуют мрака форт.
Небоскрёбы
локти скручивают сзади,
впереди
американский флот.
Я смеюсь
над их атакою тройною.
Ники Картеры
мою
недоглядели визу.
Я
полпред стиха —
и я
с моей страной
вашим штанишкам
бросаю вызов.
Если
кроха протухла,
плеснится,
выбрось
весь
прогнивший кус.
Посылаю к чертям свинячим
все доллары
всех держав.
Мне бы
кончить жизнь
в штанах,
в которых начал,
ничего
за век свой
не стяжав.
Нам смешны
дозволенного зоны.
Взвод мужей,
остолбеней,
цинизмом поражён!
Мы целуем
— беззаконно! —
над Гудзоном
ваших
длинноногих жён.
День наш
шумен.
И вечер пышен.
Шлите
сыщиков
в щёлках слушать.
Пьём,
плюя
на ваш прогибишен,
ежедневную
«Белую лошадь».
Вот и я
стихом побрататься
прикатил и вбиваю мысли,
не боящиеся депортаций:
ни сослать их нельзя
и не выселить.
Мысль
сменяют слова,
а слова —
дела,
и глядишь,
с небоскрёбов города,
раскачав,
в мостовые
вбивают тела —
Вандерлипов,
Рокфеллеров,
Фордов.
Но пока
доллар
всех поэм родовей.
Обирая,
лапя,
хапая,
выступает,
порфирой надев Бродвей,
капитал —
его препохабие.
1.
Три битых брели генерала,
был вечер печален и сер.
Все трое, задавшие драла
из
РСФСР.
2.
Юденич баском пропи́тым
скулит: «Я, братцы, готов.
Прогнали обратно побитым,
да еще прихватили Гдов.
Нет целого места на теле.
За фрак эполеты продам,
пойду служить в метрд’отели
по ярмарочным городам».
3.
Деникин же мрачно горланил:
«Куда мне направить курс?
Не только не дали Орла они,
а еще и оттяпают Курск.
Пойду я просить Христа ради,
а то не прожить мне никак.
На бойню бы мне в Петрограде
на должность пойти мясника».
4.
Визглив голосок адмирала,
и в нем безысходная мука:
«А я, я — вовсе марала,
Сибирь совершенно профу̀кал.
Дошел я, братцы, до точки,
и нет ни двора, ни кола́!
Пойду и буду цветочки
сажать, как сажал Николя̀».
5.
Три битых плелись генерала,
был вечер туманен и сер.
А флаги маячили алонад
РСФСР
Новый год Антанты:
1.
Дворцы сияют,
песнею звуча.
Шакалы!
Закрыли хоть двери б!
Наполнив кровью,
как золото чаш,
об череп
чокают череп.
2.
Но оборвется
веселия ход,
зря
музыканты наняты.
Таким вот
явится
новый год
на волчий пир Антанты.
Новый год России:
3.
Нет
у нас
виноградных лоз,
голод —
ужины наши,
и влагой
обиженно-горьких слез
мы
щек не наполним чаши.
4.
Мы верим:
неся спасенье от
войны
и прочих бед нам,
во всем плодородии
новый год
придет
в венце победном!
1.
Ходит вокруг да около времени.
Чем разрешится старуха от бремени?
2.
Лев родится или овца?
И вдруг — о ужас! — весь в отца.
3.
Бык белогвардейский ревет ярый,
рогами и копытами землю роя.
Красным казался год старый,
а новый оказывается краснее втрое.
1.
С очень кислым лицом
перед хитрым ларцом
буржуа-англичане сидели.
«Н-да, мол, русский вопрос
разрешить мудрено-с:
тут истратишь не дни, не недели».
2.
Разрубали мечом,
ковыряли ключом:
где ж «секрет» и какого-де рода?..
С очень кислым лицом
перед хитрым ларцом
англичане сидели два года!..
3.
А и прост был ларец…
Англичанин-мудрец
зря трудился с ключами и с прочим…
От усилий аж взмок, —
а «мудреный замок»
без труда был бы отперт РАБОЧИМ!
Оседлавши белу лошадь,
мчит Юденич в Смольный…
Просмоли свои галоши, —
едешь в непросмоленной!
Милюков в Москве во фраке —
в учредилке лидером…
Брось, Павлуша, эти враки —
уши все повыдерем.
Коронованный в Кремле,
правлю я Москвою.
Эй, Деникин, слёз не лей,
псом побитым воя!
Всех куплю моим долла́ром —
быть Руси под Лигою.
Мне таких не надо даром —
убирайтесь с фигою!
Всех я красных раскидаю —
сяду я в правители.
Битый шел Колчак к Китаю.
Вы его не видели?
Питер бунтом взял эсер.
Флот английский на́ море.
Что-то день сегодня сер
в чрезвычайной камере.
Раньше художники,
ландышами дыша,
рисуночки рисовали на загородной дачке, —
мы не такие,
мы вместо карандаша
взяли каждый
в руки
по тачке.
Эй!
Господа!
Прикажете подать?
Отчего же,
пожалуйста!
Извольте!
Нате!!!
В очередь!
В очередь!
Не толпитесь, господа!
Всех прокатим
теперь мы вас!
Довольно — вы́ нас!!!
Нельзя ли какова премьера-министра?!
С доставкой в яму
разбивочно и на вынос?
Заказы исполняем аккуратно и быстро!
Смотрите, не завалялась ли какая тварь еще.
Чтоб не было никому потачки!
Россия не ждет.
Товарищи!
В руки по тачке!
Дивятся англичане — чтой-то?!
Везут на тачке Джорджа-Ллойда…
За то везут его на тачке,
чтоб белым
он не давал подачки!
Курилка меньшевистский о́жил
и канитель заводит ту же.
Чем нам свистеть из царской ложи,
попрежнему сидели б в луже…
Рабочей России Красной рыцарь
вновь предлагает Европе мириться.
Их дипломаты задумались горько.
Рабочий Антанты! Решенье ускорь-ка!
Колчак, Деникин и Юденич
буржуя везть на Русь взялись
и все втроем
в него впряглись.
Везти буржуя — труд не тяжкий,
да отступать во все стал ляжки
Колчак.
А два других,
как во́роны,
от красных разлетелись в стороны.
БУРЖУЯМ ВЫВОД БАСНИ ЯСЕН:
БЕГИ ОТ КРАСНЫХ ВОСВОЯСИ.
1.
Жил я, мальчик, веселился
и имел свой капитал.
Капитала я лишился
и в неволю жить попал.
2.
Суди люди, суди бог,
кого я любила,
по морозу босиком
рысью отходила…
3.
Хаз-Булат молодой!
Я тебя не снабжу
золотою казной:
сам без денег сижу…
4.
Вот, буржуазные мессии,
над всей затеей вашей крест.
Кто Брест готовит для России,
Тот — сам напорется на Брест.
Юденич Питер брал,
шел бодро и легко.
И так зашел ужасно далеко,
что более
назад не возвращался…
Читатель
он тебе не попадался?!
У попов под гривой зуд…
Взять министров им с кого?
Бросьте!
Скоро вывезут
и вас
и папу римского!
Тачку в руки красноармейцам плечистым!
Очисть от белых
Россию
тщательно!
Деникина вывезем,
и гладким и чистым
социалистическое отечество
станет окончательно!
1.
Затряслися без подмазки
красные ваго́ники.
Дожидайтесь нашей встряски,
золотопого́нники.
2.
Милый мой на красном фронте
забирает города.
Мой платок не очень теплый,
да окраска хоть куда.
3.
Половицей я хожу,
другая выгибается.
Кулаки меня клянут,
бедный улыбается.
4.
Как Юденич в танке ехал,
а Колчак в броневике.
Оказались два злодея
да на красном на штыке.
Рабочие, не место фразам!
Чем за буржуем врозь гоняться,
вези, взвалив на тачку разом,
всю воровскую Лигу наций.
1.
Оружие дипломатов Антанты — язычище.
2.
Так наврут европейскому рабочему,
что не наврешь чище!
3.
«Мы-де
ни Врангелю не помогаем,
ни Польше,
4.
мы, мол,
мира жалаем,
чего больше!»
5.
А ихние наймиты
здесь же рядом
в Польшу
шлют
снаряд за снарядом.
6.
Попробуйте поверьте —
доверуетесь до смерти!
7.
Рабочие,
забудьте дипломатический язык.
Ваш язык —
пушечный зык!
8.
Разговоры — ерунда,
разговоры — нуль!
Язык рабочего —
язык пуль!
9.
Речь одна в положеньи таком —
не языком вертеть,
а штыком!
1.
Раньше для увеселения толстопузых взора
на елку навешивали горы сора.
2.
Другая работа у нашей елки:
наши елки для сора метелки.
Раньше были писатели белоручки.
Работали для крохотной разряженной кучки.
А теперь писатель — голос масс.
Станет сам у наборных касс.
И покажет в день писательского субботника,
что Россия не белоручку нашла, а работника.
Ха, ха, ха, ха, ха… Можно со смеху умориться:
Врангель предлагает Советской России мириться.
«Я, — говорит он Керзону, — помирюсь,
только пусть меня признает Советская Русь».
Призна́ем обязательно,
как не признать
такую родовитую знать!
Тако́ва у Врангеля увидите министра финансова —
стоит посмотреть только на́ нос его!
Будут
у такого
финансы хороши,
будет
за водку
выколачивать гроши.
А министр юстиции
еще почище.
Посмотрите только
ему на кулачище.
Не успеем и оглянуться тут,
как в России всей равномордие введут.
А вот и иностранных дел министр,
перед дипломатами Антанты старается, быстр.
Не пройду и премьера ихнего мимо я,
вот он,
с товарами за плечами, орет:
«А вот подходите!
Единая-неделимая!»
Правильно, не врет.
По частям не продаст,
ждет, за неделимую
кто сразу даст!
Товарищи красноармейцы,
как в Крыму будете,
всё это правительство «попризнавать» не забудьте.
1.
Сья история была
в некоей республике.
Баба на базар плыла,
а у бабы бублики.
2.
Слышит топот близ её,
музыкою ве́ется:
бить на фронте пановьё
мчат красноармейцы.
3.
Кушать хотца одному,
говорит ей: «Тетя,
бублик дай голодному!
Вы ж на фронт нейдете?!
4.
Коль без дела будет рот,
буду слаб, как мощи.
5.
Пан республику сожрет,
если будем тощи».
6.
Баба молвила: «Ни в жисть
не отдам я бублики!
Прочь, служивый! Отвяжись!
Черта ль мне в республике?!»
7.
Шел наш полк и худ и тощ,
паны ж все саженные.
Нас смела панова мощь
в первом же сражении.
8.
Мчится пан, и лют и яр,
смерть неся рабочим;
к глупой бабе на базар
влез он между прочим.
9.
Видит пан — бела, жирна
баба между публики.
Миг — и съедена она.
И она и бублики.
1
0.
Посмотри, на площадь выйдь —
ни крестьян, ни ситника.
Надо во-время кормить
красного защитника!
1
1.
Так кормите ж красных рать!
Хлеб неси без вою,
чтобы хлеб не потерять
вместе с головою!
Буржуазия праздники праздновала пьянством.
А мы пролетарский праздник — молотом,
серпом,
книгой празднуем.
1.
Когда
победили в России рабочие
2.
и грянула первая годовщина,
3.
мало беспокоились буржуи,
гуляли чинно.
4.
Грянула вторая годовщина, —
5.
заволновались буржуи,
не помня звания и чина.
6.
В третью годовщину
7.
небо
от натуги
кажется с овчину.
8.
Надо,
чтобы в день празднования четвертого
9.
Советская Россияне смущала буржуя мертвого.
1.
Радуется пан,
2.
прибыли льются.
3.
Смотри! не надо особенной хитрости,
4.
чтоб видеть: скоро революцией
все награбленное удастся вытрясти.
Врангель, Врангель, где ты был? —
У Ллойд-Джорджа танк добыл!
Врангель, Врангель, где ты был? —
У французов войск добыл!
Где ты будешь, Врангель мой? —
В море шлепнешь головой.