Все стихи про сердце - cтраница 69

Найдено стихов - 3072

Николай Карамзин

На разлуку с Петровым

Настал разлуки горький час!..
Прости, мой друг! В последний раз
Тебя я к сердцу прижимаю;
Хочу сказать: не плачь! — и слезы проливаю!
Но так назначено судьбой —
Прости, — и ангел мира
В дыхании зефира
Да веет за тобой! Уже я вижу пред собой
Весь путь, на коем знатность, слава
Тебя с дарами ждут. Души твоей и нрава
Ничто не пременит; ты будешь вечно ты —
Я в том, мой друг, уверен.
Не ослепят тебя блестящие мечты;
Рассудку, совести всегда пребудешь верен
И, видя вкруг себя пороки, подлость, лесть,
Которых цель есть суетная честь,
Со вздохом вспомнишь то приятнейшее время,
Когда со мной живал под кровом тишины;
Когда нам жизнь была не тягостное бремя,
Но радостный восторг; когда, удалены
От шума, от забот, с весельем мы встречали
Аврору на лугах и в знойные часы
В прохладных гротах отдыхали;
Когда вечерние красы
И песни соловья вливали в дух наш сладость…
Ах! часто мрак темнил над нами синий свод;
Но мы, вкушая радость,
Внимали шуму горных вод
И сон с тобою забывали!
Нередко огнь блистал, гремел над нами гром;
Но мы сердечно ликовали
И улыбались пред отцом,
Который простирал к нам с неба длань благую;
В восторге пели мы гимн славы, песнь святую,
На крыльях молнии к нему летел наш дух!..
Ты вспомнишь всё сие, и слезы покатятся
По бледному лицу. Ах милый, нежный друг!
Сии блаженны дни вовек не возвратятся! —
Невольный тяжкий вздох колеблет грудь мою…
Грядет весна в наш мир, и холмы зеленеют,
И утренний певец гласит нам песнь свою —
Увы! тебя здесь нет!.. цветы везде пестреют,
Но сердце у меня в печали не цветет…
Прости! благий отец и гений твой с тобою;
Кто в мире и любви умеет жить с собою,
Тот радость и любовь во всех странах найдет.

Прости! твой друг умрет тебя достойным,
Послушным истине, в душе своей покойным,
Не скажут ввек об нем, чтоб он чинов искал,
Чтоб знатным подлецам когда-нибудь ласкал.
Пред богом только он колена преклоняет;
Страшится — одного себя;
Достоинства одни сердечно уважает
И любит всей душой тебя.

Алексей Федорович Мерзляков

Песнь Моисеева по прехождении Чермного моря

Песнь Моисеева по прехождении Чермнаго моря.
Пою Всесильнаго!—Он Славой возсиял!
Он рек—и в бездну вод и конь и всадник пал.
Господь, Владыка мой предвечный,
Господь мне был покров! —
Бог сердца моего!—прими хвалы сердечны! —
Прими мои хвалы, Хвала моих отцов! —
Кто грозный браней Сокрушитель? —
Кто Сильный сильных усмиритель ? —
Кто непреложный Царь побед? —
Егова рек, и злобных нет! —
Где воинства твой, тиран ожесточенный?
Где колесницы воскриленны? —
Где сонмы избранных твоих?…
Как камень, бурей с гор низринутый крутых,
Погрязли в бездне волн седых.
Твоя рука, Твоя—неистовых карала!
Десная, Господи, рука Твоя на нас
И дивной правотой и силой возблистала!
Смутил врагов Твой глас;
Как воспаленный вихрь плоды полей цветущих,
Твой гнев пожрал бегущих! —
Ты яростью дохнул на море с облаков, —
И воды разступились,
И в стены став, скрепились, —
Уснуло мертвым сном стремление валов! —
Враг рек: пойдем, постигнем, поженем,
Корысти разделим!—се, жертва нам обильна! —
Упейся мечь в крови противника безсильна! —
Господствуй, отягчись рука моя на нем!..
Враг рек;—но Ты воззрел : на воды небо пало;
Пучина, вздулася, и хлынет с ревом вдруг,
Как олово, погряз строитель наших мук!
Следа его не стало!…
Где боги варваров?—где боги чужеземны?
Кумиры гордые, в своем величье темны,
Да станут пред Тобой, всемощный Бог богов!
Тираны мертвые слепых своих рабов,
Да явятся еще пред нашими очами! —
Бог велий—Бог един!—Кто равный постоит?…
Ты страшен славою, Ты дивен чудесами,
Твое величие смущает и живит!….
Ты руку простираешь —
Пожрали воды злых! —
Ты кротко провождаешь
Любимых чад Своих!
Ты шествуешь пред нами
С любовью и громами! —
Промчался всюду слух о имени Твоем:
Народы сильные со ужасом внимают;
Бледнеет Филистим в сиянии своем;
Владыки Моавит на тронах воздыхают;
Эдомлян горду спесь вдруг трепет оковал,
И тучей мрачною на Ханаан упал;
Посли на них Твой страх,
Простри десницу разяренну
На всю строптивую вселенну,
И ужас насади в сердцах! —
Как скалы, к сердцу гор от века пригвожденны;
Без силы, без движенья бледны;
Да станут злобные вдали! —
Да ноют от досады тщетной;
Когда спокойно, ненаветно
Пойдет народ Твой в их земли;
Народ, искупленный Тобою,
Веди, покрой своей рукою!
Да взрастет;
Да процветет
Он на горе Твоей блаженной!
Да царствует с Тобой
В обители святой.
Твоей десницей сотворенной!
О Боже! о святый Израиля оплот!
Пребуди славен в род и род!…
Мрзлкв.

Евстафий Иванович Станевич

На смерть Сен-Ламберта

J'écoutе еncorе & son chant a cеssé.
Недавно весь Парнас в печальную минуту
Оплакал Душеньки творца кончину люту:
Увы! Нас музы вновь ко горестям влекут —
На гроб певца времен потоки слезны льют.
Твой век, о Сен-Ламбер, век мирный, долголетный,
Исчез как тени след в пространстве незаметный!
Исчезло все!.. Нет, нет, и вопреки судьбе
Бессмертье в вечности принадлежит тебе.
Изникнет славы храм из гробовых обломков;
Ты станешь жить в сердцах и в памяти потомков.
Алтарь тебе во все грядущи времена
И осень, и зима, и лето, и весна.
С зарею утренней, с вечерними тенями
Являться будешь нам с приятными мечтами;
И сидя на брегу, питая грусть с луной,
Со гласом соловья воспомним голос твой.
Прелестны грации! Вы с нами днесь скорбите;
В последний раз ему на гроб венки несите!
Нечасто станете вы те срывать цветы,
Какими красятся Парнасски высоты.
Счастливы времена, любимцев ваших полны,
Сокрылись в вечности, как в недрах моря волны.
О веки славные! Почто вы протекли,
Оставив по себе луч слабый на земле?
Вы гробом кажетесь, где солнцы наши скрылись,
От коих пламени умы животворились.
И ты, о Сен-Ламберт! Уже оставил нас!
С тобой опять, увы! Осиротел Парнас.
Ты жил, когда умы, таланты, вкус блистали:
Престолы, хижины собою украшали;
Ты видел, как они под времени косой,
Одни после других скрывались вечной тьмой;
Ты был свидетелем в дни мрачны и плачевны,
Когда страну твою судьбы карали гневны,
Как злобны фурии, к печалям муз драгих,
Лишали смертного и свет любимцев их.
Картина ужасов твой дух поколебала,
И будущее в тьме невежества являла.
Так… Музы и Парнас преемников не зрят;
И в храме памяти, где гении блестят,
Венчают образ твой нетленными лучами,
Да воссияешь ты со славой меж веками.
Прости, великий муж! Что стих тебе сложил…
Он горести моей лишь тень одну явил…
Счастливы, кои твой обемлют камень гробный,
И с музами на нем лиют потоки скорбны!
Прости, что слил свой глас со звуком
Галльских лир!..
Отечество твое—сердца и целый мир!

Александр Васильевич Дружинин

Дант в Венеции

С змеей в груди, унылый и суровый,
Я шел один по площади торговой,
Был душен день и зной меня палил.
С усилием и медленно ступая,
Я кончил путь, — но вид чужого края
Изгнаннику был тяжек и немил.

Казалась мне мрачна морей царица,
Ряды дворцов глядели как гробница,
Бессмысленно бродил народ пустой;
Я изнемог, — и дрогнули колени,
И я присел на храмовой ступени,
Ко мрамору склонившись головой.

Вблизи меня две женщины сидели:
Одна была стара, — едва глядели
Ее глаза из под седых бровей;
У той же — юной и пышноволосой —
Как змей семья, к ногам сбегали косы…
И слышен был мне шопот их речей.

«Смотри дитя! вон тот изгнанник смелый;
В Италии он не ужился целой.
Железный дух в груди его вложен!
Он в рубище глядит как царь плененный,
Он предался науке сокровенной,
В сердцах людей все тайны видит он!

Он мстил за зло и злу не знал пощады;
Чтоб больше мстить, он сам в обитель ада
С вампиром бледным об руку входил
И видел там врагов своих в мученьи,
Но не скорбел, — а полный духом мщенья,
Проклятьем тех несчастных заклеймил!»

И, крест творя, умолкнула старуха;
Но в тот же миг опять коснулся слуха
Девичий говор, будто лепет вод:
«В его глазах не видно злого блеску;
Скажи мне, мать, не он ли про Франческу
Сложил ту песнь, что знает весь народ?

Как страшен он, сей путник величавый!
Как грозен вид его главы курчавой!
Небесный огнь ее как бы спалил!
Так вот он, Дант, неукротимый мститель!
Он был в аду: нещадный зла гонитель,
Он всюду зло проклятием клеймил…»

И смолкла речь. И сердцу сладко стало;
Торжественно воспрянул дух усталый,
Почуявши привет простых сердец.
В простых речах и в сказке суеверной
Я, дань приняв любви нелицемерной,
Благословил тяжелый свой венец!

И я сознал, что за мое изгнанье,
За тяжкий труд и тяжкое мечтанье
Моя мечта к народу перейдет!
И вспять пошел я твердою стопою…
И тихо всколыхнувшись предо мною,
Почтительно раздвинулся народ.

Мажит Гафури

Он не умер

Когда кончается
Нам близкий человек,
Мы удивленно задаем вопрос:
"Кто умер?
Есть ли у него семья
И кто беднягу на кладбище снес?"
Когда покинет нас хороший друг,
Его конец печален только нам.
Потеря друга, что уснул навек,
Горька бывает лишь его друзьям.
Когда издохнет бай или купец, -
О нем лишь баев слезы горячи:
Пузатого собрата схоронив,
О нем рыдают только богачи.
И ходят в трауре по богачу
Пять-шесть его приятелей всего.
А весь трудящийся рабочий мир
Не даст и двух копеек за него!
Но если друг у бедняков умрет,
Тогда печаль мильонов горяча!
Она, как нож,
Пронзает их сердца!
Пример тому —
Кончина Ильича!
Его потеря громом потрясла
Трудящихся людей на всей земле!..
Иные умирают, — год пройдет,
И память их теряется во мгле.
Воспоминанье об иных из нас
Засыплет время, как следы — песок.
Грусть о других — с годами все сильней
И образ их все более высок!
Потомки ставят
Памятники им
И чтут в сердцах
Их благородный труд.
Так Ленин и учение его
У нас в душе
Вовеки не умрут!
Ученье это никому из нас
Не даст с дороги правильной свернуть.
Он проложил,
Как мудрый инженер,
В грядущее прямой и ясный путь!
Он - образец бессмертной славы нам.
И образцов светлей и ярче нет!
Вовеки будет
Над землей сиять
Его немеркнущий и чистый свет!
Мне кажется — Ильич не умирал!
Я думаю — он жив поныне в ней, —
Неутомимой, бдительной, стальной,
Прямой и мудрой партии своей!
Да!
Он презрел теченье быстрых лет!
Все больше уважаем и велик, —
Ильич живет! Не умирал он, нет!
И враг пред ним в бессилии поник!

Евгений Абрамович Баратынский

Оправдание

Я силился счастливой старины
Возобновить счастливыя мечтанья;
Взывал к тебе, взывал от глубины
Души моей, исполненной страданья.
Вотще, увы! печальных строк моих
Не хочешь ты ответом удостоить;
Не тронулась ты нежностию их
И презрела мне сердце успокоить.
Виновен я и в памяти твоей
Не оживу! Прощенья у жестокой
Не вымолю! Я был неверен ей:
Нет жалости к тоске моей глубокой,
Вниманья нет к мольбам любви моей.
Виновен я! Я нежныя признанья
Твердил сто раз красавицам другим;
Я к ним спешил на тайныя свиданья,
Я расточал живыя ласки им;
Но все дышал Доридою одною,
В обятьях их мечту о ней тая,
В обятьях их был верен ей душою
И отдавал им только чувства я.
В собраниях, веселью посвященных,
На празднествах столичных богачей,
При пламени безчисленных свечей,
При гуле струн, смычками оживленных,
Как бешеный в безумном вальсе мча
То Делию, то Дафну, то Лилету
И всем троим готовый сгоряча
Произнести по страстному обету;
Касаяся душистых их кудрей
Лицом моим, обемля жадной дланью
Их стройный стан: — так в памяти моей
Уж не было подруги прежних дней;
Принадлежал я новому мечтанью.
Но к ним ли я любовию пылал?
Нет, милый друг, когда в уединеньи
Себя потом я строго поверял,
Их находя в моем воображеньи,
Тебя одну я в сердце обретал.
Доверчивых вертушек обольщая,
С восторгом пел я чувство к ним мое;
Но жар любви, но голос я ея
Как находил? — Тебя воображая!
Не внемлешь ты и, мук моих жадна,
По правилам прелестниц хладнокровных,
Все памятью обид своих полна.
Прости ж навек; но знай, что двух виновных,
Не одного — найдутся имена
В стихах моих, в преданиях любовных!

Владимир Маяковский

Стихотворение это

Стихотворение это —
одинаково полезно и для редактора
и для поэтов.

Всем товарищам по ремеслу:
несколько идей
о «прожигании глаголами сердец
людей».


Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —
готов от боли визжать и драться я.
Во всей округе —
тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.
От жизни сидячей высохли в жгут.
Изголодались.
С локтями голыми.
Но денно и нощно
жгут и жгут
сердца неповинных людей «глаголами».
Написал.
Готово.
Спрашивается — прожёг?
Прожёг!
И сердце и даже бок.
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают —
исключительно со стыда.
Посудите:
сидит какой-нибудь верзила
(мало ли слов в России есть?!).
А он
вытягивает,
как булавку из ила,
пустяк,
который полегше зарифмоплесть.
А много ль в языке такой чуши,
чтоб сама
колокольчиком
лезла в уши?!
Выберет…
и опять отчесывает вычески,
чтоб образ был «классический»,
«поэтический».
Вычешут…
и опять кряхтят они:
любят ямбы редактора лающиеся.
А попробуй
в ямб
пойди и запихни
какое-нибудь слово,
например, «млекопитающееся».
Потеют как следует
над большим листом.
А только сбоку
на узеньком клочочке
коротенькие строчки растянулись глистом.
А остальное —
одни запятые да точки.
Хороший язык взял да и искрошил,
зря только на обучение тратились гроши.
В редакции
поэтов банда такая,
что у редактора хронический разлив жёлчи.
Банду локтями,
дверями толкают,
курьер орет: «Набилось сволочи!»
Не от мира сего —
стоят молча.
Поэту в редкость удачи лучи.
Разве что редактор заталмудится слишком,
и врасплох удастся ему всучить
какую-нибудь
позапрошлогоднюю
залежавшуюся «веснишку».
И, наконец,
выпускающий,
над чушью фыркая,
режет набранное мелким петитиком
и затыкает стихами дырку за дыркой,
на горе родителям и на радость критикам.
И лезут за прибавками наборщик и наборщица.
Оно понятно —
набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось:
помочь людям.
А то жалость!
(Особенно предложение пригодилось к весне б,
когда стихом зачитывается весь нэп.)
Я не против такой поэзии.
Отнюдь.
Весною тянет на меланхолическую нудь.
Но долой рукоделие!
Что может быть старей
кустарей?!
Как мастер этого дела
(ко мне не прицепитесь)
сообщу вам об универсальном рецепте-с.
(Новость та,
что моими мерами
поэты заменяются редакционными курьерами.)

Рецепт

(Правила простые совсем:
всего — семь.)
1.
Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2.
Что получится, то
откидывают на решето.
3.
Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)
4.
Просушиваемое перетряхивается еле
(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).
5.
Сушится (чтоб не успело перевечниться)
и сыпется в машину:
обыкновенная перечница.
6.
Затем
раскладывается под машиной
липкая бумага
(для ловли мушиной).
7.
Теперь просто:
верти ручку,
да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!
(Чтоб «кровь» к «любовь»,
«тень» ко «дню»,
чтоб шли аккуратненько
одна через одну.)

Полученное вынь и…
готово к употреблению:
к чтению,
к декламированию,
к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,
чтоб их не тянуло портить бумажки,
отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича
и передать
товарищу Семашке.

Константин Дмитриевич Бальмонт

Лишь между скал живет орел свободный

Лишь между скал живет орел свободный,
Он должен быть свиреп и одинок.
Но почему ревнивец благородный
Убил любовь, чтоб, сократив свой срок,
Явивши миру лик страстей и стона,
Ножом убить себя? О, Дездемона!
Пусть мне о том расскажет стебелек.

А если нет, — пускай расскажет Этна!
Падет в солому искра незаметно,
Рубином заиграет огонек,
Сгорят дома, пылает вся столица,
Что строил миллион прилежных рук,
И, в зареве, все — шабаш, рдяны лица,
Тысячелетье — лишь напрасный звук,
Строительство людей — лишь тень, зарница.
Есть в Книге книг заветная страница,
Прочти, — стрела поет, ты взял свой лук.

Убийство и любовь так близко рядом,
Хоть двое иногда десятки лет
Живут, любя, и ни единым взглядом
Не предадут — в них сторожащий — свет.
И так умрут. И где всей тайны след!

В лучисто-длинном списке тех любимых,
Которые умели целовать,
Есть Клеопатра. На ее кровать
Прилег герой, чья жизнь — в огне и в дымах
Сожженных деревень и городов.
Еще герой. Миг страсти вечно-нов.
Еще, еще. Но кто же ты — волчица?
И твой дворец — игралищный вертеп?
Кто скажет так, тот глуп, и глух, и слеп.
Коль в мире всем была когда царица,
Ей имя — Клеопатра, знак судеб,
С кем ход столетий губящих содружен.
Ей лучшая блеснула из жемчужин,
И с милым растворив ее в вине,
Она сожгла на медленном огне
Два сердца, — в дымах нежных благовоний,
Любовник лучший, был сожжен Антоний.

Но где, в каком неистовом законе
Означено, что дьявол есть во мне?
Ведь ангела люблю я при Луне,
Для ангела сплетаю маргаритки,
Для ангела стихи свиваю в свитки,
И ангела зову в моем бреду,
Когда звездой в любви пою звезду.
Но жадный я, и в жадности упорен.
Неумолим. Все хищники сердец —
Во мне, во мне. Мой лик ночной повторен,
Хотя из звезд мой царственный венец.

Где нет начала, не придет конец,
Разбег двух душ неравен и неровен.
Но там, где есть разорванность сердец,
Есть молния, и в срывах струн — Бетховен.

Виктор Гусев

Я — русский человек

Люблю на Кремль глядеть я в час вечерний.
Он в пять лучей над миром засверкал.
Люблю я Волги вольное теченье,
Люблю сибирских рек задумчивое пенье,
Люблю, красавец мой, люблю тебя, Урал,

Я — русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я ее пою.
Я — русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою,

Она цветет, работает и строит,
В ней стали явью прежние мечты.
Россия, Русь, — могла ль ты стать такою,
Когда б советскою не стала ты?

Ты сыновей растишь — пилотов, мореходов,
У крымских скал, в полуночном краю.
Я — русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.

Мир смотрит на тебя. Ты — новых дней начало.
Ты стала маяком для честных и живых.
И это потому, что слово — русский — стало
Навеки близким слову — большевик;

Что ты ведешь дружину молодую
Республик — Октября могучих дочерей.
Я — русский человек, и счастлив потому я,
Что десять есть сестер у матери моей.

Как все они сильны, смелы и благородны!
Россия, Родина, — услышь слова мои:
Ты потому счастлива и свободна,
Что так же сестры счастливы твои;

Что Грузия в цвету, Армения богата,
Что хорошо в Баку и радостно в Крыму.
Я — русский человек, но как родного брата
Украинца пойму, узбека обниму.

Так говорит поэт, и так его устами
Великий, древний говорит народ:
Нам, русским, братья все, кто вместе с нами
Под большевистским знаменем идет.

Могильные холмы сейчас я вспоминаю.
Гляжу на мир долин, а в горле горя ком:
Здесь русский лег, Петлюру поражая,
Там украинец пал, сражаясь с Колчаком.

Поклон, богатыри! Над нами коршун кружит,
Но мы спокойно ждем. Пускай гремит гроза.
В огнях боев рождалась наша дружба,
С тобой, мой друг киргиз, с тобой, мой брат казах,

Как я люблю снега вершин Кавказа,
Шум северных дубрав, полей ферганских зной!
Родился я в Москве, но сердцем, сердцем связан
С тобою, мой Баку, Тбилиси мой родной!

Мне двадцать девять лет. Я полон воли к жизни.
Есть у меня друзья, — я в мире не один,
Я — русский человек, я — сын социализма,
Советского Союза гражданин!

Ольга Берггольц

Из «Писем с дороги»

1 Темный вечер легчайшей метелью увит,
волго-донская степь беспощадно бела…
Вот когда я хочу говорить о любви,
о бесстрашной, сжигающей душу дотла. Я ее, как сейчас, никогда не звала. Отыщи меня в этой февральской степи,
в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.
Если трудно со мной — ничего, потерпи.
Я сама-то себе временами не рада. Что мне делать, скажи, если сердце мое
обвивает, глубоко впиваясь, колючка,
и дозорная вышка над нею встает,
и о штык часового терзаются низкие тучи?
Так упрямо смотрю я в заветную даль,
так хочу разглядеть я далекое, милое
солнце…
Кровь и соль на глазах! Я смотрю на него сквозь большую печаль,
сквозь колючую мглу,
сквозь судьбу волгодонца… Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мной
у ночного костра — он огромный,
трескучий и жаркий,
где строители греются тесной гурьбой
и в огонь неподвижные смотрят овчарки.
Нет, не дома, не возле ручного огня,
только здесь я хочу говорить о любви.
Если помнишь меня, если понял меня,
если любишь меня — позови, позови!
Ожидаю тебя так, как моря в степи
ждет ему воздвигающий берега
в ночь, когда окаянная вьюга свистит,
и смерзаются губы, и душат снега;
в ночь, когда костенеет от стужи земля, -
ни костры, ни железо ее не берут.
Ненавидя ее, ни о чем не моля,
как любовь, беспощадным становится труд.
Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.
Это всё про любовь. Это только она. 2 О, как я от сердца тебя отрывала!
Любовь свою — не было чище и лучше —
сперва волго-донским степям отдавала…
Клочок за клочком повисал на колючках.
Полынью, полынью горчайшею веет
над шлюзами, над раскаленной землею…
Нет запаха бедственнее и древнее,
и только любовь, как конвойный, со мною.
Нас жизнь разводила по разным дорогам.
Ты умный, ты добрый, я верю доныне.
Но ты этой жесткой земли не потрогал,
и ты не вдыхал этот запах полыни.
А я неустанно вбирала дыханьем
тот запах полынный, то горе людское,
и стало оно, безысходно простое,
глубинным и горьким моим достояньем. …Полынью, полынью бессмертною веет
от шлюзов бетонных до нашего дома…
Ну как же могу я, ну как же я смею,
вернувшись, ‘люблю’ не сказать по-другому!

Николай Карамзин

Песнь мира

Мир блаженный, чадо неба,
К нам с оливою летит,
И венец светлее Феба
На главе его блестит.
Он в дыхании зефира
Ниспускается в наш край
И от горних стран эфира
В тьму низносит светлый рай.

Хор

Бури, громы умолкают;
Тучи черны исчезают;
Исчезает, как призрак,
Ужас бледный, дым и мрак.

Всё в Природе оживает;
Свет проник в густую тень:
Пышно роза расцветает,
Как весною в красный день;
Луг пушится, зеленеет,
Клас сребрится вдалеке,
Плод златый на древе зреет,
Бальзам веет в ветерке.

Хор

Миллионы, веселитесь,
Миллионы, обнимитесь,
Как объемлет брата брат!
Лобызайтесь все стократ!

Птички снова прилетают
В наши рощи и леса;
Снова в песнях прославляют
Мир, свободу, небеса.
Агнец тигра не боится
И гуляет с ним в лугах;
Всё творение дружится,
На земле и на водах.

Хор

Миллионы да ликуют!
Миллионы торжествуют!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!
В рощах слышны звуки лиры;
На брегах кристальных вод
Нимфы, фауны, сатиры
Составляют хоровод.
И Силен неутомимый
Громким голосом поет;
Пляшет с нимфою любимой
И к веселью всех зовет.

Хор

Пойте, пойте духа радость!..
Лейте, лейте в сердце сладость!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!

Музы, грации, сплетая
Цепь из лавров и лилей,
Ею крылья обвивая
Бога тихих, райских дней,
Нежно все его ласкают
С видом счастливой любви
И в восторге восклицают:
«Вечно с нами, Мир, живи!»

Хор

Вечно с нами, Мир прелестный,
Вечно с нами, сын небесный,
Вечно с нами обитай
И блаженством нас питай!

Полно нам губить друг друга,
Сирым слезы проливать!
И печальная супруга
Да престанет горевать!
Долго смертные не знали,
Что блаженство есть любовь;
Счастья в хищности искали,
И лилась реками кровь.

Хор

Смертный ныне просветился
И ко дружбе обратился.
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!

Цепь составьте, миллионы,
Дети одного отца!
Вам даны одни законы,
Вам даны одни сердца!
Братски, нежно обнимитесь
И клянитеся — любить!
Чувством, мыслию клянитесь:
Вечно, вечно в мире жить!

Хор

Мы клянемся все сердечно
В мире с братьями жить вечно!
Отче! слышишь клятву чад?
Мы твердим ее стократ.

Владимир Бенедиктов

Вот как это было

Летом протёкшим, при всходе румяного солнца,
Я удалился к холмам благодатным. Селенье
Мирно, гляжу, почиваю над озером ясным.
Дай, посещу рыбарей простодушных обитель!
Вижу, пуста одинокая хижина. — «Где же,
Жильцы этой хаты пустынной?» —
Там, — отвечали мне, — там! — И рукой указали
Путь к светловодному озеру. Тихо спустился
К берегу злачному я и узрел там Николая —
Рыбаря мирного: в мокрой одежде у брега
Плот он сколачивал, тяжкие брёвна ворочал;
Ветром власы его были размётаны; лёсы,
Крючья и гибкие трости — орудия ловли —
Возле покоились. Тут его юные чада
Одаль недвижно стояли и удили рыбу,
Оком прилежным судя, в созерцаньи глубоком,
Лёгкий, живой поплавок и движение зыби.
Знал я их: все они в старое время, бывало,
С высшим художеством знались, талантливы были,
Ведали книжное дело и всякую мудрость, —
Бросили всё — и забавы, и жизнь городскую,
Утро и полдень и вечер проводят на ловле.
Странное дело! — помыслил я — что за причина?
Только помыслил — челнок, погляжу, уж, отчалил,
Влажным лобзанием целуются с озеров вёсла:
Сам я не ведаю, как в челноке очутился.
Стали на якоре; дали мне уду; закинул:
Бич власяной расхлестнул рябоватые струйки,
Груз побежал в глубину, поплавок закачался,
Словно малютка в люльке хрустальной; невольно
Я загляделся на влагу струистую: сверху
Искры, а глубже — так тёмно, таинственно, чудно,
Точно, как в очи красавицы смотришь, и взору
Взором любви глубина отвечает, скрывая
Уды зубристое жало в загадочных персях.
Вдруг — задрожала рука — поплавок окунулся,
Стукнуло сердце и замерло… Выдернул: окунь!
Бьётся, трепещет на верном крючке и, сверкая,
Брызжет мне в лицо студёными перлами влаги.
Снова закинул… Уж солнце давно закатилось,
Лес потемнел, и затеплились божьи лампады —
Звёзды небесные, — ловля ещё продолжалась.
«Ваш я отныне, — сказал рыбакам я любезным, —
Брошу неверную лиру и деву забуду —
Петую мной чернокудрую светлую деву,
Или — быть может… опять проглянула надежда!..
Удой поймаю её вероломное сердце —
Знаю: она их огня его бросила в воду.
Ваш я отныне — смиренный сотрудник — ваш
рыбарь».

Василий Жуковский

Перовскому

Товарищ! Вот тебе рука!
Ты другу вовремя сказался;
К любви душа была близка:
Уже в ней пламень загорался,
Животворитель бытия,
И жизнь отцветшая моя
Надеждой снова зацветала!
Опять о счастье мне шептала
Мечта, знакомец старины… Дорогой странник утомленный,
Узрез с холма неотдаленный
Предел родимой стороны,
Трепещет, сердцем оживает,
И жадным взором различает
За горизонтом отчий кров,
И слышит снова шум дубов,
Которые давно шумели
Над ним, игравшим в колыбели,
В виду родительских гробов.
Он небо узнает родное,
Под коим счастье молодое
Ему сказалося впервой!
Прискорбно-радостным желаньем,
Невыразимым упованьем,
Невыразимою мечтой
Живым утраченное мнится;
Он снова гость минувших дней,
И снова жизнь к нему теснится
Всей милой прелестью своей…
Таков был я одно мгновенье!
Прелестно-быстрое виденье,
Давно не посещавший друг,
Меня внезапно навестило,
Меня внезапно уманило
На первобытный жизни луг!
Любовь мелькнула предо мною.
С возобновленною душою
Я к лире бросился моей,
И под рукой нетерпеливой
Бывалый звук раздался в ней!
И мертвое мне стало живо,
И снова на бездушный свет
Я оглянулся как поэт!..
Но удались, мой посетитель!
Не у меня тебе гостить!
Не мне о жизни возвестить
Тебе, святой благовеститель! Товарищ! мной ты не забыт!
Любовь — друзей не раздружит.
Сим несозревшим упованьем,
Едва отведанным душой,
Подорожу ль перед тобой?
Сравню ль его с твоим страданьем?
Я вижу, молодость твоя
В прекрасном цвете умирает
И страсть, убийца бытия,
Тебя безмолвно убивает!
Давно веселости уж нет!
Где остроты приятной живость,
С которой ты являлся в свет?
Угрюмый спутник — молчаливость
Повсюду следом за тобой.
Ты молча радостных дичишься
И, к жизни охладев, дружишься
С одной убийственной тоской,
Владельцем сердца одиноким.
Мой друг! с участием глубоким
Я часто на лице твоем
Ловлю души твоей движенья!
Болезнь любви без утоленья
Изображается на нем.
Сие смятение во взоре,
Склоненном робко перед ней;
Несвязность смутная речей
В желанном сердцу разговоре;
Перерывающийся глас;
К тому, что окружает нас,
Задумчивое невниманье;
Присутствия очарованье,
И неприсутствия тоска,
И трепет, признак страсти тайной,
Когда послышится случайно
Любимый глас издалека,
И это все, что сердцу ясно,
А выраженью неподвластно,
Сии приметы знаю я!..
Мой жребий дал на то мне право!
Но то, в чем сладость бытия,
Должно ли быть ему отравой?
Нет, милый! ободрись! она
Столь восхитительна недаром:
Души глубокой чистым жаром
Сия краса оживлена!
Сей ясный взор — он не обманчив:
Не прелестью ума одной,
Он чувства прелестью приманчив!
Под сей веселостью живой
Задумчивое что-то скрыто,
Уныло-сладостное слито
С сей оживленной красотой;
В ней что-то искреннее дышит,
И в милом голосе ея
Доверчиво душа твоя
Какой-то звук знакомый слышит,
Всему в нем лучшему родной,
В нее участие лиющий
И без усилия дающий
Ей убежденье и покой.
О, верь же, друг, душе прекрасной!
Ужель природою напрасно
Ей столько милого дано?
Люби! любовь и жизнь — одно!
Отдайся ей, забудь сомненье
И жребий жизни соверши;
Она поймет твое мученье,
Она поймет язык души!

Арсений Тарковский

Пушкинские эпиграфы

Разобрал головоломку —
Не могу ее сложить.
Подскажи хоть ты потомку,
Как на свете надо жить —Ради неба или ради
Хлеба и тщеты земной,
Ради сказанных в тетради
Слов идущему за мной? Под окном — река забвенья,
Испарения болот.
Хмель чужого поколенья
И тревожит, и влечет.Я кричу, а он не слышит,
Жжет свечу до бела дня,
Будто мне в ответ он пишет:
«Что тревожишь ты меня?»Я не стою ни полслова
Из его черновика.
Что ни слово — для другого,
Через годы и века.Боже правый, неужели
Вслед за ним пройду и я
В жизнь из жизни мимо цели,
Мимо смысла бытия? 2Как тот Кавказский Пленник в яме,
Из глины нищеты моей
И я неловкими руками
Лепил свистульки для детей.Не испытав закала в печке,
Должно быть, вскоре на куски
Ломались козлики, овечки,
Верблюдики и петушки.Бросали дети мне объедки,
Искусство жалкое ценя,
И в яму, как на зверя в клетке,
Смотрели сверху на меня.Приспав сердечную тревогу,
Я забывал, что пела мать,
И научился понемногу
Мне чуждый лепет понимать.Я смутно жил, но во спасенье
Души, изнывшей в полусне,
Как мимолетное виденье,
Опять явилась Муза мне, И лестницу мне опустила,
И вывела на белый свет,
И леность сердца мне простила,
Путь хоть теперь, на склоне лет.3В магазине меня обсчитали:
Мой целковый кассирше нужней.
Но каких несравненных печалей
Не дарили мне в жизни моей: В снежном, полном веселости мире,
Где алмазная светится высь,
Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,
За душой, как за призом, гнались; Хорошо мне изранили тело
И не взяли за то ни копья,
Безвозмездно мне сердце изъела
Драгоценная ревность моя; Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.Был бы хлеб. Ни богатства, ни славы
Мне в моих сундуках не беречь.
Не гадал мой даритель лукавый,
Что вручил мне с подарками право
На прямую свободную речь.4Почему, скажи, сестрица,
Не из райского ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа? Человеческое тело
Ненадежное жилье,
Ты влетела слишком смело
В сердце темное мое.Тело может истомиться,
Яду невзначай глотнуть,
И потянешься, как птица,
От меня в обратный путь.Но когда ты отзывалась
На призывы бытия,
Непосильной мне казалась
Ноша бедная моя, -Может быть, и так случится,
Что, закончив перелет,
Будешь биться, биться, биться —
И не отомкнут ворот.Пой о том, как ты земную
Боль, и соль, и желчь пила,
Как входила в плоть живую
Смертоносная игла, Пой, бродяжка, пой, синица,
Для которой корма нет,
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет, Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град…
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.

Иннокентий Анненский

Трилистник призрачный

1.
Nox vitаеОтрадна тень, пока крушин
Вливает в кровь холоз жасмина…
Но… ветер… клены… шум вершин
С упреком давнего помина… Но… в блекло-призрачной луне
Воздушно-черный стан растений,
И вы, на мрачной белизне
Ветвей тоскующие тени! Как странно слиты сад и твердь
Своим безмолвием суровым,
Как ночь напоминает смерть
Всем, даже выцветшим покровом.А все ведь только что сейчас
Лазурно было здесь, что нужды?
О тени, я не знаю вас,
Вы так глубоко сердцу чужды.Неужто ж точно, Боже мой,
Я здесь любил, я здесь был молод,
И дальше некуда?.. Домой
Пришел я в этот лунный холод?
2.
Квадратные окошкиО, дали лунно-талые,
О, темно-снежный путь,
Болит душа усталая
И не дает заснуть.За чахлыми горошками,
За мертвой резедой
Квадратными окошками
Беседую с луной.Смиренно дума-странница
Сложила два крыла,
Но не мольбой туманится
Покой ее чела.«Ты помнишь тиховейные
Те вешние утра,
И как ее кисейная
Тонка была чадра.Ты помнишь сребролистую
Из мальвовых полос,
Как ты чадру душистую
Не смел ей снять с волос? И как тоской измученный,
Так и не знал потом —
Узлом ли были скручены
Они или жгутом?» — Молчи, воспоминание,
О грудь моя, не ной!
Она была желаннее
Мне тайной и луной.За чару ж сребролистую
Тюльпанов на фате
Я сто обеден выстою,
Я изнурюсь в посте!«А знаешь ли, что тут она?»
— Возможно ль, столько лет?
«Гляди — фатой окутана…
Узнал ты узкий след? Так страстно не разгадана,
В чадре живой, как дым,
Она на волнах ладана
Над куколем твоим».— Она… да только с рожками,
С трясучей бородой —
За чахлыми горошками,
За мертвой резедой…
3.
Мучительный сонетЕдва пчелиное гуденье замолчало,
Уж ноющий комар приблизился, звеня…
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня? Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала.Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты, И музыки мечты, еще не знавшей слова…
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Константин Дмитриевич Бальмонт

Печаль Луны

Я вижу в мыслях белую равнину,
Вкруг Замка Джэн Вальмор.
Тебя своей мечтой я не покину, —
Как мне забыть твой взор!

Поблекла осень с красками пожара,
Лежит седой покров.
И, бледная, на всем застыла чара
Невысказанных слов.

Все счастие, вся сладостная ложность
Живых цветов и трав
В безмолвную замкнулась невозможность,
Блаженство потеряв.

Заклятьем неземного чародея
Окована земля.
В отчаяньи белеют, холодея,
Безбрежные поля.

И мертвою Луной завороженный,
Раскинулся простор.
И только бродит ветер возмущенный
Вкруг Замка Джэн Вальмор.

Дни убегают, как тени от дыма,
Быстро, бесследно, и волнообразно.
В сердце моем ты лелейно хранима,
В сердце моем ты всегда неотвязно.

Нет мне забвенья о блеске мгновенья
Грустно-блаженной услады прощанья,
Непогасимых лучей откровенья,
И недосказанных слов обещанья.

Тени меняются — звезды все те же,
Годы растратятся — небо все то же.
Радости светят нам реже и реже,
С каждым мгновеньем ты сердцу дороже.

Как бы хотелось увидеть мне снова
Эти глаза, с их ответным сияньем,
Нежно шепнуть несравненное слово,
Вечно звучащее первым признаньем.

Тихие, тихие, тучи седые,
Тихие, тихие, сонные дали,
Вы ей навейте мечты золотые
И о моей расскажите печали.

Вы ей скажите, что грустно и нежно
Тень дорогая душою хранима,
В шуме прибоя, что ропщет безбрежно
Бурями пламени, звуков, и дыма.

Ты мне была сестрой, то нежною, то страстной,
И я тебя любил, и я тебя люблю.
Ты призрак дорогой… бледнеющий… неясный…
О, в этот лунный час я о тебе скорблю!

Мне хочется, чтоб Ночь, раскинувшая крылья,
Воздушной тишиной соединила нас.
Мне хочется, чтоб я, исполненный бессилья,
В твои глаза струил огонь влюбленных глаз.

Мне хочется, чтоб ты, вся бледная от муки,
Под лаской замерла, и целовал бы я
Твое лицо, глаза, и маленькие руки,
И ты шепнула б мне: «Смотри, я вся — твоя!»

Я знаю, все цветы для нас могли возникнуть,
Во мне дрожит любовь, как лунный луч в волне.
И я хочу стонать, безумствовать, воскликнуть:
«Ты будешь навсегда любовной пыткой мне!»

Мне видится безбрежная равнина,
Вся белая под снежной пеленой.
И там, вверху, застывшая как льдина,
Горит Луна, лелея мир ночной.

И чудится, что между ними — сказка,
Что между ними — таинство одно.
Безмолвна их бестрепетная ласка,
И холодно любить им суждено.

О, мертвое прекрасное Светило.
О, мертвые безгрешные снега.
Мечта моя, я помню все, что было,
Ты будешь вечно сердцу дорога.

Константин Николаевич Батюшков

Веселый час

Подайте мне свирель простую,
Друзья! и сядьте вкруг меня,
Под эту вяза тень густую,
Где свежесть дышет среди дня;
Приближьтесь, сядьте и внемлите
Совету Музы вы моей:
Когда счастливо жить хотите,
Среди весенних кратких дней,
Друзья! оставьте призрак славы,
Любите в юности забавы,
И сейте розы на пути.
О юность красная! цвети!
И током чистым окропленна,
Цвети хотя не много дней,
Как роза миртом осененна
Среди смеющихся полей;
Но дай нам жизнью насладиться,
Цветы на тернах находить.
Жизнь миг! — не долго веселиться,
Не долго нам и в счастьи жить!
Не долго — но печаль забудем
Мечтать во сладкой неге будем,
Мечта, прямая счастья мать:
Ах! должно ли всегда вздыхать,
И в Майской день не улыбаться? —
Нет, станем лучше наслаждаться,
Плясать под тению густой,
С прекрасной Нимфой молодой,
Потом, — обняв ее рукою,
Дыша любовию одною,
Тихонько будем воздыхать
И сердце к сердцу прижимать.
Какое счастье! — Вакх веселой
Густое здесь вино нам льет;
А тут в одежде тонкой, белой,
Эрата нежная поет:
Часы крылаты! не летите,
Ах! счастье мигом хоть продлите!
Но нет! бегут счастливы дни,
Бегут, летят стрелой они,
Ни лень, ни сердца наслажденья
Не могут их сдержать стремленья,
И время сильною рукой
Губит и радость и покой!
Луга веселые, зелены!
Ручьи прозрачны, милый сад!
Ветвисты ивы, дубы, клены!
Под тенью вашею прохлад
Ужель вкушать не буду боле?
Ужели скоро в тихом поле,
Под серым камнем стану спать?
И лира — и свирель простая,
На гробе будут там лежать!
Покроет их трава густая,
Покроет — и ничьей слезой
Прах хладной мой не окропится! —
Ах! должно ль мне о том крушиться?
Умру друзья! — и все со мной!
Но Парки темною рукою
Прядут, прядут дней тонку нить,
Коринна и друзья со мною;
О чем же мне теперь грустить?
Когда жизнь наша скоротечна,
Когда и радость здесь не вечна:
То лучше в жизни петь, плясать,
Искать веселья и забавы,
И мудрость с шутками мешать;
Чем бегая за дымом славы,
От скуки и забот зевать.

Начало 1806

Игорь Северянин

Лучезарочка

1
Сирень расцветала белая,
Фиолевая сирень.
И я, ничего не делая,
Пел песни весь Божий день.
Тогда только пол-двадцатого
Исполнилось мне едва, —
И странно ли, что листва
Казалась душе объятою
Дыханием Божества?
2
На дачи стремились дачники, —
Поскрипывали возы.
И дети, закрыв задачники,
Хранившие след слезы,
Ловили сачками бабочек
И в очере козерог,
И вечером у дорог
Подпрыгивала бодро жаба,
Чеканящая свой скок.
3
Мы жили у водной мельницы
И старенького дворца.
Салопницы и постельницы
Там сплетничали у крыльца.
Противные вы, сплетницы, —
Единственное пятно
На том, что забыть грешно.
Пусть вам, забияки-сплетницы,
Забвение суждено.
4
Была небольшая яхточка
Построена мужичком,
Не яхточка, а барахточка,
Любившая плыть вверх дном…
Была она лишь двухместная,
И, если в ней плыть вдвоем,
Остойчива под веслом;
Но третьего, — неуместного, —
Выкидывала ничком…
5
Моя дорогая Женичка
Приехала вечерком
И, наскоро три вареничка
Покушав, полубегом
Отправилась прямо на речку,
И я поспешил за ней,
В бесшумье ночных теней
Любимую Лучезарочку
Катая, прижать тесней.
6
. . . . . . . . . .
7
Всю ночь мы катались весело,
Друг к другу сердца крыля.
Подруга моя повесила
Шаль мокрую у руля.
Ты помнишь? ты не забыла ли
Того, что забыть нельзя,
И что пронеслось, скользя?
Да, полно, все это было ли?
Расплылась воды стезя.
8
Любимая! самая первая!
Дыханье сосновых смол!..
Была не всегда жизнь стервою —
Твердит мне твое письмо,
Летящее в дни июльские,
Пятнадцать веков спустя
(Не лет, а веков, дитя!)
Чтоб дни свои эсто-мулльские
Я прожил, о сне грустя…
9
Пустяк, ничего не значащий,
Значенья полн иногда, —
И вот я, бесслезно плачущий,
Былые воздвиг года.
Лета вы мои весенние, —
На яхточке пикники,
Шуршащие тростники, —
Примите благоговение
Дрожащей моей руки.
10
Рука, слегка оробелая…
Былого святая сень…
Сирень расцветала белая,
Фиолевая сирень!
Как трогательны три вареничка,
И яхточка, и вуаль,
И мокрая эта шаль,
И ты, дорогая Женичка,
Чье сердце — моя скрижаль!

Василий Жуковский

К князю Вяземскому

Нам славит древность Амфиона:
От струн его могущих звона
Воздвигся город сам собой…
Правдоподобно, хоть и чудно.
Что древнему поэту трудно?
А нынче?.. Нынче век иной.
И в наши бедственные леты
Не только лирами поэты
Не строят новых городов,
Но сами часто без домов,
Богатым платят песнопеньем
За скудный угол чердака
И греются воображеньем
В виду пустого камелька.
О Амфион! благоговею!
Но, признаюсь, не сожалею,
Что дар твой: говорить стенам,
В наследство не достался нам.
Славнее говорить сердцам
И пробуждать в них чувства пламень,
Чем оживлять бездушный камень
И зданья лирой громоздить.С тобой хочу я говорить,
Мой друг и брат по Аполлону!
Склонись к знакомой лиры звону;
Один в нас пламенеет жар;
Но мой удел на свете — струны,
А твой: и сладких песней дар
И пышные дары фортуны.
Послушай повести моей
(Здесь истина без украшенья):
Был пастырь, образец смиренья;
От самых юношеских дней
Святого алтаря служитель,
Он чистой жизнью оправдал
Все то, чем верных умилял
В Христовом храме как учитель;
Прихожан бедных тесный мир
Был подвигов его свидетель;
Невидимую добродетель
Его лишь тот, кто наг, иль сир,
Иль обречен был униженью,
Вдруг узнавал по облегченью
Тяжелыя судьбы своей.
Ему науки были чужды —
И нет в излишнем знанье нужды —
Он редкую между людей
В простой душе носил науку:
Страдальцу гибнущему руку
В благое время подавать.
Не знал он гордого искусства
Умы витийством поражать
И приводить в волненье чувства;
Но, друг, спроси у сироты:
Когда в одежде нищеты,
Потупя взоры торопливо,
Она стояла перед ним
С безмолвным бедствием своим,
Умел ли он красноречиво
В ней сердце к жизни оживлять
И мир сей страшный украшать
Надеждою на провиденье?
Спроси, умел ли в страшный час,
Когда лишь смерти слышен глас,
Лишь смерти слышно приближенье,
Он с робкой говорить душой
И, скрыв пред нею мир земной,
Являть пред нею мир небесный?
Как часто в угол неизвестный,
Где нищий с гладною семьей
От света и стыда скрывался,
Он неожиданный являлся
С святым даяньем богачей,
Растроганных его мольбою!..
Мой милый друг, его уж нет;
Судьба незапною рукою
Его в другой умчала свет,
Не дав свершить здесь полдороги;
Вдовы ж наследство: одр убогий,
На коем жизнь окончил он,
Да пепел хижины сгорелой,
Да плач семьи осиротелой…
Скажи, вотще ль их жалкий стон?
О нет! Он, землю покидая,
За чад своих не трепетал,
Верней, он в час последний знал,
Что их найдет рука святая
Не изменяющего нам;
Он добрым завещал сердцам
Сирот оставленных спасенье.
Сирот в семействе Бога нет!
Исполним доброго завет
И оправдаем провиденье!

Авдотья Павловна Глинка

Голос души

«Боже! Се врази Твои возшумеше…
на люди Твоя лукавноваше и совещаше
на Святыя Твоя»….
Моя душа волнуется, болит
От современной лжи и горестных открытий,
От стольких жертв и мировых событий,
От спорных прав, вопросов и обид!
Но с Верою не страшны ожиданья:
Про милости и наказанья
Не нам земным слепцам судить….
А все нельзя ж, чтоб сердце не болло,
Когда настанет мировое дело,
Где Богу одному решить
Кому велит Он: «быть или но быть.»
Но ты меня, Россия, помирила.
В тебе прекраснаго велик залог!…
Ты так честна с твоей гигантской силой
В волнах коварства и тревог!
Стоишь ты твердо, но смиренно;
За то и скажешь ты, что рок пророком Бог:
«Я видел до небес превознесенной,
Как кедр Ливанский, нечестивец был
И се не бе,—когда я мимо
Недавно проходил!»
Ты устоишь, моя отчизна, невредимо,
За упование на Бога сил!
И так, уже ль, в сем мировом движенье,
Мы, женщины, участья не возьмем?
Есть и для женщин назначенье
Высокое, когда его поймем!…
Настали времена святыя.
Не с неба ль говорится нам:
«Оставьте пиршества земныя
Базарной жизни пестрый хлам!..
Не все ж смотреть на представленья,
Что мимолетом вас манят:
Живыя, яркия в глазах теперь явленья,
Оне так много сердцу говорят!»
И правда то!…. Не можем, как мужчины,
Мы жизнь отечеству отдать:
Не всем удел—полет орлиный,
Не всем и к солнцу подлетать!
Но нам назначено другое:
Наш мир—мир внутренний души,
За то скорей сойдет к душе святое,
Когда мы ждем его с покорностью в тиши!…
Пойдем же в храм, перед Распятьем,
Все немощи, все горе сдать,
Помолимся Христу, чтоб нам и нашим братьям,
Дал силу жизни—благодать!
И Распятый, за искренность желаний,
(На жертву Он себя за нас принес!)
Он не отринет наших слез,
Ни сердца жарких упований!…
Но эти слезы за родных
Должны принесть еще плоды другие:
Все недуги души, все наши правы злые
Должны откинуть мы. На место их
Займемся добрыми, разумными делами.
Тогда уж Запада тлетворный дух
Не будет с Русскими женами,
И что мы Русския, пред светом скажем вслух!…
Здоровое сынам дадим мы воспитанье.
Пусть каждая из матерей
Вдохнет в сердца своих детей
К отечеству любовь и Веры основанье,
Чтоб взрослые, они могли
Не звонкими безсмыслия речами,
Не к родине презреньем, по делами
Быть славой Русския земли.
Ведь не Французы мы, не Англичане,
Ни нехристи, ни Агаряне!…
И чудно-звучный наш язык тогда
Послышим чаще мы в устах прекрасных.
Не станем почерпать заразнаго вреда
В ученьях Запада опасных:
Чрез женщин все у нас святое зацветет!….
Когда ж Господь к нам наших приведет
В боях непобедимых,
Как сладостно своих родимых
В обятья жаркия герой прижмет
И с благородством им укажет
На раны славныя свои,
И милым сердцу нежно скажет:
«Целите их целением любви!»
Ах! если бы и мы—как-то отрадно б было! —
Могли им в свой черед но совести сказать:
«И к нам без вас сходила благодать
И мы исцелены небесной силой
От прежних ран…. И все уж зацвело,
И Вера, и любовь к отчизне,
И всякое изгнали мы из жизни
На нас навеянное зло!….
Покинув прежняго безумныя причуды,
Мы дома рай найдем в спокойствии святом,
Оставим Западу и ложь, и пересуды,
И будем Русския—и будем со Христом…»

Яков Петрович Полонский

Томит предчувствием болезненный покой

Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.

Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю

И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.

Максим Горький

Из дневника

Убийственно тоскливы ночи финской осени.
В саду — злой ведьмой шепчет дождь;
он сыплется третьи сутки
и, видимо, не перестанет завтра,
не перестанет до зимы.

Порывисто, как огромная издыхающая собака, воет ветер.
Мокрую тьму пронзают лучи прожекторов;
голубые холодные полосы призрачного света
пронзает серый бисер дождевых капель.
Тоска. И — люди ненавистны.
Написал нечто подобное стихотворению.

— Облаков изорванные клочья
Гонят в небо желтую луну;
Видно, снова этой жуткой ночью
Я ни на минуту не усну.
Ветвь сосны в окно мое стучится.
Я лежу в постели, сам не свой,
Бьется мое сердце словно птица, -
Маленькая птица пред совой.

Думы мои тяжко упрямы,
Думы мои холодны, как лед.
Черная лапа о раму
Глухо, точно в бубен, бьет.
Гибкие, мохнатые змеи —
Тени дрожат на полу,
Трепетно вытягивают шеи,
Прячутся проворно в углу.

Сквозь стекла синие окна
Смотрю я в мутную пустыню,
Как водяной с речного дна
Сквозь тяжесть вод, прозрачно синих.
Гудит какой-то скорбный звук,
Дрожит земля в холодной пытке,
И злой тоски моей паук
Ткет в сердце черных мыслей нитки.

Диск луны, уродливо изломан,
Тонет в бездонной черной яме.
В поле золотая солома
Вспыхивает желтыми огнями.
Комната наполнена мраком,
Вот он исчез пред луной.
Дьявол, вопросительным знаком,
Молча встает предо мной.

Что я тебе, Дьявол, отвечу?
Да, мой разум онемел.
Да, ты всю глупость человечью
Жарко разжечь сумел!

Вот — вооруженными скотами
Всюду ощетинилась земля
И цветет кровавыми цветами,
Злобу твою, Дьявол, веселя!

Бешеные вопли, стоны,
Ненависти дикий вой,
Делателей трупов миллионы —
Это ли не праздник твой?

Сокрушая труд тысячелетий,
Не щадя ни храма, ни дворца,
Хлещут землю огненные плети
Стали, железа, свинца.

Все, чем гордился разум,
Что нам для счастия дано,
Вихрем кровавым сразу
В прах и пыль обращено.

На путях к свободе, счастью —
Ненависти дымный яд.
Чавкает кровавой пастью
Смерть, как безумная свинья.

Как же мы потом жить будем?
Что нам этот ужас принесет?
Что теперь от ненависти к людям
Душу мою спасет?

Ольга Николаевна Чюмина

На севере

Свежесть моря, запах хвои,
Свет и тени на песке,
Что-то бодрое, живое,
Белый парус вдалеке…

В шуме моря непрерывном,
В чутком шорохе сосны,
В блеске моря переливном —
Чары северной весны.

Тишина и гладь морская,
Мох раскинулся ковром,

Чайки носятся, сверкая
Белых перьев серебром.

Так и тянет в море, в море,
Чайкам — искоркам вослед —
Позабыть мечты и горе,
И тревоги прошлых лет!

Сегодня небо так лазурно
И так прозрачны облака,
И даль морская так безбурна —
Что тает на́ сердце тоска.

Забвеньем дышит все и миром,
Чарует море синевой:
Оно блестит живым сафиром
Из рамок зелени живой.

Холодный серый день. Над морем и землею
Спускается туман — молочно белой мглою,
Слились с безбрежностью морскою небеса
И смутно вдалеке белеют паруса.
Но ветер потянул — и рябью легкой море

Тотчас подернулось, поодаль у камней
Становится волна морская зеленей
И гребни белые мелькнули на просторе…
Еще волненья нет, но близится оно,
Гроза не грянула, но все грозою дышит,
И сердце чуткое, предчувствием полно,
В прибое волн морских угрозу моря слышит.

Тяжелой свинцовой грядою
Встают на просторе валы,
И бьются о выступ скалы,
И пеной сверкают седою.

Сильнее — их бурной прибой
И брызги сверкающей пыли,
Как рати, идущие в бой,
Утесы они обступили.

Грознее сгущается мрак,
Но тще́тно усилье слепое:
Незыблем старинный маяк
На твердом гранитном устое.

Как молчаливы здесь леса,
В них столько тени и прохлады!

Под сводом стройной колоннады
Здесь редки птичьи голоса.

Здесь редки бледные цветы,
Но это северное море
И солнца луч в сосновом боре —
Полны суровой красоты.

Как он трепещет на листах
И в глубине лесной аллеи!
Так на задумчивых устах
Улыбка нам всего милее.

Шарль Мари Рене Леконт Де Лиль

Последний Олимпиец

Не раз предо мною из тьмы возставало виденье
И снился мне странный, не раз повторявшийся сон:
Я видел за гранью на век отошедших времен,
Когда чередою в могилу сойдут поколенья—

Я видел себя одиноким в пределах земли.
Все было кругом тишиною могильной обято,
Людей голоса, оглашавшие землю когда-то,
И вопль океана,—затихли вдали…

Оставив орбиту, красы лишена и убранства,
Нарушив собою созвездий расчисленный ход,
В хаосе вселенной, среди мироваго пространства—
Земля уносилась безцельно вперед.

Моря пересохли; из их опустевшей пучины,
Подобно обломкам, вздымались наверх острова.

Как факел могильный, луна озаряла равнины,
И мертвой казалась небес синева.

Не зная желаний и чуждый навек сожаленью,
Последний из смертных, почивших под сенью могил,
По воле судьбы—позабытой и бледною тенью—
И сам я безцельно во мраке бродил.

Но вдруг в отдаленье увидел я призрак прекрасный,
Как будто паривший над высью заоблачной гор.
На мертвую землю и мертвенный неба простор
Безмолвно взирал он, спокойно-безстрастный.

И был этот призрак подобен Олимпа богам.
Он высился гордо среди своего пьедестала,
Как в дни золотые, когда наполнявшая храм
Колена толпа перед ним преклоняла.

Но, брошены рядом, покоились лук и колчан,
Откуда летели волшебныя стрелы желаний,
Собой зажигавших безумную жажду лобзаний
В сердцах недоступных Юнон и Диан.

И отблеск лучей над челом беззаботнаго бога
Померкнул, погас, и не билося сердце его—
Источник любви, где таилася страсти тревога
И ея торжество.

И снова во мне пробудилися с силой могучей
Тоска и восторг позабытых порывов любви;
Отравы ея, сладострастно, мучительно жгучей—
Я почувствовал пламень в крови.

И в призраке том, в неподвижном и бледном кумире,
Узнали тогда пораженныя очи мои
Того, кем живет, без кого умирает все в мире:
Последняго бога, великаго бога любви!

Эллис

Святой Луиджи


Я был, как дева, робок и стыдлив,
меня бежал лукавый Искуситель,
бесплодно злую мудрость расточив.
Но не Тебе, Христос и мои Спаситель,
я в жертву сердце бедное принес,
уйдя из детской в строгую обитель.
Святая Дева дев и Роза роз,
я отдал все Тебе Одной, Мария,
без размышлений, колебаний, слез!
Я был еще дитя, когда впервые
с улыбкой благосклонной надо мной
склонила Ты свои черты святые,
и, молодость отдав Тебе Одной,
я принял целомудрия обеты
с благоговейно-строгой тишиной!
Вот детские, как сон, мелькнули леты,
и вот зарделись юности цветы,
но я хранил высокие запреты,
средь золота придворной суеты
и посреди тончайших обольщений.
Как мать, мне грустно улыбалась Ты,
живую благодать благоволений
мне в душу источая каждый миг…
Так в юности не знал я искушений.
моим щитом был Девы светлый лик.
Как мать, Ты наставленья мне шептала,
я, как дитя. к твоей груди приник,
и ревность с каждым часом возрастала…
Толпою дам придворных окружен,
ни разу я, как строгого забрала,
ресниц не поднял на прелестных жен,
страшась прочесть в их взорах знаки Ада,
к Тебе святою ревностью сожжен.
Так с ранних лет священная ограда
замкнула сердце, чуждое тревог,
и взоры упокоила лампада.
Я был во всем покорен, тих и строг,
я плоть, бичуя, изнурял сурово,
страшась вкусить плода, сорвать цветок
благоухающий иль молвить слово.
Я все забыл, друзей, отца и мать,
их взгляды встретить было б взглядам ново,
их имена не смел бы я назвать;
так каждый миг незримым внемля хорам,
я брел один, не смея глаз поднять,
по сумрачным и строгим коридорам.
и годы расточались, словно дым,
но Ты повсюду с нежно-строгим взором,
окружена сияньем золотым!..
Мать приняла сыновние моленья,
и в небо отошел я молодым.
Я шлю с небес свои благословенья
вам, девушки моей родной земли,
в Раю мне внятней ваши песнопенья,
мне ваши слезы здесь видней, вдали!
О верьте: взор святого прочитает
всю груду писем, брошенных в пыли;
когда собор поет и зацветает,
и в каждом сердце снова дышит май;
мой взор простая надпись умиляет:
«Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»

Генрих Гейне

Аллилуйя

На небе блещут звезды, и солнце, и луна,
И в них Творца величье мир видит издавна́:
Поднявши очи кверху, с любовью неизменной,
Толпа благословляет Создателя вселенной.

Но для чего я буду смотреть на небеса,
Когда кругом я вижу земные чудеса
И на земле встречаю Творца произведенья,
Которые достойны людского изумленья?

Да, мне земля дороже, быть может, потому,
Что есть на ней созданье такое, что ему
Подобного не будет и не было от века;
Великое созданье… То — сердце человека.

Роскошно в небе солнце в игре его лучей,
Мерцанье звезд мы любим в тьме голубых ночей,
Приковывает взоры кометы появленье,
И лунное сиянье полно успокоенья,

Но все светила вместе от солнца до луны
Копеечною свечкой казаться нам должны
В сравнении с тем сердцем, которое трепещет
В людской груди и светом неугасимым блещет.

Оно в миниатюре — весь мир: здесь вся земля,
Здесь горы есть, и реки, и тучные поля,
Пустыни, где нередко зверь дикий тоже воет
И бедненькое сердце грызет и беспокоит.

Здесь родники струятся и дремлют в вешнем сне,
Леса, тропинки вьются по горной крутизне,
Садов цветущих зелень подобна изумруду,
И для ослов, баранов есть пастбище повсюду.

Фонтаны бьют высоко, меж тем в тени ветвей
Неутомимо страстный, несчастный соловей,
Чтоб улыбнулась роза, любви его отрада,
До горловой чахотки поет в затишьи сада.

Здесь жизнь разнообразна, как и природа вся:
Сегодня светит солнце, а завтра, морося,
Неугомонно льется дождь целыми часами,
И стелются туманы над нивой и лесами.

С цветов, вчера цветущих, спадают лепестки,
Бушует ветер, полный убийственной тоски,
Снег хлопьями своими все покрывает скоро,
И замерзают в стужу и реки, и озера.

Тогда зима приходит, а с ней и целый ряд
Забав и развлечений, и — благо маскарад —
Маскированья зная великое искусство,
Кружатся и пьянеют в безумной пляске чувства.

Конечно, в этом вихре веселья иногда
Врасплох их ловят горе, страдание, вражда,
И о погибшем счастье невольно вздохи рвутся,
Хоть все кругом танцуют, резвятся и смеются.

Вдруг что-то затрещало… Не бойся! это лед
Взломало; снова солнце свет благодатный льет,
И таять ледяная кора под солнцем стала,
Что наше сердце долго, как панцирь, окружала.

Должна исчезнуть скоро холодная зима,
Идет, идет — о, прелесть! — навстречу нам сама
Весна, природы праздник и милая обнова,
Любви жезлом волшебным разбуженная снова.

Величье Саваофа, создавшего весь свет,
И на земле, и в небе оставило свой след,
Во всем велик Создатель, и с небывалой силой
Пою я аллилуйя и Господи помилуй!

Божественно, прекрасно Им мир весь сотворен,
А перл Его созданья есть наше сердце. Он
Вдохнул в него бессмертный свой дух — им сердце бьется,
На нашем языке любовью он, зовется.

Прочь, лира древних греков! Я к ней не прикоснусь,
Не нужно прежних песен с беспутной пляской муз!
Благоговейно, скромно, исполненный смиренья,
Хочу я возвеличить Создателя творенье.

Прочь музыка и песни язычников слепых!
Пусть звуки струн Давида, струн набожно простых
Мне будут тихо вторить, когда свою хвалу я
Начну псалмом священным, запевши: аллилуйя!

Ирландская Литература

Из "Ирландских песен"

Край, обиженный Богом, унылый,
Где томится несчастный народ,
С нетерпеньем певца себе ждет;
Да! Ирландец, подавленный, хилый —
Жертва жгучих и грозных тревог —
От деревни до шумной столицы,
Истощенный, больной, желтолицый,
Дать бы темы богатые мог!
С Музой родину мы изучали!..
Стоны деток голодных слыхали,
Все волнуясь тревожной душой, —
В этом сумрачном царстве печали,
В этом царстве нужды роковой!
Посвятить свою гневную лиру
На служение жалкому миру
Нищеты—я с восторгом готов,
Озлобленный поэт земляков.
Их ужасная жизнь мне знакома,
Я в изнывшей Ирландии—дома!
Приучился глядеть я на муки
Обойденных судьбою людей,
С диким воплем ломающих руки: —
Не смутят меня грубые звуки
Дикой брани во мраке ночей.
О, соотчичи, милые дети!
Как заботливый, нежный отец,
Для измученных ваших сердец,
Право, сделать я рад все на свете —
Я желал бы вам страстно помочь,
Отогнавши все недуги прочь!
Ты велико, святое призванье,
Но сулишь мне гоненье, страданье; —
Ты опасно: за сына-раба
С Альбионом,—врагом «просвещенным,
В золотого кумира влюбленным», —
Неизбежною станет борьба!
Только бодрая Муза готова
Встретить смело тирана тупого
Гимном воле и мести: она
Каждый раз вдохновенья полна, —
Как, с проклятьем идя нам на встречу
Неприятель бросается в сечу!
Он не властен над мыслью нетленной
И над грезой крылатой: всегда —
Гордым мощью своей неизменной —
Не найдется приют без труда!
Устремив свое вещее око,
Мы и в дальнем грядущем, порой,
Много скрытых глубоко-глубоко,
Видим дивных картин пред собой!..
То не сны, а действительность! Ныне
Трудно верить, конечно, в нее: —
Но и странник в суровой пустыне
Может вдруг набрести на жилье; —
Чуть влачась по жаре нестерпимой,
Беспощадною жаждой томимый,
Под древесною тенью в пути
Может чистый ручей он найти!
Так и ты, о, сторонка родная,
Ни довольства, ни мира не зная,
Жгучим горем обята, живешь,
Но покой даже ты обретешь,
И твои унесутся невзгоды
В светлый праздник желанной свободы!
Под ее золотыми лучами
Будет в целой Ирландии пир,
Славный гимн запоют на весь мир
Люди с полными веры сердцами.
Жаль, что я там не буду,—в могиле
Вековечным окутанный сном, —
Но пока я не умер и в силе,
Угнетенной отчизны певцом
Заявить себя всюду сумею
С непокорною Музой моею!..

Василий Андреевич Жуковский

Из письма П. А. Вяземскому

Любезнейшего из всех именинников благодарю искренно за его приглашение и за то, что он меня вспомнил, еще раз повторяю ему, что желаю от всего сердца иметь его дружбу; кстати ли это сказано или некстати, не знаю, по крайней мере, для меня всегда кстати.

Но быть к тебе на именины,
О друг бессмертной Мнемозины,
Сказать по правде, не могу!
Прими стихами поздравленье!
Желаю — и поверь, не лгу, —
Чтоб ты, ударясь в одопенье,
Гремел и смертных оглушал!
Чтоб мир, тобою удивленный,
Тебе венок в награду дал
Не из репейника сплетенный,
Но из душистых пышных роз
И свежих лавров Геликона!
Не бойся кроновых угроз!
К тебе не жопа Аполлона,
Но лик бессмертный обращен!
Ликуй во славе на Парнасе
И, восседая на Пегасе,
Не бойся, чтобы он лягнул!
Прошу тебе стихов от неба,
Молю превыспренного Феба,
Чтоб дух твой пылкий не заснул!
А я к тебе, мой друг, приеду
Не к именинному обеду;
Когда у вас гостей содом,
Когда ваш пышный, светлый дом
Украшен яркими огнями,
Когда шумящими толпами
При звуке бубнов и гитар
Кружится десять, двадцать пар,
Земли не слыша под ногами!
Хочу быть у тебя — с тобой;
Хочу, в покое наслажденья,
В твоем селе, без развлеченья,
С твоей беседовать душой.
Не с шумным, мне безвестным светом,
Который лишь с дали видал,
Который никогда предметом
Моих желаний не бывал!
В спокойный час уединенья,
Когда не будешь окружен
Толпой, живущей для мгновенья,
Когда с тобою Аполлон
Под тень дубравы уклонится
И лирою тебя пленит,
Тогда твой друг к тебе явится,
Тобою сердце оживит!
Тогда еще тебе он скажет,
Что он в душе тебя хранит,
И если жребий повелит,
Он то на опыте докажет!

Иван Козлов

Свежана и Руслан

«О, какой судьбой ужасной,
Грозный мой отец,
Наказал ты пламень страстный
Наших двух сердец!
Год, как здесь, во тме унылой,
Я не вижу дня,
И не знает друг мой милый,
Где найти меня!»Так, из башни одинокой
Над Днепром-рекой,
Слышен был в ночи глубокой
Плач красы младой.
Кто же узница младая,
Смутных дум полна?
Дочь надменного Рогдая,
Ленская княжна.Ах! Свежана всех милее
Меж княжен цвела,
И не так бела лился,
Как она бела;
Очи томные горели
Голубым огнем,
Кудри мягкие темнели
На челе младом.И князья к отцу съезжались
Из далеких стран, —
Все прекрасною пленялись.
Но ни царский сан,
Ни князь Пронский, ни князь Вельский
И весь сонм князей —
Всё ничто! Руслан Гомельский
Был по сердцу ей.Он отважен, юн прелестен,
Он был честь дружин, —
Но убог и неизвестен,
Не боярский сын.
И родитель раздраженный
Гонит жалость прочь:
Тайно в башне отдаленной
Заключил он дочь.И сквозь ставни роковые
Не проходит день,
Все там призраки ночные,
Всё немая тень;
Лишь порой она внимает,
Как волна кипит,
Пташка робкая порхает
И тростник шумит.И вот к башне той высокой
В челноке рыбак
Путь стремит свой одинокой,
Лишь настанет мрак;
В волны невод он бросает,
К башне взор стремя,
И прохожих уверяет,
Что тут рыбы тьма.Но не в пользу труд упорный:
Мало рыб бежит;
И он часто, с думой черной,
Вкруг себя глядит,
На лице следы печали
И в очах туман…
Вы давно все отгадали,
Что рыбак — Руслан.И он сторожа ласкает,
В свой приют зовет,
Сладким медом угощает, —
Только сам не пьет.
И случись: после раздолья
Бедный сторож спал, —
Он ключи из подголовья
У хмельного взял.Бьется сердце у Руслана,
К башне он стрелой:
«Друг мой милый, о Свежана!
Я опять с тобой;
Ах, не медли! над холмами
Лишь заря блеснет,
В церковь сельскую с венцами
Духовник придет».И она то замирает,
То в ней кровь кипит,
И венец святой сияет,
И любовь манит.
Как же быть! перекрестилась
И, не тратя слов,
Уж на пристани явилась,
Где челнок готов.И невинная Свежана
От препон нежней,
Видит небо и Руслана —
Всё, что мило ей.
Дерзко волны рассекая,
Стал нырять челнок, —
Но ужасна мгла ночная
И шумящий ток.И вот молния блеснула,
С треском грянул гром,
Роща сонная вздрогнула
Над рекой Днепром;
Вихри бурные несутся,
И ревет волна, —
Ах! иль звезды не зажгутся,
Не взойдет луна? И страшней грозы тревога
Двух младых сердец,
Друг за друга молят бога;
Но судил творец
Им, обманутым мечтою,
Светлых дней не знать
И с молитвой начатою
В небеса предстать.Где каменья угрожали
И разбился челн,
Там страдальцев отыскали
У прибрежных волн.
И священник поседелый
К ним пришел с зарей,
Но удел их — саван белый,
Не венец златой; Сокрушенный сам бедами,
Он их прах любил,
Панихиду со слезами
Каждый день служил.
И быть в башне одинокой
Удалося мне,
И читать рассказ жестокой
На ее стене.И над тихою могилой
Я не раз мечтал,
И в тумане призрак милый
Надо мной летал;
Непонятное волненье
Мне теснило грудь, —
Видя чудное явленье,
Я не смел дохнуть.

Владимир Нарбут

Большевик

1Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас
бессонными стихами говорить…
Над нами ворожит луна-сова,
и наше имя и в разлуке: три.
Как розовата каждая слеза
из Ваших глаз, прорезанных впродоль!
О теплый жемчуг!
Серые глаза,
и за ресницами живая боль.
Озерная печаль живет в душе.
Шуми, воспоминаний очерет,
и в свежести весенней хорошей,
святых святое, отрочества бред.* * *Мне чудится:
как мед, тягучий зной,
дрожа, пшеницы поле заволок.
С пригорка вниз, ступая крутизной,
бредут два странника.
Их путь далек…
В сандальях оба.
Высмуглил загар
овалы лиц и кисти тонких рук.
«Мария, — женщине мужчина, — жар
долит, и в торбе сохнет хлеб и лук».
И женщина устало:
«Отдохнем».
Так сладко сердцу речь ее звучит!..
А полдень льет и льет, дыша огнем,
в мимозу узловатую лучи…* * *Мария!
Обернись, перед тобой
Иуда, красногубый, как упырь.
К нему в плаще сбегала ты тропой,
чуть в звезды проносился нетопырь.
Лилейная Магдала,
Кари от,
оранжевый от апельсинных рощ…
И у источника кувшин…
Поет
девичий поцелуй сквозь пыль и дождь.* * *Но девятнадцать сотен тяжких лет
на память навалили жернова.
Ах, Мариам!
Нетленный очерет
шумит про нас и про тебя, сова…
Вы — в Скифии, Вы — в варварских степях.
Но те же узкие глаза и речь,
похожая на музыку, о Бах,
и тот же плащ, едва бегущий с плеч.
И, опершись на посох, как привык,
пред Вами тот же, тот же, — он один! —
Иуда, красногубый большевик,
грозовых дум девичьих господин.* * *Над озером не плачь, моя свирель.
Как пахнет милой долгая ладонь!..
…Благословение тебе, апрель.
Тебе, небес козленок молодой! 2И в небе облако, и в сердце
грозою смотанный клубок.
Весь мир в тебе, в единоверце,
коммунистический пророк!
Глазами детскими добрея
день ото дня, ты видишь в нем
сапожника и брадобрея
и кочегара пред огнем.
С прозрачным запахом акаций
смесился холодок дождя.
И не тебе собак бояться,
с клюкой дорожной проходя!
В холсте суровом ты — суровей,
грозит земле твоя клюка,
и умные тугие брови
удивлены грозой слегка.3Закачусь в родные межи,
чтоб поплакать над собой,
над своей глухой, медвежьей,
черноземною судьбой.
Разгадаю вещий ребус —
сонных тучек паруса:
зноем (яри на потребу)
в небе копится роса.
Под курганом заночую,
в чебреце зарей очнусь.
Клонишь голову хмельную,
надо мной калиной, Русь!
Пропиваем душу оба,
оба плачем в кабаке.
Неуемная утроба,
нам дорога по руке!
Рожь, тяни к земле колосья!
Не дотянешься никак?
Будяком в ярах разросся
заколдованный кабак.И над ним лазурной рясой
вздулось небо, как щека.
В сердце самое впилася
пьявка, шалая тоска…4Сандальи деревянные, доколе
чеканить стуком камень мостовой?
Уже не сушатся на частоколе
холсты, натканные в ночи вдовой.
Уже темно, и оскудела лепта,
и кружка за оконницей пуста.
И желчию, горчичная Сарепта,
разлука мажет жесткие уста.
Обритый наголо хунхуз безусый,
хромая, по пятам твоим плетусь,
о Иоганн, предтеча Иисуса,
чрез воющую волкодавом Русь.
И под мохнатой мордой великана
пугаю высунутым языком,
как будто зубы крепкого капкана
зажали сердца обгоревший ком.

Гавриил Романович Державин

На брачные торжества

На розовых крылах Темпейску
Эрот долину пролетал, —
Незапно во страну Рифейску
Впорхнул, где Север обитал:
Увидел инеи, морозы,
Железны шлемы и мечи,
Военные вседневны грозы,
С оружья блещущи лучи;
Услышал от побед вкруг звуки:
Там грады, там полки падут,
Там злобе пленной вяжут руки,
Там на мятеж ярем кладут;
Узрел — и с ужаса и хладу
Крылами в трепете взмахнул,
Хотел лететь назад в Элладу;
Но как-то факел свой стряхнул —
И в тме вдруг искры покатились:
Расцвел весной полночный край;
Орлы двух царств соединились;
Средь Гатчины открылся рай!
Пленяет нежный гром музыки,
Пылают тысящи лампад,
Харит младых прелестны лики
В венцах пред троном предстоят:
Те пляшут, скачут; те играют;
Те скромных взглядами очей
Сердца героев поражают
И в плен влекут богатырей.
Эрот, красами удивленный,
«Не царство ль», рек: «я зрю мое?
Но кто на троне (дерзновенный!),
Отняв у Марса меч, копье,
Да и мои всесильны стрел
Красу здесь с храбростью венчал»? —
«Марии, Павла здесь пределы»,
Ему весь Север отвечал.

Хор.
Кто храбростью и красотою
Умеет купно обладать,
Тот может миром и войною
И светом всем повелевать.

Вздохнул Эрот: «Так пусть уж боги
Не ждут меня в Темпейский дол;
Мне святы Павловы чертоги:
Я в них поставил мой престол.

Хор.
Ликуйте, Павел и Мария,
Любовь в чертогах зря своих!
Хот ваши дщери, днесь младые,
Надели цепь царей чужих,
Но зрим мы, чувствуем неложно
Ваш разум, сердца доброту:
Где храбростью пленять не должно,
Туда вы шлете красоту.

Так, Александра, не войною,
Но красотой плени ты свет;
И ты, Елена, не виною
Будь царских распрь, народных бед;
Но днесь, любви сопрягшись богом,
Иосиф, Павел, Фридерих!
Европе будьте вы залогом
Покоя, счастья, дней златых!

1799

Сергей Александрович Есенин

Мечта

(Из книги «Стихи о любви»)

В темной роще на зеленых елях
Золотятся листья вялых ив.
Выхожу я на высокий берег,
Где покойно плещется залив.

Две луны, рога свои качая,
Замутили желтым дымом зыбь.
Гладь озер с травой не различая,
Тихо плачет на болоте выпь.

В этом голосе обкошенного луга
Слышу я знакомый сердцу зов.
Ты зовешь меня, моя подруга,
Погрустить у сонных берегов.

Много лет я не был здесь и много
Встреч веселых видел и разлук,
Но всегда хранил в себе я строго
Нежный сгиб твоих туманных рук.

Тихий отрок, чувствующий кротко,
Голубей целующий в уста, —
Тонкий стан с медлительной походкой
Я любил в тебе, моя мечта.

Я бродил по городам и селам,
Я искал тебя, где ты живешь,
И со смехом, резвым и веселым,
Часто ты меня манила в рожь.

За оградой монастырской кроясь,
Я вошел однажды в белый храм:
Синею водою солнце моясь,
Свой орарь мне кинуло к ногам.

Я стоял, как инок, в блеске алом,
Вдруг сдавила горло тишина...
Ты вошла под черным покрывалом
И, поникнув, стала у окна.

С паперти под колокол гудящий
Ты сходила в благовоньи свеч.
И не мог я, ласково дрожащий,
Не коснуться рук твоих и плеч.

Я хотел сказать тебе так много,
Что томило душу с ранних пор,
Но дымилась тихая дорога
В незакатном полыме озер.

Ты взглянула тихо на долины,
Где в траве ползла кудряво мгла...
И упали редкие седины
С твоего увядшего чела...

Чуть бледнели складки от одежды,
И, казалось в русле темных вод, —
Уходя, жевал мои надежды
Твой беззубый, шамкающий рот.

Но недолго душу холод мучил.
Как крыло, прильнув к ее ногам,
Новый короб чувства я навьючил
И пошел по новым берегам.

Безо шва стянулась в сердце рана,
Страсть погасла, и любовь прошла.
Но опять пришла ты из тумана
И была красива и светла.

Ты шепнула, заслонясь рукою:
«Посмотри же, как я молода.
Это жизнь тебя пугала мною,
Я же вся как воздух и вода».

В голосах обкошенного луга
Слышу я знакомый сердцу зов.
Ты зовешь меня, моя подруга,
Погрустить у сонных берегов.

Петр Андреевич Вяземский

Разговор 7 апреля 1832 года

Графине Е. М. Завадовской

Нет-нет, не верьте мне: я пред собой лукавил,
Когда я вас на спор безумно вызывал;
Ваш май, ваш Петербург порочил и бесславил,
И в ваших небесах я солнце отрицал.

Во лжи речей моих глаза уликой были:
Я вас обманывал — но мог ли обмануть?
Взглянули б на меня, и первые не вы ли
К тому, что мыслю я, легко нашли бы путь?

Я Петербург люблю, с его красою стройной,
С блестящим поясом роскошных островов,
С прозрачной ночью — дня соперницей беззнойной —
И с свежей зеленью младых его садов.

Я Петербург люблю, к его пристрастен лету:
Так пышно светится оно в водах Невы;
Но более всего как не любить поэту
Прекрасной родины, где царствуете вы?

Природы северной любуяся зерцалом,
В вас любит он ее величье, тишину,
И жизнь цветущую под хладным покрывалом,
И зиму яркую, и кроткую весну.

Роскошен жаркий юг с своим сияньем знойным
И чудно-знойными глазами жен и дев —
Сим чутким зеркалом их думам беспокойным,
В котором так кипят любви восторг и гнев.

Обворожительны их прелестей зазывы,
Их нега, их тоска, их пламенный покой,
Их бурных прихотей нежданные порывы,
Как вспышки молнии из душной тьмы ночной.

Любовь беснуется под воспаленным югом;
Не ангелом она святит там жизни путь —
Она горит в крови отравой и недугом
И уязвляет в кровь болезненную грудь.

Но сердцу русскому есть красота иная,
Сын севера признал другой любви закон:
Любовью чистою таинственно сгорая,
Кумир божественный лелеет свято он.

Красавиц северных он любит безмятежность,
Чело их, чуждое язвительных страстей,
И свежесть их лица, и плеч их белоснежность,
И пламень голубой их девственных очей.

Он любит этот взгляд, в котором нет обмана,
Улыбку свежих уст, в которой лести нет,
Величье стройное их царственного стана
И чистой прелести ненарушимый цвет.

Он любит их речей и ласк неторопливость,
И, в шуме светских игр приметные едва,
Но сердцу внятные — чувствительности живость
И, чувством звучные, немногие слова.

Красавиц северных царица молодая!
Чистейшей красоты высокий идеал!
Вам глаз и сердца дань, вам лиры песнь живая
И лепет трепетный застенчивых похвал!

Игорь Северянин

Она осчастливить его захотела

Любовь к женщине! Какая бездна тайны!
Какое наслаждение и какое острое, сладкое сострадание!А. Куприн («Поединок»)

Художник Эльдорэ почувствовал — солнце
Вошло в его сердце высоко; и ярко
Светило и грело остывшую душу;
Душа согревалась, ей делалось жарко.

Раздвинулись грани вселенной, а воздух
Вдруг сделался легче, свободней и чище…
И все-то в глазах его вдруг просветлело:
И небо, и люди, и жизнь, и жилище…

Напротив него жила женщина… Страстью
Дышало лицо ее; молодость тела
Сулила блаженство, восторги, усладу…
Она осчастливить его захотела…

Пропитанным страсти немеркнущим светом,
Взглянула лишь раз на него она взором,
И вспыхнули в юноше страсти желанья,
И чувства восторгов просить стали хором.

Он кинулся к ней, к этой женщине пылкой,
Без слова, без жеста представ перед нею,
И взгляд, преисполненный царственной страстью,
Сказал ей: «Ты тотчас же будешь моею!..»

Она содрогнулась. Сломалась улыбка
На нервных устах, и лицо побледнело —
Она испугалась его вдохновенья,
Она осчастливить его захотела…

Она осчастливить его захотела,
Хотя никогда его раньше не знала,
Но женское пылкое, чуткое сердце
Его вдохновенно нашло и избрало.

Что муж ей! что люди! что сплетни! что совесть!
К чему рассужденья!.. Они — неуместны.
Любовь их свободна, любовь их взаимна,
А страсть их пытает… Им тяжко, им тесно…

И молнией — взглядом, исполненным чувства
Любви безрассудной, его подозвала…
Он взял ее властно… Даря поцелуи,
Она от избытка блаженства рыдала…

Так длилось недолго. Она позабыла
И нежные речи, и пылкие ласки,
Она постепенно к нему остывала,
А он ей с любовью заглядывал в глазки.

А он с каждым днем, с каждым новым свиданьем,
С улыбкою новою женщины милой,
Все больше влюблялся в нее, ее жаждал,
И сердце стремилось к ней с новою силой.

Ее тяготила та связь уже явно,
И совесть терзала за страсти порывы:
Она умоляла его о разлуке,
Его незаметно толкая к обрыву.

Она уж и мненьем людей дорожила,
Она уж и мужа теперь опасалась…
Была ли то правда, рожденье рассудка,
Иль, может быть, в страхе она притворялась?

Вернулся супруг к ней однажды внезапно.
О, как его видеть была она рада…
Казалось, что только его ожидала,
Что кроме него никого ей не надо…

А бедный художник, ее полюбивший
Всем сердцем свободным, всей чистой душою,
Поверивший в чувство магнитного взора,
Остался вдвоем со своею тоскою.

И часто, печально смотря на окошко,
Откуда смотря, она им завладела,
Он шепчет с улыбкой иронии грустной:
— «Она… осчастливить меня захотела…»

Семен Емельянович Родзянко

Любовь к отечеству


Любовь к отечеству священна,
Твердыня царств, оплот градов!
Где фимиам тебе курится,
Там доблести прекрасны зрим:
Там слава, истина сияет,
Лучами лик твой озаря;
Там меч лишь злобу пресекает,
Весы — невинным торжество;
Заслуги мзду там обретают,
Там правда, честность всем закон, —
Мой дух, тобой воспламененный,
Горит, горит воспеть тебя.

Герой, которого лишь ярость
На поле бранное ведет,
В потомстве тем пребудет громко,
Что грады, царства разорил.
Но кто, отечество спасая,
Бесстрашно против смерти шел,
Сквозь мрак веков тот отдаленных
Луч славы своея прострет,
Украсится венцем нетленным,
Любезен будет для сердец,
И человечество вздохнувши,
Его слезой прах окропит.

Поднимем древности завесу...
Убийцы ль славой там блестят?
Ах, нет! Батыев, Тамерланов
В крови дымящейся мы зрим;
Потомство, внемлется, со стоном
Воспоминает тигров сих;
Там грады, в пепел обращенны,
Гласят о ужасе их дел,
Гласят: их имена бессмертны!
Но истинно ль бессмертье то,
Чтоб жить в сердцах через убийство?
Не жизнь то новая - то смерть!

А там я зрю во храме Славы
Героев истинных собор;
Коль трудный путь они свершили,
Чтоб в храм богине сей вступить!
Они пришли - венцем нетленным
Она чело их облекла;
Сквозь мрак веков они сияют,
И память их живет в сердцах!
Одни, одни лишь Леониды*)
Достойны смертью жизнь приять;
Но правой кто стезей не ходит,
Того дела - ничтожность, прах.

Не в бранях лишь одних возможно
Отечеству полезным быть.
Кто в нем науки насаждает,
Несчастным кто благотворит;
Весы в руках своих вращает,
Всю мысль свою к тому стремит,
Невинность чтоб не притеснялась,
Чтоб благо общее цвело:
И тот достоин Патриотом
И тот достоин нарещись.
Счастлив, кто имя толь священно
Себе от граждан заслужил!

Счастлив народ, законы чтущий,
Любящий истину, Царя,
И за отечество святое
Готовый жизни не щадить!
Он будет громок в поле бранном,
Под кровом мира, тишины.
Россия славой озаренна,
Ликующа среди олив,
Сынов коль верных не имела б,
Давно б покрылась прахом, мглой.
Но днесь где равное России
Мы царство в мире обретем?

Ее науки озаряют,
Орел ея парит везде;
Он Льва терзал - Луну надменну
Не раз мрачил своим крылом.
Россия есть страна Героев,
И миром славных и мечем;
Бессмертных Кодров, Леонидов,
И Меценатов зрим мы в ней.
Война ли, зев разверз ужасный,
Зияет царство поглотить;
Ему Россия есть оплотом
Против кичащихся врагов.

О Россы юные! мы жизнью
Отечеству одолжены;
Оно, оно о нас печется;
Кому ж нам жертвовать собой?
На ПАВЛА лик воззрим священный -
Да будет в наших он сердцах!
Се Тит вторый, полночный Гений,
Блюститель счастья Росских стран!
Сердца свои и ум украсим,
Чтоб ревностно Ему служить,
И для любезныя России
Потщимся жить и умереть!