Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место.
Было тускло от винных паров.
Вдруг кто-то вошел — и сквозь гул голосов
Сказал: «Вот моя невеста».
Никто не слыхал ничего.
Все визжали неистово, как звери.
А один, сам не зная отчего, —
Качался и хохотал, указывая на него
И на девушку, вошедшую в двери.
Она уронила платок,
И все они, в злобном усильи,
Как будто поняв зловещий намек,
Разорвали с визгом каждый клочок
И окрасили кровью и пылью.
Когда все опять подошли к столу,
Притихли и сели на место,
Он указал им на девушку в углу,
И звонко сказал, пронизывая мглу
«Господа! Вот моя невеста».
И вдруг тот, кто качался и хохотал,
Бессмысленно протягивая руки,
Прижался к столу, задрожал, —
И те, кто прежде безумно кричал,
Услышали плачущие звуки.25 декабря 1902
Великой Княгине
Елизавете Маврикиевне
В тени дубов приветливой семьею
Вновь собрались за чайным мы столом.
Над чашками прозрачною струею
Душистый пар нас обдавал теплом.
Все было здесь знакомо и привычно,
Кругом все те же милые черты.
Казалось мне: походкою обычной
Вот-вот пойдешь и сядешь с нами ты.
Но вспомнил я, что ты теперь далеко
И что не скоро вновь вернешься к нам
Подругою моей голубоокой
За чайный стол к развесистым дубам!
Поставил вина изумрудного кубки.
Накрыл я приборы Мои стол разукрашен.
Табачный угар из гигантовой трубки
на небе застыл в виде облачных башен.
Я чую поблизости поступь гиганта.
К себе всех зову я с весельем и злостью.
На пир пригласил горбуна-музыканта.
Он бьет в барабан пожелтевшею костью.
На мшистой лужайке танцуют скелеты
в могильных покровах неистовый танец.
Деревья листвой золотою одеты.
Меж листьев блистает закатный багрянец.
Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.
Закат догорел среди облачных башен.
Сгущается мрак… Не сидеть нам во мгле ведь?
Поставил на стол я светильников девять.
Пришел, нацепив ярко-огненный бант,
мастито присев на какой-то обрубок,
от бремени лет полысевший гигант
и тянет вина изумрудного кубок.
…Суровый идиот я грохнулся
на стол
Желая лоб разбить иль древо
И поднялся в рядах содом
Всех потрясла дикарская
вера
На огненной трубе чертякой
Я буду выть лакая жар
Живот наполню шкваркой
всякой
Рыгая вслед склоненных пар…
И на зубах растаял чистый
сахар
Не-вин-ной детской костки
Я волчий глаз я знахарь
Преступник молодой сож-
жен как в звестке
И вот не знавшего болезней
Краснела сальная нога
Что бунт или начинка пирога
Что для отечества полезней
а-а! жадно есть начну живых
Законы и пределы мне ли?
И костью запущу в ряды
Чтобы навек глазеи онеме-
ли
Завёлся озорник у нас.
Горюет вся семья.
В квартире от его проказ
Буквально нет житья!
Никто с ним, правда, не знаком,
Но знают все зато,
Что виноват всегда во всём
Лишь он один — НИКТО!
Кто, например, залез в буфет,
Конфеты там нашёл
И все бумажки от конфет
Кто побросал под стол?
Кто на обоях рисовал?
Кто разорвал пальто?
Кто в папин стол свой нос совал?
НИКТО, НИКТО, НИКТО!
— НИКТО — ужасный сорванец!
Сказала строго мать. —
Его должны мы наконец
Примерно наказать!
НИКТО сегодня не пойдёт
Ни в гости, ни в кино!
Смеётесь вы?
А нам с сестрой
Ни капли не смешно!
Ало-атласные туфли были поставлены на стол,
Но со стола поднимались и прижимались к губам.
Создал сапожник-художник, а инженер вами хвастал.
Ало-атласные туфли глаз щекотали гостям.Ало-атласные туфли, вы наподобие гондол,
Помните температуру требовательной ноги?
Ало-атласные туфли, сколько купивший вас отдал
Разума и капитала — знает один Ибрагим… Ало-атласные туфли с дымчатым кроличьим мехом
Грелись кокетно в ладонях и утопали в коврах,
Топали в пламенном гневе, то содрогались вы смехом,
Вас на подносах носили на вакханальных пирах.Плавали бурно в шампанском, кушали пряные трюфели,
Аэропланом взлетали, били мужчин по щекам,
Ало-атласные туфли, ало-атласные туфельки!
Вы, чьи носки к молодежи! чьи каблуки — к старикам!
В сыром Петербурге, за чайным столом,
Они размечтались о юге родном.
Она говорила: „последний раз шла я
Одна через Киев; там ночь голубая
Вокруг разстилалась… Как пахли черешни!
Как мягок, как тепел там воздух был вешний
Как ласков луны обольстительный свет.
Все окна, раскрытыя настеж, темнели…
В садах соловьев раздавалися трели
И ярко шиповник алел!..“ Ей в ответ
Сказал он, волнуясь: „там ночью работой
Я также не мог заниматься с охотой:
Бывало под самым окном у меня
В вишневом кусте до лазурнаго дня
Свистал соловей, а в открытыя окна,
Как бабочек стая, как снега волокна,
Влетали вишневых цветов лепестки,
Мой стол усыпая…“ Она головою
Поникла. Замолк он… и, полный тоски,
Вздохнул я, растроганный речью простою.
Пробралась в нашу жизнь клевета,
как кликуша глаза закатила,
и прикрыла морщинку у рта,
и на тонких ногах заходила.
От раскрытых дверей — до стола,
от стола — до дверей, как больная,
все ходила она и плела,
поминая тебя, проклиная.
И стучала о грудь кулаком,
и от тонкого крика синела,
и кричала она о таком,
что посуда в буфете звенела.
От Воздвиженки и до Филей,
от Потылихи до Самотечной
все клялась она ложью твоей
и своей правотой суматошной…
Отчего же тогда проношу
как стекло твое имя?
Спасаюсь?
Словно ногтем веду по ножу -
снова губ твоих горьких касаюсь.
И смеюсь над ее правотой,
хрипотою ее, слепотою,
как пропойца — над чистой водою.
Клевета.
Клеветы.
Клеветой.
«Кто они, скажи мне, птица,
Те двенадцать вкруг стола?
Как на их земные лица
Тень иного налегла?»
«Это я в узорной башне
Заточила души их,
Их сознаний звук всегдашний
Сочетала в звонкий стих.
Это я дала червонцам
Тусклый блеск, холодный яд.
И подсолнечники к солнцам
Обращенные стоят.
Я язык дала их знакам,
Их речам бессвязным смысл,
Им дала упиться мраком
Тайных символов и числ.
Я — мечта, но лишь качну я
Черно-синее крыло,
След святого поцелуя —
Тень им ляжет на чело.
Непостижна и незрима,
Я храню сомкнутый круг.
Не иди, безумец, мимо,
Будь со мной и будь мне друг!»
И, дрожа крылами, птица
Взором верных обвела,
И покрылись тенью лица,
Все двенадцать вкруг стола.
Мы пьем, — так рыцари пивали,
Поем — они так не певали:
Их бранный дух, их грубый вкус
От чаши гнали милых муз.Веселость пасынков Рорбаха
Была безумна и неряха:
Бывало в замке за столом
Сидят в бронях перед вином.И всякой в буйности природной
Кричит, что пьяному угодно
И непристойность глупых слов
Слетает нагло с языков.Но мы, друзья, не то, что деды:
Мы песни призвали в беседы,
Когда веселье — наш кумир
Сзывает нас на шумный пир.Великолепными рядами
Сидим за длинными столами,
И всякой, глядя на покал,
Поет, как Гете приказал.Слова: отрада и свобода
В устах у пьяного народа
При звуке чоканья гремят,
И всяк друг другу — друг и брат! Мы пьем — так рыцари пивали,
Поем — они не так певали.
Побудьте день вы в милицейской шкуре -
Вам жизнь покажется наоборот.
Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, -
За тех, кто в МУРе никто не пьет.
А за соседним столом — компания,
А за соседним столом — веселие, -
А она на меня — ноль внимания,
Ей сосед ее шпарит Есенина.
Побудьте день вы в милицейской шкуре -
Вам жизнь покажется наоборот.
Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, -
За тех, кто в МУРе никто не пьет.
Понимаю я, что в Тамаре — ум,
Что у ей — диплом и стремления, -
И я вылил водку в аквариум:
Пейте, рыбы, за мой день рождения!
Побудьте день вы в милицейской шкуре -
Вам жизнь покажется наоборот.
Давайте ж выпьем за тех, кто в МУРе, -
За тех, кто в МУРе никто не пьет…
Чтобы ходики
Ходили,
А будильники будили
И всегда любой из нас
Точно знал,
Который час,
По каким часам
Вставать,
По каким часам
В кровать, —
В часовой мастерской
Чинят время день-деньской.
Входит с жалобой старушка:
— Как же мне не горевать!
Из моих часов
Кукушка
Перестала куковать… —
Всё понятно старику,
Старику часовщику.
Из окошечка резного
Снова слышится: «Ку-ку!»
Мы в часы мячом попали,
Со стола часы упали.
Под столом раздался звон,
И пружина вышла вон.
Мы сказали:
— Дядя Ваня,
Мы давно знакомы с вами.
Неужели в этот раз
Вы не выручите нас?
Щуря глаз
И хмуря брови,
Поворчав себе в усы,
Часовщик Иван Петрович
Осторожно взял часы.
Всё понятно старику,
Старику часовщику.
Мы теперь приходим в класс
Раньше всех на целый час.
Глубокий плюш казенного Эдема,
развязный грешник, я взяла себе
и хищно н неопытно владела
углом стола и лампой на столе.На каторге таинственного дела
о вечности радел петух в селе,
и, пристальная, как монгол в седле,
всю эту ночь я за столом сидела.Всю ночь в природе длился плач раздора
между луной и душами зверей,
впадали в длинный воздух коридора,
исторгнутые множеством дверей,
течения полуночного вздора,
что спит в умах людей и словарей,
и пререкались дактиль и хорей —
кто домовой и правит бредом дома.Всяк спящий в доме был чему-то автор,
но ослабел для совершенья сна,
из глуби лбов, как из отверстых амфор,
рассеивалась спертость ремесла.
Обожествляла влюбчивость метафор
простых вещей невзрачные тела.
И постояльца прежнего звала
его тоска, дичавшая за шкафом.В чем важный смысл чудовищной затеи:
вникать в значенье света на столе,
участвовать, словно в насущном деле,
в судьбе светил, играющих в окне,
и выдержать такую силу в теле,
что тень его внушила шрам стене!
Не знаю. Но еще зачтется мне
бесславный подвиг сотворенья тени.
Внемлю речам, объятый тьмой
Философических собраний,
Неутоленный и немой
В весеннем, мертвенном тумане.
Вон — ряд неутомимых лбов
Склоняется на стол зеленый:
Песчанистою пылью слов
Часами прядает ученый.
Профессор марбургский Когэн,
Творец сухих методологий!
Им отравил меня N.N.,
И увлекательный, и строгий.
Лишь позовет она, как он
Мне подает свой голос кроткий,
Чуть шелковистый, мягкий лен
Своей каштановой бородки
Небрежно закрутив перстом,
И, как рога завьются турьи,
Власы над неживым челом
В очей холодные лазури; —
Заговорит, заворожит
В потоке солнечных пылинок;
И «Критикой» благословит,
Как Библией суровый инок.
Уводит за собой; без слов
Усадит за столом зеленым…
Ряды прославленные лбов…
С ученым спорит вновь ученый.
В соседнем кинотеатре последняя лампа тухнет,
А в доме у нас зажёгся в одном из окошек свет, —
Стараясь шагать бесшумно, на коммунальную кухню,
В прозу кастрюль и тарелок, вступил молодой поэт.Ещё не имеет парень отдельного кабинета,
Ещё и стола для работы себе он не приобрёл.
Но если сказать по правде — парню плевать на это:
Шаткий кухонный столик заменит письменный стол.Громко поёт холодильник. Бойко щёлкает счётчик.
Кран подпевает басом. Сердце в груди поёт.
Как хорошо на кухне сидеть над стихами ночью,
Если живёшь на свете всего двадцать первый год! Восемь кухонных метров — кто говорит, что тесно?
Всю солнечную систему поэт поместит сюда.
Будут почёт и деньги, будет он всем известен,
Только таким богатым не будет он никогда!..
Сказали Волу:
— Уважаемый Вол!
Отвезите, пожалуйста,
В школу Стол.
— Ну, вот еще,
Охота была!
Найдем
Какого-нибудь
Осла!
Осел подумал:
«Зачем мне мучиться?
Ведь в школах
Ослы
Не учатся.
Поручу-ка я это дело
Барану!»
Барану — лень.
«Пожалуй, устану.
Попробую
Уговорить
Козу».
Коза говорит:
— Ну что ж, отвезу!
А сама подумала:
«Странно!
Что же я —
Глупее барана?»
И пошла к Барбосу:
— Милый Барбос!
Ты бы в школу
Стол
Не отвез?
Барбос,
Пожалуй бы,
Не отказался,
Да поблизости
Кот
Оказался.
Барбос — к нему:
— Эй ты, мышелов!
Ты что-то давно
Не возил столов!
Вот тебе стол,
Лежебока,
Вези — тут недалеко.
Отвезешь —
И в школу отдашь котят.
Котята тоже
Учиться хотят!
Кот
Пораскинул умишком
И отправился в гости
К Мышкам:
— Отвезите стол,
Мышиное племя,
Не то
Пообедаю
Вами всеми!
У Мыши,
Известно,
Кишка тонка.
Мышь
Побежала искать Паука.
Но
Паук
Был не в духе
И передал поручение
Мухе.
Муха
К Муравью полетела:
— Слушай, есть интересное дело!
Надо в школу
Доставить стол!
Учебный год
Как раз подошел,
А главное,
Ваша братия
Любит
Такие занятия!
Муравей,
Хоть ростом был невелик,
От работы
Увиливать
Не привык.
Он
Уговаривать себя не заставил
Он
Взял
И
Доставил!
За мною следом ходит тень,
Куда бы я ни шёл.
Сажусь к столу, всегда со мной
Садится тень за стол.
Она такая же, как я
От головы до ног.
И повторяет каждый шаг
И каждый мой прыжок.
В пути отстанет вдруг она,
А то пойдёт вперёд,
То, сразу сделавшись худой,
Куда-то пропадёт.
То дорастёт до потолка
За несколько минут.
А дети, почему они
Так медленно растут?
Ходить по свету без меня,
Должно быть, страшно ей?
А я не смог бы так ходить
За матерью своей!
И даже игры от меня
Она переняла.
Сама же ни одной игры
Придумать не могла!
Я раз проснулся раньше всех
На целых два часа
И вышел в сад, пока ещё
Не высохла роса.
Но тень за мною не пошла:
Был сер осенний день.
До ночи в складках простыни
Спала лентяйка тень.
Расколюсь — так в стклянь,
Распалюсь — так в пар.
В рокота гитар
Рокочи, гортань! В пляс! В тряс! В прах — да не в пляс!
А — ах, струна сорвалась! У — ехал парный мой,
У — ехал в Армию!
Стол — бы фонарные!
Ла — ды гитарные! И в прах!
И в тряс!
И грянь!
И вдарь! Ермань-Дурмань.
Гортань-Гитарь.В пляс! В тряс! В прах — да не в пляс!
А — ах, рука сорвалась! Про трудного
Про чудного
Про Зубова —
Про сударя.Чем свет — ручку жав
— Зубов-граф, Зубов-граф! —
Из всех — сударь-брав!
Зу — бов граф! В пляс! В тряс! В прах — да не в пляс!
А — ах, душа сорвалась! У — пал, ударный мой!
Стол — бы фонарные!
Про — пала Армия!
Ла — ды гитарные! За всех — грудью пав,
(Не снег — уголь ржав!)
Как в мех — зубы вжав,
Э — эх, Зубов-граф!.. И в прах и в…
Средь седых
И старящих,
Сводящих с ума,
И моя,
Товарищи,
Тащится зима.
Постучится палочкой,
Сядет у стола:
«Ну-с, Иосиф Павлович,
Вот и я
Пришла…»
Я склонюсь,
Задумавшись,
А вокруг, звеня,
Девушки
И юноши
Окружат меня.
Не кряхтя,
Не ахая,
Не зная забот,
А играя сахаром
Молодых зубов!..
Но, шапчонку комкая,
Старый гражданин,
Я перед потомками
Не склоню седин.
Бьет
В кремлевском знамени
Алая струя.
Это — кровь!
И в пламени
Капля есть
Моя…
Средь седых
И старящих,
Сводящих с ума,
И моя,
Товарищи,
Тащится зима.
Постучится палочкой,
Сядет у стола:
«Ну-с, Иосиф Павлович,
Вот и я
Пришла».
«Что ты затосковал?»
— «Она ушла».
— «Кто?»
— «Женщина.
И не вернется,
Не сядет рядом у стола,
Не разольет нам чай, не улыбнется;
Пока не отыщу ее следа —
Ни есть, ни пить спокойно не смогу я…»
— «Брось тосковать!
Что за беда?
Поищем —
И найдем другую».
«Что ты затосковал?»
— «Она ушла!»
— «Кто?»
— «Муза.
Все сидела рядом.
И вдруг ушла и даже не могла
Предупредить хоть словом или взглядом.
Что ни пишу с тех пор — все бестолочь, вода,
Чернильные расплывшиеся пятна…»
— «Брось тосковать!
Что за беда?
Догоним, приведем обратно».
«Что ты затосковал?»
— «Да так…
Вот фотография прибита косо.
Дождь на дворе,
Забыл купить табак,
Обшарил стол — нигде ни папиросы.
Ни день, ни ночь —
Какой-то средний час.
И скучно, и не знаешь, что такое…»
— «Ну что ж, тоскуй.
На этот раз
Ты пойман настоящею тоскою…»
Встает зеленый пар над синевой зыбей,
И небо вдалеке прозрачно голубое…
И месяц, опьянев от тишины и зноя,
Разорван на куски ударом тонких рей…
Скелеты бригантин, как черные бойцы,
Вонзили копья мачт в лазурную бумагу…
И пурпурный корсар безмолвно точит шпагу,
Чтоб гибель разнести в далекие концы.
В таверне «Синий бриг» усталый шкипер Пит
Играет грустный вальс на дряхлой мандолине,
А рядом у стола, в изломанной корзине,
Огромный черный кот, оскалившись, храпит…
И юнга, в сон любви безмолвно погружен,
Вдыхает синий дым из жерла черной трубки,
И в кружеве огней мерещатся сквозь сон
Поющий звон серег и пурпурные губки.
И сабли длинные о грязный стол стучат,
И пиво едкое из бочек брызжет в кружки…
А утром медные на них направит пушки
Подплывший к пристани сторожевой фрегат…
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют твоей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла…
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
В котором ты в сырую ночь ушла…
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Как хорошо вдвоем, вдвоем
Прийти и выбрать этот дом,
Перо и стол, простой диван,
Смотреть в глаза, в окно, в туман
И знать, и знать, что мы живем
Со всеми — и совсем вдвоем… Накличут коршуны беду,
Трубач затрубит под окном.
Я попрощаюсь и уйду,
Ремень поправив за плечом.
И мы пойдем из края в край.
Но книг моих не убирай
И спи спокойно.
В поздний час
Я постучу в твое окно.
Соленый след морской воды,
Песок и пыль чужих дорог
Я принесу на сапогах.
Я запах боя принесу
И песня, звавшую на бой,
И сердце, полное тобой.
И встретят в комнате меня
Мои глаза, совсем мои,
И детский, теплый запах сна.
Как хорошо, что мы вдвоем
Решили выбрать этот дом,
Перо и стол, простой диван,
В глаза смотрели, в смерть, в туман
И твердо знали, что мы живем
Со всеми — и совсем вдвоем.
— Петь, здорово!
— Здравствуй, Вова!
— Как уроки?
— Не готовы…
Понимаешь, вредный кот
Заниматься не дает!
Только было сел за стол,
Слышу: «Мяу…» —
«Что пришел?
Уходи! — кричу коту. —
Мне и так… невмоготу!
Видишь, занят я наукой,
Так что брысь и не мяукай!»
Он тогда залез на стул,
Притворился, что уснул.
Ну и ловко сделал вид —
Ведь совсем как будто спит! —
Но меня же не обманешь…
«А, ты спишь? Сейчас ты встанешь!
Ты умен, и я умен!»
Раз его за хвост!
— А он?
— Он мне руки исцарапал,
Скатерть со стола стянул,
Все чернила пролил на пол,
Все тетрадки мне заляпал
И в окошко улизнул!
Я кота простить готов,
Я жалею их, котов.
Но зачем же говорят,
Будто сам я виноват?
Я сказал открыто маме:
«Это просто клевета!
Вы попробовали б сами
Удержать
за хвост
кота!»
Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял — как шрам.
Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо — что нес и нес.
Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
— Соблазнам мирским порог —
Всем радостям поперек,
Всем низостям — наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды — всему, всему.
Мой за́живо смертный тес!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных — большал, ширел,
Так ширился, до широт —
Таких, что, раскрывши рот,
Схватясь за столовый кант…
— Меня заливал, как штранд!
К себе пригвоздив чуть свет —
Спасибо за то, что — вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал, как шах —
Беглянку.
— Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнул. У невечных благ
Меня отбивал — как маг —
Сомнамбулу.
Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!
Столп столпника, уст затвор —
Ты был мне престол, простор —
Тем был мне, что морю толп
Еврейских — горящий столп!
Так будь же благословен —
Лбом, ло́ктем, узлом колен
Испытанный, — как пила
В грудь въевшийся — край стола!
Смеюсь, хозяйка: даром ты в комнату мою
Приходишь с самоваром.
«Не нужно!» — говорю.
Ты милый сердцу глобус поставь-ка на столе,
Чтоб я о всей огромной
Не забывал земле,
Чтоб Шар Большой являлся в веселье и в нужде!
(Так, видя искру в небе,
Мы помним о звезде.)
И мне замка не надо, не надобно ключей, —
Нужна ли мне ограда
От всех моих друзей!
Ты вешаешь картину? Картин не нужно здесь,
Но ветку молодую
Акации повесь.
Пилу, кирку и весла — расставишь по углам?
…Два башмака носками
Повернуты к дверям,
Стакан воды сияет,
И глобус на столе…
И мне жилья иного
Не нужно на земле!
Питомец радости, покорный наслажденью,
Зачем, коварный друг, не внемля приглашенью,
Ты наш вечерний пир вчера не посетил?
Хозяин ласковый к обеду пригласил
В беседку, где кругом, не заслоняя сада,
Полувоздушная обстала колоннада.
Диана полная, глядя между ветвей,
Благословляла стол улыбкою своей,
И явства сочные с их паром благовонным,
Отрадно-лакомым гулякам утонченным,
И — отчих кладовых старинное добро —
Широкодонных чаш литое серебро.
А ветерок ночной, по фитилям порхая,
Качал слегка огни, нам лица освежая.
Зачем ты не сидел меж нами у стола?
Тут в розовом венке и Лидия была,
И Пирра смуглая, и Цинтия живая,
И ученица муз Неэра молодая,
Как Сафо, страстная, пугливая, как лань…
О друг! я чувствую, я заплачу ей дань
Любви мечтательной, тоскливой, безотрадной…
Я наливал вчера рукою беспощадной, —
Но вспоминал тебя, и, знаю, вполпьяна
Мешал в заздравиях я ваши имена.
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях,
Гости въехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись,
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед спасом святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набранные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеёй
Принаряжена,
Молодая жена,
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горькова;
Сам хозяин за ней
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных подчует;
А хозяйская дочь
Мёдом сыченым
Обносила кругом
С лаской девичьей.
Гости пьют и едят,
Речи гуторят:
Про хлеба, про покос,
Про старинушку;
Как-то бог и господь
Хлеб уродит нам?
Как-то сено в степи
Будет зелено?
Гости пьют и едят,
Забавляются
От вечерней зари
До полуночи.
По селу петухи
Перекликнулись;
Призатих говор, шум
В темной горенке;
От ворот поворот
Виден по снегу.
Перекладывают тройки
И выносят чемоданы;
За столом два сослуживца,
На столе стоят стаканы.— Знаю я, зачем так влагой
Презираешь ты шампанской.
Всё в ушах твоих, мой милый,
Раздается хор цыганской.Всё мерещится Матрена,
Всё мерещится плутовка.
Черным бархатом и маской
Скрыта светлая головка.За красавицей женою
Муж мерещится ревнивый.
«Я люблю, люблю, как прежде» —
Нежит слух самолюбивый.— Нет, мой друг, не отгадал ты,
Извини, что я не с вами.
Мысли носятся далеко,
За горами, за долами.Всё мерещится у стенки
Фортепьян красивый ящик,
Всё мерещится угрюмый
Про Суворова рассказчик.За стаканом даже слышу
Душный воздух тесной кельи,
И о счастьи молит голос
И в раздумьи и в весельи.В степь глядит одно окошко,
До полуночи открыто,
Перед ним-то, для него-то
Всё на свете позабыто.Но давно прозябли кони.
Так пожмем друг другу руки,
Не сердись за нашу встречу
Да пиши подчас от скуки.
Из Леших некто чуть уж не замерз зимою,
За лютостию стуж, да и за наготою.
Увидевший Мужик его взял в домик свой,
В избушку теплу ввел и местичко дал в той;
Сам руки приложив к устам своим, в них дует.
Дивился Леший тот; и, мня, что он балует,
Причины у него тому дутью спросил.
Мужик ему на то как гостю доносил,
Что руки он свои озяблые тем греет.
Сказал, а сам на стол, в печи что ни имеет,
То совокупно всё тогда вот начал несть,
И Лешего с собой за стол зовет он есть.
Сел Леший с ним тотчас. Мужик сперва из чаши
На ложку почерпнул себе горячей каши,
А ко рту своему принесши, дуть же стал.
Вот леший, пуще уж дивясь, ещё спрошал:
Чего б он ради дул, и так то жарко было?
Мужик тут отвечал: «Чтоб жаркое простыло».
Вскочил из-за стола тогда тот Леший вдруг,
И говорил: «Прощай, прощай навек, мой друг.
Я не хочу пробыть здесь только и наслеком,
Не то чтоб вовсе жить с таким мне человеком,
У коего из уст одних, да не одно,
А именно сказать: тепло и студёно».
Резво кипит черный кофе.
Дремлет коньяк, рассыпав звездочки в штофе.
В бокалах — кубики льда.
Все на столе — хлеб и масло.
Все на столе. Ну что ж, совсем не напрасно
Мы заглянули сюда.
Ветчина, орехи и колбаса,
Нереально сладкие чудеса…
Хорошо в плохую погоду
Заглянуть к королеве бутербродов,
Забежать, заскочить, заглянуть к ней на полчаса.
Не сняв пальто и калоши,
Мы сядем за стол.
И все, что сможем положим
На свой широкий кусок.
Здесь мы ничем не рискуем —
Яблочный крем пополам с поцелуем,
И апельсиновый сок.
Ветчина, конфеты и пастила.
Как пчела летает вокруг стола
Королева бутербродов.
Королева бутербродов
Удивительно предупредительна и мила.
Тепло, уютно и чисто.
Мы скоро уходим, скрипя золотой зубочисткой
В слоновых зубах.
— Ах, исключительно доброе сердце,
Но знаете, в ней не хватает перца.
И откуда эта соль на ее губах?
Подметая пепел от папирос,
Заплетая в нитку алмазы слез,
Каждый день королева бутербродов.
Королева бутербродов
Каждый день ставит в воду
Букеты бумажных роз.
Но в колокольчик над дверьми снова
Кто-то звонит.
И королева готова
Принять незванных гостей.
И во дворце коммунальном
Вечный сквозняк.
Он выдувает из спальни
Сухие крошки страстей.
Так проходят зимние вечера.
Так проходят летние вечера.
Но никто с королевой бутербродов,
С королевой бутербродов
Вот беда, никогда не останется до утра.
— Матушка, матушка, что во поле пыльно?
Сударыня матушка, что во поле пыльно?
— Дитятко милое, кони разыгралися.
— Матушка, матушка, на двор гости едут,
Сударыня матушка, на двор гости едут!..
— Дитятко милое, я тебя не выдам!
— Матушка, матушка, на крылечко идут,
Сударыня матушка, на крылечко идут!..
— Дитятко милое, не бойсь, не пужайся…
— Матушка, матушка, в нову горницу идут,
Сударыня матушка, в нову горницу идут!..
— Дитятко милое, я тебя не выдам!
— Матушка, матушка, за столы садятся,
Сударыня матушка, за столы садятся!
— Дитятко милое, не бойсь, не пужайся!
— Матушка, матушка, образа снимают,
Сударыня матушка… Меня благославляют…
— Дитятко милое, господь с тобою!
М.Б.
В один из дней, в один из этих дней,
тем более заметных, что сильней
дождь барабанит в стёкла и почти
звонит в звонок, чтоб в комнату войти
(где стол признает своего в чужом,
а чайные стаканы — старшим);
то ниже он, то выше этажом
по лестничным топочет маршам
и снова растекается в стекле;
и Альпы громоздятся на столе,
и, как орёл, парит в ущельях муха, —
то в холоде, а то в тепле
ты всё шатаешься, как тень, и глухо
под нос мурлычешь песни, как всегда,
и чай остыл; холодная вода
под вечер выгонит тебя из комнат
на кухню, где скрипящий стул
и газовой горелки гул
твой слух заполнят,
заглушат все чужие голоса,
а сам огонь, светясь голубовато,
поглотит, ослепив твои глаза,
не оставляя пепла — чудеса! —
сучки календаря и циферблата.
Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,
любуясь трещинок системой,
не выключая чёрный стебелёк
с гудящей и горящей хризантемой.
Так вот где жизнь таила грани:
Стол, телефон и голос грустный…
Так сталь стилета остро ранит,
И сердце, вдруг, без боли хрустнет.
И мир, весь мир, — желаний, счастий,
(Вселенная солнц, звезд, земель их),
Испеплен, рухнет, — чьи-то части, —
Лечь в память, трупа онемелей!
Я знал, я ждал, предвидел, мерил,
Но смерть всегда нова! — Не так ли
Кураре, краткий дар Америк,
Вжигает в кровь свои пентакли?
И раньше было: жизнь межила
Пути, чтоб вскрыть иные дали…
Но юность, юность билась в жилах,
Сны, умирая, новых ждали!
И вот — все ночь. Старик упрямый,
Ты ль в сотый круг шагнешь мгновенно?
А сталь стилета входит прямо,
И яд шипит по тленным венам.
Я ждал, гадал, как сердце хрустнет,
Как рок меж роз декабрьских ранит…
Но — стол, звонок да голос грустный…
Так вот где жизнь таила грани!
16 ноября 1923
Мы сидим за одним,
Пусть не круглым, столом,
Англичанин, русский, немец, француз
(Как в каком-нибудь анекдоте).
Мы говорим про одни и те же вещи,
Но странно (мне это, правда, кажется странным),
Произносим разные,
Непохожие друг на дружку слова.
— Э тейбл, — говорит англичанин.
— Ля табль, — уточняет француз.
— Дер тыш, — возражает немец.
— Стол, поймите же, стол, — русский им говорит.—
Как же можем мы все же понять друг друга?
Что же все же общего есть между нами,
Если один говорит:
— Э брет.—
Другой уточняет:
— Дас брот.
— Ля пэн, — возражает третий.
— Хлеб, поймите же, хлеб, — четвертый внушает им.
Но в это время кошка, пробиравшаяся по крыше,
Прыгнула, чтобы поймать воробья,
Промахнулась и упала в кадку с водой.
— Ха-ха-ха! — на это сказал англичанин.
— Ха-ха-ха! — ответил ему француз.
— Ха-ха-ха! — подтвердил им обоим немец.
— Ха-ха-ха! — согласился русский с тремя.—
Официант, поклонившись вежливо, сообщил нам,
Что будет подано
Самое лучшее,
Чуть не столетней выдержки,
Уникальное, фирменное вино.
— О! — на это сказал англичанин.
— О! — француз отозвался мгновенно.
— О! — охотно включился немец.
— О! — согласился с ними и я.—
Официант, торжественно несший бутылку,
Вдруг споткнулся,
И столетняя красная влага
Превратилась в драгоценную липкую лужу
На каменном ресторанном полу.
— Ах! — всплеснул англичанин руками.
— Ах! — француз сокрушенно воскликнул.
— Ах! — огорчился с ними немец.
— Ах! — едва не заплакал я.—
Так я понял, почему, говоря по-разному,
Мы все же в конце концов понимаем друг друга:
Англичанин…
Русский…
Немец…
Француз…