Она, умирая, закрыла лицо,
И стала, как вьюга, бела,
И с левой руки золотое кольцо
С живым изумрудом сняла,
И с белой руки роковое кольцо
Она мне, вздохнув, отдала.
«Возьми», мне сказала, «и если когда
Другую возьмешь ты жену,
Смотри, чтоб была хороша, молода,
Чтоб в дом с ней впустил ты весну,
Оттуда я счастье увижу тогда,
Проснусь, улыбнусь, и засну.
И будешь ты счастлив. Но помни одно: —
Чтоб впору кольцо было ей.
Так нужно, так должно, и так суждено.
Ищи от морей до морей.
Хоть в Море спустись ты на самое дно.
Прощай… Ухожу… Не жалей…»
Она умерла, холодна и бледна,
Как будто закутана в снег,
Как будто волна, что бежала, ясна,
О жесткий разбилася брег,
И вот вся застыла, зиме предана,
Средь льдяных серебряных нег.
Бывает, что вдовый останется вдов,
Бывает — зачахнет вдовец,
Иль просто пребудет один и суров,
Да при́дет — в час должный — конец,
Но я был рожден для любви и цветов,
Я весь — в расцветаньи сердец.
И вот, хоть мечтой я любил и ласкал
Увядшее в Прошлом лицо,
Я все же по миру ходил и искал,
Кому бы отдать мне кольцо,
Входил я в лачуги и в царственный зал,
Узнал не одно я крыльцо.
И видел я много чарующих рук
С лилейностью тонких перстов,
И лютня любви свой серебряный звук
Роняла мне в звоны часов,
Но верной стрелой не отметил мне лук,
Где свадебный новый покров.
Цветочные стрелы вонзались в сердца,
И губы как розы цвели,
Но пальца не мог я найти для кольца,
Хоть многие сердце прожгли,
И я уходил от любви без конца,
И близкое было вдали.
И близкое болью горело вдали.
И где же бряцанье кадил?
Уж сроки мне в сердце золу принесли,
Уж много я знаю могил.
Иль бросить кольцо мне? Да будет в пыли.
И вот я кольцо уронил.
И только упал золотой изумруд,
Ушло все томление прочь,
И вижу, желанная близко, вот тут,
Нас в звезды окутала ночь,
И я не узнал меж медвяных минут,
Что это родимая дочь.
Когда же, с зарею, Жар-Птица, светла,
Снесла золотое яйцо,
Земля в изумруды одета была,
Но глянуло мертвым лицо
Той новой, которая ночью нашла,
Что впору пришлось ей кольцо.
Прекрасны молодые годы,
Когда, не ведая утрат,
Картины жизни и природы
Мы начинаем изучать!
Когда надежды беззакатной
Звезда приветливо горит
И нам так много говорит
Желаний голос непонятный;
Когда в восторг приводит нас
Борьба и подвиг знаменитый,
И безыскусственный рассказ
О старине давно забытой,
И ночи мрак, и солнца блеск,
И утренней зари сиянье,
И музыкальный моря плеск,
И ветра тихое дыханье,
Степей безлюдье и простор,
Напевы бури заунывной,
И вечный снег пустынных гор,
И леса тень, и шум призывный…
И жить в ту пору мы спешим,
Вперед глядим нетерпеливо
И новой жизни перспективу
Узнать заранее хотим.
А между тем, как метеор,
Воображенье потухает,
И в книге жизни юный взор
Картины грустные встречает;
В душе является борьба
Глубокой веры и сомненья,
И вот беспечные года
Берут другое направленье.
Акт жизни прожит — и теперь
Иная сцена пред очами:
Для сердца период потерь
Приходит с пылкими страстями;
Взамен забытых нами грез
Под пестротою маскарадной
Находим мы источник слез
В существенности безотрадной,
И, не умея примирять
Нужду с достоинством свободы,
Мы начинаем замечать
Противоречия в природе,
Не признавая в ней чудес.
И сколько грустных размышлений
В нас пробуждает интерес
Разнообразных впечатлений:
Терпимый в обществе разврат
И злоба сплетней утонченных,
Их горький смысл и результат,
И цель вопросов современных!..
Потом и эта колея
Приводит нас к явленьям новым.
Здесь акт последний бытия,
С его значением суровым:
Здесь наша жалкая судьба
Лишается блестящей маски,
И жизнь теряет навсегда
И светлый колорит, и краски,
И привлекательной весны
Очаровательные строки,
И прелесть яркой новизны,
И роскошь чудной обстановки,
И тише мы вперед идем,
Не видя цели сокровенной,
Колеблясь меж добром и злом,
Без истины определенной
О назначении своем;
Теперь не темная мечта
Ум занимает осторожный:
Нас мучит сердца пустота,
Страстей и горя плод ничтожный.
Нам тяжело припоминать
Минувшей молодости повесть,
Читать ее и усыплять
Неумолкающую совесть,
И в поколенье молодом
Казаться лишними гостями
С своим обманутым умом
И затаенными слезами,
В тоске безмолвно изнывать,
В надеждах лучших сомневаться,
В вопрос о жизни углубляться
И постепенно умирать.
Когда настала вновь для русского народа
Эпоха славных жертв двенадцатого года
И матери, отдав царю своих сынов,
Благословили их на брань против врагов,
И облилась земля их жертвенною кровью,
И засияла Русь геройством и любовью,
Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,
Как острие меча, проник нам в душу он,
Бедою прозвучал для русского тот час,
Смутился исполин и дрогнул в первый раз.Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
Но веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой…
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем — бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла;
Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла! И помню, что тогда, в тяжелый, смутный час,
Когда достигла весть ужасная до нас,
Твой кроткий, грустный лик в моем воображеньи
Предстал моим очам, как скорбное виденье,
Как образ кротости, покорности святой,
И ангела в слезах я видел пред собой…
Душа рвалась к тебе с горячими мольбами,
И сердце высказать хотелося словами,
И, в прах повергнувшись, вдовица, пред тобой,
Прощенье вымолить кровавою слезой.Прости, прости меня, прости мои желанья;
Прости, что смею я с тобою говорить.
Прости, что смел питать безумное мечтанье
Утешить грусть твою, страданье облегчить.
Прости, что смею я, отверженец унылой,
Возвысить голос свой над сей святой могилой.
Но боже! нам судья от века и вовек!
Ты суд мне ниспослал в тревожный час сомненья,
И сердцем я познал, что слезы — искупленье,
Что снова русской я и — снова человек! Но, думал, подожду, теперь напомнить рано,
Еще в груди ее болит и ноет рана…
Безумец! иль утрат я в жизни не терпел?
Ужели сей тоске есть срок и дан предел?
О! Тяжело терять, чем жил, что было мило,
На прошлое смотреть как будто на могилу,
От сердца сердце с кровью оторвать,
Безвыходной мечтой тоску свою питать,
И дни свои считать бесчувственно и хило,
Как узник бой часов, протяжный и унылый.О нет, мы веруем, твой жребий не таков!
Судьбы великие готовит провиденье…
Но мне ль приподымать грядущего покров
И возвещать тебе твое предназначенье?
Ты вспомни, чем была для нас, когда он жил!
Быть может, без тебя он не был бы, чем был!
Он с юных лет твое испытывал влиянье;
Как ангел божий, ты была всегда при нем;
Вся жизнь его твоим озарена сияньем,
Озлащена любви божественным лучом.Ты сердцем с ним сжилась, то было сердце друга.
И кто же знал его, как ты, его супруга?
И мог ли кто, как ты, в груди его читать,
Как ты, его любить, как ты, его понять?
Как можешь ты теперь забыть свое страданье!
Все, все вокруг тебя о нем напоминанье;
Куда ни взглянем мы — везде, повсюду он.
Ужели ж нет его, ужели то не сон!
О нет! Забыть нельзя, отрада не в забвеньи,
И в муках памяти так много утешенья! О, для чего нельзя, чтоб сердце я излил
И высказал его горячими словами!
Того ли нет, кто нас, как солнце, озарил
И очи нам отверз бессмертными делами?
В кого уверовал раскольник и слепец,
Пред кем злой дух и тьма упали наконец!
И с огненным мечом, восстав, архангел грозный,
Он путь нам вековой в грядущем указал…
Но смутно понимал наш враг многоугрозный
И хитрым языком бесчестно клеветал… Довольно!.. Бог решит меж ними и меж нами!
Но ты, страдалица, восстань и укрепись!
Живи на счастье нам с великими сынами
И за святую Русь, как ангел, помолись.
Взгляни, он весь в сынах, могущих и прекрасных;
Он духом в их сердцах, возвышенных и ясных;
Живи, живи еще! Великий нам пример,
Ты приняла свой крест безропотно и кротко…
Живи ж участницей грядущих славных дел,
Великая душой и сердцем патриотка! Прости, прости еще, что смел я говорить,
Что смел тебе желать, что смел тебя молить!
История возьмет резец свой беспристрастный,
Она начертит нам твой образ светлый, ясный;
Она расскажет нам священные дела;
Она исчислит все, чем ты для нас была.
О, будь и впредь для нас как ангел провиденья!
Храни того, кто нам ниспослан на спасенье!
Для счастия его и нашего живи
И землю русскую, как мать, благослови.
Вам, семейство милых братий,
Вам, созвездие друзей,
Жар приветственных обятий
И цветы моих речей!
Вы со мной — и лед сомненья
Растопил отрадный луч,
И невольно песнопенья
Из души пробился ключ!
В благовонном дыме трубок,
Как звезда, несется кубок,
Влажной искрою горя —
Жемчуга и янтаря;
В нем, играя и светлея,
Дышит пламень Прометея,
Как бессмертия заря!
Раздавайся ж, клик заздравной,
Благоденствие, живи
На Руси перводержавной,
В лоне правды и любви!
И слезами винограда
Из чистейшего сребра
Да прольется ей услада
Просвещенья и добра!
Гряньте в чашу звонкой чашей.
Небу взор и другу длань,
Вознесем беседы нашей
Умилительную дань!
Да не будет чужестранцем
Между нами бог ланит,
И улыбкой, и румянцем,
Нас здоровье озарит;
И предмет всемирной ловли,
Счастье резвое, тайком,
Да слетит на наши кровли
Сизокрылым голубком!
Чтоб мы грозные печали
Незаметно промечтали,
Возбуждаемы порой,
На веселье и покой!
Да из нас пылает каждой,
Упитав наукой ум,
Вдохновительною жаждой
Правых дел и светлых дум;
Вечно страху неприступен,
Вечно златом неподкупен,
Безответно горделив
На прельстительный призыв!
Да украсят наши сабли
Эту молнию побед,
Крови пламенные капли
И боев зубчатый след!
Но, подобно чаше пирной
В свежих розанах венца,
Будут искренностью мирной
Наши повиты сердца!
И в сердцах — восторга искры,
Умиления слеза,
И на доблесть чувства быстры,
И порочному — гроза!
Пусть любви могущий гений
Даст нам звездные цветы
И перуны вдохновений
В поцелуе красоты!
Пусть он будет, вестник рая,
Нашей молодости брат,
В пламень жизни подливая
Свой бесценный аромат,
Чтобы с нектаром забвенья
В тихий час отдохновенья
Позабыть у милых ног
Меч и кубок, и венок.
О, удались!.. полуживого
В томленьи горестном забудь;
Ты острым пламенем былого
Зажгла встревоженную грудь.
Оставь меня!.. О нет… побудь,
Побудь со мною, друг бесценный,
Пожми, как прежде, руку мне,
И сердца жизнью незабвенной
Лелей меня в печальном сне.
Уж речь твоя мой дух крушимый
Живит мечтами юных дней, —
Родимых песен звук любимый
В чужбине дикой не милей;
И рой знакомых впечатлений,
Тоску любовью осеня,
Как мир таинственных видений,
Мелькает, вьется вкруг меня.
Привет надежд, судьбы угрозы,
Волненье чувств, веселье, слезы,
Сердечной бездны глубина,
Всё то, чем жизнь мрачна, ясна
И не сказать чего словами,
Что блещет радуги огнями,
Тревоги, нега, пыл страстей —
Воскресло всё в душе моей.И мнится, снова видят взоры
Прелестный край, где начал жить,
Дербент и Воробьевы горы,
Где часто я любил бродить,
Обворожало где раздумье
Мое сердечное безумье,
Где жизнь лишь тем хотел ценить,
Чтоб быть любиму и любить.
Москва-река, моя родная!
Ты помнишь, в час вечерний дня,
Бывало, мир в одно сливая,
Сижу, к тебе мой взор склоня;
Мой дух кипит в тревожной доле,
Люблю, любить хочу я боле.
Но звон несется к небесам,
И я стремлюся в божий храм;
И чувство нежное, святое,
Прижав к плитам чело младое,
Пред ликом девы пресвятой
Молитва пламенной душой
В небесном упованьи льется;
И уж отрадней сердце бьется, —
Звезда надежды зажжена.
Сбылись, сбылись мечты младые, —
И мне мелькнули дни златые,
И радость мне была дана!.. О ты, мне верная в печали,
Участница моей весны!
Всегда ли дни твои сияли
Влияньем светлой тишины?
Ты кудри темные венчала
Всегда ль венком из алых роз?
Скажи, ужель ты проливала
Во тме ночей потоки слез?
Сама не зная дум мятежных,
Ты знала в цвете ранних дней
Очарованье взглядов нежных
И обольстительных речей.
В груди, мечтами упоенной,
Недолго счастью обитать;
Но дум высоких жар священный —
Поверь — святая благодать! Мой друг! быть может, мрак унылый,
Который жизнь мою затмил,
Тебя страшит, -но тайной силой
Мою он душу озарил.
Не вовсе я убит судьбою, —
Несокрушимое со мною:
Мне мил печальный мой удел,
Поладить с горем я умел;
Страданье чувство освятило, —
Его бедам не отравить.
Всё сердце любит, что любило,
Всё так же, тем же хочет жить,
И необманчивой надежде
Оно вверяется, как прежде.
Любовь вдали земных тревог —
Краса блаженств, — в любви сам бог.
РоландПолгода не видясь с тобою,
Полгода с Эльвиной живя,
Грушу и болею душою,
Отрады не ведаю я.
Любимая мною когда-то
И брошенная для другой!
Как грубо душа твоя смята!
Как шумно нарушен покой!
Оставил тебя для Эльвины,
Бессмертно ее полюбя.
Но в зелени нашей долины
Могу ль позабыть я тебя?
Тебя я сердечно жалею
И сам пред собою не лгу:
Тебя позабыть не умею,
Вернуться к тебе не могу.
И ныне, в безумстве страданий,
Теряясь смятенной душой,
К тебе прихожу для признаний,
Как некто не вовсе чужой…
Найдем же какой-нибудь выход
Из тягостного тупика.
Рассудим ужасное тихо:
Довольно мучений пока.
Милена
Полгода не видясь с тобою,
Полгода кроваво скорбя,
Работала я над собою,
Смирялась, любила тебя.
Когда-то тобою любима,
Оставленная для другой,
Как мать, как крыло серафима,
Я мысленно вечно с тобой.
Но в сердце нет злобы к Эльвине:
Ты любишь ее и любим.
Ко мне же приходишь ты ныне,
Как ходят к умершим своим.
Роланд! я приемлю спокойно
Назначенный свыше удел.
Да буду тебя я достойна,
Раз видеть меня захотел.
Ничем вас, друзья, не обижу:
Вы — милые гости мои.
Я знаю, я слышу, я вижу
Великую тайну любви!
Эльвина
Полгода живя с нелюбимым,
Полгода живя — не живя,
Завидую тающим дымам,
Туманам завидую я.
Рассеиться и испариться —
Лелеемая мной мечта.
Во мне он увидел царицу —
Тринадцатую у креста.
И только во имя чувства,
Во имя величья его
И связанного с ним искусства
Я не говорю ничего.
Но если б он мог вернуться,
Тоскующая, к тебе,
Сумела бы я очнуться
Наперекор судьбе.
Но, впрочем, не все равно ли
С кем тусклую жизнь прожить? —
Ведь в сердце черно от боли,
Ведь некого здесь любить!
Милена
Я плачу о радостных веснах,
С тобой проведенных вдвоем,
Я плачу о кленах и соснах,
О счастьи плачу своем,
Я плачу о бедном ребенке,
О нашем ребенке больном,
О забытой тобой иконке,
Мной данной тебе в былом.
Я плачу о мертвой маме,
О мертвой маме своей,
О твоей Прекрасной Даме —
Бессердечной Эльвине твоей.
Но плачу всего больнее
Не о ребенке, не о себе,
Я плачу, вся цепенея,
Исключительно о тебе.
Я плачу, что ты ее любишь,
Но ею ты не любим,
Я плачу, что ты погубишь
Свой гений сердцем своим.
Я плачу, что нет спасенья,
Возврата, исходов нет.
Я плачу, что ты — в смятеньи,
Я плачу, что ты — поэт!
Роланд
Я жить предлагаю всем вместе, —
О, если бы жить нам втроем!..
Милена не чувствует мести
К сопернице в сердце своем.
Эльвина же, чуждая вечно,
Не станет меня ревновать.
Эльвина
Ты слышишь?
Милена
Я слышу, конечно.
Эльвина
И что же?
Милена
Не смею понять.
Эльвина
Я тоже.
Милена
Ты тоже? Что значит
Твоя солидарность со мной?
Эльвина
Он плачет, Милена, он плачет.
Утешь его: мне он… чужой…
Роланд
Милена! Эльвина! Милена!
Эльвина! Что делать? Как быть?
Есть выход из вашего плена:
Обеих вас надо забыть.
Жить с чуждой Эльвиной — страданье,
Вернуться к Милене — кошмар.
Прощайте! пускаюсь в скитанья:
Мой путь — за ударом удар.
На хо́лме, сквозь зеленой рощи,
При блеске светлого ручья,
Под кровом тихой майской нощи,
Вдали я слышу соловья.
По ветрам легким, благовонным
То свист его, то звон летит,
То, шумом заглушаем водным,
Вздыханьем сладостным томит.
Певец весенних дней пернатый,
Любви, свободы и утех!
Твой глас отрывный, перекаты
От грома к нежности, от нег
Ко плескам, трескам и перунам,
Средь поздних, ранних красных зарь,
Раздавшись неба по лазурям,
В безмолвие приводят тварь.
Молчит пустыня, изумленна,
И ловит гром твой жадный слух,
На крыльях эха раздробленна
Пленяет песнь твоя всех дух.
Тобой цветущий дол смеется,
Дремучий лес пускает гул;
Река бегущая чуть льется,
Стоящий холм чело нагнул.
И, свесясь со скалы кремнистой,
Густокудрява мрачна ель
Напев твой яркий, голосистый
И рассыпную звонку трель,
Как очарованна, внимает.
Не смеет двигнуться луна
И свет свой слабо ниспускает;
Восторга мысль моя полна!
Какая громкость, живность, ясность
В созвучном пении твоем,
Стремительность, приятность, каткость
Между колен и перемен!
Ты щелкаешь, крутишь, поводишь,
Журчишь и станешь в голосах;
В забвенье души ты приводишь
И отзываешься в сердцах.
О! если бы одну природу
С тобою взял я в образец,
Воспел богов, любовь, свободу, —
Какой бы славный был певец!
В моих бы песнях жар, и сила,
И чувствы были вместо слов;
Картину, мысль и жизнь явила
Гармония моих стихов.
Тогда б, подобно Тимотею,
В шатре персидском я возлег,
И сладкой лирою моею
Царево сердце двигать мог:
То, вспламеня любовной страстью,
К Таисе бы его склонял;
То, возбудя грозой, напастью,
Копье ему на брань вручал.
Тогда бы я между прудами
На мягку мураву воссел,
И арфы с тихими струнами
Приятность сельской жизни пел;
Тогда бы нимфа мне внимала,
Боясь в зерцало вод взглянуть;
Сквозь дымку бы едва дышала
Ее высока, нежна грудь.
Иль, храбрых россиян делами
Пленясь бы, духом возлегал,
Героев полк над облаками
В сияньи звезд я созерцал;
О! коль бы их воспел я сладко,
Гремя поэзией моей
Отважно, быстро, плавно, кратко,
Как ты, — о дивный соловей!
И.
Четыре дня томительного сна,
четыре дня предчувствий беспокойных,
и, наконец, душа отрешена.
Вот развернул извивы звений стройных
торжественно-рыдающий хорал
взываний и молитв заупокойных.
Он близился, он грустно замирал,
и было мне, почившей так прекрасно,
следить, как в сердце пламень догорал,
и улыбаться странно-безучастно,
смотря, как к золотому гробу мать
и две сестры в слезах прильнули страстно.
Легла на сердце строгая печать,
им был восторг мои тайный непонятен,
не смела я их слезы понимать.
Вдруг тихий зов сквозь сон стал сердцу внятен,
и взор скорбящий в душу мне проник,
и вспыхнули огни кровавых пятен,
меня назвал Он трижды и поник,
а я, ответ замедлив свой, не знала,
то был ли голос Агнца, иль в тот миг
моя ж душа меня именовала;
но я была безгласна как дитя,
на милосердье Агнца уповала.
Он улыбнулся, содрогнулась я,—
а там, внизу, из брошенного тела,
скользнув по гробу, выползла змея,
клубясь, свивала звенья и свистела
и горстью мертвой пепла стала вдруг,
и вот я к Жениху простерла смело
огни моих крестообразных рук,
и дивные предстали мне виденья
среди моих неизреченных мук:
был искус первый — искус нисхожденья,
душа была низвергнута во Ад,
вокруг, стеня, толпились привиденья,
и в той стране, где нет пути назад,
черты родные всех, что сердцу святы,
я встретила и отвратила взгляд.
Была дыханьем огненным обята
я у разверстой пасти Сатаны,
заскрежетал он, словно мавр проклятый,
но вождь незримый с правой стороны
со мною шел, мне в сердце проливая
целительную влагу тишины.
За Женихом я шла, не уставая.
и невредима посреди огней
свершала путь, молясь и уповая,
сквозь все ряды мятущихся теней
по лестнице великой очищенья
и через седмь священных ступеней.
И каждый миг чрез новые мученья
меня влекла незримая рука,
изнемогая в муках восхожденья,
пережила я долгие века…
ИИ.
Услышав зов, склонилась я к подножью,
дух ангельский и девственное тело
предав Кресту, обята сладкой дрожью,
и, плоть свергая, тихо отлетела.
(Последнее то было обрученье!)
Поникли руки, грудь похолодела,
и замерло предсмертное биение;
вот отступили дальше в полумрак
мерцанья, славословья, песнопенья;
как воск мощей, простерта в строгой раке,
беззвучно я запела «Agnus Dеи!»,
и вот святые проступили знаки;
и миг последний был всего страшнее,
но тень крыла мне очи оградила,
я каждый миг свободней и смелее
по ступеням безмолвья восходила,
и близясь каждый миг к иным преградам,
при шаге каждом крепла в сердце сила.
Мой верный Страж ступал со мною рядом,
меня в пути высоком ободряя
то благостным, то непреклонным взглядом.
Вот заструились дуновенья Рая
неизреченны и невыразимы,
и луч не дрогнул, сердце мне пронзая.
А там, внизу, как стадо агнцев, дымы,
у наших ног теснясь благочестиво,
не двигались… Но мы неуловимы,
их ласке улыбнувшись торопливо,
влекомы восхождением упорным,
восстали там, где для души счастливой
последний путь отверст в окне узорном,
где искони в борении согласном —
два светоча на перепутьи горном —
луч белой Розы сочетался с красным…
Взглянула я, и вдруг померкли взоры,
и лик Вождя явился мне ужасным,
я вопросила с трепетом: «Который?»
Смешалось все, и сердце ослабело,
и замолчали ангельские хоры.
Я взоры вниз потупила несмело,
в груди сомненье страшное проснулось:
«Чье мертвое внизу простерто тело?» —
и вдруг в смертельном ужасе очнулась.
I
Дождливым утром, стол, ты не похож
на сельского вдовца-говоруна.
Что несколько предвидел макинтош,
хотя не допускала борона,
в том, собственно, узревшая родство,
что в ящик было вделано кольцо.
Но лето миновало. Торжество
клеенки над железом налицо.
II
Я в зеркало смотрюсь и нахожу
седые волосы (не перечесть)
и пятнышки, которые ужу,
наверное, составили бы честь
и место к холодам (как экспонат)
в каком-нибудь виварии: на вид
хоть он витиеват и страшноват,
не так уж плодовит и ядовит.
III
Асклепий, петухами мертвеца
из гроба поднимавший! незнаком
с предметом — полагаюсь на отца,
служившего Адмету пастухом.
Пусть этот кукарекающий маг,
пунцовой эспаньолкою горя,
меня не отрывает от бумаг
(хоть, кажется, я князь календаря).
IV
Пусть старый, побежденный материал
с кряхтением вгоняет в борозду
озимые. А тот, кто не соврал, —
потискает на вешалке узду.
Тут, в мире, где меняются столы,
слиянием с хозяином грозя,
поклясться нерушимостью скалы
на почве сейсмологии нельзя.
V
На сей раз обоняние и боль,
и зрение, пожалуй, не у дел.
Не видел, как цветет желтофиоль,
да, собственно, и роз не разглядел.
Дождливые и ветреные дни
таращатся с Олимпа на четверг.
Но сердце, как инструктор в Шамони,
усиленно карабкается вверх.
VI
Моряк, заночевавший на мели,
верней, цыган, который на корню
украв у расстояния нули,
на чувств своих нанижет пятерню,
я, в сущности, желавший защитить
зрачком недостающее звено, —
лишь человек, которому шутить
по-своему нельзя, запрещено.
VII
Я, в сущности… Любители острот
в компании с искателями правд
пусть выглянут из времени вперед:
увидев, как бывалый астронавт
топорщит в замешательстве усы
при запуске космических ракет,
таращась на песочные часы,
как тикающий в ужасе брегет.
VIII
Тут в мире, где меняются столы,
слиянием с хозяином грозя,
где клясться нерушимостью скалы
на почве сейсмологии нельзя,
надев бинокулярные очки,
наточим перочинные ножи,
чтоб мир не захватили новички,
коверкая сердца и падежи.
IX
Дождливым утром проседь на висках,
моряк, заночевавший на мели,
холодное стояние в носках
и Альпы, потонувшие в пыли.
И Альпы… и движение к теплу
такое же немного погодя,
как пальцы барабанят по стеклу
навстречу тарахтению дождя.
Ты любишь только верные слова,
Ты видишь только вечные сиянья,
Живешь, как первозданная листва,
Как первых трав роса и трепетанья.
В твоих глазах глубинный изумруд
Волны, узнавшей зыбь и высь впервые.
Ты с нами, здесь, ты светишься, вот тут,
Но между нами бездны вековые.
Помню, как ты в первый раз
В нашем зримом мне предстала.
Это был вечерний час,
Разделяли люди нас,
Но от глаз до дальних глаз
Вдруг незримость проблистала.
С кем тогда я говорил?
Я не помню. С безымянным.
Вдруг в душе я ощутил
Точно дальний звон кадил,
Ум внезапно схвачен был
Угаданьем слишком странным.
Я как в сказке поднял взор,
Я, глядя, застыл как в сказке.
Прост и строг был твой убор,
Вмиг я вспомнил храм и хор,
Наша встреча — с давних пор,
Решена в иной завязке.
Помню, помню, лик Луны,
Над садами Атлантиды;
Остров Верных; помню сны
Той Халдейской вышины;
Лабиринты, крутизны;
Строгость траурной Изиды.
Где-то, где-то — сердце, где? —
В этом, вмиг живом. Когда-то,
Звезды плыли по воде,
Но, одной молясь Звезде,
Мы расстались, чтоб везде
Было сердце болью сжато.
И дрожала в нас тоска,
И в безмерности печали,
Умирали мы века,
Сохла, вновь была река —
Где ты? Как ты далека!
Где ты? — Глаз глаза искали.
И обманностью светясь,
Многократно погасая,
Жил из века в век алмаз,
Но Звезда связала нас: —
Ты моя на этот раз!
Твой! — Порвалась цепь ночная.
Это я тебя убил
На высоком теокалли.
Я убит тобою был
В битве равных вечных сил.
Жизни цвет над тьмой могил,
Все я вижу, как в кристалле!
Как возникает стих певучий?
Меня спросил ребенок малый.
Я быстро стал играть с ребенком
В разбег мечты и в прятки слов.
Как возникают звезды в небе?
Его спросил я, усмехаясь.
Они горят — из темной ночи,
И золотятся — в черноте.
Как возникает цвет гвоздики?
Во мгле земли таится семя,
И, с сладкой болью разломившись,
Зеленый выпустит росток.
Упорный стебель, прицепившись
К земле корнями, ждет и ищет,
Он любит воздух, свет и влагу,
Он любит Солнце, смену зорь.
Пылинки малой не пропустит,
Которая нужна для пряжи,
Росинки малой он не сбросит,
А выпьет в ней бокал вина.
И от тоски и от желанья,
И от любви — родится сердце
Зеленое, зовется почкой,
Цветочным узликом оно.
И в час, когда ударит Солнце
Свой златоблаговест по небу
И колокол округло-синий
Лучистой музыкой звучит,
В сердечке малом и зеленом,
Которое дрожит под ветром,
Вдруг станет горячо и нежно,
Оно краснеет от стыда.
Так хорошо ему и больно,
Из тайны хочется на воздух,
Опять разрыв, опять раскрытье,
И разломился изумруд.
Мерцает алая гвоздика,
Блаженным светится румянцем,
Являет зарево желанья,
Поет безмолвным угольком.
Так возникает стих певучий,
И все красивое, что в мире
Зовет нас к празднику, и сердцу
Быть в серых буднях не велит.
Волшебен жемчуг в ожерелье,
Но он из раковины скользкой,
Он из глубин, где слизь и гады,
И все же вырвется к лучу.
Волшебно золото в запястье,
И в золотом кольце, в колечке,
Что малым обручем умеет
Двоих в один смешать напев.
И кругло, кругло так сверкает,
Как будто хочет рассказать нам,
Что покачусь, мол, по земле я,
И будет вся земля моя.
Волшебно золото, являя
Сгущенье солнечных горений,
И заставляя человека
Свершить и самый тяжкий труд.
Но это золото, в котором
Рассвет дневной и праздник вышний,
Родится между скал бесплодных,
В безгласно-мрачном сердце гор.
И что красивее снежинки?
Но должен воздух остудиться,
Замерзнет мир кругом, пред тем как
Запляшут звездочки в ветрах.
Учись в кристаллах знанью жизни,
Учись любить и быть красивым,
И не бояться измениться,
И остудить свой влажный миг.
Из черной глубины колодца
Воды испьешь ты самой свежей,
И самый звонкий возглас сердца
Из самой тягостной тоски.
Так возникает стих певучий
Узнайте это, дети мира,
Чтоб вы умели нарядиться,
Когда вас праздник позовет.
Это я — в два часа пополудни
Повитухой добытый трофей.
Надо мною играют на лютне.
Мне щекотно от палочек фей.
Лишь расплыв золотистого цвета
понимает душа — это я
в знойный день довоенного лета
озираю красу бытия.
«Буря мглою…», и баюшки-баю,
я повадилась жить, но, увы, —
это я от войны погибаю
под угрюмым присмотром Уфы.
Как белеют зима и больница!
Замечаю, что не умерла.
В облаках неразборчивы лица
тех, кто умерли вместо меня.
С непригожим голубеньким ликом,
еле выпростав тело из мук,
это я в предвкушенье великом
слышу нечто, что меньше, чем звук.
Лишь потом оценю я привычку
слушать вечную, точно прибой,
безымянных вещей перекличку
с именующей вещи душой.
Это я — мой наряд фиолетов,
я надменна, юна и толста,
но к предсмертной улыбке поэтов
я уже приучила уста.
Словно дрожь между сердцем и сердцем,
есть меж словом и словом игра.
Дело лишь за бесхитростным средством
обвести ее вязью пера.
— Быть словам женихом и невестой! —
это я говорю и смеюсь.
Как священник в глуши деревенской,
я венчаю их тайный союз.
Вот зачем мимолетные феи
осыпали свой шепот и смех.
Лбом и певческим выгибом шеи,
о, как я не похожа на всех.
Я люблю эту мету несходства,
и, за дальней добычей спеша,
юной гончей мой почерк несется,
вот настиг — и озябла душа.
Это я проклинаю и плачу.
Пусть бумага пребудет бела.
Мне с небес диктовали задачу —
я ее разрешить не смогла.
Я измучила упряжью шею.
Как другие плетут письмена —
я не знаю, нет сил, не умею,
не могу, отпустите меня.
Это я — человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою —
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Не чудное и ложное мечтанье
И не молва пустая разнеслась,
Но верное, ужасное преданье
В Украйне есть у нас: Что если кто, откинув все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Приходит в ночь родительской субботы
К усопшим на погост, —Там узрит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой.Младой Избран с прекрасною Людмилой
И перстнем был и сердцем обручен;
Но думал он, встревожен тайной силой,
Что наша радость — сон.И вещий страх с тоской неотразимой,
Волнуя дух, к нему теснится в грудь,
И в книгу он судьбы непостижимой
Мечтает заглянуть; И, отложив мирские все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Идет он в ночь родительской субботы
К усопшим на погост.Повсюду мрак, и ветер выл, и тмилась
Меж дымных туч осенняя луна;
Казалось, ночь сама страшилась,
Ужасных тайн полна.И уж давно Избран под темной ивой
Сидел один на камне гробовом;
Хладела кровь, но взор нетерпеливый
Во мгле бродил кругом.И в полночь вдруг он слышит в церкви стоны,
И настежь дверь, затворами звуча,
И вот летит из церкви от иконы
По воздуху свеча; И свой полет мелькающей струею
К гробам она таинственно стремит,
И мертвецов вожатой роковою
В воздушной тме горит.И мертвые в гробах зашевелились,
Проснулись вновь подземные жильцы,
И свежие могилы расступились —
И встали мертвецы.И видит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой; Их мрачен лик, и видно, что с слезами
Смежен их взор навеки смертным сном…
Ужель они увядшими сердцами
Тоскуют о земном? Но в божий храм предтечей роковою
Воздушная свеча уж их ведет,
И в мертвых он под белой пеленою
Невесту узнает; И тень ее, эфирная, младая,
Еще красой и в саване цвела,
И, к жениху печальный взор склоняя,
Вздохнула и прошла.И всё сбылось. Безумец сокрушенный
С того часа лишен душевных сил,
Без чувств, без слез он бродят изумленный,
Как призрак, меж могил, И тихий гроб невесты обнимает
И шепчет ей: «Пойдем, отойдем к венцу…»
И ветр ночной лишь воем отвечает
Живому мертвецу.
К нам в гости приходит мальчик
Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
На смуглых его щеках.
Когда вы садитесь рядом,
Я чувствую, что меж вами
Я скучный, немножко лишний,
Педант в роговых очках.
Глаза твои лгать не могут.
Как много огня теперь в них!
А как они были тусклы…
Откуда же он воскрес?
Ах, этот румяный мальчик!
Итак, это мой соперник,
Итак, это мой Мартынов,
Итак, это мой Дантес!
Ну что ж! Нас рассудит пара
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Два вежливых секунданта,
Под горкой — два экипажа,
Да седенький доктор в черном,
С очками на злом носу.
Послушай-ка, дорогая!
Над нами шумит эпоха,
И разве не наше сердце —
Арена ее борьбы?
Виновен ли этот мальчик
В проклятых палочках Коха,
Что ставило нездоровье
В колеса моей судьбы?
Наверно, он физкультурник,
Из тех, чья лихая стайка
Забила на стадионе
Испании два гола.
Как мягко и как свободно
Его голубая майка
Тугие гибкие плечи
Стянула и облегла!
А знаешь, мы не подымем
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Я лучше приду к вам в гости
И, если позволишь, даже
Игрушку из Мосторгина
Дешевую принесу.
Твой сын, твой малыш безбровый
Покоится в колыбели.
Он важно пускает слюни,
Вполне довольный собой.
Тебя ли мне ненавидеть
И ревновать к тебе ли,
Когда я так опечален
Твоей морщинкой любой?
Ему покажу я рожки,
Спрошу: «Как дела, Егорыч?»
И, мирно напившись чаю,
Пешком побреду домой.
И лишь закурю дорогой,
Почуяв на сердце горечь,
Что наша любовь не вышла,
Что этот малыш — не мой.
Не думы гордые вздымают
Страстей исполненную грудь,
Не волны невские мешают
Душе усталой отдохнуть, —
Когда я вдоль реки широкой
Скитаюсь мрачный, одинокой
И взор блуждает по брегам,
Язык невнятное лепечет,
И тихо плещущим волнам
Слова прерывистые мечет.
Тогда от мыслей далека
И гордая надежда славы,
И тихоструйная река,
И невский берег величавый;
Тогда не робкая тоска
Бессильным сердцем обладает
И тайный ропот мне внушает…
Тебе понятен ропот сей,
О божество души моей!
Холодной жизнию бесстрастья
Ты знаешь, мне ль дышать и жить?
Ты знаешь, мне ль боготворить
Душой, не созданной для счастья,
Толпы привычные мечты
И дани раболепной службы
Носить кумиру суеты?
Нет! нет! и теплые дни дружбы,
И дни горячие любви
К другому сердце приучили:
Другой огонь они в крови,
Другие чувства поселили.
Что счастье мне? зачем оно?
Не ты ль твердила, что судьбою
Оно лишь робким здесь дано,
Что счастья с пламенной душою
Нельзя в сем мире сочетать,
Что для него мне не дышать…
О, будь благословенна мною!
Оно священно для меня,
Твое пророчество несчастья,
И, как завет, его храня,
С каким восторгом сладострастья
Я жду губительного дня
И торжества судьбы коварной!
И, если б ум неблагодарной
На небо возроптал в бедах,
Твое б явленье, ангел милой,
Как дар небес, остановило
Проклятье на моих устах.
Мою бы грудь исполнил снова
Благоговения святого
Целебный взгляд твоих очей,
И снова бы в душе моей
Воскресло силы наслажденье,
И счастья гордое презренье,
И сладостная тишина.
Вот, вот, что грудь мою вздымает
И тайный ропот мне внушает!
Вот, чем душа моя полна,
Когда я вдоль Невы широкой
Скитаюсь мрачный, одинокой.
(1906 г.)
Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные — в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой — набат. Хоругвь моя — как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: «Завет мой — Справедливость!»
И враг прочтет: «Пощады больше нет»…
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольется страстный бред.
Меч справедливости — карающий и мстящий —
Отдам во власть толпе… И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, —
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух».
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других… Но каждый будет глух.
Не сеятель сберег колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
Замри, народ! Любуйся, тих!
Плети венки из лилий.
Греми о Вандервельде стих,
о доблестном Эмиле!
С Эмилем сим сравнимся мы ль:
он чист, он благороден.
Душою любящей Эмиль
голубки белой вроде.
Не любит страсть Эмиль Чеку,
Эмиль Христова нрава:
ударь щеку Эмильчику —
он повернется справа.
Но к страждущим Эмиль премил,
в любви к несчастным тая,
за всех бороться рад Эмиль,
язык не покладая.
Читал Эмиль газету раз.
Вдруг вздрогнул, кофий вылья,
и слезы брызнули из глаз
предоброго Эмиля.
«Что это? Сказка? Или быль?
Не сказка!.. Вот!.. В газете… —
Сквозь слезы шепчет вслух Эмиль: —
Ведь у эсеров дети…
Судить?! За пулю Ильичу?!
За что? Двух-трех убили?
Не допущу! Бегу! Лечу!»
Надел штаны Эмилий.
Эмилий взял портфель и трость.
Бежит. От спешки в мыле.
По миле миль несется гость.
И думает Эмилий:
«Уж погоди, Чека-змея!
Раздокажу я! Или
не адвокат я? Я не я!
сапог, а не Эмилий».
Москва. Вокзал. Народу сонм.
Набит, что в бочке сельди.
И, выгнув груди колесом,
выходит Вандервельде.
Эмиль разинул сладкий рот,
тряхнул кудрёй Эмилий.
Застыл народ. И вдруг… И вот…
Мильоном кошек взвыли.
Грознее и грознее вой.
Господь, храни Эмиля!
А вдруг букетом-крапиво́й
кой-что Эмилю взмылят?
Но друг один нашелся вдруг.
Дорогу шпорой пы́ля,
за ручку взял Эмиля друг
и ткнул в авто Эмиля.
— Свою неконченную речь
слезой, Эмилий, вылей! —
И, нежно другу ткнувшись в френч,
истек слезой Эмилий.
А друг за лаской ласку льет: —
Не плачь, Эмилий милый!
Не плачь! До свадьбы заживет! —
И в ласках стих Эмилий.
Смахнувши слезку со щеки,
обнять дружище рад он.
«Кто ты, о друг?» — Кто я? Чекист
особого отряда. —
«Да это я?! Да это вы ль?!
Ох! Сердце… Сердце рана!»
Чекист в ответ: — Прости, Эмиль.
Приставлены… Охрана… —
Эмиль белей, чем белый лист,
осмыслить факты тужась.
«Один лишь друг и тот — чекист!
Позор! Проклятье! Ужас!»
* * *
Морали в сей поэме нет.
Эмилий милый, вы вот,
должно быть, тож на сей предмет
успели сделать вывод?!
Алексей Алексеевич Перовский (портрет работы К. Брюллова)
Мой товарищ, спутник милый,
На младом рассвете дня,
С кем испытывал я силы
Жизни новой для меня.
Как-то, встречею случайной,
Мы столкнулись в добрый час,
И сочувствий связью тайной
Породнились души в нас.
Мы с тобою обновили
Свежих радостей венок,
Вместе вплавь мы переплыли
Быстрой младости поток.
Время младости и счастья,
Лучезарная пора,
День без теней, без ненастья,
День без завтра и вчера!
Миг один, но всеобятный,
Миг чудесный, сердца май!
Ты улыбкой благодатной
Претворяешь землю в рай.
Не зерцало ль мир наш внешний
Мира внутреннего в нас?
Мир цветет, пока день вешний
В сердце нашем не погас.
Но затмится ль? мир остынет,
Все впадет в глубокий сон,
И рассудок тень накинет
На холодный небосклон.
Без оглядки и волненья
Тратим зрелые года,
Время строгого мышленья
И заботы и труда.
Но дни юности крылатой
Оставляют грустный след:
Мы скорбим над их утратой
И средь счастья и средь бед.
И под холодом суровым
Увядающих годов,
Чуждых обольщеньям новым,
Чуждых блеску милых слов,
Призрак их еще волнует:
Возвращаясь к дням былым,
Сердце ноет и тоскует
По тревогам молодым.
Берега студеной Камы,
Оживая предо мной,
Выступают как из рамы
С их бесцветной наготой.
Свод небес свинцово-темный,
Область вьюг и непогод,
Город тихий, город скромный,
В царство злата бедный вход!
Равнодушьем хладным света
(Лавр — обманчивая цель!)
Позабытого поэта
Мерзлякова колыбель,
Пермь с радушием и лаской
Встретит нас, младых гостей,
Чудной песнью, чудной сказкой,
В блеске радужных лучей.
Там зарницей скоротечной
Развивались наши дни,
И на памяти сердечной
Отпечатались они.
С той порою златокрылой,
С той железной стороной
Неразрывно, друг мой милый,
Сочетался образ твой.
Тайных чувств моих наперсник,
Часто колкий судия!
По летам я был твой сверстник,
А по разуму — дитя.
Странствий сердца Одиссею
Там я начал при тебе,
Там нашел свою Цирцею
И поддался ворожбе.
Пермь, Казань, преданий тайных
Сердцу памятник живой,
Встреч сердечных, бурь случайных,
Так легко игравших мной,
Вы свидетелями были,
В вас — и помните ли вы? —
Я моей сердечной были
Издал первые главы.
И пока богиням Камы,
Волги, Клязьмы и Оки
Воздвигал я фимиамы
И к ногам бросал венки,
Охраняя ум свой здравый
От припадков сродных мне,
Лиц, обычаи и нравы
Ты следил наедине.
Вопрошал ты быт губерний,
Их причуды, суеты,
И умел из этих терний
Вызвать свежие цветы.
И тебе и нам в то время
Тайной всем был твой удел;
Но уже таилось семя,
Но в тебе художник зрел.
И призванию послушный
Карандаш твой изучал
Монастырки простодушной
Миловидный идеал.
Прочь, коршун! больно! Подлый раб,
Палач Зевеса!.. О, когда б
Мне эти цепи не мешали,
Как беспощадно б руки сжали
Тебя за горло! Но без сил,
К скале прикованный, без воли,
Я грудь мою тебе открыл,
И каждый миг кричу от боли,
И замираю каждый миг...
На мой безумно жалкий крик
Проснулся отголосок дальний,
И ветер жалобно завыл
И прочь рванулся что есть сил,
И закачался лес печальный;
Испуга барс не превозмог -
Сверкая желтыми глазами,
Он в чащу кинулся прыжками;
Туман седой на горы лег,
И море дальнее, о скалы
Дробяся, глухо застонало...
Один спокоен царь небес -
Ничем не тронулся Зевес!
Завистник! Он забыть не может,
Что я творец, что он моих
Созданий ввек не уничтожит;
Что я с небес его для них
Унес огонь неугасимый...
Ну что же, бог неумолимый,
Ну, мучь меня! Еще ко мне
Пошли хоть двадцать птиц голодных,
Неутомимых, безотходных,
Чтоб рвали сердце мне оне -
А все ж людей я создал! - Твердый,
Смеясь над злобою твоей,
Смотрю я, непокорный, гордый,
На красоту моих людей.
О! хорошо их сотворил я,
Во всем подобными себе:
Огонь небесный в них вселил я
С враждою вечною к тебе,
С гордыней вольною Титана
И непокорностью судьбе.
Рви, коршун, глубже в сердце рану -
Она Зевесу лишь позор!
Мой крик пронзительный - укор
Родит в душах моих созданий;
За дар томительный страданий
Дойдут проклятья до небес -
К тебе, завистливый Зевес!
А я, на вечное мученье
Тобой прикованный к скале,
Найду повсюду сожаленье,
Найду любовь по всей земле,
И в людях, гордый сам собою,
Я наругаюсь над тобою.
Я не люблю тебя. Любить уже не может,
Кто выкупал в холодном море дум
Свой сумрачный, тяжёлый ум,
Кого везде, во всём, сомнение тревожит,
Кто в школе опыта давно уж перешёл
Сердечной музыки мучительную гамму
И в жизни злую эпиграмму
На всё прекрасное прочёл.
Пусть юноша мечтам заветным предаётся!
Я продал их, я прожил их давно;
Мой ум давно уж там смеётся,
Где сердцу плакать суждено. Что б не сбылось с душой моею,
Какой бы ни горел огонь в моей крови,
Я не люблю тебя, я именем любви
Стремленья тайного знаменовать не смею,
Но ты мила моим очам,
Очам души моей мила, как день блаженный,
И взора твоего к божественным лучам
Прикован взор мой упоенный.
Язык мой скован — и молчит;
Его мой скрытный жар в посредники не просит,
А сердце внятно говорит,
Чего язык не произносит. Когда — то жизни на заре
С душой, отверстою к приятию святыни,
Я разводил свой огнь на алтаре
Минувших дней моих богини.
Тогда в мечтах заповедных
Повсюду предо мной сияла бесконечность,
И в думах девственных своих
Я сочетал любовь и вечность;
Но вскоре дал суровый рок
Мне охладительный урок:
Он мне открыл, что и любовь хранится
Не доле милого цветка,
Что вечность целая порой в неё ложится,
Но эта вечность — коротка.
Теперь, сим знаньем просвещённый,
Я верить рад, что грудь моя
Объята вспышкою мгновенной,
Последним взрывом бытия.
На хладный свой язык мне разум переводит,
Что втайне чувство создаёт;
Оно растёт, оно восходит,
А он твердит: оно пройдёт!
Но что ж? На грудь, волнуемую тщетно,
Он хочет наложить свинцовую печать:
Душе ль насильственно изгнать,
Что в душу рвётся так приветно? Я не люблю тебя; — но как бы я желал
Всегда с тобою быть, с тобою жизнию слиться,
С тобою пить её фиал,
С тобой от мира отделиться!
И между тем как рыцарь наших дней
Лепечет с лёгкостью и резвостью воздушной
Бездушное ‘люблю’ красавице бездушной
Как сладко было б мне, склонясь к главе твоей,
И руку сжав твою рукою воспалённой,
И взор твой обратив, отрадный, на себя,
Тебе шептать: мой друг бесценной!
Мой милый друг! я не люблю тебя!
Осення ночь одела мглою
Петрополь — шум дневной утих;
Все спит — лишь мне болезнь не хочет дать покою,
И гонит сон от глаз моих!
Не написать ли на досуге
К тебе письмо, любезный мой!
Что может слаще быть, как помышлять о друге,
Который хоть вдали, но близок к нам душой!..
Сия приятна мысль теперь меня объемлет;
Держу перо в руке, а сам я вне себя;
В восторге кажется твой голос ухо внемлет
И видит взор тебя.
В забвении ловлю сей голос жадным ухом
И призраком твоим свой томный тешу взор.
Не занесен ли ты из-за Валдайских гор
Ко мне каким-нибудь благим волшебным духом,
Который помогать любви и дружбе скор!
Или твоя душа, оставив члены тела
Усталые в Москве, в объятьях крепка сна,
Теперь, когда везде витает тишина,
Беседовать со мной в Петрополь прилетела,
В сии, обоим нам любезные, места…
Пребудь же долее, о званный гость, со мною!
Здесь долее пребудь, дражайшая мечта!
Я сердце все тебе стесненное открою
И облегчу его — в нем та же чистота,
Оно тебя еще достойно,
Нo что-то уж не так теперь оно спокойно:
Когда б природы красота
Несытых чувств моих подчас не занимала,
Не знаю, что б со мною стало!..
— — — — — — — — — — — — — — — — — — —
«Любить?..
А ежели по сю пору предмета
Еще я не нашел себе, то как мне быть?»
«Ищи…» — Но где? ужель в шуму большого света.
Где всяк притворство чтит за долг,
Где всем поступкам ложный толк,
Где любящее сердце стонет,
Зря всюду лед, и ах! само в ничтожство тонет?
Нет, лучше посижу я здесь, и потерплю;
Авось либо судьба, сия всемочна фея,
Подчас и обо мне жалея,
Вдруг подарит мне ту, которую люблю,
Которую боготворю в воображенье…
Ах, часто в райском сновиденье
Ее перед собой стоящую я зрел,
В ее стыдливые объятия летел —
И как соловьюшек весной для милой пел
Святую песнь любви, в сладчайшем восхищенье!
Мечтаю; но оставь меня, мой друг, мечтать:
Кто в сумерках блажен, тот белу дню не рад.
Каин звал тебя, укрывшись в кустах,
Над остывшим жертвенником,
И больше не хотело ни биться, ни роптать
Его темное, косматое сердце.
Слушая звон серебреников,
Пока жена готовила ужин скудный,
К тебе одной, еще медлящей,
Простирал свои цепкие руки Иуда.
Тихо
Тебя зовут
Солдат-победитель,
Вытирая свой штык о траву,
Дряхлый угодник,
Утружденный святостью и тишиной,
Торжествующий любовник,
Чуя плоти тяжкий зной.
И все ждут тебя, на уста отмолившие, отроптавшие
Налагающую метельный серебряный перст,
И все ждут последнюю радость нашу —
Тебя, Смерть! Отцвели, отзвенели, как бренное золото,
Жизни летучие дни.
Один горит еще — последний колос, —
Его дожни!
О, час рожденья, час любви, и все часы, благословляю вас!
Тебя, тебя, — всех слаще ты, — грядущей смерти час! Страстей и дней клубок лукавый…
О чем-то спорят, плачут и кричат…
Но только смертью может быть оправдан
Земной и многоликий ад.
Там вкруг города кладбища.
От тихих забытых могил
Становится легче и чище
Сердце тех, кто еще не почил.
Живу, люблю, и всё же это ложь,
И как понять, зачем мы были и томились?..
Но сладко знать, что я умру и ты умрешь,
И будет мерзлая трава на сырой осенней могиле.Внимая весеннему ветру, и ропоту рощи зеленой,
И шепоту нежных влюбленных,
И смеху веселых ребят,
Благословляю, Смерть, тебя!
Растите! шумите! там на повороте
Вы тихо улыбнетесь и уснете.
Блаженны спящие —
Они не видят, не знают.
А мы еще помним и плачем.
Приди, последние слезы утирающая!
Другие приходят, проходят мимо,
Но только ты навсегда.Прекрасны мертвые города.
Пустые дома и трава на площадях покинутых.
Прекрасны рощи опавшие,
Пустыня, выжженная дотла,
И уста, которые не могут больше спрашивать,
И глаза, которые не могут желать,
Прекрасно на последней странице Бытия
Золотое слово «конец»,
И трижды прекрасен, заметающий мир, и тебя, и меня,
Холодный ровный снег.Когда ночи нет и нет еще утра
И только белая мгла,
Были минуты —
Мне мнилось, что ты пришла.
Над исписанным листом, еще веря в чудо,
У изголовья, слушая дыханье возлюбленной,
Над милой могилой —
Я звал тебя, но ты не снисходила,
Я звал — приди, благодатная!
Этот миг навсегда сохрани,
Неизбежное «завтра»
Ты отмени!
О, сколько этих дней еще впереди,
Прекрасных, горьких и летучих?
Когда ты сможешь придти — приди,
Неминучая! Ты делаешь милым мгновенное, тленное,
Преображаешь жизни скудный день,
На будничную землю
Бросаешь ты торжественную тень.Любите эти жаркие, летние розы!
Любите ветерка каждое дыханье!
Любите, не то будет слишком поздно!
О, любимая, и тебя не станет!..
Эти милые губы целую, целую —
Цветок на ветру, а ветер дует…
О, как может любить земное сердце,
Чуя разлуку навек, навек!
Благословенна любовь, освященная смертью!
Благословен мгновенный человек!
О, расторгнутые узы!
О, раскрывшаяся дверь!
О, сердце, которому ничего не нужно!
О, Смерть!
В твое звездное лоно
Еще одну душу прими!
Я шел. Я пришел. Я дома.
Аминь.
Любимому другу и брату
(С.М. Соловьеву)Я вижу — лаврами венчанный,
Ты обернулся на закат.
Привет тебе, мой брат желанный,
Судьбою посланный мне брат!
К вам в октябре спешат морозы
На крыльях ветра ледяных.
Здесь все в лучах, здесь дышат розы
У водометов голубых.
Я здесь с утра в Пинакотеке
Над Максом Клингером сижу.
Потом один, смеживши веки,
По белым улицам брожу.
Под небом жарким ем Kalbsbraten,
Зайдя обедать в Breierei.
А свет пройдется сетью пятен
По темени, где нет кудрей.
Там ждет Владимиров Василий
Васильевич (он. шлет привет).
Здесь на чужбине обновили
Воспоминанья прежних лет.
Сидим, молчим над кружкой нива
Над воскрешающим былым,
Засунув трубки в рот лениво,
Пуская в небо пыльный дым.
Вот и теперь: в лучах заката
(Ты знаешь сам — разлуки нет)
Повеет ветр — услышу брата
И улыбнусь ему в ответ.
Привет тебе, мне Богом данный,
Судьбою посланный мне брат,
Я вижу, лаврами венчанный,
Ты мне киваешь на закат.
Часу в десятом, деньги в кассе
Сочтя, бегу — путь не далек —
Накинув плащ, по Тurkenstrasse
Туда, где красный огонек.
Я знаю, час придет, и снова
Родимый север призовет
И сердце там в борьбе суровой
Вновь сердце кровью изойдет.
Но в миг, как взор падет на глобус,
В душе истает туч гряда.
Я вспомню Munchen, Kathy Cobus
И Simplicissimus тогда.
Придет бывало — бьют минуты
Снопами праздничных ракет,
И не грозится Хронос лютый
Потомкам вечно бледных лет.
Вот ритму вальса незаметно
Тоску угрюмую предашь.
Глядишь — кивает там приветно
Мне длинноносый бритый Asch.
Кивает нежно Fraulein Ани
В бездумной резвости своей,
Идет, несет в простертой длани
Бокал слепительных огней.
Под шелест скрипки тиховейный
Взлетит бокал над головой,
Рассеет искры мозельвейна,
Как некий факел золотой.
Но, милый брат, мне ненадолго
Забыться сном — вином утех —
Ведь прозвучал под небом долга
Нам золотой, осенний смех!
Пусть бесконечно длинен свиток —
Бесцельный свиток бытия.
Пускай отравленный напиток
Обжег мне грудь — не умер я.
1
Черное море голов колыхается,
Как живое чудовище,
С проходящими блестками
Красных шапочек,
Голубеньких шарфов,
Эполетов ярко-серебряных,
Живет, колыхается.
Как хорошо нам отсюда,
Откуда-то сверху — высоко-высоко, —
С тобою смотреть на толпу.
Красивая рама свиданий!
Залит пассаж электрическим светом,
Звуки оркестра доносятся,
Старые речи любви
К сердцу из сердца восторженно просятся.
Милая, нет, я не лгу, говоря, что люблю я тебя.
2
В зеркале смутно удвоены
(Словно мило-неверные рифмы),
Свечи уже догорают.
Все неподвижно застыло:
Рюмки, бутылки, тарелки, —
Кресла, картины и шубы,
Шубы, там вот, у входа.
Длинная зимняя ночь
Не удаляется прочь,
Мрак нам в окно улыбается.
Глазки твои ненаглядные,
Глазки, слезами полные,
Дай расцелую я, милая!
Как хорошо нам в молчании!
(Нам хорошо ведь, не правда ли?)
Стоит ли жизнь, чтобы плакать об ней!
Улыбнись, как недавно,
Когда ты хотела что-то сказать
И вдруг покраснела, смущенная,
Спряталась мне на плечо,
Отдаваясь минуте банально-прекрасной.
А я целовал твои волосы
И смеялся. Смеялась и ты, повторяя:
«Гадкий, гадкий!»
Улыбнись и не плачь!
Мы расстанемся счастливо,
У подъезда холодного дома,
Морозною ночью.
Из моих объятий ты выскользнешь,
И вернешься опять, и опять убежишь,
И потом, наконец,
Пойдешь, осторожно ступая,
По темным ступеням.
Мать тебя дожидается,
Сидит, полусонная, в кресле.
Номер «Нивы» заснул на столе,
А чулок на коленях…
Как она вздрогнет, услышав
Ключ, затрещавший в замке!
Ей захочется броситься
Навстречу тебе, — но она,
Надвинув очки, принахмурится,
Спросит сурово:
«Откуда так поздно?» — А ты,
Что ты ответишь тогда, дорогая?
3
Холод ранней весны;
Темная даль с огоньками;
Сзади — свет, голоса; впереди —
Путь, во мрак убегающий.
Тихо мы идем по платформе.
Холод вокруг и холод в душе.
«Милый, ты меня поцелуешь?»
И близко
Видятся глазки за тенью слезинок.
Воздух разрезан свистком.
Последний топот и шум…
«Прощай же!» — и плачет, и плачет,
Как в последней сцене романа.
Поезд рванулся. Идет. Все мелькает.
Свет в темноту убегает.
Один.
Мысли проносятся быстро, как тени;
Грезы, спускаясь, проходят ступени;
Падают звезды; весна
Холодом дышит…
Навеки…
Начто над рощей сей тенистой
Ты завываешь, бурный ветр,
И над зелеными лугами
Теснитесь, грозны тучи, вы?
Кого во мраках, вихри люты,
Вы устрашить хотите здесь?
Чью грудь, громовые удары,
Стремитесь здесь вы разразить?
Ах, на кого ты воружаешь
Природу, гневно божество?—
Не соловей ли кроткий, нежный
Причина гнева твоего?
Не пеночка ль невинной песнью
Тебя умела раздражить?
Или невинная овечка
Могла нарушить твой закон,
И воружить тебя перуном
На сердце робкое свое,
На грудь, покрытую волною,
Подобну снегу белизной,
А мягкостью подобну пуху?
Или смиренный селянин,
В избыток чуждый работая
И оживляя грудь свою
Нехитростною сельской песнью,
Мог возбудить твой, страшный гнев?
Открой мне, царь миров несчетных:
Ужли для них навел ты тьму
И повелел ударить громам,
И воздух раздирать перунам,
И вихрям дубы вырывать?
Для них ли здесь природа стонет?
А там, за полем вдалеке,
А там, за белыми стенами,
Изнеженная роскошь дремлет:
Не громы слух ее мятут,
Пред нею мусикийски хоры,
Согласьем сердце щекотя,
Поют порокам песни хвальны
И сладострастье в душу льют.
А там гордец, надувшись грудью,
Тебе мечтает равен быть
И по земле едва ступает,
Чтя недостойным ног своих
Ходить по той, кем он питаем
И от кого исшел на свет.
А тамо, львиными когтями
Корыстолюбье воружась,
Рыкая пламенем геенским,
Кричит: все собственность моя!
Моя земля, мои все воды,
Огонь и самый воздух мой!
Кричит!— и с алчностью обемлет
Дальнейшие края земли.
Здесь гром — а там спокойно люди
Порокам воздвигают трон;
Здесь гром — а там они спокойно
Курят пред ними фимиам,—
И солнце ясно светит там,
И не смущается природа,
Нарушен видя свой закон!
На них, на них, о боже вечный,
Горами тучи ты надвинь,
Рассыпь на них свои перуны
И под ногами дерзких сих
Разверзи пропасти земные
И дно им ада покажи,—
Чтоб там они узрели муки,
Назначенные злобе их,
Чтобы оттоль сразились стоном
Предместников своих во зле,
И чтобы, кровью заливаясь,
Им сердце в трепете рекло,
Что жив злодеев страшный мститель.
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,
— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в полную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала, —
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие, —
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», —
а я одно видел:
вы — Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкажу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Ей выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Бессмысленно, вослед за праздною толпой,
Я долго, долго шел избитою дорогой…
Благоразумием я называл покой,
Не возмущаемый сердечною тревогой; Я ни к кому враждой не пламенел; привет
Готов был у меня всем встречным без изъятья;
Но научить меня не мог бездушный свет
Любить и понимать святое слово: братья! И совестно сказать, что жил я, — мне жилось.
Ни страсти, ни надежд, ни горя я не ведал;
И мыслей собственных я сдерживал вопрос,
И на призыв других ни в чем ответа не дал.День за день так текли бесплодные года…
Раз я сидел один. Ни раута, ни бала
В тот вечер не было; и, помню я, тогда
Мне на душу тоска несносная напала… Меня уже давно без зова навещать
Она повадилась, как верная подруга.
В тот раз решился я убежища искать
За чайным столиком приятельского круга.Две дамы были там. Наш вялый разговор
Был скучен. Занялись Бетховеном от скуки.
Сыграть им вздумалось известный септуор —
И дружно раздались пленительные звуки.Мне эта музыка была знакома; но
В тот вечер мне она особенно звучала…
Смотрю — в гостиную открыта дверь; темно
В ней было. Я туда ушел и сел. СначалаВсё слушал, слушал я; потом вторая часть —
Andante* началось… Глубокое мечтанье
Вдруг овладело мной. Чарующую власть
Имело чудное аккордов сочетанье!.. Всё время прошлое мне вспомнилось; стоял
Тот призрак предо мной, как смерть безмолвен,
бледен,
И ясно в первый раз тогда я понимал,
Как сердцем сух и черств, как жизнию я беден… И грустно стало мне! Жалел я о себе,
Об участи души, надеждами богатой,
Средь светской суеты и в мелочной борьбе
Понесшей на пути утрату за утратой.Я не с улыбкою скептической читал
Невозвратимых дней мной вызванную повесть, -
Я чувству скорбному простор и волю дал;
Заговорила вслух встревоженная совесть.Я честно, искренно покаялся во всем;
Я больше пред собой не лгал, не лицемерил;
Не мог и не хотел забыть я о былом,
Но в обновление свое я твердо верил… И стала музыка отрадней мне звучать…
Как будто тяжкий сон прошел, — я пробудился,
И веселей смотреть, и легче мне дышать,
И сердцем наконец до слез я умилился…
________________
* Медленно, плавно (ит.).
Спи, любезное дитя,
В недрах мира и покою;
Спи, мой друг, поколь стрелою
Время быстрое, летя
В бездну вечности ужасной,
Не промчит зари твоей
Тихих и прекрасных дней;
Спи, доколе взор твой ясный
Не встречал тоски и бед,
И доколь путей к веселью
Ты не ставишь трудной целью:
Сердце с жадностью не ждет
Славы, почестей, побед.
Спи, доколе весь твой свет
Ограничен колыбелью.
Спи, дитя,— твой сладкий сон
Вспоминает человека,
Как сыпал спокойно он
В недрах золотого века.
Как твои приятны дни!
Как завидны мне они!
Там мечи раздоров блещут,
Растравляя бунтов яд;
Там пожары, язвы, глад
Смерть в поля и грады мещут;
А тебе, меж грозных туч,
Светит тихий солнца луч.
Все вокруг тебя спокойно,
Все приятно, тихо, стройно.
Ты откроешь кроткий взор —
И пробудятся утехи,
Игры, радости и смехи.
Ты заснул — и весь твой двор
Прикорнул вкруг колыбели:
У голов сны милы сели,
Задремал желаний рой,
Резвым утомясь порханьем,
Сам зефир заснул с тобой;
И едва своим дыханьем
Он колеблет полог твой.
Все с тобою утихает,
Все как будто в пеленах;
Лишь улыбка на устах
У тебя не засыпает
И вещает ясно мне,
Что ты счастлив и во сне.
Спи, дитя, друг милый мой!
Спи, доколь твой век так нежен,
Придет время, что сон твой,
Так не будет безмятежен.
Золотой твой век пройдет:
Век тебя железный ждет;
Ждут тебя сердца жестоки,
Ложна дружба, ложна честь;
Ждут развраты и пороки,
Чтоб тебе погибель сплесть.
Век наступит тот унылый;
Ты в пространный свет войдешь —
Тьмы в нем горестей найдешь;
И тогда уж, друг мой милый,
Так спокойно не заснешь.
Сегодня целый день бродил я по лугам,
С двустволкою в руках… Знакомые картины
Мелькали предо мной… Пестрели здесь и там
Усадьбы серые: дымилися овины
На гумнах у крестьян; по берегу реки
Ютилось на горе село с убогим храмом;
Паслись по озимям стада-особняки;
Обманывая глаз, на горизонте самом
Зубчатою стеной вставал сосновый бор,
И летом, и зимой хранящий свой убор…
На всем заметен был истомы грустной след…
Угрюм, печален вид природы сиротливой
Осеннею порой, — а всё ж иной поэт
Найдет ее подчас и пестрой, и красивой!..
Его пленит собой узорная гряда
Курчавых облаков на бледном небосводе,
Излучина реки; быть может, иногда
И самая печаль, разлитая в природе…
Она его душе мечтательной сродни:
В ней — отголосок дум, желаний и волнений,
Она исполнена тревоги, как они,
Она таинственна, как своенравный гений
Певца-художника… Невидимая нить
Привязывает к ней природы властелина,
И — с ней наедине — способен он забыть
Минуты горькие, часы тупого сплина,
Обиду кровную, лишений тяжкий гнет,
Измену женщины, грядущих дней тревогу, —
Его упавший дух невольно оживет,
Больная мысль найдет желанную дорогу…
Куда ни кинет он пытливо грустный взгляд —
Мелькают образы, плывут живые тени;
Повеет ветерком — неслышно налетят
Все спутники его минутных вдохновений;
Тут рифмы звонкие ласкают чуткий слух,
Здесь строфы мерные сплетают ряд созвучий,
А там — растет мотив… И вмиг воспрянет дух,
И сердце застучит, и стих готов летучий…
… Так вот и я с утра до вечера бродил
По берегам реки, среди родной природы…
Забывши о ружье, нередко я следил
За стаей вольных птиц, прорезывавших своды
Тяжелой мантией нависших облаков,
Терявшихся вдали, в таинственном просторе;
И крикнуть был порой, смотря им вслед, готов:
«Снесите мой привет за радужное море!..»
……………………
Лишь поздним вечером вернулся я домой,
С пустою сумкою, измученный, усталый…
Казался город мне огромною тюрьмой,
И грудь была полна тоскою небывалой;
Душа опять рвалась от каменных громад
На волю, на простор… А сердце в песню муки,
В больную песнь любви, слагало наугад
Природой серою подсказанные звуки…
Средь тихой ночи, в сладком сне
Явилась милая ко мне;
В глухую ночь, в свой скромный дом
Ее привлек я волшебством.
Он здесь, мой образ неземной,
С улыбкой кроткой предо мной,
Забилось сердце у меня,
И говорю ей страстно я:
«Всю жизнь, всю молодость свою
Тебе охотно отдаю,
Но этой ночью до зари
Любви блаженство мне дари».
Она с загадочной тоской,
С любовью, с нежностью такой,
Сказала: «О, отдай ты мне
Блаженство в горней стороне!»
«Всю жизнь, кровь юную свою
Тебе охотно отдаю;
Но, милый ангел, не отдам,
Я своего блаженства там».
Красы чарующей полна,
Еще нежней глядит она
И шепчет: «О, отдай ты мне
Блаженство в горней стороне!»
Я воспален; в душе моей
Пылают тысячи огней;
И сердце жгут ея слова…
Мне тяжко, я дышу едва.
В сияньи славы золотом,
Летают ангелы кругом;
Но из земли кобольдов рой
Явился бешеной толпой.
Кобольды, мрачные, как ночь,
Их отогнали скоро прочь,
Но и кобольдов черный рой
Исчез, сокрытый серой мглой.
Я весь от страсти замирал,
В обятьях милую сжимал;
Она, как лань прильнув ко мне,
Рыдала горько в тишине.
Причину знаю этих слез,
Ищу устами губок-роз…
«Потоки слез останови,
Отдайся, друг, моей любви!»
«Отдайся вся моей любви…»
Но лед я чувствую в крови,
Пол под ногами задрожал,
И разверзается провал.
Из недр земли, как мрак черны,
Выходят слуги сатаны.
Бледнеет милая моя…
Из рук ее теряю я.
Пленен я черною толпой;
Все скачет в пляске круговой,
Со всех сторон меня теснит
И резким хохотом звучит.
Теснее, все тесней их круг;
И страшный хор поет вокруг:
«Раз отдал душу ты бесам —
Принадлежишь навеки нам!»
Кто ты, Ангел светлоокой,
С лучезарною звездой?
Из какой страны далекой
Прилетел на север мой?
— „Прилетел я из прекрасной
Полуденной стороны,
Где без зноя небо ясно,
Где предел младой весны!“
Сладко мне твое явленье!
Гость воздушный, в добрый час!
Полюбуйся на творенье
И на севере у нас;
Но пленительному югу
Для чего ж ты изменил?..
— „Небом данную подругу
Я на север проводил!
Где над Неккаром дубровы
Сеннолиственны шумят,
Где на холме пурпуровый
Созревает виноград.
Там, сердца обворожая
Тихой прелестью своей,
Непорочно молодая
Расцветала дочь царей!
Спутник ей от колыбели
Тайно зрел я, как в тиши
Родилися и созрели
Красоты ее души.
Провидение судило
Вам питомицу мою!
Дар примите! Все, что мило,
С нею вам передаю!“
Светлый Ангел с лучезарной
Путеводною звездой!
Милый дар твой благодарно
Принимает север мой!
Здесь, под сению державы
Благотворныя, живет
Верный ей, достойный славы
И прославленный народ.
И любима им младая
Будет спутница твоя!
Здесь готова ей родная
С нежной матерью семья!
И с доверчивым участьем.
С сердцем, где добро живет,
Здесь ее делиться счастьем
Дружба радостная ждет!
И младой душе супруга
Жизнь другую даст она,
И, союза их подруга,
Будет радость им верна!..
Ты же, Ангел, проводивший
К нам ее в полночный край,
Ты, досель ее хранивший,
И отныне сохраняй!
— „Навсегда с ее душою
Будет верный Ангел жить
И хранительной звездою
Неизменно ей светить!
И уже в стране лазурной,
За границею земной,
Духи жизни с тайной урной
Собрались перед судьбой!
Умоляют, уповают,
С умиленной верой ждут,
И цветами обвивают
Полный жребиев сосуд“.
Дай обетам исполненье!
О, судьба, не измени!
Провиденье, Провиденье!
Защити и сохрани!
К себе влюбяся ждет Аргелии пастух,
Котораго она поколебала дух.
Так паство ждет весны, земледельцы жнива,
Снять то, что сев сулит и обещает нива.
Пастух разгорячен пастушкою горит,
И ждав ее в шалаш он ето говорит:
Восточная зезда, вид лутчий темной ночи,
Взойди, взоиди скоряй и освети мне очи!
Тобою данная палит мою кровь речь;
Прийди прийди скоряй, не дай мне сердца сжечь!
Я мышлю о тебе, я весь горю тобою,
И не владею я уж более собою;
Так ты мне слово давь, меня не обмани,
И слова даннаго ты мне не отмени!
Ты сердцу моему утехи предвещала;
К Павзанию прийти ты в рощу обещала,
И поручить ему прелестныя красы:
Я жду минуты той как ждут луга росы,
Как ждут на секокос себе с косою ведра,
Или ужину с нив и умолота щедра.
Воображаю я красу твою себе,
И прилепляюся я мысленно к тебе:
В изнеможении я страсти не креплюся;
Что ж будет, как к тебе я действом прилеплюся!
Восхитишь ты мою воспламененну кровь,
Взойдет на вышшую степень моя любовь,
Как солнце до сего дошед жарчайта знака,
Который на лугах зовем мы знаком рака.
Но естьли не прийдешь ты к етой стороне,
Иль будешь ты пришед сопротивляться мне;
Так будешь моему всево ты сердцу зляе,
Колико ты. Всево на свете мне миляе.
Подобно из земных исходит тако недр,
Ко Флоре на луга противный бурный ветрь:
А я красавицы приход моей считаю,
Часами, в кои я как снег весной растаю.
Но се идет она ево увеселить:
Идеть она к нему, кровь больше воспалить.
И усугубити ему в любови щастье,
Разсыпать непогодь и разогнать ненастье,
Сама любовию нежнейшею горя:
По буре всходит так на небеса заря,
И дня приятнаго пгеддверие являет,
А ожиданьемь дня уже увеселяет.
Отпрыгивает так быть веткою сучок,
Так кажеть листики цветка очамь пучок,
В густейши он идеть с любовницею тени,
Аргелию к себе сажаеть на колени.
Павзаний стыдно мне, что я пришла к тебе:
Не представляла я сей робости себе,
В которую меня отважности ввергают:
К закланью агницы не сами прибегают,
Не преклоняются к сорванию цветы.
О коль я дерзостна, коль дерзостен и ты!
Ни рдись не трепещи, что я тебя милую,
И чувствуй лишь любовь! И так тебя целую.
Но ты целуешься и жмуряся глядишь.
Я жмурюсь от тово, что ты меня стыдишь.
Спокой любезная свои дрожащи члены;
Едины только зрять сие древа зелены.
Я в дерзости моей стыжуся и тебя,
И лип и сей травы, и ах, сама себя.
Но стыд Аргелию хотя и поражаетъ;
Однако жар ея и больше умножает.
Дух весь в Аргелии любовью воспылал,
И исполняется, чево пастухь желал.
И
Младой францисканец безмолвно сидит,
Обятый бесовским волненьем.
Он книгу читает, он в книге чертит,
И ум его полон сомненьем.
И кажется тесная келья ему
Унылей, угрюмее гроба,
И скучно, и страшно ему одному,
В груди подымается злоба.
Он мало прожил, мало знает он свет,
Но чудные знает преданья
О страшных влияньях могучих планет,
О тайнах всего мирозданья.
Но все опостылело в жизни ему
Без горя и радостей света.
Так в небе, внезапно прорезавши тьму,
Мелькает златая комета
И, после себя не оставив следа,
В пространстве небес исчезает,
Так полная сил молодая душа
Бесплодно в стенах изнывает.
Младой францисканец безмолвно сидит,
Главу уронивши на руки,
Он книгу отбросил и в ней не чертит,
Исполнен отчаянной муки.
«Нет, полно, — вскричал он, — начну жить и я,
Без радостей жизнь да не вянет.
Пускай замолчит моей грусти змея
И сердце мне грызть перестанет.
Бегу из монашеских душных я стен,
Как вор, проберуся на волю,
И больше, о нет, не сменяю на плен
Свободную, новую долю».
ИИ
Суров инквизитор великий сидит,
Теснятся кругом кардиналы,
И юный преступник пред ними стоит,
Свершивший проступок немалый.
Он бегство затеял из монастыря
И пойман был с явной уликой,
Но с сердцем свободным, отвагой горя,
Стоит он бесстрашный, великий.
Вот он пред собраньем ведет свою речь,
И судьи, смутяся, робеют,
И стража хватается гневно за меч,
И сам инквизитор бледнеет.
«Судить меня смеют, и кто же — рабы!
Прислужники римского папы
Надменно и дерзко решают судьбы
Того, кто попался им в лапы.
Ну что ж! Осудите меня на костер,
Хвалитеся мощью своею!
Но знайте, что мой не померкнется взор,
Что я не склоню свою шею!
И смерть моя новых бойцов привлечет,
Сообщников дерзких, могучих;
Настанет и вашим несчастьям черед!
Над вами сбираются тучи!
Я слышал: в далеких германских лесах,
Где все еще глухо и дико,
Поднялся один благородный монах,
Правдивою злобой великий.
Любовию к жизни в нем сердце горит!
Он юности ведает цену!
Блаженство небес он людям не сулит
Земному блаженству в замену!
А вы! Ваше время давно отошло!
Любви не вернете народа.
Да здравствует свет, разгоняющий зло!
Да здравствует наша свобода!
Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду,
Над жизнью моею вы вольны,
Но речи от сердца сдержать не могу,
Пускай ею вы недовольны».
до мая 1903 года
Древняя баллада
Во тьме ночной ярилась буря;
Сверкал на небе грозный луч;
Гремели громы в черных тучах,
И сильный дождь в лесу шумел.
Нигде не видно было жизни;
Сокрылось всё под верный кров.
Раиса, бедная Раиса,
Скиталась в темноте одна.
Нося отчаяние в сердце,
Она не чувствует грозы,
И бури страшный вой не может
Ее стенаний заглушить.
Она бледна, как лист увядший,
Как мертвый цвет, уста ее;
Глаза покрыты томным мраком,
Но сильно бьется сердце в ней.
С ее открытой белой груди,
Язвимой ветвями дерев,
Текут ручьи кипящей крови
На зелень влажныя земли.
Над морем гордо возвышался
Хребет гранитныя горы;
Между стремнин, по камням острым
Раиса всходит на него.
(Тут бездна яростно кипела
При блеске огненных лучей;
Громады волн неслися с ревом,
Грозя всю землю потопить.)
Она взирает, умолкает;
Но скоро жалкий стон ея
Смешался вновь с шумящей бурей:
«Увы! увы! погибла я!
Кронид, Кронид, жестокий, милый!
Куда ушел ты от меня?
Почто Раису оставляешь
Одну среди ужасной тьмы?
Кронид! поди ко мне! Забуду,
Забуду всё, прощу тебя!
Но ты нейдешь к Раисе бедной!..
Почто тебя узнала я?
Отец и мать меня любили,
И я любила нежно их;
В невинных радостях, в забавах
Часы и дни мои текли.
Когда ж явился ты, как ангел,
И с нежным вздохом мне сказал:
«Люблю, люблю тебя, Раиса!» —
Забыла я отца и мать.
В восторге, с трепетом сердечным
И с пламенной слезой любви
В твои объятия упала
И сердце отдала тебе.
Душа моя в твою вселилась,
В тебе жила, дышала я;
В твоих глазах свет солнца зрела;
Ты был мне образ божества.
Почто я жизни не лишилась
В объятиях твоей любви?
Не зрела б я твоей измены,
И счастлив был бы мой конец.
Но рок судил, чтоб ты другую
Раисе верной предпочел;
Чтоб ты меня навек оставил,
Когда сном крепким я спала,
Когда мечтала о Крониде
И мнила обнимать его!
Увы! я воздух обнимала…
Уже далеко был Кронид!
Мечта исчезла, я проснулась;
Звала тебя, но ты молчал;
Искала взором, но не зрела
Тебя нигде перед собой.
На холм высокий я спешила…
Несчастная!.. Кронид вдали
Бежал от глаз моих с Людмилой!
Без чувств тогда упала я.
С сея ужасныя минуты
Крушусь, тоскую день и ночь;
Ищу везде, зову Кронида, —
Но ты не хочешь мне внимать.
Теперь злосчастная Раиса
Звала тебя в последний раз…
Душа моя покоя жаждет…
Прости!.. Будь счастлив без меня!»
Сказав сии слова, Раиса
Низверглась в море. Грянул гром:
Сим небо возвестило гибель
Тому, кто погубил ее.
Отрасль Петра Первого, его же сердцами
Великим и отцом звал больше, чем устами,
Народ твой! Отрасль, рукой взращенна самого
Всевышшего полкруга в надежду земного!
Если, видя общу я, при твоем восходе
На престол родителев, не только в народе
Твоем радость, но почти во всех краях мира,
В песнях твоих не брячит одна моя лира, —
Не возмни, что с лености мысль моя не склонна
Тебе петь, была бы та леность беззаконна! Трижды я лиру снастил и дрожащи персты
Трижды на струны навел, и уста отверзты
Готовили тебе песнь; трижды, разделяя
Быстро воздух, прилетел из вышнего края
Небес белокурый бог, обличил отвагу
Мою с гневом; изодрав струны, лиру нагу
Вырвал из рук, изломал и стиснул мне губы.
Видел я в светлом его лбу морщины грубы,
Молний ярости в очах, и на лице — пламень;
Безгласен, недвижен я стал с страху, как камень.
Грозным тогда голосом «Кое тя обняло
Безумие? — сказал мне. — Тебе ли пристало
Богов вышних прославлять в смертном теле племя?
Не твоих сил на плеча кладешь себе бремя,
Ты поскользнешься под ним, причину дашь смеху
Тем, что с чуждого стыда чувствуют утеху.Елисавету сердца на престол возводят,
И пусть, оставя Олимп, ей уж служить сходят
Веселие, и Любовь, и три Благодати;
Видя ее, с зависти плачет любве мати;
Бежат неправость ея и злые обиды,
И гордость, и лакомство, и все злочинств виды.
Добродетели делят с нею царства бремя,
Возвращая сладкое вам Петрово время;
И как Перун имя той с Север исхождая
Светло и страшно земли до другого края;
Столь славну песням своим имеяй причину,
Не подлого должен быть в Еликоне чину;
Тебе в низу той горы еще ползать кстати.сли же знак хвального благодарства дати
Твоего какой-либо августе желаешь,
Поднеси ей книжицу, в которой пятнаешь
Злые веселым лицом обычьи и нравы.
Августе смелость твоя придаст много славы,
Явно бо, что книжку раб дая ей такую,
Другом добродетели весь свет признал тую».
Сказав то, поднялся он в парнасски палаты,
Быстра воза колеса восшумели златы.Тяжек мне был тот заказ из уст властелина
Девяти сестр и тяжка заказу причина,
Котора невежество мое обличала, —
Да покорность мне всего более пристала.Убо, самодержице, прими, что дать знаю:
Вот книжка, обычай чем и злой нрав пятнаю.
Многих лет в ней приношу бдения и поты;
Не пощадил, боязлив, я своей работы;
Лист написав, два иль три изодрал, исхерил,
Да и так достойну глаз твоих быть не верил.
Аполлу послушен я, ты из край до края
Тихим сердцем ту прочтешь, зрак не пременяя.