В Новой сказочной Гвинее
У мужчин глаза блестящи,
И у женщин, умудренных
Пеньем крови, жарок взор.
Быстры девушки, как змеи,
Помню рощи, помню чащи,
Тишь лагун отединенных,
С милой срывный разговор.
О, восторг согласной сказки,
Зыбь зажженной Солнцем дали,
Мысль, которой нет предела,
Пирамиды диких гор.
Грудки нежной Папуаски
Под рукой моей дрожали,
Тело смуглое горело,
Подошла любовь в упор.
Мы давно молились счастью,
И бежав от глаз блестящих,
От очей бежав станицы,
Слили вольные сердца.
Так друг к другу жаркой страстью
Были кинуты мы в чащах,
Как летят друг к другу птицы,
Все изведать до конца.
Вот он, трепет настоящий,
Пенье крови, всем родное,
На высотах небосклона
Мысли Божьего лица.
Солнца глаз, огнем глядящий,
И в крылатой ласке двое,
Два парящих фаэтона,
Два горячие гонца.
Глаза мои — мертвые, сердце мое — живое,
Иду я в глубокой вечной ночи.
Но слышу я смех твой, и чудится Небо мне голубое,
Твой голос звучит, золотой колокольчик, от Солнца доходят лучи.
Люблю тебя, Солнце ночное.
Ты мне говоришь — Ты одна, нет супруга,
Нет никого, чтоб тебя веселить.
Иди же со мной, мне нарядная будешь подруга,
Вкруг шеи твоей жемчугов обовьется тройная тяжелая нить.
Пусть глазами тебя увидать не могу я,
Я руками коснусь, мотыльком поцелуя.
Я не слышу тебя. Ты ушла? Все ли здесь, близ певца ты?
Или тебя рассердили мои слова?
Дай мне тебя любить! Все цветы нам живые дадут ароматы.
Один человек печален, смеются, когда их два.
Дай мне любить, ты пойдешь предо мною,
Буду идти за звездой, тропинкой моею ночною.
Как светел, солнечен мой день,
Как дружески со мной шагает тень,
И солнце не ласкало так поля,
Не зеленела так вовек земля.
Затишье здесь…
И целится стволами в небо лес,
И головой взлетает к солнцу он.
Корнями твердо в почве укреплен.
Под лиственной зеленой бородой
В широких тенях задремал покой.
И тень под деревом прохладна и темна.
Не верится, что где-то есть война,
Что длится бой над молодой землей,
Что лес склоняет голову свою
И брата убивает брат в бою,
Встают, склоняются, к земле припав опять
Чтоб никогда отныне не вставать.
Вот почему отравлен мой покой!
Но все дороже край любимый мой!
Еще родней становится земля —
Долина, луг, реки широкий брод,
Моя страна, великий наш народ!
Лес, устремленный в ясный небосклон,
Корнями твердо в почве укреплен.
Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый, ломкий почерк
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге, Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.Мне было странно, что война,
Что каждый миг — возможность смерти,
Когда на свете — ты одна
И милый почерк на конверте.В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах.
Есть слово — и оно едино.
Россия. Этот звук — свирель.
В нем воркованье голубино.
Я чую поле, в сердце хмель,
Позвавший птиц к весне апрель.
На иве распустились почки,
Береза слабые листочки
Раскрыла — больше снег не враг,
Трава взошла на каждой кочке,
Заизумрудился овраг.
Тоска ли в сердце медлит злая?
Гони. Свой дух утихомирь.
Вновь с нами ласточка живая,
Заморского отвергшись края,
В родимую влюбилась ширь.
И сердце, ничего не зная,
Вновь знает нежно, как она,
Что луговая и лесная
Зовет к раскрытости весна.
От солнца — ласка властелина,
Весь мир — одно окно лучу.
Светла в предчувствии долина.
О чем томлюсь? Чего хочу?
Всегда родимого взыскую,
Люблю разбег родных полей,
Вхожу в прогалину лесную —
Нет в мире ничего милей.
Ручьи, луга, болота, склоны,
В кустах для зайца уголок.
В пастушью дудку вдунул звоны,
Качнув подснежник, ветерок.
Весенним дождиком омочен,
Весенним солнцем разогрет,
Мой край в покров весны одет,
Нерукотворно беспорочен.
Другого в мире счастья нет.
Леониду Галичу
Венчай голубой Сафир желтому солнцу, и будет зеленый Смарагд (изумруд).
Венчай голубой Сафир красному огню, и будет фиолетовый Джамаст (аметист).Альберт Великий
Излучение божества — сафирот.Каббала
Бойся желтого света и красных огней,
Если любишь священный Сафир!
Чрез сиянье блаженно-лазурных камней
Божество излучается в мир.
Ах, была у меня голубая душа —
Ясный камень Сафир-сафирот!
И узнали о ней, что она хороша,
И пришли в заповеданный грот.
На заре они отдали душу мою
Золотым солнце-юным лучам, —
И весь день в изумрудно-зеленом раю
Я искала неведомый храм!
Они вечером бросили душу мою
Злому пламени красных костров. —
И всю ночь в фиолетово-скорбном краю
Хоронила я мертвых богов!
В Изумруд, в Аметист мертвых дней и ночей
Заковали лазоревый мир…
Бойся желтого света и красных огней,
Если любишь священный Сафир!
Весной на воле цвел ковыль,
Вблизи журчал поток,
Шептал таинственную быль
Залетный ветерок.
Любил ковыль небес лазурь,
Простор и солнца блеск,
Любил могучий грохот бурь,
Волны студеной плеск.
Любил он вешний первый гром
В проснувшемся лесу,
Ручей, сверкавший серебром,
И радуги красу.
Но вот сгустились облака;
Пригнув к земле ковыль,
Пронесся вихрь издалека
И заклубилась пыль.
Она зловещей тучей шла,
Отвесною стеной,
И вмиг ее густая мгла
Затмила свет дневной.
Покрыла пыль как мертвый слой
Простор полей и нив,
Живое все своею мглой
От солнца заслонив.
Когда же молния, как луч
Прорежет небеса,
И хлынет дождь из темных туч
На землю, как роса?
Гроза весенняя, рассей
Мертвящий душный гнет,
Пускай природа грудью всей
Свободнее вздохнет.
Пусть смоет влагой дождевой
Удушливую пыль
И вновь из праха головой
Подымется ковыль.
Посвящается В.В. ВладимировуБыл страшен и холоден сумрак ночной,
когда тебя встретил я, брат дорогой.
В отчаянье грозном я розы срывал
и в чаще сосновой призывно кричал:
«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат —
с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..
Напрасен призыв одичалой души:
Ведь ты не придешь из сосновой глуши».
И тени сгустились… И тени прошли…
Блеснуло кровавое пламя вдали…
Со светочем кто-то на слезы бежал,
копытами землю сырую взрывал.
Лукаво подмигивал. Взором блеснул
и длинные руки ко мне протянул:
«Здорово, товарищ… Я слышал твой зов…
К тебе я примчался из бездны веков».
Страданье былое, как сон, пронеслось.
Над лесом огнистое солнце зажглось.
Меж старых камней засиял ручеек.
Из красной гвоздики надел я венок.
Веселый кентавр средь лазурного дня
дождем незабудок осыпал меня.
Весь день старый в золоте солнца играл,
зеленые ветви рукой раздвигал,
а ночью туманной простился со мной
и с факелом красным ушел в мир иной.
Я счастья не мог позабыть своего:
всё слышал раскатистый хохот его.
Ты, вставая, сказала, что — «нет»;
И какие-то призраки мы:
Не осиливает свет —
Не Осиливает: тьмы!..
Солнце легкое, — красный фазан,
Месяц матовый, — легкий опал…
Солнце, падая, — пало: в туман;
Месяц — в просерень матово встал.
Прошли — остывающие струи —
К теневым берегам —
Облака — золотые ладьи
Парусами вишневыми: там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитами лет,
Преклонен — пред Тобой и под Тобой…
Но — Ты выговорила. «Нет!»
И холодный вечерний туман
Над сырыми лугами вставал.
Постигаю навсегда, что ты — обман.
Поникаю, поникаю: пал!
Ты ушла… Между нами года —
Проливаемая куда? —
Проливаемая — вода:
Не увижу — Тебя — Никогда!
Капли точат камень: пусть!
Капли падают тысячи лет…
Моя в веках перегорающая грусть —
Свет!
Из годов — с теневых берегов —
Восстают к голубым глубинам
Золотые ладьи облаков
Парусами крылатыми — там.
Растворен глубиной голубой,
Озарен лазулитам лет.
В этом пении где-то — в кипении
В этом пении света — Видение —
Мне:
Что — с Тобой!
Шумят плодородные степи,
Текут многоводные реки,
Весенние зори сверкают
Над нашим счастливым жильём.
Споём же, товарищи, песню
О самом большом человеке,
О самом родном и любимом, —
О Сталине песню споём.Он вёл нас на битву с врагами —
За счастье, за долю бороться,
Вливал в нас и бодрость, и силу
На славном пути боевом.
Споём же, товарищи, песню
О самом большом полководце,
О самом бесстрашном и сильном, —
О Сталине песню споём.Границы Союза Советов
Закрыл он от воронов черных,
Одел их бетоном и камнем
И залил чугунным литьём.
Споём же, товарищи, песню
О самом великом дозорном,
Который всё видит, и слышит, —
О Сталине песню споём.Как солнце весенней порою,
Он землю родную обходит,
Растит он отвагу и радость
В саду заповедном своём.
Споём же, товарищи, песню
О самом большом садоводе,
О самом любимом и мудром, —
О Сталине песню споём.Он создал на счастье народов
Закон нерушимый навеки,
Весенние ясные зори
Зажёг он над нашим жильём.
Споём же, товарищи, песню
О самом родном человеке,
О солнце, о правде народов, —
О Сталине песню споём.
(1889 г. 28-го января)Ночи текли — звезды трепетно в бездну лучи спои сеяли…
Капали слезы, — рыдала любовь; и алел
Жаркий рассвет, и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила — и бурей шумел
Моря сердитого вал — думы зрели, и — реяли
Серые чайки…
Игру эту боги затеяли;
В их мировую игру Фет замешался и пел…
Песни его были чужды сует и минут увлечения,
Чужды теченью излюбленных нами идей; —
Песни его вековые — в них вечный закон тяготения
К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей —
В них находила природа свои отражения.
Были невнятны и дики его вдохновения
Многим; но тайна богов требует чутких людей.
Музыки выспренний гений недаром любил сочетания
Слов его, спаянных в «нечто» душевным огнем,
Гений поэзии видел в стихах его правды мерцание,
Капли, где солнце своим отраженным лучом
Нам говорило: «Я солнце!» И пусть гений знания
С вечно пытливым умом, уходя в отрицание,
Мимо проходит! — наш Фет русскому сердцу знаком…
Родился карлик Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод,
Тоскливый шут и скептик,
Мудрец и эпилептик.
«Так вот он – милый божий свет?
А где же солнце? Солнца нет!
А, впрочем, я не первый,
Не стоит портить нервы».
И люди людям в этот час
Бросали: «С Новым Годом вас!»
Кто честно заикаясь,
Кто кисло ухмыляясь...
Ну, как же тут не поздравлять?
Двенадцать месяцев опять
Мы будем спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
От мудрых, средних и ослов
Родятся реки старых слов,
Но кто еще, как прежде,
Пойдет кутить к надежде?
Ах, милый, хилый Новый Год,
Горбатый, сморщенный урод!
Зажги среди тумана
Цветной фонарь обмана.
Зажги! Мы ждали много лет –
Быть может, солнца вовсе нет?
Дай чуда! Ведь бывало
Чудес в веках не мало...
Какой ты старый, Новый Год!
Ведь мы равно наоборот
Считать могли бы годы,
Не исказив природы.
Да... Много мудрого у нас...
А впрочем, с Новым Годом вас!
Давайте спать и хныкать
И пальцем в небо тыкать.
Я живу на Большой Пресне,
36, 2
4.
Место спокойненькое.
Тихонькое.
Ну?
Кажется — какое мне дело,
что где-то
в буре-мире
взяли и выдумали войну?
Ночь пришла.
Хорошая.
Вкрадчивая.
И чего это барышни некоторые
дрожат, пугливо поворачивая
глаза громадные, как прожекторы?
Уличные толпы к небесной влаге
припали горящими устами,
а город, вытрепав ручонки-флаги,
молится и молится красными крестами.
Простоволосая церковка бульварному
изголовью
припала, — набитый слезами куль, —
а У бульвара цветники истекают кровью,
как сердце, изодранное пальцами пуль.
Тревога жиреет и жиреет,
жрет зачерствевший разум.
Уже у Ноева оранжереи
покрылись смертельно-бледным газом!
Скажите Москве —
пускай удержится!
Не надо!
Пусть не трясется!
Через секунду
встречу я
неб самодержца, —
возьму и убью солнце!
Видите!
Флаги по небу полощет.
Вот он!
Жирен и рыж.
Красным копытом грохнув о площадь,
въезжает по трупам крыш!
Тебе,
орущему:
«Разрушу,
разрушу!»,
вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,
я,
сохранивший бесстрашную душу,
бросаю вызов!
Идите, изъеденные бессонницей,
сложите в костер лица!
Все равно!
Это нам последнее солнце —
солнце Аустерлица!
Идите, сумасшедшие, из России, Польши.
Сегодня я — Наполеон!
Я полководец и больше.
Сравните:
я и — он!
Он раз чуме приблизился троном,
смелостью смерть поправ, —
я каждый день иду к зачумленным
по тысячам русских Яфф!
Он раз, не дрогнув, стал под пули
и славится столетий сто, —
а я прошел в одном лишь июле
тысячу Аркольских мостов!
Мой крик в граните времени выбит,
и будет греметь и гремит,
оттого, что
в сердце, выжженном, как Египет,
есть тысяча тысяч пирамид!
За мной, изъеденные бессонницей!
Выше!
В костер лица!
Здравствуй,
мое предсмертное солнце,
солнце Аустерлица!
Люди!
Будет!
На солнце!
Прямо!
Солнце съежится аж!
Громче из сжатого горла храма
хрипи, похоронный марш!
Люди!
Когда канонизируете имена
погибших,
меня известней, —
помните:
еще одного убила война —
поэта с Большой Пресни! —
Мне кажется, со мной играет кто-то.
Мне кажется, я догадалась — кто,
когда опять усмешливо и тонко
мороз и солнце глянули в окно.
Что мы добавим к солнцу и морозу?
Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним.
Я жду! Отдай обещанную розу!
И роза дня летит к ногам моим.
Во всём ловлю таинственные знаки,
то след примечу, то заслышу речь.
А вот и лошадь запрягают в санки.
Коль ты велел — как можно не запречь?
Верней — коня. Он масти дня и снега.
Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда:
в чудесный день! — для усиленья бега
ту, что впрягли, ты обратил в коня.
Влетаем в синеву и полыханье.
Перед лицом — мах мощной седины.
Но где же ты, что вот — твое дыханье?
В какой союз мы тайный сведены?
Как ты учил — так и темнеет зелень.
Как ты жалел — так и поют в избе.
Весь этот день, твоим родным издельем,
хоть отдан мне, — принадлежит Тебе.
А ночью — под угрюмо-голубою,
под собственной твоей полулуной -
как я глупа, что плачу над тобою,
настолько сущим, чтоб шалить со мной.
Чу! Вихорь пронесся по чистому полю!
Чу! Крикнул орел в громовых облаках!
О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!
Мне тошно, мне душно в тяжелых стенах! Расти ли нагорному кедру в теплице,
И красного солнца и бурь не видать;
Дышать ли пигаргу свободно в темнице,
И вихря не веять и тучи не рвать? Ни чувству простора! Ни сердцу свободы!
Ни вольного лёту могучим крылам!
Все мрачно! Все пусто! И юные годы
Как цепи влачу я по чуждым полям.И утро заблещет, и вечер затлеет,
Но горесть могилой на сердце лежит.
А жатва на ниве душевной не зреет,
И пламень небесный бессветно горит.О, долго ль стенать мне под тягостным гнетом?
Когда полечу я на светлый восток?
О, дайте мне волю! Орлиным полетом
Я солнца б коснулся и пламя возжег.Я б реял в зефире, я б мчался с грозою
И крылья разливом зари позлатил;
Я жадно б упился небесной росою
И ниву богатою жатвой покрыл.Но если бесплодно страдальца моленье,
Но если им чуждо желанье души, —
Мой гений-хранитель, подай мне терпенье,
Иль пламень небесный во мне потуши!
РЕШЕНЬЕ
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца, в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий, —
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва, в пире буйных пьянств,
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив Шар из пламени и дыма.
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной и танец волоконца: —
Здесь летопись возникновенья Солнца.
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди Морей Полярных.
Меж льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
О камень камень — пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце — боль и счастье встречи.
Любимая! Два Солнца — нам предтечи.
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить — велит.
— Брат, над лугом ты трубишь
В свою золотую трубу.
Если меня ты любишь,
Скажи мне мою судьбу. — Быть тебе вечно со мною,
И всегда быть белой, сестра.
Тебе уготован Луною
Путь серебра. Если в часах — ты минуты
Захочешь, минуты одной,
На горы пойдешь ты круты,
В замок, где сон ледяной. Если в минуте — минутней,
Воздушней захочешь быть,
Я буду с весною и с лютней,
И тебя научу любить. Если ты птиц захочешь,
Голубей тебе дам, лебедей.
Если наряд свой омочишь,
Это брызги небесных дождей. Если цветов захочешь,
Я тебе ландыш найду.
— Брат, ты нежно пророчишь,
А если я к Солнцу пойду? — Если ты не боишься жгучих
Праздников вешней игры,
Иди, на превыспренних кручах
Я тебе приготовил шатры. — Я белая, так, я белее,
Чем лилия тихих вод.
Но ты золотишься, и, рдея,
Поешь, твой голос зовет. — Я зову на высокие выси,
Я зову до исподних глубин.
Я огонь в вековом кипарисе,
Я в пещерах полночных рубин. — Зачем же тебе золотое,
Скажи, а белое — мне?
— Чтоб быть нам счастливее вдвое,
Чтобы Солнце сияло — Луне.
Смотрела крепостная мастерица
На вышитую родину свою…
То ль серебро,
То ль золото искрится,
То ли струятся слезы по шитью.
И лишь ночами вспоминала грустно,
Как бьется лебедь в лапах у орла.
Откуда же пришло твое искусство?
Чьим колдовством помечена игла?
А было так:
Проснувшись на печи,
Крестьянка вдруг почувствовала
Солнце,
Когда сквозь потемневшее оконце
Пробились к ней весенние лучи.
Как нити золотые,
Всю избу
Они прошили радостным узором.
Она смотрела воскрешенным взором
И утро принимала за судьбу.
Все в ней дрожало,
Волновалось,
Млело.
И белый свет —
Как россыпи огней.
Она к оконцу оглушенно села…
И вот тогда
Пришло искусство к ней.
Пришло от солнца,
От надежд, —
Оттуда,
Где ничего нет ближе красоты.
Она в иголку вдела это чудо,
Ниспосланное небом с высоты.
И не было прекраснее товара
На ярмарках заморских, чем ее.
Она надежду людям вышивала,
И горе,
И отчаянье свое.
Что видела —
На шелк переносила.
И много лет еще пройдет,
Пока
Свободной птицей
Спустится Россия
На синие
Счастливые шелка.
Тесно у вас,
грязно у вас.
У вас
душно.
Чего ж
в этом грязном,
в тесном увяз?
В новый мир!
Завоюй воздушный.
По норме
аршинной
ютитесь но́рами.
У мертвых —
и то
помещение блёстче.
А воздуху
кто установит нормы?
Бери
хоть стоаршинную площадь.
Мажешься,
са́лишься
в земле пропылённой,
с глоткой
будто пылью пропилен.
А здесь,
хоть все облетаешь лона,
чист.
Лишь в солнце
лучи
окропили.
Вы рубите горы
и скат многолесый,
мостом
нависаете
в мелочь-ручьи.
А воздух,
воздух — сплошные рельсы.
Луны́
и солнца —
рельсы-лучи.
Горд человек,
человечество пыжится:
— Я, дескать,
самая
главная ижица.
Вокруг
меня
вселенная движется. —
А в небе
одних
этих самых Марсов
такая
сплошная
огромная масса,
что все
миллиарды
людья человечьего
в сравнении с ней
и насчитывать нечего.
Чего
в ползках,
в шажочках увяз,
чуть движешь
пятипудовики ту́шины?
Будь аэрокрылым —
и станет
у вас
мир,
которому
короток глаз,
все стены
которого
в ветрах развоздушены.
Лунам вокруг планет, вкруг солнц планетам,
Ав солнцам путь вкруг величайша солнца.
Отче наш, иже еси на небесех! На сих бесчисленных, светящих
И освещаемых мирах,
Живут неравны силой Духи
В разночувствительных телах,
В едином том их чувства сходны:
Все Бога сознают и радуются Богу.
Да святится имя Твое! Всевышний, Он, — всего себя
Един могущ постигнут,
И радоватися един
Своей всей благости, всей силе,
От века зиждет всем блаженство,
Всем жителям своих миров.
Да приидет царствие Твое! О, благо им, что не они
Судьбой своею управляют,
А Он: о, благо всем! и нам на сей земли!
Да будет воля Твоя, яко на небеси
и на земли. Он воздвизает клас на стебле, Он приводит
Златое яблоко и грозд багряный в зрелость;
На холме агнца Он пасет, в дубраве лань.
Но Он и гром свой посылает
На холмы и дубравы,
И дар свой поражает градом
На стебле и на ветви!
Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Находятся ль и там, над областию грома,
Жилища грешников и смертных?
Там дружба во вражду меняется ль как здесь?
Смерть разлучает ли и тамо дружбу?
Остави нам долги нашя, якоже и мы
оставляем должником нашим. Различные пути ведут к высокой цели,
К блаженству. Некие из них
Пустынями ведут; но даже и на сих
Цветут для странника цветы веселий,
И он, при сладостных забвения водах,
Покой вкушает по трудах.
Не введи нас во искушение, но избави
нас от лукаваго. Тебе хвала и поклоненье,
Тебе,
Который солнцами, планетами, лунами
Велико солнце окружил!
Который создал Духи,
И их блаженство зиждет,
И дарует живот,
И смерть ниспосылает;
Ведет стезей пустынной к цели,
Отраду путникам дая.
Тебе хвала и поклоненье!
Яко твое есть царство, и сила, и слава.
Аминь.
Мой безмолвный друг, опять к тебе иду,
Мой зеленый сад, к тебе тоску несу!
Ровно три весны встречал ее с тобой:
Не пленяй меня и нынешней весной.
Без любезной, без жестокой мне не жить!
Я иду к тебе с могилой говорить!
Неужели и она мне жестока́?..
Здесь дрожащая отшельника рука
Близь беседки пусть посадит на гряде
Лишь подсолнечник, пример моей беде!
Пусть в глазах моих подсолнечник растет:
Для любви своей, для солнца он цветет.
Целый день кружится, бедненький, за ним;
Он и зреет, он и сохнет только им.
Ах! какого же дождешься ты конца?
Без отрады гаснет ясный цвет лица;
Птицы выклюют все зернышки долой;
Ты приклонишься один к земле сырой,
Ветер бурный сломит нежный стебелек,
И не спросят: что твой друг к тебе жесток?
Солнце красное высоко, далеко,
А подсолнечник в долине глубоко!
Недвижим Крым.
Ни вздоха,
ни чиха.
Но,
о здравии хлопоча,
не двинулись
в Крым
ни одна нэпачиха
и
ни одного нэпача.
Спекулянты,
вам скрываться глупо
от движения
и от жары —
вы бы
на камнях
трясущихся Алупок
лучше бы
спустили бы
жиры.
Но,
прикрывши
локонами уши
и надвинув
шляпы на глаза,
нэпачи,
стихов не слушая,
едут
на успокоительный нарзан.
Вертя
линяющею красотою,
ушедшие
поминая деньки,
скучают,
с грустной кобылой стоя,
крымские
проводники.
Бытик
фривольный
спортом выглодан,
крымских
романов
закончили серию,
и
брошюры
доктора Фридлянда
дремлют
в пыли
за закрытою дверью.
Солнцу облегчение.
Сияет солнце.
На лице —
довольство крайнее.
Сколько
силы
экономится,
тратящейся
на всенэповское загорание.
Зря
с тревогою
оглядываем Крым
из края в край мы —
ни толчков,
ни пепла
и ни лав.
И стоит Ай-Петри,
как недвижный
несгораемый
шкаф.
Я
землетрясения
люблю не очень,
земле
подобает —
стоять.
Но слава встряске —
Крым
орабочен
больше,
чем на ять.
Антон Антонович Дельвиг (худ. В. П. Лангер, 1830)
Роз и лилий белоснежных
Ты не много вплел в венок,
И не много звуков нежных
Ты из лирных струн извлек.
Но тем песням сладкогласным
Отголосок в сердце есть,
Но цветам твоим прекрасным
В тьме забвенья не отцвесть.
Если б ты в странах Эллады
К жизни призван был судьбой,
Поэтической плеяды…
Под лазурным небосклоном
В царстве солнца и мечты,
С стариком Анакреоном,
С Феокритом пел бы ты.
Но не знал ты этой неги,
И младенца колыбель
Засыпали белы снеги
И баюкала метель.
В наши северные ночи,
Где, под мраком зимних туч,
Молодых красавиц очи
Заменяют солнца луч,
Ты, назло природе гневной,
Посиделкам юных дев
Посвящал свой задушевный,
Заунывный свой напев.
Песнь из уст красавиц льется,
Дружно вторят ей сердца,
И над ними тайно вьется
Тень любимого певца.
Мы —
Эдисоны
невиданных взлетов,
энергий
и светов.
Но главное в нас —
и это
ничем не засло́нится, —
главное в нас
это — наша
Страна советов,
советская воля,
советское знамя,
советское солнце.
Внедряйтесь
и взлетайте
и вширь
и ввысь.
Взвивай,
изобретатель,
рабочую
мысль!
С памятник ростом
будут
наши капусты
и наши моркови,
будут лучшими в мире
наши
коровы
и кони.
Массы —
плоть от плоти
и кровь от крови,
мы
советской деревни
титаны Маркони*.
Пошла
борьба
и в знании,
класс
на класс.
Дострой
коммуны здание
смекалкой
масс.
Сонм
электростанций,
зажгись
пустырями сонными,
Спрессуем
в массовый мозг
мозга
людские клетки.
Станем гигантскими,
станем
невиданными Эдисонами
и пяти-,
и десяти-,
и пятидесятилетки.
Вредителей
предательство
и белый
знаний
лоск
забей
изобретательством,
рабочий
мозг.
Мы —
Маркони
гигантских взлетов,
энергий
и светов,
но главное в нас —
и это
ничем не засло́нится, —
главное в нас,
это — наша
Страна советов,
советская стройка,
советское знамя,
советское солнце.
То был веселый день, спокойный, ясный,
Конец Июня—в солнечных лучах;
На севере, в глуби небес безстрастной,
Свет серебрился в белых облаках;
От горизонта тянется их млечность,
А там, за ними—точно безконечность.
Под солнцем радость жизни глубока,
Ликуют травы, камыши, и нивы,
Блистает полноводная река,
Под ветерком сияют листья ивы,
И все деревья точно сон живой,
С иной, не столь воздушною, листвой.
Была зима, когда в немой печали
Мрут птички в обездоленных лесах,
Во льду прозрачном рыбы застывали,
И солнце не сияло в небесах,
И даже ил озер, чьи теплы воды,
Как камень стал в застылости природы.
Тот кто богат, среди своих детей,
Сидит и смотрит на игру камина,
Но сколько бы в нем не было огней,
Все холодно, и крыша точно льдина;
Что жь чувствует лишенный этих льдин,
Кто нищ, кто стар, бездомен, и один!
Звенит морская синь,
Сквозит песчаным дном,
Захлестан берег
Солнечным огнем.
У солнечной страны
В бессменном карауле
За кряжем
Высится
Гранитный кряж.
И головы
Утесы повернули
На перекоп
Через Сиваш.
Я — на скале
Замшелого гранита.
И, мнится,
Ухожу
Корнями в глубь пород.
Ветвями ввысь тянусь,
До синего зенита.
Я исполином становлюсь,
Я превращаюсь в стройный кипарис,
Что слушает прибоя
Синий рокот,
Неугомонный рокот
Бурных брызг…
Стою один,
Смотрю и слушаю,
Как море плещет спозаранья,
За валом гонит вал.
Оттачивает камни —
Грань за гранью,
Шурша, шлифует их,
Не ведая покоя…
И я твержу себе, твержу:
И ты будь, песнь моя,
Отточенной такою.
Как эти каменные тверди,
Стоящие сурово на посту,
Как этих гор гранит,
Должно ты, сердце, твердым быть
И в битве каждодневной,
И в час борьбы —
Великий и прекрасный час,
Что ожидает нас.
1.
АметистыКогда, сжигая синеву,
Багряный день растет неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов.И чтоб не знойные лучи
Сжигали грани аметиста,
А лишь мерцание свечи
Лилось там жидко и огнисто.И, лиловея и дробясь,
Чтоб уверяло там сиянье,
Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное сиянье…
2.
Сизый закатБлизился сизый закат.
Воздух был нежен и хмелен,
И отуманенный сад
Как-то особенно зелен.И, о Незримой твердя
В тучах таимой печали,
В воздухе, полном дождя,
Трубы так мягко звучали.Вдруг — точно яркий призыв,
Даль чем-то резко разъялась:
Мягкие тучи пробив,
Медное солнце смеялось.
3.
Январская сказкаСветилась колдуньина маска,
Постукивал мерно костыль…
Моя новогодняя сказка,
Последняя сказка, не ты ль? О счастье уста не молили,
Тенями был полон покой,
И чаши открывшихся лилий
Дышали нездешней тоской.И, взоры померкшие нежа,
С тоской говорили цветы:
«Мы те же, что были, все те же,
Мы будем, мы вечны, а ты?»Молчите… Иль грезить не лучше,
Когда чуть дымятся угли?..
Январское солнце не жгуче,
Та кпылки его хрустали… Год написания: без даты
В пустом переулке весенние воды
Бегут, бормочут, а девушка хохочет.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит.
Девушке страшно. Закрылась платочком.
Темный вечер ближе. Солнце за трубой.
Карлик прыгнул в лужицу красным комочком,
Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.
Девушку манит и пугает отраженье.
Издали мигнул одинокий фонарь.
Красное солнце село за строенье.
Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь.
Будто издали невнятно доносятся звуки…
Где-то каплет с крыши… где-то кашель старика…
Безжизненно цепляются холодные руки…
В расширенных глазах не видно зрачка… Как страшно! Как бездомно! Там, у забора,
Легла некрасивым мокрым комком.
Плачет, чтобы ночь протянулась не скоро —
Стыдно возвратиться с дьявольским клеймом…
Утро. Тучки. Дымы. Опрокинутые кадки.
В светлых струйках весело пляшет синева.
По улицам ставят красные рогатки.
Шлепают солдатики: раз! два! раз! два!
В переулке у мокрого забора над телом
Спящей девушки — трясется, бормочет голова;
Безобразный карлик занят делом:
Спускает в ручеек башмаки: раз! два!
Башмаки, крутясь, несутся по теченью,
Стремительно обгоняет их красный колпак…
Хохот. Всплески. Брызги. Еще мгновенье —
Плывут собачьи уши, борода и красный фрак…
Пронеслись, — и струйки шепчутся невнятно.
Девушка медленно очнулась от сна:
В глазах ее красно-голубые пятна.
Блестки солнца. Струйки. Брызги. Весна.
О! стонати русской земле, спо-
мянувши пръвую годину и пръвых
князей.
Слово о полку ИгоревеГде вы, краса минувших лет,
Баянов струны золотые,
Певицы вольности и славы, и побед,
Народу русскому родные? Бывало: ратники лежат вокруг огней
По брегу светлого Дуная,
Когда тревога боевая
Молчит до утренних лучей.
Вдали — туманом покровенный
Стан греков, и над ним грозна,
Как щит в бою окровавленный,
Восходит полная луна.И тихий сон во вражьем стане;
Но там, где вы, сыны снегов,
Там вдохновенный на кургане
Поет деянья праотцов —
И персты вещие летают
По звонким пламенным струнам,
И взоры воинов сверкают,
И рвутся длани их к мечам! На утро солнце лишь восстало —
Проснулся дерзостный булат:
Валятся греки — ряд на ряд,
И их полков — как не бывало! *И вы сокрылися, века полночной славы,
Побед и вольности века!
Так сокрывается лик солнца величавый
За громовые облака.
Но завтра солнце вновь восстанет…
А мы… нам долго цепи влечь:
Столетья протекут — и русской меч не грянет
Тиранства гордого о меч.
Неутомимые страданья
Погубят память об отцах,
И гений рабского молчанья
Воссядет, вечный, на гробах.
Теперь вотще младый баян
На голос предков запевает:
Жестоких бедствий ураган
Рабов полмертвых оглашает;
И он, дрожащею рукой
Подняв холодные железы,
Молчит, смотря на них сквозь слезы,
С неисцелимою тоской!
На позабытом тракте к Оренбургу,
В бесплодной и холмистой котловине
Большой, глухой дороги на восток,
Стоит в лугу холщовая кибитка
И бродит кляча в путах. Ни души
Нет на лугу, — цыган в кибитке дремлет,
И девочка-подросток у дороги
Сидит себе одна и равнодушно,
С привычной скукой, смотрит на закат:
На солнце, уходящее за пашню,
На блеск лучей над темным косогором.
Наморщив лоб от ветра, вся в лохмотьях,
Она следит в безлюдье за холодным,
Печальным солнцем, тенью от холма
И алой пылью, веющей с дороги
Из-под копыт кобылы, — то молчит,
То будто грезит, — что-то напевает…
Какая глушь! Какая скудость жизни!
Какие заунывные напевы!
Вот вечереет, солнце в тучку село,
Темнеет в котловине, ветер дует,
И ночь идет… Пошли господь бродягам
Не думать днем и не слыхать, как ночью
Шатается в сухом бурьяне ветер
И что-то шепчет, словно в забытьи!
Спи под кибиткой, девочка! Проснешься —
Буди отца больного, запрягай —
И снова в путь… А для чего, — кто скажет?
Жизнь, как могила в поле, молчалива.
Другая вариация
Чтоб сны приникли к изголовью,
Зажгите, звезды, все огни,
И ты, о, Ночь, своей любовью
Слиянье страсти осени.
Ужель природа доверяла
Любви — такую красоту?
Луна ужели озаряла
Такую верную чету?
О, пусть во мгле самозабвенья
Не видит он ее лица!
Бегите, быстрые мгновенья,
И возвращайтесь без конца!
Юноши
О, страх! О, радость! Что́ свершится,
Покуда мир окутан сном,
Пред тем как солнце загорится!
Идем! Идем!
Роскошной неги, снов лучистых
Раскрыты светлые врата,
Здесь в переливах золотистых
Сойдутся мощь и красота.
О, пусть во мгле самозабвенья
Не видит он ее лица!
Бегите, быстрые мгновенья,
И возвращайтесь без конца!
Девушки
О, страх! О, радость! Что́ свершится,
Покуда мир окутан сном,
Пред тем как солнце загорится!
Идем! Идем!
Вы, феи, ангелы святые,
Склонитесь ласково над ней!
Блюдите, звезды золотые,
Восторг немеркнущих огней!
О, пусть во мгле самозабвенья
Не видит он ее лица!
Бегите, быстрые мгновенья,
И возвращайтесь без конца!
Юноши и девушки
О, страх! О, радость! Что́ свершится,
Покуда мир окутан сном,
Пред тем как солнце загорится,
Идем! Идем!
Солнце светлого июля расцвело везде
И румяно заплясало на речной воде.
Девки поодаль – разделись – свежи и ярки, –
Смуглым телом оживляя зелень осоки.
Вот Машуха и Феклуша, груди не закрыв,
Раскачали над рекою дым кудлатых ив.
И, визгливо окунаясь в тишину воды,
Даже воздух обжигали телом молодым.
Мужики разделись молча, щупая ногой:
Холодна вода, тепла ли в этот ярый зной?
Срыву кинулися в воду и – пошла писать:
Гоготала, уплывала водяная рать.
Эки шутки вытворяли все бородачи! –
Лапой воду рассекали в звонкие ключи;
Грудь мохнатая пугала водяной покой –
Рыбы в страхе укрывались за травой речной…
Девки долго не купались, но – волнуя грудь –
Вылезали и садились в травах отдохнуть.
Солнце млело в бабьем теле золотым теплом.
Омут взбрызгивал на воздух прытким голавлем.
Изумрудный зимородок мчался к берегам,
И резвился над кустами сенокосный гам.
Скучно, девушки, весною жить одной:
Не с кем сладко побеседовать младой.
Сиротинушка, на всей земле одна,
Подгорюнясь ли присядешь у окна —
Под окошком все так весело глядит,
И мне душу то веселие томит.
То веселье — не веселье, а любовь,
От любви той замирает в сердце кровь.
И я выду во широкие поля —
С них ли негой так и веет на тебя;
Свежий запах каждой травки полевой
Вреден девице весеннею порой,
Хочешь с кем-то этим запахом дышать
И другим устам его передавать;
Белой груди чем-то сладким тяжело,
Голубым очам при солнце не светло.
Больно, больно безнадежной тосковать!
И я кинусь на тесовую кровать,
К изголовью правой щечкою прижмусь
И горючими слезами обольюсь.
Как при солнце летом дождик пошумит,
Травку вспрыснет, но ее не освежит,
Так и слезы не свежат меня, младой;
Скучно, девушки, весною жить одной!
Солнце тонет.
Ветер: — стонет,
Веет, гонит
Мглу.
У околицы,
Пробираясь к селу,
Паренек вздыхает, молится
На мглу.
Паренек уходит во скитаньице;
Белы-руки сложит на груди:
«Мое горе, -
Горе-гореваньице:
Ты за мною,
Горе,
Не ходи!»
Красное садится, злое око.
Горе гложет
Грудь,
И путь —
Далекий.
Белы-руки сложит на груди:
И не может
Никуда идти:
«Ты за мною,
Горе,
Не ходи».
Солнце тонет.
Ветер стонет,
Ветер мглу
Гонит.
За избеночкой избеночка.
Парень бродит
По селу.
Речь заводит
Криворотый мужичоночка:
«К нам —
В хаты наши!
Дам —
Щей да каши…»
— «Оставь:
Я в Воронеж».
— «Не ходи:
В реке утонешь».
— «Оставь:
Я в Киев».
— «Заходи —
В хату мою:
До зеленых змиев
Напою».
— «Оставь:
Я в столицу».
— «Придешь в столицу:
Попадешь на виселицу…»
Цифрами оскалились версты полосатые,
Жалят ноги путника камни гребенчатые.
Ходят тучи по небу, старые-косматые.
Порют тело белое палки суковатые.
Дорога далека: —
Бежит века.
За ним горе
Гонится топотом.
«Пропади ты, горе,
Пропадом».
Бежит на воле:
Холмы, избенки,
Кустарник тонкий
Да поле.
Распылалось в небе зарево.
…
Как из сырости
Да из марева
Горю горькому не вырасти!
Царевич Горошек, с глазами лукавыми,
Подпоясанный тонкими светлыми травами,
Мал, но силен, не спустит врагу.
Если хочет греметь, так уж верно прославится,
А когда он задумает чем позабавиться,
Сам себе говорит: «Все могу».
Звездокудрый — Горошек, и знает он чары,
Вот однажды принес он цветные товары,
Разложил на морском берегу.
Много всякого: книжка Цветные Странички,
Из жемчужины рыбки, из золота птички,
И зеленые в том же числе черевички,
Все горит и играет огнем,
Засветилось в морском пеннотканом тумане,
Башмачками Морская прельстилася Пани,
Изловил ее, спрятал в свой дом.
Он в угоду красавицы бездны глубинной
Создал между утесов дворец паутинный,
И достал ей из Моря, со дна,
Все, чем бездна морская сильна: —
Жемчуга, драгоценные камни, кораллы,
И гирлянду морских расцветающих звезд,
И в блистающий полог он сплел ей кристаллы,
И от Моря к дворцу светлый выткал ей мост.
И пригнал, чтоб скакать, жеребца ей морского,
И двенадцать пригнал ей морских кобылиц.
Но не молвила Пани Морская ни слова,
В черсвички обулась, потупилась ниц.
И бледнеет, и чахнет в томленьи бессонном,
И как Пани Морская — так Солнце вдали,
Раньше было оно на лазури червонным,
Побледнело, грустит, все цветы отцвели.
И Царевич пошел в тридесятое царство,
Он тревожные смело предпринял мытарства,
Чтобы только узнать, отчего
Было раньше все живо, а стало мертво.
Вот Царевич Горошек идет, и тоскует,
В тридесятом он царстве, где Солнце ночует,
Прямо к дому, — там солнцева Мать,
Посмотрела сперва на Горошка сердито,
«Спрячься», — шепчет, — «вот здесь, в золотое корыто,
Солнце будет, так я постараюсь узнать».
Вот и Солнце пришло по путям небосклонным.
«Что ты, дитятко? Прежде ты было червонным,
А теперь все бледнеешь, бледней, чем Луна,
Когда в четверти первой она».
И ответило Солнце: «Когда-то в тумане
Я встречало Морскую красивую Пани,
Посмотрю — покраснею сейчас,
Потому что красива бледнянка Морская,
И красива одежда на ней голубая,
И красив изумруд ее глаз.
Уж не вижу я Пани». Тут Солнце вздохнуло,
Закатилось, и в спальне предкрайной заснуло.
А Царевич Горошек домой,
И рассыпался громом, и выпустил Пани, —
И под утро, червонное, в алом тумане,
Солнце встало над бездной морской!