Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой — ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Это ты, загул лихой,
Ты — слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки —
Ты, мотив венгерки!
Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки…
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею — звон и гам
Буйный и мятежный.
Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело…
А потом и умереть —
Плевое уж дело.
Как и вправду не любить?
Это не годится!
Но, что сил хватает жить,
Надо подивиться!
Соберись и умирать,
Не придет проститься!
Станут люди толковать:
Это не годится!
Отчего б не годилось,
Говоря примерно?
Значит, просто все хоть брось…
Оченно уж скверно!
Доля ж, доля ты моя,
Ты лихая доля!
Уж тебя сломил бы я,
Кабы только воля!
Уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лютая та змея,
Доля, — жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
Как болит, то ли болит,
Болит сердце — ноет…
Вот что квинта говорит,
Что басок так воет.
Шумно скачут сверху вниз
Звуки врассыпную,
Зазвенели, заплелись
В пляску круговую.
Словно табор целый здесь,
С визгом, свистом, криком
Заходил с восторгом весь
В упоеньи диком.
Звуки шепотом журчат
Сладострастной речи…
Обнаженные дрожат
Груди, руки, плечи.
Звуки все напоены
Негою лобзаний.
Звуки воплями полны
Страстных содроганий…
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
Что за дело? ты моя!
Разве любит он, как я?
Нет — уж это дудки!
Доля злая ты моя,
Глупы эти шутки!
Нам с тобой, моя душа,
Жизнью жить одною,
Жизнь вдвоем так хороша,
Порознь — горе злое!
Эх ты, жизнь, моя жизнь…
К сердцу сердцем прижмись!
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит…
Что же ноешь ты, мое
Ретиво сердечко?
Я увидел у нее
На руке колечко!..
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата!
Эх-ма, ты завей
Веревочкой горе…
Загуляй да запей,
Топи тоску в море!
Вновь унылый перебор,
Звуки плачут снова…
Для чего немой укор?
Вымолви хоть слово!
Я у ног твоих — смотри —
С смертною тоскою,
Говори же, говори,
Сжалься надо мною!
Неужель я виноват
Тем, что из-за взгляда
Твоего я был бы рад
Вынесть муки ада?
Что тебя сгубил бы я,
И себя с тобою…
Лишь бы ты была моя,
Навсегда со мною.
Лишь не знать бы только нам
Никогда, ни здесь, ни там
Расставанья муки…
Слышишь… вновь бесовский гам,
Вновь стремятся звуки…
В безобразнейший хаос
Вопля и стенанья
Все мучительно слилось.
Это — миг прощанья.
Уходи же, уходи,
Светлое виденье!..
У меня огонь в груди
И в крови волненье.
Милый друг, прости-прощай,
Прощай — будь здорова!
Занывай же, занывай,
Злая квинта, снова!
Как от муки завизжи,
Как дитя от боли,
Всею скорбью дребезжи
Распроклятой доли!
Пусть больнее и больней
Занывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
Друзья, вы говорили о героях,
Глядевших смерти и свинцу в глаза.
Я помню мост,
сраженье над рекою,
Бойцов, склонившихся над раненой сестрою.
Я вам хочу о ней сегодня рассказать.
Как описать ее?
Обычная такая.
Запомнилась лишь глаз голубизна.
Веселая, спокойная, простая,
Как ветер в жаркий день,
являлась к нам она.
Взглянули б на нее, сказали бы: девчонка!
Такой на фронт? Да что вы! Убежит.
И вот она в бою,
и мчатся пули звонко,
И от разрывов воздух дребезжит.
Усталая, в крови, в разорванной шинели,
Она ползет сквозь бой,
сквозь черный вой свинца.
Огонь и смерть проносятся над нею,
Страх за нее врывается в сердца,
В сердца бойцов, привыкших храбро биться.
Она идет сквозь смертную грозу,
И шепчет раненый:
— Сестра моя, сестрица,
Побереги себя. Я доползу. —
Но не боится девушка снарядов;
Уверенной и смелою рукой
Поддержит, вынесет бойца — и рада,
И отдохнет чуть-чуть — и снова в бой.
Откуда в маленькой, скажите, эта сила?
Откуда смелость в ней, ответьте мне, друзья?
Какая мать такую дочь взрастила?
Ее взрастила Родина моя!
Сейчас мы говорили о героях,
Глядевших смерти и свинцу в глаза.
Я помню мост,
сраженье над рекою,
Бойцов, склонившихся над раненой сестрою.
Как я смогу об этом рассказать!
На том мосту ее сразил осколок.
Чуть вздрогнула она, тихонько прилегла.
К ней подошли бойцы, она сказала: — Скоро…
И улыбнулась нам, и умерла.
Взглянули б на нее, сказали бы: девчонка!
Такой на фронт? Да что вы! Убежит.
И вот грохочет бой,
и мчатся пули звонко.
В земле, в родной земле теперь она лежит.
И имени ее узнать мы не успели,
Лишь взгляд запомнили,
светивший нам во мгле.
Усталая, в крови, в разорванной шинели,
Она лежит в украинской земле.
Мне горе давит грудь,
печаль моя несметна,
Но гордость за нее горит в душе моей.
Да, тот народ велик
и та страна бессмертна,
Которая таких рождает дочерей!
Так пусть по свету пролетает песня,
Летит во все моря,
гремит в любом краю,
Песнь о моей сестре,
о девушке безвестной,
Отдавшей жизнь за Родину свою.
К Федору Петровичу Львову, у коего
первая супруга была Надежда
Луч, от света отделенный,
Льющего всем солнцам свет,
Прежде в дух мой впечатленный,
Чем он прахом стал одет,
Беспрестанно ввысь парящий
И с собой меня манящий
К океану своему, —
Хоть претит земли одежда,
Но несешь меня к нему
Ты желаний на крылах,
О бессмертная Надежда,
Обещательница благ!
Глупые мечтают смертны
О каких-то днях златых;
Суеты их неиссчетны,
Ищет целей всяк своих.
Я премены вижу света:
Зрю зимы, весны дни, лета
И осенних дней возврат;
Стареют, юнеют роды,
Зрю всему свой круг, свой ряд;
Но довольным не хощу
Быть теченьем сим природы, —
Всё чего-то вновь ищу.
Век меня Надежда льстила:
Утешала детски дни,
Храбрость мужеству дарила,
Умащала седины
И, пред близкой днесь могилой
Укрепя своею силой,
Сыплет предо мной цветы;
Вечности на праге стоя,
Жизнь люблю и суеты;
Славы мню стяжать венец,
Беспокоюсь средь покоя, —
И еще ль я не глупец?
Так кажусь пусть я безумным,
Пусть Надежда бред глупцов;
Но как морем жизни шумным
Утопаю средь валов,
Чем-то дух мой всё бодрится:
Должно, должно мне родиться
К лучшему чему ни есть.
Ах! коль чувство что внушает,
Ум дает и сердце весть, —
Истины то знак для нас;
Дух никак не облыгает.
Глас Надежды — божий глас.
Глас Надежды — сердца сладость,
Восхищение ума,
О добре грядущем радость.
Хоть невидима сама,
Но везде со мною ходит,
Время весело проводит
И в забавах и в бедах.
На нее зря, улыбаться
Буду в смертных я часах, —
И как хлад польет в крови,
Буду риз ее держаться
До объятия любви.
Так надежды пресекает
Лишь одна любовь полет,
Как во солнце утопает
Лучезарном искры свет.
С богом как соединимся,
В свете вечном погрузимся
Пламенем любви своей,
Смертная спадет одежда,
Мы в блистании лучей
Жизнью будем жить духов. —
Верь, жива твоя Надежда,
Ты ее увидишь, Львов.
Не титла гордые венчают
Тебя, любезный патриот;
Лице твое светло добротой,
Твой дух ― прозрачный водопад;
В тебе прохладу обретает
Гонимый лютою судьбой.
За златорамое зерцало
Садишься счастливых творить,
И, где невинность угнетенна,
Тут быстрый взор твой неусыпен, ―
Лишь камень дел не чтит твоих!
Всех чувствия к тебе стремятся;
Ты твердый правоте оплот.
Блажен, не льстясь что звуком злата,
Расчета в лицах не храня,
Глаголу совести лишь внемлешь
И не робеешь злых угроз!
Подобен ты отважну парду:
Колючим терном он идет,
Не чувствуя малейшей боли.
Ярится ли перун над ним
Иль тихий солнца луч сверкает ―
Унынье не мятет его;
Хребтом он сильным отражает
Гонителей своих удар.
Где твердость, коль не в сердце правом,
Свое жилище сорудила?
Заплатит некогда тьмой зол,
Неверно кто весы склоняет;
В его жемчужной чаше яд,
Хоть сот он вкусом ароматный, ―
То слезы, кровь вдовиц, сирот;
Не долго сот сей услаждает;
В нем жизнь и смерть! в нем честь и срам!
Когда он праг преступит жизни,
Проклятие пойдет за ним;
Тебе ж последует до гроба
Благословенье, патриот.
Но есть стремнины, коих трудно,
Чтя добродетель, избежать;
Быть может, ты на них преткнешься;
Дерзай ― до ската лет твоих!
Не долгой путь нам здесь назначен,
Его украсить должно нам.
Коль поздней старости достигнешь,
Не совращаясь с добрых дел,
Седина каждая заступит
Тебя пред времени судом.
Слезами сердца провожденный,
Хоть погрузишься в смертный сон,
Но из-под хладной дски возникнут
Лучи твои в сей тусклый мир;
Здесь память дел твоих раздастся,
А там… там правда! вечность! бог!
Ах, ты, страсть роковая, безплодная,
Отвяжись, не тумань головы!
Осмеет нас красавица модная.
Вкруг нея увиваются львы:
Поступь гордая, голос уверенный,
Что ни скажут — их речь хороша,
А вот я-то войду, как потерянный —
И ударится в пятки душа!
На ногах словно гири железныя,
Как свинцом налита голова,
Странно руки торчат бесполезныя,
На губах замирают слова.
Улыбнусь — непроворная, жосткая,
Не в улыбку улыбка моя,
Пошутить захочу — шутка плоская:
Покраснею мучительно я!
Помещусь, молчаливо досадуя,
В дальний угол... уныло смотрю,
И сижу неподвижен, как статуя,
И судьбу потихоньку корю:
«Для чего-де меня, горемычнаго,
Дураком ты на свет создала?
Ни умишка, ни виду приличнаго,
Ни довольства собой не дала?..»
Ах! судьба ль меня полно обидела?
Отчего ж, как домой ворочусь
(Удивилась бы, если б увидела)
И умен, и пригож становлюсь?
Все припомню, что было ей сказано,
Вижу: сам бы сказал не глупей...
Нет! мне в божьих дарах не отказано,
И лицом я не хуже людей!
Малодушье пустое и детское!
Не хочу тебя знать с этих пор!
Я пойду в ее общество светское,
Я там буду умен и остер!
Пусть поймет, что свободно и молодо
В этом сердце волнуется кровь,
Что поде маской наружного холода
Безконечная скрыта любовь...
Полно роль-то играть сумасшедшаго,
В сердце искру надежды беречь!
Не стряхнуть рокового прошедшаго
Мне с моих невыносливых плеч!
Придавила меня бедность грозная,
Запугал меня с детства отец,
Бесталанная долюшка слезная
Извела, доконала вконец!
Знаю я: сожаленье постыдное,
Что как червь копошится в груди,
Да сознанье безсилья обидное
Мне осталось одно впереди.
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
В низ потока быстра, сквозь дубраву дальну,
В рощах повторите.
Ах! почто любезна друга, рок постылый!
Ты меня лишаешь?
С кем делилось сердце, хладной с тем могилой
Вечно разделяешь.
Все, в чем смертный, сладку полюбя отраву,
Верх утех поставил,
Все: богатство, роскошь, знатность, громку славу —
Я тебе оставил.
Не гонясь за теньми скользкою дорогой,
В лестной счастья службе,
Уголок берег я в хижине убогой
Лишь любви и дружбе.
Ты просторным сделал уголок сей тесный:
И любви подруга
Сослана тобою в край нам безызвестный
Из семейна круга.
К чьей груди осталось приложить мне ныне
Грудь осиротелу?
Ах! средь людства буду, как в глухой пустыне,
Жизнь влачить я целу.
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
«Нет уж друга мила!» — сквозь дубраву дальну
В рощах повторите.
Ах! почто ж ты, друг мой, в жертву жизни краткой
Роком осужденный,
Пал, как лавр ветвистый, средь долины гладкой,
Громом пораженный!
Ежедневно новы с верными друзьями
Ты делил утехи;
Вслед тебе гонялись резвыми толпами
Радость, игры, смехи.
Вслед тебя отныне лишь любовь уныла
Гроб твой посещает.
Там, твой прах пожравша, хладная могила
Слезы пожирает.
Где ж ты, друг мой милый? хоть в мечте мгновенной
К другу возвратися;
С сердцем, что с тобою было сединенно,
Ты еще простися.
Но мой вопль напрасно, повторен сторицей,
К другу в гроб стремится:
Все в природе немо: травка над гробницей
Не пошевелится.
Томны отголоски! вы хоть отвечайте
На мой вопль унылый.
Сквозь дубраву дальну в рощах повторяйте:
«Ах! прости, друг милый!»
Спит на груди у ней крошка-ребенок.
Жанна другого несет за спиной;
Старший с ней рядом бежит… Башмачонок
Худ и не греет ножонки босой…
Взяли отца их: дозор окаянный
Выследил, — кончилось дело тюрьмой…
Господи, сжалься над рыжею Жанной…
Пойман ее браконьер удалой!
Жизни заря и для Жанны алела:
Сельский учитель отец ее был;
Жанна читала, работала, пела;
Всякий за нрав ее тихий любил,
Плясывал с ней и под тенью каштанной
Жал у ней белую ручку порой…
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!
Фермер к ней сватался, — дело решили,
Да из пустого оно разошлось:
Рыжиком Жанну в деревне дразнили, —
И испугался он рыжих волос.
Двое других ее звали желанной, —
Но ведь у ней ни гроша за душой…
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!
Он ей сказал: «Не найти мне подружки,
Краше тебя, — полюбил тебя я, —
Будем жить вместе в убогой лачужке,
Есть у меня дорогих три ружья;
По лесу всюду мне путь невозбранный,
Свадьбу скрутит капеллан замковой…»
Господи, сжалься над рыжею Жанной;
Пойман ее браконьер удалой!
Жанна решилася, — Жанна любила,
Жаждала матерью быть и женой.
Три раза Жанна под сердцем носила
Сладкое бремя в пустыне лесной.
Бедные дети!.. Пригожий, румяный,
Каждый взошел, что цветок полевой…
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!
Чудо любовь совершает на свете.
Ею горят все прямые сердца!
Жанна еще улыбается: дети
Черноволосы, все трое — в отца!
Голос жены и подруги избранной
Узнику в душу вливает покой…
Господи, сжалься над рыжею Жанной;
Пойман ее браконьер удалой!
Во дни чудесных дел и слухов
Доисторических времен
Простой бедняк от добрых духов
Был чудной лютней одарен.
Ее пленительные звуки
Дарили радость и покой
И вмиг снимали как рукой
Любви и ненависти муки.
Разнесся слух об этом чуде —
И к бедняку под мирный кров
Большие, маленькие люди
Бегут толпой со всех концов.
«Идем ко мне!» — кричит богатый;
«Идем ко мне!» — зовет бедняк.
«Внеси спокойствие в палаты!»
«Внеси забвенье на чердак!»
Внимая просьбам дедов, внуков,
Добряк на каждый зов идет.
Он знатным милостыню звуков
На лютне щедро раздает.
Где он появится в народе —
Веселье разольется там, —
Веселье бодрость даст рабам,
А бодрость — мысли о свободе.
Красавицу покинул милый —
Зовет красавица его;
Зовет его подагрик хилый
К одру страданья своего.
И возвращают вновь напевы
Веселой лютни бедняка —
Надежду счастия для девы,
Надежду жить для старика.
Идет он, братьев утешая;
Напевы дивные звучат…
И, встречу с ним благословляя,
«Как счастлив он! — все говорят. —
За ним гремят благословенья.
Он вечно слышит стройный хор
Счастливых братьев и сестер, —
Нет в мире выше наслажденья!»
А он?.. Среди ночей бессонных,
Сильней и глубже с каждым днем,
Все муки братьев, им спасенных,
Он в сердце чувствует своем.
Напрасно призраки он гонит:
Он видит слезы, видит кровь…
И слышит он, как в сердце стонет
Неоскудевшая любовь.
За лютню с трепетной заботой
Берется он… молчит она…
Порвались струны… смертной нотой
Звучит последняя струна.
Свершил он подвиг свой тяжелый,
И над могилой, где он спит,
Сияет надпись: «Здесь зарыт
Из смертных самый развеселый».
ВЯЗЬ
Ты по цветам найдешь дорогу к Раю.Вячеслав Иванов.
И ты, кого, по существу, желаю
На жизненных путях встречать везде,
Кому, звездой, любя, пою звезде,
Мне говоришь, что возвращусь я к Раю.
Но я, прошедший весь свой путь по маю,
Я, знающий, как холодно воде,
Когда ей воздух шепчет весть о льде,
Твоих желанных слов не понимаю.
Ты говоришь: «Дорога — по цветам».
Но знаешь ли, как страшно изумленье,
Когда подземный стебель стынет — Там?
В земле промерзлой жутки разветвленья.
И все пчела, и все к цветам склонен,
В звененье крыл ввожу церковный звон.
Я чувствую, как стынет небосклон,
В бесчисленных возвратах повторений
Все тех же сил, концов, начал, борений,
Отверженных и избранных племен.
То вверх, то вниз, но вечно жизнь есть сон.
Сверженье в бой, чтоб знать всю рьяность рвений,
И ведать, после, счастье замирений.
И снова гул несчетных веретен.
А я? Не совершая ли влюбленье
Цветка в цветок, с зари и до зари,
Пчела лишь собирает янтари?
У пчел есть тайны, вне досягновенья.
Мой мед — не мне. Мой воск — на алтари.
Себе хочу лишь одного: Смиренья.
Да будут беспредельны восхваленья
Того, что зажигает в сердце жар,
И крайний в сердце нам несет удар,
Клоня ресницы в сумрак усыпленья.
Красив покой безмерный. Бег мгновенья,
Навек запечатленный властью чар.
Красив усопший Месяц, Светозар.
Красивей всех — рыдающее пенье.
Снегами убеленная любовь,
Забыв огонь лобзаний и обиды,
В мерцаньи свеч внимает панихиды.
Душа, покорно саван приготовь.
Запрись. Замкнись в снежистую завею,
И ты, кого люблю я и жалею.
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал обятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damиana,
ладов знакомых позабытый строй!
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
— Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
— Pиеta, Sиgnorе! — … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.
Достигнул страшный слух ко мне,
Что стал ты лжив и лицемерен;
В твоей отеческой стране,
О льстец! мне сделался неверен.
Ты нежности, которы мне
Являл любви твоей в огне,
Во страсти новой погружаешь;
О мне не мнишь, не говоришь,
Другой любовь свою даришь,
Меня совсем позабываешь.
Те речи, те слова в устах,
Меня которые ласкали;
Те тайны взгляды во очах,
Которые меня искали;
Те вздохи пламенной любви;
Те нежны чувствия в крови;
То сердце, что меня любило;
Душа, которая жила,
Чтоб я душой ее была, —
Ах! все, все, все мне изменило!
Кого ж на свете почитать
За справедливого возможно,
Когда и ты уж уверять
Меня не постыдился ложно?
Ты бог мой был, ты клятву дал,
Ты ныне клятву ту попрал.—
О льстец! в злых хитростях отменной!
Но нет, не клятве сей —
Я верила душе твоей,
Судивши по своей влюбленной.
К несчастию тому, что мне
Ты стал толико вероломен,
Любви неистовой в огне,
Я слышу, до того нескромен,
Что, клятвы, славу, честь
На жертву не страшась принесть,
Все — говорят — сказал подробно,
Как мной любим ты страстно был.—
Любя, любви кто изменил,
В том сердце все на злость способно.
А кто один хоть только раз
Бессовестен быть смел душею,
Тот всякий день, тот всякий час
Быть может вечно вреден ею.
Так ты, так ты таков-то лют! —
Ах нет! — Средь самых тех минут,
Когда тебя я ненавижу,
Когда тобою скорбь терплю,
С тобой я твой порок люблю,
В тебе еще все прелесть вижу.
Мой свет! коль ты ко мне простыл,
Когда тебе угодно стало,
Чтоб сердце, кое ты любил,
Тебя уж больше не прельщало, —
Так в те мне скучные часы,
Как зришь уж не во мне красы,
Не мне приятностьми лаская,
Сидишь с прелестницей своей,
Отраду дай душе моей,
Меня хоть в мыслях вображая.
Представь уста, — отколь любовь
Любовными ты пил устами;
Представь глаза, — миг каждый вновь
Отколь мой жар ты зрел очами;
Вообрази тот вид лица,
Что всех тебе царей венца
И всех приятней был вселенной.—
Ах! вид, тот вид уже не сей:
Лишенная любви твоей,
Я зрю себя всего лишенной.
Жалей о мне, — и за любовь
Оставленной твоей любезной, —
Прошу, не проливай ты кровь,
Одной пожертвуй каплей слезной,
Поплачь и потужи стеня.
Иль хоть обманывай меня,
Скажи, что ты нелицемерен,
Скажи, — и прекрати злой слух.
Дражайший мой любовник, друг!
Коль можно, сделайся мне верен.
«Гордись! — тебе льстецы сказали. —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны́ степей твоих уборы,
И го́ры в небо уперли́сь,
И как моря твои озеры…»
Не верь, не слушай, не гордись!
Пусть рек твоих глубо́ки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей;
Пусть пред твоим державным блеском
Народы робко кло́нят взор
И семь морей немолчным плеском
Тебе поют хвалебный хор;
Пусть далеко́ грозой кровавой
Твои перу́ны пронеслись —
Всей этой силой, этой славой
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим великой,
Царь семихолмного хребта,
Железных сил и воли дикой
Осуществле́нная мечта;
И нестерпим был огнь булата
В руках алтайских дикарей;
И вся зарылась в груды злата
Царица западных морей.
И что же Рим? и где монголы?
И, скрыв в груди предсмертный стон,
Кует бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка.
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчаньи сердца сокровенна,
Глагол творца прияла ты, —
Тебе он дал свое призванье,
Тебе он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительной сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твое все то, чем дух святится,
В чем сердцу слышен глас небес,
В чем жизнь грядущих дней таится,
Начало славы и чудес!..
О, вспомни свой удел высокой!
Былое в сердце воскреси
И в нем сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси!
Внимай ему — и, все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный —
Прозрачный вышнего покров!
— Мир, где ты?
— Я всегда с тобою. Ты меня несешь
Дни бегут за годами, годы за днями, от одной туманной бездны к другой. В этих днях мы живем. Если же взглянуть назад, то из них свиваются темные, и золотые, и бесцветные облака. Горькие, очаровательные дали! Там различаем мы милые лица, несшиеся в жизни к нам близко; помним улыбки, взоры дорогих глаз, вздохи любви, муку ревности; вереницей идут места, ставшие нам родными; страны, дарившие прелесть природы, воздуха, искусств; книги, сиявшие душе; русские весны и дивные меланхолии осени, и наши звезды, и закаты над родными городами, славные запахи, и блеск случайного утра много лет назад, и песнь уличного певца в чужой стране, и скромный полет ласточки.
Все наши чувства и мысли, образы, страдания, радости и заблужденья—следуют за нами! И как будто они прошли, но они не прошли; все их несем мы с собой, и чем далее—больше.
Не прошли и те, кто с жизненного пути унесен в неизвестное. Они не прошли. Их уход ранит сердце. Человеческими, земными слезами мы их оплакиваем. Человеческое сердце пронзается. Но скорбь уходит. Вечность остается. В ней так же, как в былой жизни, отшедшие с нами, и чем далее ведет нас время, тем их образы чище.
Их число все растет. Уходили взрослые и молодые, славные и средние; уходили женские глаза, когда-то томившие; те, кого мы любили и к кому были равнодушны.
Так и он ушел—юноша с ясной улыбкой, наша последняя рана—ныне милая тень. Тот, чей первый крик при появлении на свет мы слышали, предсмертного же стона не слыхали. Кто был при нас младенцем и ребенком, юношей; кто весь, во всех чертах жив пред нами и дорог. В мир, сквозь жизнь несущийся с нами, в мир живых призраков и он вступил. Он—наш спутник. Растут паруса на нашем корабле. Он—один парус. И наш путь вместе, доколе наш корабль не войдет в ту же пристань, и сами для кого-нибудь, нам родного, не обратимся в тень.
Дни бегут за годами, годы за днями, от одной туманной бездны к другой.
Подруга думы праздной,
Чернильница моя;
Мой век разнообразный
Тобой украсил я.
Как часто друг веселья
С тобою забывал
Условный час похмелья
И праздничный бокал;
Под сенью хаты скромной,
В часы печали томной,
Была ты предо мной
С лампадой и мечтой.
В минуты вдохновенья
К тебе я прибегал
И музу призывал
На пир воображенья.
Прозрачный, легкий дым
Носился над тобою,
И с трепетом живым
В нем быстрой чередою
Сокровища мои
На дне твоем таятся.
Тебя я посвятил
Занятиям досуга
И с ленью примирил:
Она твоя подруга.
С тобой успех узнал
Отшельник неизвестный…
Заветный твой кристалл
Хранит огонь небесный;
И под вечер, когда
Перо по книжке бродит,
Без вялого труда
Оно в тебе находит
Концы моих стихов
И верность выраженья;
То звуков или слов
Нежданное стеченье,
То едкой шутки соль,
То правды слог суровый,
То странность рифмы новой,
Неслыханной дотоль.
С глупцов сорвав одежду,
Я весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном твоих чернил…
Но их не разводил
Ни тайной злости пеной,
Ни ядом клеветы.
И сердца простоты
Ни лестью, ни изменой
Не замарала ты.
Но здесь, на лоне лени,
Я слышу нежны пени
Заботливых друзей…
Ужели их забуду,
Друзей души моей,
И им неверен буду?
Оставь, оставь порой
Привычные затеи,
И дактил, и хореи
Для прозы почтовой.
Минуты хладной скуки,
Сердечной пустоты,
Уныние разлуки,
Всегдашние мечты,
Мои надежды, чувства
Без лести, без искусства
Бумаге передай…
Болтливостью небрежной,
И ветреной, и нежной
Их сердце утешай…
Беспечный сын природы,
Пока златые годы
В забвеньи трачу я,
Со мною неразлучно
Живи благополучно,
Наперсница моя.
Когда же берег ада
Навек меня возьмет,
Когда навек уснет
Перо, моя отрада,
И ты, в углу пустом
Осиротев, остынешь
И навсегда покинешь
Поэта тихий дом…
Чадаев, друг мой милый,
Тебя возьмет, унылый;
Последний будь привет
Любимцу прежних лет.
Иссохшая, пустая,
Меж двух его картин
Останься век немая,
Укрась его камин.
Взыскательного света
Очей не привлекай,
Но верного поэта
Друзьям напоминай.
Графиня, не забудьте слова,
Оставьте маску мертвеца!
Какая страшная обнова
Для столь прелестного лица!
Как наряжаться в ваши лета,
С такою милой красотой —
По образцу другого света,
По страшной моде гробовой?
Вчерашняя, скажу вам, шутка
Была разительный урок,
Урок для сердца и рассудка!..
И этот тихий уголок,
Где предо мной, в одно мгновенье,
На место прелести младой,
Явилось грозное виденье,
Унылый призрак гробовой —
Его я не забуду вечно.
Нет! так шутить бесчеловечно!
И это будь в последний раз!
Когда, оставив в свете нас,
Вы в темноту ночную скрылись,
С веселым прелести лицом —
И вдруг на нас оборотились
Из тьмы ужасным мертвецом,
Невольно сердце взволновалось,
И в быстрой перемене сей
Ему житейское сказалось
Всей ненадежностью своей:
„Как все желанное неверно!
Как упованье лицемерно,
Как счастья переменчив вид!
Душа ли вслед за ним порвется,
Оно лицом к ней обернется, —
И перед ней мертвец стоит“.
Графиня! ваше превращенье
Меня в сей бросило испуг;
Но, вдруг сразив воображенье,
Оно ж и ободрило вдруг:
И я забыл свою ошибку,
Когда веселую улыбку
Вы отдали своим устам;
Когда померкнувшим глазам
Очаровательную ласку
Позволили изображать,
Свободней начали дышать
И сняли привиденья маску.
Графиня! будьте просто вы!
Забудьте страшное искусство,
И — в сердце зарождая чувство,
Не убивайте головы...
Графиня, ваше превращенье,
Ужель оно изображенье
Для нас всей участи земной?
Как? этой прелести живой
Назначено так измениться,
Сим ясным взорам помутиться,
Ланитным розам побледнеть,
Младым устам охолодеть
И не манить души улыбкой?
Итак, прекрасное ошибкой
На землю к нам заведено!
Поспешным странником оно
Нас посещает ненароком,
Минуты здесь не отдохнет,
Лишь повернется и уйдет
Переживаемое роком.
А то, к чему так манит он,
Столь часто тайное стремленье,
Оно нам только заблужденье
И лишь изменчивости глас?
С душой от странствия усталой
О бреге жизни небывалой
[Нрзб.] несчастий говорит,
А наша лучшая надежда
Одна лишь тленности одежда,
И лишь мертвец под нею скрыт.
На виды видевшей гармони,
Перебирая хриплый строй,
Слепец играл в чужом вагоне
«Вдоль по дороге столбовой».
Ослепнувший под Молодечно
Еще на той, на той войне,
Из лазарета он, увечный,
Пошел, зажмурясь, по стране.
Сама Россия положила
Гармонь с ним рядом в забытьи
И во владенье подарила
Дороги длинные свои.
Он шел, к увечью привыкая,
Струились слезы по лицу.
Вилась дорога столбовая,
Навеки данная слепцу.
Все люди русские хранили
Его, чтоб был он невредим,
Его крестьяне подвозили,
И бабы плакали над ним.
Проводники вагонов жестких
Через Сибирь его везли.
От слез засохшие полоски
Вдоль черных щек его легли.
Он слеп, кому какое дело
До горестей его чужих?
Но вот гармонь его запела,
И кто-то первый вдруг затих.
И сразу на сердца людские
Печаль, сводящая с ума,
Легла, как будто вдруг Россия
Взяла их за руки сама.
И повела под эти звуки
Туда, где пепел и зола,
Где женщины ломают руки
И кто-то бьет в колокола
.По деревням и пепелищам,
Среди нагнувшихся теней.
«Чего вы ищете?» — «Мы ищем
Своих детей, своих детей…»
По бедным, вымершим равнинам,
По желтым волчьим огонькам,
По дымным заревам, по длинным
Степным бесснежным пустырям,
Где со штыком в груди открытой
Во чистом поле, у ракит,
Рукой родною не обмытый,
Сын русской матери лежит.
Где, если будет месть на свете,
Нам по пути то там, то тут
Непохороненные дети
Гвоздикой красной прорастут,
Где ничего не напророчишь
Черней того, что было там…
«Стой, гармонист! Чего ты хочешь?
Зачем ты ходишь по пятам?
Свое израненное тело
Уже я нес в огонь атак.
Тебе Россия петь велела?
Я ей не изменю и так.
Скажи ей про меня: не станет
Солдат напрасно отдыхать,
Как только раны чуть затянет,
Пойдет солдат на бой опять.
Скажи ей: не ища покоя,
Пройдет солдат свой крестный путь.
Ну, и сыграй еще такое,
Чтоб мог я сердцем отдохнуть…»
Слепец лады перебирает,
Он снова только стар и слеп.
И раненый слезу стирает
И режет пополам свой хлеб.
После боев
и голодных пыток
отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта
и застывает,
тих и широк.
Люблю Кузнецкий
(простите грешного!),
потом Петровку,
потом Столешников;
по ним
в году
раз сто или двести я
хожу из «Известий»
и в «Известия».
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
«Готовые блузки.
Последний крик Петровки».
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
«Ах, какие фестончики!»
А рядом,
учли обывателью натуру, —
портрет
кого-то безусого:
отбирайте гения
для любого гарнитура, —
все
от Казина до Брюсова.
В магазинах —
ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
сердцещипательный романс
«А сердце-то в партию тянет!»
В окне гражданин,
устав от ношения
портфелей,
сложивши папки,
жене,
приятной во всех отношениях,
выбирает
«глазки да лапки».
Перед плакатом «Медвежья свадьба»
нэпачка сияет в неге:
— И мне с таким медведем
поспать бы!
Погрызи меня,
душка Эггерт. —
Сияющий дом,
в костюмах,
в белье, —
радуйся,
растратчик и мот.
«Ателье
мод».
На фоне голосов стою,
стою
и философствую.
Свежим ветерочком в республику
вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
из «Москвошвея»
обещает
«эпоху фрака».
Но,
от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
комсомолец
товарищ Сотников
толстовку
и брючки «дудочку».
Фрак
или рубахи синие?
Неувязка парт- и советской линии.
Меня
удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
надо
согласовать
и, разумеется,
увязать.
Предлагаю,
чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
к толстовкам
фалды от фрака
и носить
лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
и масля бумагу,
подминая
Москву
под копыта,
волокут
опять
колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
издевкой,
стих хмурый,
вразрез
с обывательским хором:
в делах
идеи,
быта,
культуры —
поменьше
довоенных норм!
Ты вела меня спокойно. Ты вела и улыбалась.
Уходила, усмехаясь, в неизвестныя поля.
На краю пути былинка еле зримая сгибалась.
Ветерок неуловимый реял, прахом шевеля.
Я оставил дом родимый, гумна, мельницу, амбары,
Золотыя сгроможденья полновеснаго зерна.
Все от ранних мигов детства сердцу ведомыя чары,
Вот за мной зима и осень, юность, лето, и весна.
Предо мной единодневность, вне привычных сдвигов года.
Вне закона тяготенья по земле иду легко.
Но не радует сознанье совершенная природа,
Ухо ловит звуки пенья, там, родного, далеко.
Песнопения успенья, равномерный звон кадила,
Воплощался в цвет лиловый благовонный ѳимиам.
И полянами фиалок ты беззвучно уходила,
И потоком водопадным свет лился по сторонам.
Но пред странным косогором я застыл в недвижном страхе:—
Вот, такия, как и снились, ткут, прядут, число их три.
Это Норны, это Мойры, это Парки, Пряхи, Пряхи,
Это Судьбы, Суденицы, на пожарищах зари.
Замыслительницы роков, и ваятельницы далей,
Восприемницы-ткачихи волоконца без конца,
В угаданиях зачатий, приговорщицы ордалий,
Испытующия чувством воспаленныя сердца.
Очи юны, кудри стары, нити, нити, пряжа, пряжа,
Ткань нисходит океаном, в каждой капле есть зрачок.
Смотрит пена, смотрят волны, и в высоком небе даже
Вместо Солнца глаз глядящий, бледный Месяц—бледный Рок.
Безграничная всезрящесть, всеобемность шаткой ткани,
Облекла мое сознанье в многоликий душный склеп.
И опять мне захотелось быть в незнаньи, быть в обмане,
И, склонясь пред младшей Мойрой, я, закрыв глаза, ослеп.
А когда глаза раскрылись, чья-то тень ушла безшумно,
И дрожащими руками тщетно я искал тебя.
Я под ивою плакучей. Вижу сад, амбары, гумна.
Зыбко вижу и не вижу, как мне жить, Любовь любя.
В тени дерев, над чистыми водами
Дерновый холм вы видите ль, друзья?
Чуть слышно там плескает в брег струя;
Чуть ветерок там дышит меж листами;
На ветвях лира и венец…
Увы? друзья, сей холм — могила;
Здесь прах певца земля сокрыла;
Бедный певец!
Он сердцем прост, он нежен был душою —
Но в мире он минутный странник был;
Едва расцвел— и жизнь уж разлюбил
И ждал конца с волненьем и тоскою;
И рано встретил он конец,
Заснул желанным сном могилы…
Твой век был миг, но миг унылый,
Бедный певец!
Он дружбу пел, дав другу нежну руку, —
Но верный друг во цвете лет угас;
Он пел любовь— но был печален глас;
Увы! он знал любви одну лишь муку;
Теперь всему, всему конец;
Твоя душа покой вкусила;
Ты спишь; тиха твоя могила,
Бедный певец!
Здесь, у ручья, вечернею порою
Прощальну песнь он заунывно пел:
«О красный мир, где я вотще расцвел;
Прости навек; с обманутой душою
Я счастья ждал — мечтам конец;
Погибло все, умолкни, лира;
Скорей, скорей в обитель мира.
Бедный певец!
Что жизнь, когда в ней нет очарованья?
Блаженство знать, к нему лететь душой,
Но пропасть зреть меж ним и меж собой;
Желать всяк час и трепетать желанья…
О пристань горестных сердец,
Могила, верный путь к покою,
Когда же будет взят тобою
Бедный певец?»
И нет певца… его не слышно лиры…
Его следы исчезли в сих местах;
И скорбно все в долине, на холмах;
И все молчит… лишь тихие зефиры,
Колебля вянущий венец,
Порою веют над могилой,
И лира вторит им уныло:
Бедный певец!
Агафонов
Прошу садиться, выпить чаю.
У нас варенья полон чан.
Корнеев
Среди посуд я различаю
Прекрасный чайник англичан.
Агафонов
Твой глаз, Корнеев, навострился,
Ты видишь Англии фарфор.
Он в нашей келье появился
Еще совсем с недавних пор.
Мне подарил его мой друг,
Открыв с посудою сундук.
Корнеев
Невероятна речь твоя,
Приятель сердца Агафонов!
Ужель могу поверить я:
Предмет, достойный Пантеонов,
Роскошный Англии призра́к,
Который видом тешит зрак,
Жжет душу, разум просветляет,
Больных к художеству склоняет,
Засохшим сердце веселит,
А сам сияет и горит, —
Ужель такой предмет высокий,
Достойный лучшего венца,
Отныне в хижине убогой
Травою лечит мудреца?
Агафонов
Да, это правда.
Корнеев
Боже правый!
Предмет, достойный лучших мест,
Стоит, наполненный отравой,
Где Агафонов кашу ест!
Подумай только: среди ручек,
Которы тонки, как зефир,
Он мог бы жить в условьях лучших
И почитаться как кумир.
Властитель Англии туманной,
Его поставивши в углу,
Сидел бы весь благоуханный,
Шепча посуде похвалу.
Наследник пышною особой
При нем ходил бы, сняв сапог,
И в виде милости особой
Едва за носик трогать мог.
И вдруг такие небылицы!
В простую хижину упав,
Сей чайник носит нам водицы,
Хотя не князь ты и не граф.
Агафонов
Среди различных лицедеев
Я слышал множество похвал,
Но от тебя, мой друг Корнеев,
Таких речей не ожидал.
Ты судишь, право, как лунатик,
Ты весь от страсти изнемог,
И жила вздулась, как канатик,
Обезобразив твой висок.
Ужели чайник есть причина?
Возьми его! На что он мне!
Корнеев
Благодарю тебя, мужчина.
Теперь спокоен я вполне.
Прощай. Я весь еще рыдаю.
(Уходит)
Агафонов
Я духом в воздухе летаю,
Я телом в келейке лежу
И чайник снова в келью приглашу.
Корнеев (входит)
Возьми обратно этот чайник,
Он ненавистен мне навек:
Я был премудрости начальник,
А стал пропащий человек.
Агафонов (обнимая его)
Хвала тебе, мой друг Корнеев,
Ты чайник духом победил.
Итак, бери его скорее:
Я дарю тебе его изо всех сил.
Нет.
Это неправда.
Нет!
И ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо —
я ходил,
я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый,
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури
строгое —
древних икон —
чело.
На теле твоем — как на смертном одре —
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
Помните:
под ношей креста
Христос
секунду
усталый стал.
Толпа орала:
«Марала!
Мааарррааала!»
Правильно!
Каждого,
кто
об отдыхе взмолится,
оплюй в его весеннем дне!
Армии подвижников, обреченным добровольцам
от человека пощады нет!
Довольно!
Теперь —
клянусь моей языческой силою! —
дайте
любую
красивую,
юную, —
души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей!
Око за око!
Севы мести в тысячу крат жни!
В каждое ухо ввой:
вся земля —
каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой!
Око за око!
Убьете,
похороните —
выроюсь!
Об камень обточатся зубов ножи еще!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду,
бешеный,
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром.
Ночью вскочите!
Я
звал!
Белым быком возрос над землей:
Муууу!
В ярмо замучена шея-язва,
над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь,
в провода
впутаю голову ветвистую
с налитыми кровью глазами.
Да!
Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку!
Молитва у рта, —
лег на плиты просящ и грязен он.
Я возьму
намалюю
на царские врата
на божьем лике Разина.
Солнце! Лучей не кинь!
Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, —
чтоб тысячами рождались мои ученики
трубить с площадей анафему!
И когда,
наконец,
на веков верхи став,
последний выйдет день им, —
в черных душах убийц и анархистов
зажгись кровавым видением!
Светает.
Все шире разверзается неба рот.
Ночь
пьет за глотком глоток он.
От окон зарево.
От окон жар течет.
От окон густое солнце льется на спящий город.
Святая месть моя!
Опять
над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердца
вылью
в исповеди!
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея?
Напрасно жаждет грудь моя
От зноя сладостной прохлады —
Нет для души моей пощады,
Враждебный демон, у тебя!
Сокрыв ее в своей пустыне
И чудо посуливши ей,
Играешь грустью ты моей:
То полный дашь разлив кручине,
То вдруг всю остановишь кровь,
То сердце охладишь, то вновь,
Как едкий огнь кипучей лавы,
Волшебством взора своего
Льешь пламень гибельной отравы
На язвы тяжкие его!
Скрываясь от тебя, жестокий,
Парит ли ум мой одинокий
В делах минувших, славных дней
К судьбам народов и царей —
Ты тут, унылый и прекрасный,
И льется голос сладострастный,
Как мелодический ручей:
«Холодный мир тебя забудет,
Толпа друзей врагами будет;
Один лишь ангел... он с душой
Простится прежде, чем с тобой!..»
Воскресшим сердцем пламенея,
Летел я ангела обнять;
Но на челе его, чернея,
Как меж тюльпанов жало змея,
Измены вспыхнула печать.
Любимых дум моих слиянье,
Видений дивных корифей,
Во сне — ты вновь к душе моей
Летишь на тайное свиданье.
Как сладкопевный Серафим
Звучишь ей хором неземным:
Миров гармонией чудесной;
Иль Сильфов радужный народ
Свиваешь в легкий хоровод
Бряцаньем арфы неизвестной...
Иль в край, не знаемый землей,
Меж золотыми облаками,
Над беспредельными морями
Летишь, как звездочка, со мной.
То луг вдали узрев душистый,
Спешишь росой умыться чистой;
То гор над снежной высотой,
Купаясь в туче громовой,
Перун крылатый, обгоняешь;
То, ангел грусти, ты летаешь
С венком терновым на главе,
И над одром моим стенаешь
О нашем общем сиротстве.
То вдруг, подобно деве страстной,
Склонясь главой ко мне прекрасной,
Весною дышишь мне в уста;
Жжешь сердце огненным дыханьем,
И амврозическим лобзаньем,
Исхитив душу, как мечта,
От ней мгновенно отлетаешь,
И грудь ревнивою тоской,
Как ядом вскормленной стрелой,
С холодным смехом раздираешь...
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея!!.
Звучал с непонятной силой
Лозунг ее простой:
За свободу Франции милой,
Кто любит меня — за мной! Драпают пешие воины,
Смешался конников строй,
А она говорит спокойно:
Кто любит меня — за мной! Знамя подъемлет белое,
Его над собой неся,
Как будто идет за девою
Сзади Франция вся.Истерзана милая Франция,
Проигран за боем бой.
Уже бесполезно драться…
Кто любит меня — за мной! Шестнадцати лет девчонка,
Носительница огня,
Сменила свою юбчонку
На латы и меч коня.Свершая святое дело,
За ударом неся удар,
Едет нежная дева,
Железная Жанна д’Арк.В стане британцев паника,
В стане британцев вой,
Она поднимается — ранена:
Кто любит меня — за мной! Конечно, мне лучше было бы
Цветы собирать в лесу.
Но гибнет Франция милая,
И Францию я спасу.Девчонка я, мне бы все же —
Жених, ребятишки, дом.
Но если не я, то кто же?
Если не я — никто.Хрупка я, но бог поможет,
Дух укрепляя мой.
Если не я — то кто же?
Кто любит меня — за мной! В чем силы ее источник,
Загадка не решена.
Но все исполнилось в точности,
Как сказала она.Победа — ее награда.
Как молния, меч сверкал.
С Орлеана снята осада,
Коронован в соборе Карл.А дальше? Позор мужчинам.
Людям стыд и позор.
Суд заседает чинно,
В Руане горит костер.Британцы или бургундцы,
Епископы или князья,
Девчонку мучить? Безумцы!
Отвагу судить? Нельзя! А что же Франция милая?
Где же она была?
С легкостью изменила,
Походя предала.И Карл, коронованный Жанной,
Где же тогда он был?
Король, как это ни странно,
Первым руки умыл.А эти зеваки, толпы
Вокруг костра на ветру,
Почему не бросились, чтобы
Спасти из огня сестру? Конечно, каре, охрана,
Войско во всей красе.
Но если бы ради Жанны
Бросились сразу все? В больших городах и малых,
В селах и деревнях,
В харчевнях и пышных залах,
Пешими, на конях? Трусы? Рабы обмана?
Горем сердца полны?
Не вас ли спасала Жанна,
Бросясь в костер войны? Пламя уже до груди,
Уже до глаз достает.
Бывают предатели люди,
Бывает и весь народ.Люди, сделайте милость,
Пока не померк еще взор.
Одна за всех получилось.
Все за одну… позор! Вечером под золою
Нашли в углях палачи
Сердце ее как живое,
Только что не стучит.Сердце бросили в Сену,
Чтобы стереть и след.
С тех пор прошло постепенно
Полтысячи с лишним лет.Слава ее окрепла.
И там, где в беде народ,
Дева встает из пепла,
На помощь она идет.Тогда всех других дороже
Лозунг, зовущий в бой:
Если не я, то кто же?
Кто любит меня — за мной!
Дочиста
пол натереть и выместь,
пыль со стола
убрать и смахнуть,
сдуть со стихов
постороннюю примесь,
и —
к раскрытому настежь окну.
Руки мои —
чтоб были чисты,
свежестью —
чтоб опахнуло грудь.
К сердцу
опять подступают числа:
наших дней
начало и путь.
Сумерки
кровли домов одели…
В память,
как в двор ломовик, тарахтя,
грузом навьючив
дни и недели,
вкатывается
Десятый Октябрь.
Тысячи строк,
совершая обряд,
будут его возносить,
славословя.
Я же
тропу моего Октября
вспомню,
себя изловив на слове
«искренность»…
Трепет летучих искр,
искренность —
блеск непогасшей планеты.
Искренность —
это великий риск,
но без нее
понимания нету.
Искренность!
Помоги моему
сердцу
жар загорнуть и выскресть,
чтоб в моем
неуклюжем уму
песня вздышала,
томясь и искрясь.
Искренность!
Помоги мне пропеть,
вспомнивши,
радостно рассмеяться,
как человеку
на дикой тропе
встретилось сердце,
стучащее
массы.
Был я
безликий интеллигент,
молча гордящийся
мелочью званья,
ждущий —
от общих забот вдалеке —
общей заботы
победное знамя.
Не уменьшась
в темноте норы,
много таких
живут по мансардам,
думая:
ветром иной поры
лик вдохновенный их
творчески задран.
Меряя землю
на свой аршин,
кудри и мысли
взбивая все выше,
так и живут
до первых морщин,
первых припадков,
первых одышек.
Глянут, —
а дум
облыселую гладь
негде приткнуть
одинокому с детства.
Финиш!..
А метили
мир удивлять
либо геройством,
либо злодейством…
Так жил и я…
Ожидал, пламенел,
падал, метался,
да так бы и прожил,
если бы
не забродили во мне
свежего времени
новые дрожжи.
Я не знал,
что крепче и ценней:
тишь предгрозья
или взмывы вала, —
серая
солдатская шинель
выучила
и образовала.
Мы неслись,
как в бурю корабли, —
только тронь,
и врассыпную хлынем.
Мы неслись,
как в осень журавли, —
не было конца
летучим клиньям.
Мы листвой
осыпали страну,
дробью ливней
мы ее размыли.
Надвое —
на новь и старину —
мы ее ковригой
разломили.
И тогда-то понял я
навек —
и на сердце
сразу стало тише:
не один
на свете человек, —
миллионы
в лад
идут и дышат.
И не страшно
стало мне грозы,
нет,
не мрак вокруг меня,
не звери,
лишь бы,
прянув на грозы призыв,
шаг
с ее движеньем соразмерить.
Не беги вперед,
не отставай, —
здесь времен
разгадка и решенье, —
в ряд с другими,
в лад по мостовой
трудным,
длинным,
медленным движеньем.
Вот иду,
и мускулы легки,
в сторону не отойду,
не сяду.
Так иди
и медленно влеки
наш суровый,
наш Октябрь Десятый.
Стройтесь, зданья!
Высьтесь, города!
Так иди
бесчисленным веленьем
и движенья силу
передай
выросшим на смену
поколеньям.
Брось окно,
войди по грудь в толпу,
ей дано теперь
другое имя,
не жестикулируй,
не толкуй, —
крепкий шаг свой
выровняй с другими.
Стань прямее,
проще
и храбрей,
встань лицом
к твоей эпохи лицам,
чтобы тысячами
Октябрей
с тысячными
радостями
слиться!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Наружу нежными ростками
Из недр земли она бежит,
Ей солнце силу шлет лучами,
Роса питает, дождь растит.
Цветет — и любви наслажденье
В ней дышит и ярко цветет;
Оно-то законом творенья
В плодах себе чад создает.
Цветущую жизнь вы, где можно, щадите,
Созданной Творцом красоты не губите:
И растений жизнь хороша!
Хор
Цветущую жизнь щадим мы, где можно;
Созданное Богом для нас непреложно:
И растений жизнь хороша!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Но вот на лестнице творенья
Одушевленных тварей круг,
И им даны для наслажденья
И зоркий глаз, и чуткий слух.
Дано им искать себе радость и nищу,
Им плавать дано, и лежать, и ходить,
И двигаться вольно, и в мире жилище
Свободным избраньем себе находить.
Животную жизнь от мучений щадите,
От смерти ее, где возможно, храните.
И животных жизнь хороша!
Хор
Животную жизнь щадим мы, где можно;
Пусть будет ей смерть лишь закон непреложный:
И животных жизнь хороша!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Светлей сияет пламень вечный;
Он в духе ярко отражен:
Зане любовью бесконечной
Там с чувством ум соединен.
В нем чувство к ирекрасному есть и благому,
И разум свободный для истины в нем,
И в безднах души одному лишь знакомо
Предчувствие связи его с Божеством.
Высоко, высоко над целым созданьем
Достоинства он поставлен сознаньем:
Человека жизнь хороша!
Хор
Высоко, высоко над целым созданьем
Стоим мы достоинства ясным сознаньем:
Человека жизнь хороша!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Прекрасна сил многообразных
Чудесно-стройная игра!
Прекрасна цепь деяний разных
С сознаньем правды и добра.
Спокойное гордо стремленье,
И дело для пользы людской,
И право на благословенье,
И сладкий, блаженный покой.
И духом, и сердцем, и чувством живите,
И жизнь вы земную не праздно пройдите:
Человека жизнь хороша!
Хор
И духом, и сердцем, и чувством живем мы,
И жизни дорогу не праздно пройдем мы:
Человека жизнь хороша!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Но часто жизни наслажденья
Средь горя недоступны нам;
Вотще течет слеза стремленья,
И сердце рвется пополам.
Обмануты лучшие сердца надежды,
И злобы свободно клевещет язык,
И полны слезами страдающих вежды,
И слышится дикий отчаянья крик.
О, помощь повсюду, где есть лишь мученья!
Пролейте повсюду бальзам утешенья!
Побежденная скорбь хороша!
Хор
По силам спешим мы на голос мученья,
Да даст нам победу над ним утешенье:
Побежденная скорбь хороша!
Хор
Жизнь хороша!
Голос
Но, ах! прекрасный свет затмится,
Поблекнет молодости цвет,
И сила жизни утомится,
И смолкнет радостей привет.
Как быстро людское стремленье
К развернутым вечно гробам:
Мы плачем о мертвых… Мгновенье —
И мы, как они, уже там.
Надейтесь: не духу исчезнуть во прахе,
В бессмертие веру храните во страхе:
С упованием смерть хороша!
Хор
Надежда!.. Не духу исчезнуть во прахе;
В бессмертие веру храним мы во страхе:
С упованием смерть хороша!
Хор
Жизнь хороша!
России император новый!
На троне будь благословен.
Сердца пылать тобой готовы;
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы;
Сердца с Природой расцветают
И плод во цвете предвкушают.
Весна у нас, с тобою мы!
Как ангел божий ты сияешь
И благостью и красотой
И с первым словом обещаешь
Екатеринин век златой,
Дни счастия, веселья, славы,
Когда премудрые уставы
Внутри хранили наш покой,
А вне Россию прославляли;
Граждане мирно засыпали,
И гражданин же был герой.
Когда монаршими устами
Вещала милость к нам одна
И правила людей сердцами;
Когда и самая вина
Нередко ею отпускалась,
И власть монаршая казалась
Нам властию любви одной.
Какое сердцу услажденье
Иметь к царям повиновенье
Из благодарности святой!
Се твой обет, о царь державный,
Сильнейший из владык земных!
Ах! Россы верностию славны,
И венценосец свят для них.
Любимый и любви достойный,
На троне отческом спокойны
Бреги ты громы для врагов,
Рази единое злодейство;
Россия есть твое семейство:
Среди нас ты среди сынов.
Воспитанник Екатерины!
Тебя господь России дал.
Ты урну нашея судьбины
Для дел великих восприял:
Еще их много в ней хранится,
И дух мой сладко веселится,
Предвидя их блестящий ряд!
Сколь жребий твой, монарх, отличен!
Предел добра неограничен;
Ты можешь всё — еще ты млад!
Уже воинской нашей славы
Исполнен весь обширный свет;
Пред нами падали державы;
Екатерининых побед
Венки и лавры не увянут;
Потомство, веки не престанут
Ее героев величать:
Румянцева искусным, славным,
Суворова — себе лишь равным;
Сражаться было им — карать.
Давно ль еще, о незабвенный
Суворов! с горстию своих
На Альпы Марсом вознесенный,
Бросал ты гром с вершины их,
Который, в безднах раздаваясь
И горным эхом повторяясь,
Гигантов дерзостных разил?
Ты богом ужаса являлся!..
Тебе мир низким показался,
И ты на небо воспарил.
Монарх! довольно лавров славы,
Довольно ужасов войны!
Бразды Российския державы
Тебе для счастья вручены.
Ты будешь гением покоя;
В тебе увидим мы героя
Дел мирных, правоты святой.
Возьми не меч — весы Фемиды,
И бедный, не страшась обиды,
Найдешь без злата век златой.
Когда не все законы ясны,
Ты нам их разум изъяснишь;
Когда же в смысле несогласны,
Ты их премудро согласишь.
Закон быть должен как зерцало,
Где б солнце истины сияло
Без всяких мрачных облаков.
Велик, как бог, законодатель;
Он мирных обществ основатель
И благодетель всех веков.
Монарх! еще другия славы
Достоин твой пресветлый трон:
Да царствуют благие нравы!
Пример двора для нас закон.
Разврат, стыдом запечатленный,
В чертогах у царя презренный,
Бывает нравов торжеством;
Царю придворный угождая
И добродетель обожая,
Для всех послужит образцом.
Есть род людей, царю опасный:
Их речи как идийский мед,
Улыбки милы и прекрасны;
По виду — их добрее нет;
Они всегда хвалить готовы;
Всегда хвалы их тонки, новы:
Им имя — хитрые льстецы;
Снаружи ангелам подобны,
Но в сердце ядовиты, злобны
И в кознях адских мудрецы.
Они отечества не знают;
Они не любят и царей,
Но быть любимцами желают;
Корысть их бог: лишь служат ей.
Им доступ к трону заградится;
Твой слух вовек не обольстится
Коварной, ложной их хвалой.
Ты будешь окружен друзьями,
России лучшими сынами;
Отечество одно с тобой.
Довольно патриотов верных,
Готовых жизнь ему отдать,
Друзей добра нелицемерных,
Могущих истину сказать!
У нас Пожарские сияли,
И Долгорукие дерзали
Петру от сердца говорить;
Великий соглашался с ними
И звал их братьями своими.
Монарх! Ты будешь нас любить!
Ты будешь солнцем просвещенья —
Наукой счастлив человек, —
И блеском твоего правленья
Осыпан будет новый век.
Се музы, к трону приступая
И черный креп с себя снимая,
Твоей улыбки милой ждут!
Они сердца людей смягчают,
Они жизнь нашу услаждают
И доброго царя поют!
Младой Готфрид Шатобриан
Жил в замке над рекою
Меж гор и добрых поселян
С прелестною женою.Их ночь тиха, их ясен день,
В их сердце дышит радость,
Бежит от них печали тень,
В любви цветет их младость.Вдруг раздался священный зов, —
И звук тревоги бранной
Влечет туда, где гроб Христов
В земле обетованной.Восстали все: и стар и млад —
Везде кипят дружины,
Не страшен им ни зной, ни хлад,
Ни степи, ни пучины.И витязь смотрит на коня.
«О милый край отчизны,
Приют домашнего огня
И нега мирной жизни! Проститься с вами должен я.
А ты, мой друг прелестный,
Не унывай, и за меня
Молись в тиши безвестной!»И взял он меч и крест святой,
И собрал он дружину,
Простился с милою женой,
Готовый в Палестину.Помчался он, -но всё глядит
На замок свой родимый
И слезы на железный щит
Ронял, тоской крушимый.В далекий край он долетел,
Где бой кипит кровавый,
И в блеске там отважных дел
Покрылся новой славой.Меж тем, печальна и мрачна,
Жена его младая
Живет, слезам обречена,
О витязе мечтая.И память с ним веселых дней
Слилась с душевной мукой,
И мнится, витязь стал милей
Несносною разлукой.Тепла в ней вера, но крушит
Жестоких битв тревога.
«Нет, он не ранен, не убит,
Мой милый, ратник бога».О, как любовь младую грудь
Томит мечтой своею!
И как вздохнуть, куда взглянуть,
Чтоб не был он пред нею! Несется ль свежий ветерок
И солнце догорает, —
На пасмурный она восток
Взор томный устремляет; Взойдут ли звезды и луна
Над сонными волнами, —
О нем беседует она
С луною и звездами.Страшит ее в тиши ночей
Между гробниц заветных
Вид фантастических теней
При стеклах разноцветных.Об нем там молится она
И мнит, какой-то силой
Невольно втайне смущена,
Что видит образ милый, Что он мелькнул и вдруг исчез
Меж дымными столбами,
Как на лазурной тме небес
Звезда меж облаками.Но время вечною стрелой
Летит, летит; дружины
Идут, одна вслед за другой,
Назад из Палестины.И у прекрасной день и ночь
Надеждой сердце бьется;
Но как сомненье превозмочь! —
Всё ждет и не дождется.Однажды вечер пламенел,
И горем дух стеснялся:
Ей никогда ее удел
Мрачнее не казался.Волнуясь вещею тоской
И страшными мечтами,
К иконе девы пресвятойИдет она с слезами.И вдруг знакомый рог трубит,
И мост упал подъемный,
И вне себя она бежит,
Стремясь к аллее темной, Где витязь шлем булатный свой,
С сточив с коня, бросает,
А паж — наездник молодой —
С седла копье снимает.Не верит взору своему,
Летит — и муж пред нею,
И кинулась она к нему
Без памяти на шею.И витязь страстно обнимал
Жену свою младую;
Счастливец! он благословлял
Любовь ее святую.Уста дрожали на устах,
Об сердце сердце билось;
Вдруг — чудный блеск в ее очах,
Дыханье прекратилось.В груди стесненной жизни нет:
Творец! убила радость
Всё то, чем мил нам божий свет, —
Любовь, красу и младость! И страшен, как жилец могил,
Был витязь овдовелый,
И месяц трепетно светил
На лик оцепенелый.Сражен таинственной судьбой,
От всех несчастный скрылся,
С житейским морем и с земной
Надеждой он простился.Обитель иноков стоит
Близ замка; там в молитвах,
В посте, в слезах он жизнь таит,
Прославленную в битвах.Но час настал — и с нею вновь
Забыл он сердца муки
В том светлом мире, где любовь
Не знает уж разлуки.
Бывали дни — в стране родной
Мы жили вместе, пылки, юны,
Но чисты сердцем и душой.
Судеб карающих перуны,
И Зевсов гром, и гром тревог,
И стрелы зависти коварной,
И стрелы молньи лучезарной
Щадили нас и наш порог.
Всё было тихо; без волнений
Текла цветущая весна,
Душа щитом беспечной лени
Была от бурь заграждена.
И нам казалось — тяжкий молот
Не раздробит его вовек;
И нам казалось — пламень, холод
И всё, чем дышит человек, —
Тот щит лишь закалят надежней,
И навсегда он будет нам
Порукой в жизни безмятежной,
Ответом бурям и страстям.
Но затаенный долго пламень
Сильнее вспыхивает вдруг,
Но страшный порох рвет и камень;
Так и тот щит, печальный друг,
Которым грудь мы прикрывали,
Мгновенно страсти разорвали.
Нам стали скучны ручейки,
Долины, холмики, лески —
И всё, чем в доле беззаботной
В деревне счастлив земледел
(Чему б теперь опять охотно
Душой предаться я хотел).Мы на чужбине. Рок забросил
Далеко утлый наш челнок;
Ты скоро сердце обморозил,
Тревоги жизни пренебрег.
Я был несчастней, я пил дольше
Очарованье бытия,
Зато потом и плакал больше
И громче жаловался я.
Так и всегда: чем лучезарней
Сначала дольней жизни путь,
Тем будущность темней, коварней,
Тем глубже западает в грудь
Тоски крушительное семя
В минуты бедствий и утрат;
И разве опыт, рок и время
Его из груди истребят…
Сбылись ли наши ожиданья,
Узнали ль мы то, чем желанья
Палили кровь, томили ум?
Узнали мы тоску, страданья,
Мятеж страстей, волненье дум,
Узнали дружбу — без участья,
Привет и ласку — без любви,
Узнали то, что в мире счастья
Не уловить, как ни лови.
Что на пиру воображенья
Нарядом пышным и цветным
Рядили мы, в пылу забвенья, —
То было призрак, было дым.
. . . . . . . . . .
Что хладно мучит и терзает,
Ни каплей блага не живя,
То всё младое сердце знает,
То всё мы встретили, живя.
А радость, а надежда славы,
Любви и счастия даров?
Как осенью листы с дубравы,
Исчезло всё среди снегов,
К нам нанесенных вьюгой буйной
Измен крушительных и бед.
Что ж нам осталось в жизни бурной?
Что пронеслось, чего уж нет?
Нет веры в сбыточность мечтаний,
Которым предавались мы.
Есть опыт. Хладные умы
Он отучил от ожиданий,
От обольстительных надежд,
От дружбы женщин и невежд
И вечно ложных упований.
Мы всё забыли, погребли,
Что обольщает чад земли, —
И холод раннего бесстрастья
Нам скудной стал заменой счастья…
Везде гудят колокола,
Ликуют люди, и светла,
Чиста лазурь небес.
С весной воскресли лес и дол
И громко праздничный глагол
Звучит: «Христос воскрес!»
Но грустно мне в толпе людской…
Я знаю: только звук густой,
Лишь слово на устах…
Хоть и лобзает брата брат,
Христос по-прежнему распят, —
Распят в людских сердцах…
Свобода, братство и любовь!
Где вы?.. Как прежде, льются кровь
И слезы на земле.
«Христос воскрес!» лепечем мы,
Но тонем в бездне лжи и тьмы
С проклятьем на челе…
И с грустной думою моей
К могилам милых и друзей
Иду я в тишину.
Как сладко в небе голубом!
Там лес, играя с ветерком,
Приветствует весну;
Там вешней мирною красой
Блестит подснежник голубой,
И жавронок, звеня,
С мольбою праздничной своей
Летит с воскреснувших полей
В златом сияньи дня.
Предвестьем радостным кругом
Все дышет в блеске золотом;
И мнится, в тишине,
Из зеленеющих листов,
Знакомых, милых голосов
Звучит привет ко мне:
«Давно из мира мы ушли
И в лоне матери земли
Давно наш прах истлел.
Мы не дождались, чтобы свет
Постиг Христа святой завет, —
Таков и твой удел.
И ты сойдешь, и за тобой
Друзья сойдут своей чредой.
Но верь: придет пора,
Все возродимся снова мы
Из недр и тления и тьмы
Для правды и добра.
Так сей святыя семена!
Придет желанная весна:
И братство, и любовь
Весь мир сплотят в семью одну,
И мы, встречая ту весну,
Соединимся вновь…
И веры во дни эпохи той
Раздастся громкий и святой
Глагол самих небес, —
Не только звуком на устах,
Но глубоко в людских сердцах, —
Воскрес Христос, воскрес!»
Истерзанный тоской, усталостью томим,
Я отдохнуть прилег под явором густым.
Двурогая луна, как серп жнеца кривой,
В лазурной вышине сияла надо мной.
Молчало всё кругом… Прозрачна и ясна,
Лишь о скалу порой дробилася волна.
В раздумье слушал я унылый моря гул,
Но скоро сон глаза усталые сомкнул.
И вдруг явилась мне, прекрасна и светла,
Богиня, что меня пророком избрала.
Чело зеленый мирт венчал листами ей,
И падал по плечам златистый шелк кудрей.
Огнем любви святой был взор ее согрет,
И разливал на всё он теплоту и свет.
Благоговенья полн, лежал недвижим я
И ждал священных слов, дыханье притая.
Но вот она ко мне склонилась и рукой
Коснулася слегка груди моей больной.
И наконец уста разверзлися ее,
И вот что услыхал тогда я от нее:
«Страданьем и тоской твоя томится грудь,
А пред тобой лежит еще далекий путь.
Скажу ль я, что тебя в твоей отчизне ждет?
Подымет на тебя каменья твой народ
За то, что обвинишь могучим словом ты
Рабов греха, рабов постыдной суеты!
За то, что возвестишь ты мщенья грозный час
Тому, кто в тине зла и праздности погряз!
Чье сердце не смущал гонимых братьев стон,
Кому законом был отцов его закон!
Но не страшися их! И знай, что я с тобой,
И камни пролетят над гордой головой.
В цепях ли будешь ты, не унывай и верь,
Я отопру сама темницы мрачной дверь.
И снова ты пойдешь, избранный мной левит,
И в мире голос твой не даром прозвучит.
Зерно любви в сердца глубоко западет;
Придет пора, и даст оно роскошный плод.
И человеку той поры недолго ждать,
Недолго будет он томиться и страдать.
Воскреснет к жизни мир… Смотри, уж правды луч
Прозревшим пламенем сверкает из-за туч!
Иди же, веры полн… И на груди моей
Ты скоро отдохнешь от муки и скорбей».
Сказала… И потом сокрылася она,
И пробудился я, взволнованный, от сна.
И Истине святой, исполнен новых сил,
Я дал обет служить, как прежде ей служил.
Мой падший дух восстал… И утесненным вновь
Я возвещать пошел свободу и любовь…
Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихий берег вод забвенья,
Веселой тенью отлететь…
Прости навек, очарованье,
Отрада жизни и любви!
Приближьтесь, о друзья мои,
Благоговенье и вниманье!
Певец решился умереть.
Итак, с вечернею луною,
В саду нельзя ли дерн одеть
Узорной белой пеленою?
На темный берег сонных вод,
Где мы вели беседы наши,
Нельзя ль, устроя длинный ход,
Нести наполненные чаши?
Зовите на последний пир
Спесивой Семелеи сына,
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина.
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою гремушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой.
Пускай игривою толпой
Слетят родные наши музы;
Им первый кубок круговой,
Друзья! священны нам их узы;
До ранней утренней звезды,
До тихого лучей рассвета
Не выйдут из руки поэта
Фиалы братской череды;
В последний раз мою цевницу,
Мечтаний сладостных певицу,
Прижму к восторженной груди.
В последний раз, томимый нежно,
Не вспомню вечность и друзей;
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных дней!
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой,
И белый топол озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона,
Он был учителем моим,
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона.
Простите, милые друзья,
Подайте руку, до свиданья!
И дайте, дайте обещанье,
Когда навек укроюсь я,
Мое исполнить завещанье.
Приди, певец мой дорогой,
Воспевший Вакха и Темиру
Тебе дарю я лень и лиру,
Да будут музы над тобой!..
Ты не забудешь дружбы нашей,
О Пущин, ветреный мудрец!
Прими с моей глубокой чашей
Увядший миртовый венец!
Друзья! вам сердце оставляю
И память прошлых красных дней,
Окованных счастливой ленью
На ложе маков и лилей;
Мои стихи дарю забвенью,
Последний вздох, о други, ей!..
На тихий праздник погребенья
Я вас обязан пригласить;
Веселость, друг уединенья,
Билеты будет разносить…
Стекитесь резвою толпою,
Главы в венках, рука с рукою,
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
«Здесь дремлет юноша-мудрец,
Питомец нег и Аполлона».
Когда ни начинаю
Любезну лиру строить
И девять сестр парнасских
Когда ни вобразятся
В уме, к стихам возженном,
И в сердце, ими пленном, —
Мне слышится всечасно,
Что мне они вещают:
«Не трать, не трать напрасно
Часов младого века
И, духа не имея,
В стихах не упражняйся;
Других путей довольно,
Которые приносят
И сладость, и утехи
На свете человекам.
Оставя Аполлона,
Ступай за Марсом в поле;
Военна бога лавры
Похвальнее, чем наши.
Когда не ощущаешь
К оружию охоты
И звук мечей противен,
Противно ратно поле, —
Взойди, взойди в чертоги,
Где Фемис обитает
И где весы златые
С закрытыми очами
Она в руках имеет;
Внемли ее законам
И с нею собеседуй;
Ты обществу полезен,
Себе и миру будешь.
Когда и то немило —
Проникнути старайся
Во таинства природы;
Будь нужным гражданином
Изобретеньем в поле
Обильнейшия жатвы,
Садов и скотоводства;
Искателем в натуре
Вещей, доныне скрытых.
Достичь горы Парнасской
И лавра стихотворна
Охоты не довольно
И прилежанья мало;
К тому потребен разум,
Который чист и светел,
Как ток воды прозрачной
Или стекло прозрачно,
Чтоб всем вещам природы
Изображаться ясно,
Порядочно, согласно;
Потребны остры мысли,
Чтоб связи всей натуры
Проникнуть сильны были;
Потребны дух и сердце,
Которы ощущают
Людские страсти точно
И ясно сообщают
Их силу и движенье,
Болезнь, изнеможенье.
Способности толики
Писателю потребны,
Что разумы велики
Сей путь переменяли,
Когда они узнали
Его велику важность,
И труд, и попеченье.
Но в ком слепая дерзость
Брала отважно силу
И тщетная охота
Которых воспаляла, —
Те стыд плодом имели
И, не дошед Парнаса,
С стихами исчезали.
О музы, горды музы!
Я внемлю ваше слово,
И сердце уж готово
К вам жар мой погасити,
Но жар мой к стихотворству
Моя охота множит;
А больше оной множит
Прекрасная Ириса.
Сердечно, иль притворно,
Она и стих мой хвалит,
Она того желает,
Чтоб с музами я знался.
Коль вам противно это,
То мне Ириса будет
И Аполлон и музы.
Прерву теперь молчанья узы
Для друга сердца моего.
Давно ты от ленивой Музы,
Давно не слышал ничего.
И можно ль петь моей цевнице
В пустыне дикой и пустой,
Куда никак нельзя царице
Поэзии притти младой?
И мне ли петь под гнетом рока,
Когда меня судьба жестока
Лишила друга и родни?..
Пусть хладные сердца одни
Средь моря бедствий засыпают
И взор спокойно обращают
На гробы ближних и друзей,
На смерть, на клевету жестоку,
Ползущу низкою змией,
Чтоб рану нанести жестоку
И непорочности самой.
Но мне ль с чувствительной душой
Быть в мире зол спокойной жертвой
И клеветы, и разных бед?..
Увы! я знаю, что сей свет
Могилой создан нам отверстой,
Куда падет, сражен косой,
И царь с венчанною главой,
И пастырь, и монах, и воин!
Ужели я один достоин
И вечно жить, и быть блажен?
Увы! здесь всяк отягощен
Ярмом печали и цепями,
Которых нам по смерть руками,
Столь слабыми, нельзя сложить.
Но можно ль их, мой друг, влачить
Без слез, не со крушась душевно?
Скорее морем льзя безбедно
На валкой ладие проплыть,
Когда Борей расширит крылы,
Без ветрил, снастей и кормила
И к небу взор не обратить…
Я плачу, друг мой, здесь с тобою,
А время молнией летит.
Уж месяц светлый надо мною
Спокойно в озеро глядит,
Все спит под кровом майской нощи,
Едва ли водопад шумит,
Безмолвен дол, вздремали рощи,
В которых луч луны скользит
Сквозь ветки, на землю склоненны.
И я, Морфеем удрученный,
Прерву цевницы скорбный глас
И, может, в полуночный час
Тебя в мечте, мой друг, познаю
И раз еще облобызаю…
1808
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь… И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль… И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь! Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат… На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена! В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты? Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.С полуно’чи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали’…Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой! Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи… Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
В плену у французов — светило Алжира —
Эмир знаменитый. Содержат эмира
Они в Амбуазе, где замка стена
Крепка и надежна, — и пленник, доныне
Летавший на бурном коне по пустыне,
Уныло глядит в амбразуру окна. И вдруг под окном, как другая денница,
Блестящая юной красою девица
Несется на белом арабском коне,
И взор — коя-нур — этот пламенник мира —
Девицею брошен в окно на эмира, —
И вспыхнула дева, и рдеет в огне. И завтра опять проезжает, и снова
Взглянула, краснеет. Не надобно слова, —
Тут сердце открыто — смотри и читай!
Упрямится конь, но с отвагою ловкой
Наездница с поднятой гордо головкой
Его укрощает: эмир, замечай! И смотрит он, смотрит, с улыбкой любуясь,
Как милая скачет, картинно рисуясь;
Блеснул в его взоре невольный привет,
Замеченный ею… Как быстро и круто
Она повернула! — Такая минута
И в сумраке плена для пленника — свет, Сн сам уже ждет ее завтра, и взгляды
Кидает в окно, в ожиданье отрады,
И светлым явленьем утешен опять;
Но ревностью зоркой подмечена скоро
Цель выездов девы, — и строгость надзора
Спешила немые свиданья прервать. Эмир с этих пор в заключенье два года
Не мог ее видеть. Когда же свобода
Ему возвратилась, узнал он потом,
Кто та, кем бывал он так радуем, пленный,
И в память ей перстень прислал драгоценный
С исполненным кроткого чувства письмом. ‘Хвала тебе, — пишет он, — ангел прелестный!
Аллах да хранит в тебе дар свой небесный —
Святую невинность! — О ангел любви!
Прими без смущенья привет иноверца!
В очах твоих — небо, ночь — в области сердца.
О, будь осторожна, в молитве живи! О белая горлица! Бел, как лилея,
Твой конь аравийский, но лик твой белее.
Врага берегись: он и вкрадчив и тих,
Но хищен и лют, хоть прикрашен любовью:
Неопытной девы ползя к изголовью,
Он девственных прелестей жаждет твоих. Змий хочет подкрасться и перси младые
Твои опозорить: отталкивай змия,
Доколе аллах не пошлет, как жену,
Тебя с благодатью к супружеской сени!
Прими этот перстень на память мгновений,
Блеснувших мне радостью чистой в плену. Пред хитрым соблазном, пред низким обманом —
Сей перстень да будет тебе талисманом!
Сама ль поколеблешься ты — и тогда
Скажи себе: ‘Нет! Быть хочу непреклонной.
Нет, сердце, ты лжешь; пыл любви незаконной —
Напиток позора и праздник стыда’. И буди — светило домашнего круга,
Хранящая верность супругу супруга!
Будь добрая матерь и чадам упрочь
И радость, и счастье! Когда не забудешь
Священного долга — жить в вечности будешь,
Младая аллаха прекрасная дочь! ’